Книга: Кольцо странника



Кольцо странника

Марина АЛЕКСАНДРОВА

КОЛЬЦО СТРАННИКА

ГЛАВА 1

На заре затрубили трубы в святом Новгороде – но на сей раз не дрогнули спящие жители, Пресвятая Дева, заступница, не проронила слезы с чудотворного образа. Знал Новгород – ныне князь предан мирным делам, едет он со своей ратью на охоту. Потому и ржут весело кони, и трубят рога, скликая славных воинов на молодецкую забаву.

Всеслав, семилетний сын княжьего тысяцкого Романа, проснулся до света. Еще надеялся – смилуется отец, возьмет с собой на охоту. Вчера совсем было удалось его упросить, да мать помешала – завопила, заголосила:

– Куда мальчонку тащите? И не дам, и не позволю! В могилу вы меня вогнать хотите, что ли? Ему и восьми годочков еще не сполнилось, а уж на такую забаву? И не помышляйте!

Всеслав стоял, насупившись. Очень хотелось удариться в рев, но держался – отец не любил, когда при нем роняли слезы. Надеялся вырастить из сына храброго воина и хвалил за удаль – потому уж почти согласился. Кабы не матушка...

Теперь Всеслав встал спозаранок, думая захватить отца и увязаться за ним. Поглядывая искоса на спящую няньку, быстро оделся и кинулся вон из опочивальни.

Отца он поймал уже на дворе.

– А, пострел, уже вскочил? – засмеялся отец, увидев его, заспанного, растрепанного. – Что-то раненько нынче. Ну, молодец, молодец. Ишь, взъерошился, как воробей!

– Возьми меня с собой! – наконец вымолвил Всеслав, припав щекой к большой отцовской руке.

– Нет, сын, в другой раз. Слышал, как мать вчера заливалась? И вечером мне говорила: смотри, не вздумай мальчонку с собой тащить. Я и обещался просьбу ее сполнить.

Всеслав вздохнул. Он знал – отец своего слова не нарушит.

– Верно, в другой раз возьмешь?

– А как же, конечно! Беги теперь в терем, досыпай. Вон у тебя и глаза слипаются.

Делать нечего – пришлось идти обратно в терем. Нянька уж встала, теперь кудахтала где-то, искала потерянного питомца.

День на сей раз тянулся очень долго – не пришла охота к обычным мальчишеским забавам и Всеслав шатался по двору без дела. Сестрица, четырехлетняя Нюта, пыталась увязаться за братом, но сегодня ему не до нее было. Так скучно было что-то, так скучно на душе... Бывало, приходили на двор к тысяцкому скоморохи, плясали и пели, смешили добрых людей. Ради детей их не гнали, смотрели только, чтоб чего не стянули. Но сегодня и скоморохов не было, и небо затянуло серыми тучками... Вдали где-то мелькали молнии, погромыхивал гром отдаленными раскатами.

За вечерней трапезой мать вздыхала, маялась.

– Душно что-то, перед грозой, что ли, – сказала, прижимая ладонь к высокой груди. – Как бы отец под ливень не попал. Пойду, прилягу, что ли... Томит.

Стала подниматься из-за стола и вдруг замерла.

– Мотри, едет! – сказала и бойко пошла к дверям – встречать. Проходя коридорами, улыбалась, качала головой. Надо же – уж восемь лет, как обвенчались они, а любовь все по-молодому горит. Вроде бы и не пристало в такие-то годы, а все пылает сердце, не хочет уняться...

Всеслав приклеился носом к оконцу – встречать отца. Ничего толком и рассмотреть-то не успел, только понял, что дело неладно, когда со двора раздался звериный вопль матери, и не верилось как-то, что эта маленькая женщина может так ужасно кричать. Всеслав рванулся со скамьи, бросился к дверям, но его удержали чьи-то сильные руки, а рыдания матери становились все ближе и все страшней.

Тысяцкого Романа на охоте заломал медведь. Никто не ждал этого – на княжеских охотах Роман частенько хаживал в одиночку на могучего зверя и неизменно выходил победителем. Но на сей раз медведь попался сильный, злой, матерый, и не сдюжил тысяцкий, и не поспели ему на подмогу верные друзья... Поломанного, с разорванной грудью, выручили его из лап зверя и привезли домой.

Под темными грозными ликами образов, уйдя до подбородка в жаркие перины, умирал отец Всеслава – самый сильный, самый добрый и веселый человек на всем белом свете. Дышал он часто, с присвистом, губы запеклись от жара. Только глаза неутолимо горели, и такое невыносимое страдание светилось в них, что даже видавший виды священник, отец Василий, вздрагивал и отводил взор. Жена неотрывно смотрела на умирающего; ее круглое, темнобровое лицо опухло от слез, время от времени она начинала причитать, но пугалась потревожить умирающего и затихала, молча заламывала руки.

Всеслав с сестрицей сидели на скамейке в уголку, прижавшись друг к другу. Нюта не понимала еще, что происходит, но почувствовала беду и сидела тихо, только иногда тяжко, не по-детски вздыхала. В сумраке под сводом шушукалась, всхлипывала дворня – слуги любили Романа, подчинялись не из-под палки, с радостью.

Умирающий пошевелился.

– Что, что, кормилец? – кинулась к нему жена.

– Детей... – выговорили спекшиеся губы тысяцкого.

– Детей, детей к нему подведи, благословить хочет, – зашептал отец Василий. Всеслав слез со скамейки и, держа за руку сестру, сам подошел к ложу. С помощью жены и священника отец возложил холодеющие уже руки на головы детей – на льняные кудри Всеслава и на черные, жесткие, как у матери, волосы Анны.

– По правде живите... – сказал из последних сил, и тут же ясные глаза его стали меркнуть.

– Отходит, батюшки, отходит! – вскрикнула жена, за ней заголосила дворня. Но нет – диким усилием воли отогнал тысяцкий курносую, снова очи его прояснились.

– Сын... остаешься за хозяина. Мать, помоги-ка мне. Сними вон перстень с руки...

На правой руке, на среднем пальце, Роман всегда носил серебряный перстенек с темным камушком. Не раз и не два говорил он сыну, указывая на перстень: «Вот, сынок, родовой наш оберег. И деду твоему и прадеду помогал он, давал удачу и в любви и на войне. Только чтоб служил он тебе – по правде жить надо». И Всеслав, заглядывая в таинственную глубину камня, думал, что всегда будет жить «по правде», как отец. Но о том, что отец когда-нибудь умрет, он и помыслить не мог.

Мать с трудом сняла кольцо.

– Сыну, – тихо, но твердо сказал Роман.

Всеслав еле держался на ногах, голова у него кружилась, слезы, казалось, вот-вот польются из глаз. Но он, как всегда, не решился заплакать при отце. Твердо шагнул вперед и, взяв перстень, надел его на средний палец, как отец. Подняв глаза на отца, увидел улыбку на его лице – кривую, бледную, слабую, но самую настоящую улыбку, и сам улыбнулся в ответ.

Терем содрогнулся от удара грома, яркая молния расколола ночные тучи и по крыше забарабанили капли дождя – сначала редкие, а потом все чаще, громче, сильнее... Отец застонал, над ним склонилась мать и отец Василий, а Всеслав не мог оторвать глаз от отцовского подарка. В глубине темного камня вздрагивали, переливались алые огоньки. Всеслав никогда не видел такого, и теперь все его детское внимание было устремлено на перстень. Вздрогнул, когда крикнула мать:

– Глазоньки открыл, голубчик!

Тысяцкий Роман рывком поднялся и сел на постели. Глаза его были широко открыты и – Всеслав никогда этого не забудет! – из них лился необыкновенный свет, весел и чист был взгляд умирающего. Он смотрел куда-то вверх, в темный угол комнаты... И вдруг плечи его задрожали, судорога прошла по всему телу и он бездыханным упал на высокие подушки.

Душераздирающе кричала вдова, священник шептал слова молитвы, и причитала многочисленная дворня – Всеслав уже не слышал ничего. Слез не было, жалобы застряли в горле. Повернулся к дверям – там обступили слуги, плакали, жалели, звали непривычно – сироткой. Еле вырвался из их цепких рук и не пошел, а побежал, сам не зная куда. Только бы укрыться, уйти от этого страха, от жалости, от боли.

В пустой и темной трапезной рыдания матери почти не слышались – только доносился смутный, тревожный шум, от которого тесно было в груди и жужжало в ушах. Всеслав присел на корточки у очага, где тлели багряные угли, уткнулся носом в колени. Нужно было как-то жить, что-то делать. Всеслав остался в семье за старшего, за хозяина, и эта забота бременем легла на его детские плечи...

Радость ушла из дома. Мать с тех пор, как схоронили отца, была словно бы не в себе – все время молчала, иногда принималась плакать, а хуже – чудить. Порой говорила что-то невпопад, ночами громко молилась и рыдала под иконами. Про детей она словно позабыла – скорбь по безвременно ушедшему, безмерно любимому супругу вытеснила из ее сердца любовь к детям. Всеслав чуял это, чуяла и Нюта, все время жалась к брату. Дворня, не видя над собой хозяйского надзора, распустилась – воровали немеренно, потеряв страх, к работе старания поубавилось. Хозяйство, так ладно поставленное, впадало в запустение.

Всеслав с Нютой коротали бесконечные вечера на скамеечке в дальней горенке, которую в доме называли «темной». Круглые оконца пропускали мало света. Дети сидели, поджавшись, против тлеющего очага, жались друг к другу. Чтобы развеселить сестрицу, Всеслав крутил ей из тряпиц куколок, метил угольком глаза и давал ей баюкать. Порой говорил сказки, которые сам еще слышал от няньки. Да только сказки все получались страшные – про лихих разбойников-душегубов, про нечистую силу лесную, про того, кто по ночам воет в печах... Нюта прижималась к брату, брала его за руку и затихала – вглядывалась в алую звездочку в кольце.

Всеславу перстень был велик, но он все равно носил его, как мать ни уговаривала припрятать до времени. Носил на большом пальце и берег пуще глаза, а в грустные вечера утешал им сестрицу, а более – себя...

– Вот вырасту я, – шептал громко, – стану хозяином, и опять дела на лад пойдут... Пойду к князю в дружину, добуду себе славу, матушку утешу... А в том мне батюшкин оберег подмога, с ним мне счастье придет.

Нюта широко открывала и без того огромные черные глаза и переводила взгляд с брата на кольцо. Пусть не много она понимала в словах Всеслава, но держалась за него крепко. И Всеслав понимал, хоть и не вышел он еще из отроческого возраста – он у сестры одна надежда, некому о ней позаботиться. Матушка-то вон никак в разум не войдет...

Неизвестно, как бы дальше шла жизнь осиротевшей семьи, кабы как-то зимним утром не подкатили к крыльцу крепкие сани. Рванулись два цепных кобеля, задохнулись от злобы, и смолкли – такой властный голос шикнул на них. Нянька сунулась в окно и, как мешок, повалилась обратно на скамью.

– Боярин приехал, в шубе богатой! – шепнула она и побежала, засеменила по переходам – сказать хозяйке.

... Татьяна, узрев, кто приехал, побелела как плат. Вот уж нежданный гость! Как же встречать его, что говорить?

Неизвестно. Не в ладу были братья: поссорились давно, в юности еще, и с тех пор не видались. Слышали друг о друге от чужих людей, но о себе вестей не подавали.

И вот – стоит на пороге старший брат, Тихон. Постарел, огрубел, устало смотрит из-под нависших бровей... Молчать дальше становилось невозможно, и гость первым нарушил тишину.

– Мир дому сему! – сказал он.

Татьяна сдержанно поклонилась.

– Спасибо на добром слове. Не ждали мы гостей, прощения просим.

У пришедшего дернулись брови.

– Ты что, – тихо сказал он, – не признала меня, Татьяна?

– Как не признать – признала. Не ведаю только, с чем ты к нам наведался? Давненько...

Тихон жестом остановил ее речь.

– Прослышал я о безвременной кончине брата... – молвил он горько. – Душой скорблю о глупости и спеси своей, о том, что не успел с ним примириться, прощения испросить, и от него прощение получить. Давно уж обиды не держу... – и засопел, утирая скупые слезы.

Татьяна тоже заплакала.

– И тогда-то мне обижаться не следовало... Да молодой был, горячий. А после гордость проклятая не велела с миром идти. Вот и дождался, что брата в живых не застал. Решил теперь – должен я все, что в силах моих, для племянников сделать. Двор у меня богатый в Киеве – грех на жизнь жаловаться. Князь наш воеводой меня пожаловал.

– А детки-то есть у тебя? – по-бабьи жалостливо спросила Татьяна.

– Сынок... Матушка его родами умерла, сыночка мне оставила. Так и не оженился я в другой раз – не хотел мальчонке мачехи брать... Так что ж – покажешь ли мне племянников?

Татьяна кивнула и кликнула няньку, приказав ей немедля вывести Всеслава и Анну.

Войдя в горницу, Всеслав увидел большого, богато одетого человека с холеной рыжеватой бородой – совсем как у отца.

Да и всем обликом, повадкой так был гость похож на покойного батюшку, что у Всеслава защипало глаза и комок подкатился к горлу.

– Это дяденька ваш, батюшкин брат, – молвила мать, улыбаясь. Всеслав уж и забыл, как она улыбается, а тут, гляди-ка – выглянуло ясно солнышко! Значит, бояться нечего.

Но все же дети заробели – слишком внимательно смотрел на них этот незнакомый пока человек, и глаза у него блестели как-то странно.

– Славный отрок, – молвил он, обращаясь к матери. – Девчонка тоже хороша, да другой разговор. Который годок мальчонке-то?

– Осьмой пошел, – сказала мать, делая шаг к Всеславу, словно испугавшись за него.

– Вот как... – раздумчиво произнес гость. – Что ж, Татьяна, будет у меня к тебе серьезный разговор. Сперва только дай поесть-попить, в баньке попариться, отдохнуть с дороги – а там за дела примусь!

Дядька Тихон и впрямь рьяно принялся за дела. Разбранил всю дворню – зачем ходят нечисто, отвечают дерзко? Зачем в трапезной пыль и паутина, а в бане мокрицы жируют? Отчего постели не перестилают, не трясут? Такого шороху навел – почуяла челядь, что мужик в доме появился, – забегала, захлопотала. А гость долго парился в бане – даже в доме слышны были его уханья и гоготанье, с аппетитом откушал. И от хмельной чарки не отказался, но выпил в меру. Почивать его уложили в лучшем покое, где стены обиты были заморским дорогим полотном, на полу лежали пестрые ковры, вдоль стен стояли скамьи, покрытые пунцовым шелком и бархатом.

В тот вечер, когда гость лег отдыхать с дороги, мать долго сидела с Всеславом и Анной – словно вспомнила о них, очнувшись от долгого, жуткого сна. Снова и снова вглядывалась в лица детей своих, гладила их по головкам, тихонько пела песенки и говорила небывальщину. Впервые со смерти отца в терем заглянул лучик солнца.

Всеслав был рад приезду дяди – он исхитрился с первого знакомства завоевать сердце отрока. Словно вернулись те времена, когда жив был отец. Тихон все свое внимание отдавал мальчонке. Катался с ним по окрестностям, учил стрелять из лука, рассказывал многое, хоть иной раз и непонятно – о проклятых половцах, о княжеских распрях, что мешают процветать земле русской... Большого ума был человек, хоть иногда и забывал, что говорит с несмышленышем. Но вспоминал, начинал речь о понятном – о том, как звериные следы узнавать, как объезживать диких коней... Душой прикипел Всеслав к дядьке и обрадовался, когда тот среди прочего спросил вдруг:

– А что, Всеслав, хотел бы ты со мной поехать?

– Куда? – вскинулся мальчонка. – В Киев-град?

– Вестимо, в Киев, – степенно отвечал Тихон. – Хочешь?

– Очень хочу! – горячо ответил Всеслав и тут же сник. – Вот только мать... Отпустит ли она меня?

– То моя забота. Скажи только ей: хочу, мол. А об остальном я позабочусь.

И действительно, позаботился. В трапезную, где мать с дядькой вели разговор, Всеслава не допустили – хлопнули дверью перед носом. Но он так и простоял в коридоре, прислушиваясь. Знал, что поступает неподобно, да уж больно любопытство обуревало. Но не услышал ничего и едва успел скрыться, когда за дверью послышались приближающиеся шаги и дрожащий голос матери приказал позвать Всеслава.

Войдя в трапезную, сразу понял – мать только что плакала. Глаза ее были красны, но она улыбалась, и дядька улыбался тоже.

– Вот что, сын, – начала мать. – Говорили мы сейчас с твоим дядюшкой. Просил он, чтобы отдала я тебя в учение, в Киев. Будешь жить нахлебником у дядюшки и учиться в школе при соборной церкви. Ну что ж ты, согласен? Говори, не бойся!

– Согласен, матушка, – пробормотал Всеслав, не подымая глаз. Стыдно было чего-то и страшно – вдруг мать так шутит только, а потом передумает?

Но она не шутила. Откинулась к стене и со вздохом сказала:

– Что ж, Тихон, твоя, видать, правда. И то сказать, пора мальчонке себе дорогу в жизни пробивать. С отцом-то был как за стеною каменной, а теперь сам о себе думать должен.

Дядька только кивал головой.

– Вот теперь разумно говоришь, Татьяна. Да не бойся, не украду у тебя молодца. Как кончит учебу – выхлопочу у князя, чтоб послали сотником в новгородскую дружину. При тебе будет твой заступник.

Мать снова всплакнула, но уже чуялось – легки ее слезы. Да и как не поплакать, если сын, первенец, который недавно вроде у груди лежал, уже вырос и уезжает невесть куда, в далекий стольный град?

– Спасибо тебе, Тихон, – сказала сквозь слезы. – Ввек не забуду твоей доброты. Всеслав, благодари дядю!

Всеслав сделал шаг навстречу, хотел было поклониться, но попал в объятия дядьки, и сам неожиданно для себя захлюпал носом. Жаль было матери, что остается, и Нюты – кто теперь с ней играться станет? И радостно было за себя – большая, долгая дорога светила впереди и много еще чего, неведомого пока, но непременно хорошего.



ГЛАВА 2

Едва проторенная дорога вела степью, а над ней нависали тяжелые, разбухшие тучи. С утра морозило, воздух был полон ледяными иглами, но к вечеру потеплело – снеговые тучи укутали землю. Всеслав дремал, покойно закутавшись в отцовскую добротную шубу на хорьке. Дядька же, против обыкновения, был беспокоен – то и дело привставал, бормотал что-то.

– Что, дядюшка? – спросонку встрепенулся Всеслав.

– Ничего. Спи покамест.

– Выспался уж, не хочу больше. Что-то небо так заволокло?

– Это и меня беспокоит. Как бы беды не случилось! Того и гляди, буран начнется, а нам до жилья еще сколько! Места здесь глухие да недобрые, волки ходят стаями... О нынешнюю зиму они злые, голодные.

Всеслав испугался, но виду не показал.

– Бог милует, – сказал смиренно, как матушка бы сказала.

– Так-то оно так. На Бога надейся, а сам не плошай!

– Степан, – обратился дядюшка к вознице, – как ты про погоду мыслишь: завьюжит, ай нет?

Степан, сытый, веселый мужик, привстал и огляделся.

– По приметам, оно и так... Да авось пронесет, боярин!

– Авось, авось... – передразнил его дядюшка. – Все б тебе «авось». А ну как попадем в переделку? А с нами мальчонка, мне за него отвечать. Так что соображай, куда бы к жилью свернуть.

– Сделаем! – откликнулся Степан и привстал. – Эх, по всем по трем, коренной не тронь, а кроме коренной и нету ни одной!

Вдохновленные таким кличем, а пуще ударом кнута, лошади пошли быстрее.

Темнело быстро, тучи из серых сделались черными и нависали тяжко, готовые каждое мгновение прорваться. Порывами налетал колючий ветер... Степан надвинул шапку глубоко на глаза, яростно стегал лошадей по шеям. Всеслав понял – дело плохо.

– Сгинем мы здесь, дядя? – спросил он, надрывая голос, чтобы перекричать завывания ветра.

– Чепухи-то не говори! – отвечал дядюшка. – Оно конечно, тяжко придется. Ну да ничего, Степан – возница бывалый. Из каких мы с ним переделок не выбирались! Помнишь, Степан,

Путшу Черного?

Степан кивнул, но видно было, что ему не до праздных разговоров – закусив губу, он вглядывался вдаль.

– А кто это – Путша? – спросил Всеслав.

– Разбойничек черниговский. Кто мимо его вотчины пройдет – живым не вернется. Кони у него быстрые, товарищи верные, кистень точно бьет. Ну, а мы со Степаном ускакали от него, в дураках оставили...

Сани сильно накренило.

– Что такое! – вскрикнул Тихон. – Что случилось, Степан?

Степан привстал, глаза его сверкали из-под шапки, страшно скалились зубы. Молча указал кнутовищем куда-то в сторону, и Всеслав, хотя не хотел глядеть, взглянул. За санями, почти вровень с ними, бесшумно мчались по голубым сугробам огромные, матерые волки.

Словно кошмарный сон виделся Всеславу, страшная, сладкая жуть. Степан, по пояс высунувшись из саней, кричал что-то дурным голосом. Кони были добрые – злая рыжая кобылка, коренная, рвалась вперед, хрипя. Сильно кидало на ухабах.

Снежная пыль летела в лицо. На особо резком повороте Степан странно дернулся и боком повалился с саней. Дядька Тихон едва поспел перехватить вожжи. Только и слышали, что приглушенный вопль.

Волки отстали. Всеслав сидел, зажмурившись, до боли стиснув зубы. Дядька оглянулся на него.

– Испугался, малец? Степана жаль – хороший был мужик, верный. Кабы не он – нам всем пропасть.

Всеслав не отвечал. Дрожь постепенно проходила, таяла в коленях. Осмелился, наконец, открыть глаза, оглядеться – все так же простиралась равнодушная степь.

Уже совсем стемнело, когда издалека потянуло запахом дыма – жилье было недалеко. Лошадки приободрились, побежали быстрее. Только к полуночи добрались до ночлега.

Дядька Тихон кнутовищем постучал в ворота – двор был маленький, посреди торчало одно дерево, но ворота добрые. Забрехали собаки.

– Кого несет? – через некоторое время послышался недовольный голос.

– Княжеский воевода проездом, – отвечал Тихон. – Пустите, люди добрые, во имя отца и сына и святого духа.

Им отперли ворота, и заробевший сторож проводил в избу. Всеслава дядька усадил в передней на сундук, сам пошел здороваться с хозяином. Вернулся довольный.

– Привел нас с тобой Господь, – сказал мальчику. – Поп местный тут живет. Заробел меня, аж смешно стало. Ты чего дрожишь, замерз? Ничего, сейчас и поешь, и согреешься.

Изба была новая, чистая. Возле входа – рогожа, о которую следовало вытирать ноги. Сразу усадили за стол. У Всеслава уж глаза слипались от усталости, но есть хотелось больше чем спать. Хлопотливая попадья жалела мальчонку: «Куда тебя, родимого, везут в такое время!». Потчевала его, как родного, а потом села, подперлась рукой. Смотрела, как он ест, и все вздыхала.

Отец Кондратий – толстый, мягкий, весь лучащийся неподдельной приветливостью, разговаривал с дядей Тихоном.

– Своих-то детей Бог не дает, – сказал, кивнув на попадью, – Вот и утешается мальчонкой-то. Ну да пусть их, дело ее бабье. А вот скажи ты мне, добрый человек...

И у них потекла своя неторопливая беседа. Всеслав, насытившись, начал дремать. Уже привиделся ему родной дом, высокое крыльцо, мать с отцом, Нюта. Радуется душа, сердце заходится от счастья... Но багровая вспышка освещает сновиденье – и все меняется. Крыша терема объята огнем, вот-вот рухнут стены. Матери с сестрой не видно, а на крыльце лежит отец с разорванной грудью, умирающий, и подает Всеславу с улыбкой страшный кус окровавленного мяса...

Попадья разбудила плачущего во сне мальчика и увела его на скамью, где уже было постелено. Умащиваясь поудобнее, снова проваливаясь в сон, слышал он слова дядьки, который говорил попу:

– Меня с мальчонкой-то, видно, Бог миловал. Думал, не уйти нам, а вот как оно получилось...

– Так, так, – кивал головой поп. – Детская душенька-то чистая, безгрешная...

– Да еще батюшка его покойный, мой брат родной, оберег ему перед смертью отдал. Говорят, святой человек, монах византийский его своими руками сделал. Кто из нашего рода его носить будет – тому счастье и удача во всем придет...

Всеслав подтянул к глазам руку – захотелось посмотреть на перстень. Прижался к нему губами, улыбнулся про себя – вот как, значит, помог батюшкин последний подарок! И, согревшись, заснул.

Наутро тронулись, и уж больше в пути ничего не приключилось. Ярким зимним днем Всеслав с дядькой въехали в славный Киев-град.

Вотчина воеводы Тихона была в селе Берестове. Крепко жил воевода – терем его стоял на фундаменте загородного княжеского замка, где еще князь Владимир Красное Солнышко отдыхал от своих трудов и забот.

– Вот и хоромы мои! – радостно сказал Тихон, выбираясь из саней. – Ты чего заробел? Вылезай-ка, осмотрись.

Всеслав вылез, озираясь. В хоромы вело крыльцо с крутыми ступенями. Красивое крыльцо, гораздо краше, чем в родном доме – все резное, купол луковкой, как на Божьем храме. Кровля шатром, гребень пестрый, вызолоченный. Нижняя подклеть сложена из могучих бревен. Во дворе много всяких строений – погреба, хлева для скотины и даже кузня – оттуда слышался звон, веяло жаром.

На крыльцо высыпала дворня. Всеслав видел – все рады возвращению хозяина, на лицах светятся искренние улыбки. Ветхая старушонка, вся закапанная воском, растолкала остальных, бросилась навстречу и по тому, как засиял ей навстречу дядя, Всеслав понял – это не последний человек в доме.

– Вот, няня, – сказал Тихон после первых приветствий и лобызаний, – это и есть мой племянник, сын Романа.

– Ах ты, соколик ясный! – старушка обратила на Всеслава взгляд своих не по-старчески ясных, живых глаз. – Сиротка горемычная! Да как же ты на батюшку своего похож-то! Иди, иди ко мне, под сизое крылышко!

Всеслав, которому уже порядком опротивело прозвище «сиротка горемычный», приглядывался к ней с некоторой тревогой, словно хотел узнать, где у нее то самое сизое крылышко, под которое следует идти.

– Ну, что ж ты! – подтолкнул его дядя. – Говорю же тебе: не робей! Это моя няня, она и отца твоего баюкала в детстве. Так и зови ее: няня Ольга.

Крепко взял Всеслава за руку и пошел к терему. Несколько шагов оставалось до крыльца, когда по крутым ступеням навстречу им выбежал, словно шариком скатился, щекастый мальчонка одних лет со Всеславом.

– Батюшка! – завопил он не своим голосом и вцепился мертвой хваткой в полу отцовой шубы.

– Ты зачем выскочил? – пожурил его отец. – Недавно только горлом хворал. Опять занедужишь.

Вместе прошли в терем. Сени просторные, на лавках разостланы звериные шкуры. В крестовой палате, куда прошли, не задержавшись, хоромный убор богатый. Всеслав остановился, перекрестился степенно на угол, где висели образа, завешанные парчовым застенком. Дядька Тихон усмехнулся, толкнул в затылок сына.

– Вот, гляди, как себя держать надо! А ты только и знаешь, что носиться, как угорелый, да нюни пускать. Привечай гостя, не рюмься!

Мальчишка, спрятавшись за отца, недобро глядел на Всеслава круглыми, как у кота, глазами. Но поборол себя, сделал шаг и важно сказал:

– Мне батюшка говорил, ты – мой братец. Меня Михайлой зовут. У меня бабки есть новые, и бита со свинцом. Ты драться не станешь?

– Не стану, – ответил Всеслав. Мальчишка, видно, бойкий был, несмотря на толщину.

– Ну, бегите, дружитесь, – усмехнулся дядька. – Да чтоб не задираться у меня!

Всеславу было сейчас не до игр и забав – от долгой езды кружилась голова, ноги были, как из соломы. Можно было бы превозмочь себя, но так было смутно на душе в этом роскошном, незнакомом тереме, что не стал – подошел к дяде.

– Дядька Тихон, – шепнул, – я б прилег где...

– Ах ты, отрок! – всполохнулся дядька. – Я-то, дурень, тебя играться отправляю, а ты на ногах еле держишься!

Сейчас, сейчас уложим тебя. Отужинать хочешь?

– Не хочу, спасибо, – отвечал Всеслав, с трудом превозмогая внезапно навалившуюся усталость.

В горенке, куда его отвели, было жарко натоплено, пахло ладаном и воском. Неугасимо горела лампада у древних византийских образов. В углу хлопотала, взбивая постель, нянька Ольга.

Всеслав заснул, едва голова коснулась пуховых подушек. В полусне слышал он слова старой няньки: снова тихо плакала, называла его соколиком и сироткой. Но эти жалостные слова уже не вызывали досады – они ласкали, убаюкивали. И уже там, за гранью сна, подумалось Всеславу, что не будут его обижать в этом доме.

Несколько дней дал Тихон племяннику, чтобы тот пообвыкся в незнакомом месте, сдружился покрепче с братом и перестал робеть. За эти дни Всеслав успел уже узнать от Михайлы, что тот ходит учиться в школу при Печерском монастыре и его, Всеслава, тоже туда отведут.

– Там монахи ух какие строгие! – пугал его братец, прыгая на одной ножке по половицам. – Ежели не затвердишь буквицу – сразу за розги хватаются.

– Порют? – спрашивал Всеслав, холодея нутром.

– Еще как! Школа это тебе не у няньки за печкой сидеть! Как вгонят тебе ума в задние ворота!

– А если я буду все затверживать? – пугался Всеслав.

– Все равно, – делая круглые глаза, шептал Михайла, – Ка-а-ак вгонят!

Всеслав порядком перетрухнул, но вида не показал. Да и зачем перед дядюшкой позориться? Не для того его в Киев привезли, нахлебником взяли, чтоб он хлеб даром ел да на печи полеживал. Если надо учиться, значит – надо.

Против ожиданий, монахи приняли его ласково. Наставник, молодой инок с небольшой бородкой, с черными, влажными очами, взял его за подбородок, заглянул в лицо.

– Племянник воеводы Тихона? – молвил. – Ну, учись, отрок, Господь с тобою. Не давай лени забраться в душу твою и пребудешь в благополучии.

Всеславу дали дощечку, покрытую воском, и тонкую, остро заточенную палочку – пиши, заучивай, потом стирай. Про такой предмет Михайла ему говорил и показывал даже, так что Всеславу это было не в новинку. Братец показал ему и многие буквы, но Всеслав приметил, что сам-то Михайла не слишком к учению прилежен. То-то он и о розгах часто поминал!

Самому же Всеславу наука показалась в радость. Поначалу было трудно – буквы и цифири никак не застревали в голове, а коли застревали – не складывались в слоги, не подводились под смекальной линией... Но монахи, видя старание отрока, не понуждали его, не наказывали. Суровы были только к ленивым и дерзким. Таким, действительно, «вкладывали ум в задние ворота» и наставник, отец Илларион, качая головой, сам сокрушался над наказанным и чуть не плакал.

Но когда заучились все буквы – учение стало интересным и даже захватывающим. Наказаний Всеслав больше не боялся, знал справедливость наставников, оттого делал все уверенней и не раз заслужил похвалу. Только раз как-то проштрафился, да и то ухитрился выйти сухим из воды. Случилось это так.

Всеслав в тот день кончил урок раньше своих товарищей – написал по памяти несколько слов, которые для писания трудны были. Сидел тихонько, водил палочкой по свободному месту на дощечке, думал о своем. Через некоторое время взглянул на дощечку – а на ней из беспорядочных линий вроде лик чей-то показался. Присмотрелся ближе, приделал ему глаза, губы, плат до самых бровей... И замер сам, пораженный – с липовой дощечки смотрело на него женское лицо и вроде бы – матушкино. Усмехнулся сам своей забаве, начал марать рядом еще лицо – сестру, которой и не помнил уж почти, но все равно скучал. Нюта держится за матушкино платье, а рядом дворовый лохматый пес Бушуй прыгает – играть ему охота...

Всеслав так увлекся, что не заметил, как под линиями его малеванья исчезли написанные слова. Трудился, высунув кончик языка так усердно, что не приметил, как со спины подошел отец Илларион. В то время мальчик как раз любовался только что нарисованным псом – как живой вышел, и даже глаза, кажется, блестят на заросшей морде!

Почуяв на себе чей-то внимательный взгляд, Всеслав вздрогнул и обернулся. Завидев отца Иллариона, покраснел, потом побледнел, уронил доску и не знал, куда деть глаза от стыда. Но отец Илларион на него и не смотрел, а смотрел на оброненную липовую дощечку. Медленно поднял ее.

– Это что же – ты сделал? – спросил у мальчика. И голос у него был какой-то странный.

«Ну, будут драть!» – решил про себя Всеслав.

– Я... Простите, Христа ради, – робко начал он.

Отец Илларион глянул на него, словно первый раз сейчас увидел. Протянул руку, словно за ухо хотел ухватить, но вместо этого погладил по голове, а дощечку взял и вышел с ней.

Всеслав замер в ожидании. Со всех сторон уже толкали локтями товарищи, выспрашивали: «Что, ну что?». Всеслав молчал, словно онемел. Через некоторое время отец Илларион вернулся и так же молча положил перед Всеславом чистую дощечку. Всеслав подивился, когда заметил – дощечка-то другая, не его! У той уголок был отломан, а эта целехонькая, новенькая совсем!

Некоторое время еще ломал голову над тем приключением – то наказания ждал, то просто тревожился. А потом и забыл вовсе до поры, до времени.

ГЛАВА 3

Тихон не раз возблагодарил в мыслях тот час, когда пришла к нему задумка взять племянника к себе на хлеба. Мальчонка оказался веселым и приветливым, успел расположить к себе всех окружающих и подружиться с Михайлой. А тому ох как нужен был добрый товарищ! Что поделать – избаловал воевода сына. Отрок без матери рос, все его жалели и голубили. Самому Тихону часто недосуг было, и он чувствовал себя виноватым, что много времени сыну уделить не может. Оттого заваливал Михайлу подарками – покупал и привозил все, что его душенька ни пожелает. Вот мальчонка и избаловался слегка. Ну, а с таким товарищем исправится. И сейчас уж стал примечать воевода – там, где в иное время Михайла рев бы устроил, капризами всех донял – он брата стесняется, не хочет перед ним позориться.

Да и дела Тихона, как принял к себе племянника, пошли в гору. Поля тучнели, давали добрые урожаи. Смерды от сытой жизни стали ревностней служить господину. Закрома полнились хлебами, солониной, вареньями, медом, разными другими припасами... Никогда особо пусто не было в хозяйстве, но тут такое изобилие пришло, что лучше и не надо!

Да и князь Святослав с воеводой ласковей стал. Не так давно занял он престол киевский, изгнав князя Романа Смоленского. Князя-то изгнал, а вот воеводу, что был при нем, оставил – смог оценить мудрость и опытность его. А началась между ними распря, когда Тихон, выпив сверх меры пенного пива, сказал на пиру: «И что, дескать, князья делят, попусту кровь льют!» Князь Святослав понял это тогда как на себя намек и разобиделся. Милости своей не лишил – дорожил воеводой. Но отдалился, не говорил с ним по душам, не шутил, не расспрашивал о семейных делах. А теперь все пошло по-прежнему. Не так давно спросил после делового разговора:

– Слышал я, у тебя в семье пополнение?

Тихон поначалу не понял, потом рассмеялся:

– Племянничка я к себе взял, сына брата моего покойного.

Мишаньке моему товарищ будет. Славный отрок.

– А я-то думал, прижитой какой, – подмигнул Святослав и, видя смущение воеводы, хлопнул его по плечу. – Да шучу я. Все знают, что ты у нас скромник-постник. В школу-то отдал мальчишку?

– Как же! – откликнулся Тихон.

– Ну и хорошо, мне грамотные нужны.

На том разговор и кончился, но в сердце запал крепко. С того дня еще ласковей стал воевода к племяннику. Помнил, что о нем первом заговорил князь, когда вернул ему свое расположение.



Примечал Тихон за племянником и его особенный дар. Не раз и не два видел, как малевал он что-то угольком на стене хлева. Подошел раз посмотреть и поразился – нарисован был конь, как живой прямо! Вроде бы только что скакал по чистому полю и остановился, роет копытом землю, косится по сторонам диким глазом. Вот-вот сорвется с места и умчится вдаль по росистой траве... Подивился, да и позабыл. А в другой раз Всеслав притащил от гончаров немалый кус глины – белой, жирной, и налепил потешных фигурок – тут и кот на печурке, и воин на коне, и монашек несет дров вязанку. Что видел, то и лепил. Нянька Ольга, вечная потатчица, засушила фигурки в устье печи, как гончары посуду закаляют, и долго еще они у Всеслава в горенке стояли, потом пропали куда-то.

– Где ж игрушки твои? – спросил Тихон у племянника, когда они во дворе с Михайлой в бабки играли. Всеслав не понял только, потом отмахнулся.

– Я их в школу снес, мальчишкам подарил.

– И не жалко было? – продолжал пытать дядька.

– А чего жалеть? – удивился Всеслав. – Этакую чепуховину... Надо будет, я себе еще сделаю.

И сделал, всем на диво. Вылепил бабку Ольгу, как живую. И вот чудо – фигурка-то крохотная, с ладошку всего, а на лице все морщинки прописаны, и улыбается похоже! Даже в лапти махонькие Всеслав фигурку обул, не поленился. Нянька как увидела – только руками всплеснула. Воевода ту фигурку сберег, не велел дарить и выбрасывать, а поставил у себя в палатах. Многим гостям показывал, и все дивились и хвалили.

Посетил как-то воеводу и отец Илларион, что наставником был у обоих мальчишек. Не просто пришел, а с разговором. Тихон обрадовался, звал к обеду, и за трапезой выслушал, что хотел сказать ему Илларион.

– Дар у отрока великий, – тихим голосом говорил гость. – И рвение к слову Божию в нем теперь уж заметно. Не держал ты в мыслях, воевода, чтобы отдать его в монахи?

Тихон нахмурился. Он был верующим человеком, крепко уважал священников и всю монашескую братию, но по природе своей был все же воином и хотел такого же воина воспитать из своего племянника.

– Не думал я о том, отец Илларион, – сказал сумрачно. – Да и зачем это мальчонке? Нешто в миру не найдет себе дела?

– Найти-то, может, и найдет, – с воздыханием отвечал монах, – На все воля Божия. Да только талант у него, грех его в землю закапывать. А мы бы уж всем монастырем собрали ему деньжат на обучение...

– Куда ж еще учиться-то? – удивился Тихон. – И знания столько не найдется.

Отец Илларион потупился, чтобы скрыть улыбку.

– Пошлем его учиться в иные страны, в Византию, во фряжские земли. Будет учиться иконописному делу, знатным мастером станет. Думай сам, воевода: воинов-то много, а иконописцев на Руси по пальцам перечесть можно.

– Ну уж, по пальцам... – Тихону все меньше и меньше нравился этот разговор. Монах почуял это и смолк. Заговорил вновь после доброго глотка греческого вина:

– Может, и правда твоя, рано еще об этом говорить. Пусть отрок в возраст войдет, склонности свои обозначит.

– Вот-вот, пусть сам решает, – ворчливо поддакнул Тихон.

Племяннику Тихон ничего говорить не стал – считал, незачем. Начнет мальчонка про себя много думать, возгордится... Забавляется своим малеваньем, и пусть. Потом видно будет.

А для Всеслава малеванье стало не просто пустой забавой, а тихой радостью, усладой для души. Последнее время, правда, немного досуга оставалось для занятий любимым делом – начали отроков учить ратному искусству.

В этих занятиях Всеслав окреп и возмужал, растряс детский жирок. Копье он метал лучше всех, ловко из лука стрелял и владел мечом не хуже опытного воя. Не раз побеждал и в конных скачках. Твердо помнил, как отец наставлял его непременно стать отважным ратником и даже стыдился порой своей любви к тихой жизни, к рисованью.

Да еще была одна напасть. Когда упражнялись на мечах, на соломенных и глиняных чучелах, наставник, чтобы разозлить отроков, придать их ударам ярую силу, кричал:

– Не солому рубишь, губошлеп! Врага рубишь – заклятого, ненавистного! Крови его жаждешь, смерти его!

И отроки, зажмурившись, припоминали все несправедливые обиды в своей жизни, бросались на чучело и рубили наотмашь, точно, яростно. Только Всеслав не мог припомнить никакой несправедливости, никакой обиды и увидеть врага не смог. Все люди, с которыми он встречался до сих пор, были к нему добры и ласковы – на кого же зло держать? Разве что на того медведя, что отца заломал, да ведь то ж скотина бессмысленная...

Так и не вышло у Всеслава настоящего удара – со злом. Бил сухо, точно, чучело не валил пополам. А как-то все ж умудрился представить вместо куклы глиняной – живого человека. Дрянного человека, мразь последнюю, но когда представил, как меч, свистнув в воздухе, входит в тело, рассекая его, разваливая кровавую плоть – и не смог ударить. Отбросил меч, пал на колени, зажмурился от подступившей к горлу тошноты. Наставник его, славный воин, понял, что случилось с мальчиком, и сдвинул лохматые брови.

– Ну да ничего, пообвыкнешься, – сказал он, потрепав его по затылку. – Вон какой здоровый вымахал, а нюнишь.

Всеслав был на голову выше своих ровесников, и уже видно было, как широки его плечи. Но в этом молодом, полном сил теле жила нежная, трепетная душа, которой не нравились кровавые сражения, которая отвергала любую жестокость.

Понемногу Всеслав и сам стал задумываться о монастыре. Быть может, к этому его подтолкнула любовь к уединенным размышлениям в тишине, или сделали свое дело завуалированные намеки монахов – но с каждым днем эта тяга становилась все сильнее. Странно, но Всеслав никогда не задумывался, что удалиться в монастырь – значит посвятить всю свою жизнь, всю душу Богу. Отрок был набожен, но в меру, особенного религиозного экстаза, который, по общему мнению, должны испытывать монахи и все «люди Божии», не ведал. Для него Бог был похож на доброго дядюшку, а церковь – на просторный и уютный дом, где можно тихо, чисто и безбедно прожить отпущенные дни.

Он сказал о своей задумке дяде. Сказал без трепета и страха – потому что ничего не решил окончательно и оставалось еще время подумать, и еще потому, что дядя казался ему очень набожным человеком. Когда Тихон, по своему обыкновению, пришел в их общую с Михайлой опочивальню – перекрестить на ночь, Всеслав, знаком попросив его наклониться, сказал:

– Слово тебе хочу сказать, дядюшка.

– Ну так говори! – откликнулся Тихон, но приметил особенное выражение лица мальчика и усмехнулся. – Нешто тайны у тебя завелись? Растешь ты, отроче, растешь... Ну да ладно, идем в мою горницу, поговорим. Правда, час уж поздний... Может, до завтра отложим?

Всеслав согласился отложить до завтра, но ночью проснулся от какой-то невнятной тревоги. Монастырские стены показались ему страшным узилищем. В распаленном детском воображении, населенном еще персонажами сказок, носились причудливые образы, создавая картины одна ужаснее другой. То казалось ему, что его замуровали в тесной келье, где нельзя даже сесть, и стоит он, изнемогая, лицом к кресту; то чудились черные, страшные ангелы, грозящие крючковатыми пальцами с образов...

Утром, придя в школу, он решил поговорить с отцом Илларионом. Другом ему стал тихий монах, сердечным, всепонимающим другом. Выслушав сомнения отрока, он грустно покачал головой:

– Это нечистый тебя смущал. А к чему у тебя мысли такие были?

– Я хотел поговорить с дядей о... о том, сам знаешь. Чтобы мне в монастыре остаться.

– Вон оно что... – протянул Илларион. – Не ожидал я от тебя этого, отрок милый. Жаждал всей душой, но не знал, что почуешь в себе призвание. Вся родня твоя – храбрые воины...

– Я не могу быть воином, – грустно сказал Всеслав. Никому бы из сверстников не решился в этом признаться, но Иллариону можно было сказать, он поймет. И правда – понял, закивал головой.

– Так, так. Правда, подмечал я, что противна тебе брань. Не стыдись этого. Кому-то – защищать свою землю в честном бою, кому-то – молиться за нее неустанно. Каждый выбирает, что ему лучше. А тебе к тому ж Господь талант дал...

– Какой такой талант? – удивился Всеслав.

– Как же, а малеванье-то? Ты ведь хоть что – хоть зверя, хоть человека так можешь изобразить, что ровно живые становятся. Кабы твой талант на благое дело направить – иконописец из тебя знатный бы вышел, каких не видала еще земля русская. Греческих-то мастеров у нас много, вот и утер бы им нос.

Всеслав усмехнулся.

– Я и не думал об этом...

– А ты подумай! – весело отвечал Илларион, и с этим они расстались.

Всеслав много думал потом о словах наставника. Та мысль, что он, ничем не примечательный отрок, имеет что-то, что отличает его от других, за что его можно ценить и дорожить им, была ему и неожиданна и приятна. Из лука стрелять да копье метать каждый может, для того большого ума не надобно! Честно сказать, Всеслав и в малеванье своем ничего особенного не видел, но раз отец Илларион думает иначе... И многие дивятся, когда увидят его работу – хоть фигурку глиняную, хоть что другое.

Наконец решился поговорить с дядей Тихоном, да лучше б не делал этого! Иль хотя бы начал разговор издалека, исподволь подвел бы к монастырю. Но мал еще был, неразумен, головушка горячая, вот и ляпнул с разбегу:

– Отпусти меня, дядя, в монастырь!

Дело за трапезой было. Тихон аж поперхнулся огненными щами, посмотрел, вытаращив глаза. Михайла тихонько засмеялся, взглянув на батюшкин лик – Тихон раздулся и покраснел, что твой самовар.

Едва сдержавшись, ответил ласково:

– Бог с тобой, племянничек! Ты посмотри на себя, какой ты у нас хлопчик удался – крепкий, статный, кровь с молоком... В военном деле удачлив, а хочешь себя под черный клобук спрятать? Не годится это.

Всеслав не готов был к отпору, молчал, потупясь.

– Да к тому ж, – продолжал дядька, – один ты кормилец у матери с сестрой. Сейчас, пока ты отрок, с тебя и спросу никакого нет, и я вам помогаю, не в упрек будь сказано. А как подрастешь – старшим в семье станешь. У Бога и без тебя всего много.

Михайла решил поддакнуть отцу:

– Правда, – начал он важно. – Что это тебе, братец, в голову за дурь взбрела... – но его прервал отец с помощью подзатыльника.

– А ты помалкивай! – рявкнул Тихон, наконец-то разозлившись. – Сам ни к чему не способен, на коне сидишь, как куль с г..., меча в руках не удержишь, а туда же! Чего ты-то в монахи не идешь?

– Нашли дурачка, – заныл Михайло, бочком вылезая из-за стола. – Там, чать, скукота одна!

Тихон хотел отвесить затрещину дерзкому сынку, но вместо этого кинул в него деревянной солонкой. Михайла притворно завыл и опрометью бросился из комнаты. Тихон устремил взор на племянника, который все время, пока происходила перепалка, сидел спокойно за столом, пережевывал кус недожаренного мяса.

– Скажи ты мне, что тебе в голову взбрело? – тихо, почти умоляюще спросил воевода. Странно, при взгляде на племянника, на этого ясноглазого, русокудрого отрока он испытывал что-то вроде смущения. Часто думалось ему, или даже, скорее, чувствовалось, что племянник знает что-то такое, о чем он, храбрый и мудрый воевода, даже и не догадывается. Или просто доселе мучила Тихона вина перед покойным братом?

– Ничего, – тихо ответил Всеслав, который тоже заробел, просто старался не показать вида. – Отец Илларион говорит, я в монастыре малевать смогу. И иконы, и все...

– Про то он и мне говорил, – задумчиво произнес Тихон. – Да только вот о чем тебя прошу: погоди ты с этим. Не решай теперь. Погоди, подрасти немного. Ты не знаешь пока радостей этого мира, потому тебе так легко от них отказаться. А когда поймешь, чего лишился – ох, как несладко тебе придется! Ан уж все, уж нерушимый обет дал. Давай так порешим: вот стукнет тебе пятнадцать весен – и вороти, что хочешь – слова противного не молвлю!

Так и порешили.

ГЛАВА 4

Время за хвост не поймаешь, с кашей не съешь, и глазом его не видать – а все ж есть оно, и крылья у него, верно, быстрые. Ишь, как летит! Давно ли, кажется, воевода Тихон привез из Новгорода осиротевшего мальчонку – родного своего племянника Всеслава, а уж тот мальчонка дядьку перерос и на поясах его перетягивает!

Всеслав в свои пятнадцать лет стал настоящим богатырем. Про него уж шептались: мол, скоро земля его носить не будет, как богатыря Святогора, о котором песни поются и сказки сказываются. А ведь отроку еще расти и расти!

И Всеслав рос, и радовался своей силушке. Иной раз и Тихон, улыбаясь, говорил ему: «Посмотрел бы на тебя твой батюшка, вот бы удивился!». И, правда, хоть в семье заморышей не водилось, но и таких орлов еще не было. Были все хоть и сильные, но кряжистые, в рост не шли, а только вширь. А тут и в плечах косая сажень, и вытянулся, как молодое деревце!

На Всеслава уж и девки заглядываться стали и начал он смутно догадываться, что за «мирские радости» имел в виду дядя Тихон, когда отговаривал его, Всеслава, от монастырского житья.

Помнил Всеслав тот разговор крепко и от намерений своих не отступился. Чем дольше, тем противнее делались ему военные игрища. Может, оттого, что слишком легко ему доставались победы, и не было в нем любования своей силой да мощью.

– Так меня Бог сотворил, ему я и благодарен, – говаривал он, когда, бывало, кто-нибудь начинал не в меру восхвалять его силу и ловкость ратную.

Малеванье Всеслав не оставил. Правда, теперь у него почти не оставалось времени для любимого занятия – князь Святослав Всеволодович взял его к себе в дружину. Самолично пригласил, такую честь оказал. За городской стеной, на днепровском берегу увидел он юношей, занятых воинскими играми, и сразу же выделил среди них юного кудрявого великана.

– Кто сей отрок? – спросил у приближенных.

Ответ не заставил долго ждать.

– Всеслав, племянник воеводы Тихона.

– Добрый отрок, – задумчиво произнес князь. – Призовите его ко мне.

Гридни, торопясь исполнить княжеское приказание, побежали к берегу и через некоторое время вернулись со Всеславом.

Парень был бледен и испуган, но держался спокойно, как человек с чистой совестью и душой.

– Здрав буди, князь! – воскликнул он, земно кланяясь.

– И ты будь здоров, отрок, – ласково сказал князь. – Кто такой, откуда? Говори!

– Я, князь, сын тысяцкого Романа из новгородской вотчины. Когда отец мой погиб на охоте – твой воевода, брат моего отца, взял меня в свой дом...

– Да-да, я и гляжу: знакомый лик. Так и быть: воздадим тебе по роду твоему. Быть тебе в новогородской дружине. Да не робей! Племяннику воеводы не пристало краснеть, как девке. Будь понапористей, послужи своему народу!

Князь уехал, а Всеслав остался стоять на берегу. Ловил на себе завистливые взгляды друзей, а в душе ругал себя последними словами:

«Дурень я, дурень! Это ж надо – с самим князем разговаривать, а ничего и не сказать! Мне бы пасть ему в ноги – помилуй, князь, отпусти в монастырь! Если так радеет о служении народу – так ему и сказать: мол, послужу талантом своим. Отец Илларион говорил – быть мне знатным иконописцем. Дурак, дурак, проворонил свое счастье!».

Долго после этого переживал Всеслав, чуть не плакал, когда вспоминал. Немного утешил его Тихон – вечером того же дня, когда был его племянник замечен князем, сказал ему за ужином:

– За тебя, сынок, и мне от князя похвала вышла. Похвалили за то, что смог такого богатыря вырастить. А я и говорю – не растил я его, учил тому, что сам знаю. Смеется князь, по плечу хлопает. Тут я ему сказал – мол, хочет в монастырь идти, силу свою да удаль под черную рясу запрятать. А князь мне – отправь его домой на побывку – может, там и невесту сыщет! Хочешь, поди, домой-то?

– Хочу, – тихо отвечал Всеслав.

Да и как было не хотеть? С тех пор, как мальчонкой уехал он из родного дома с дядькой Тихоном – не видал ни сестры, ни матери. Время от времени доходили от них весточки – мол, живы, здоровы, нужды ни в чем не терпим. Тихон тоже им отписывал, посылал с нарочным гостинцы. Все собирался поехать в гости, да так и не собрался – дел много было.

Всеслав первое время сильно тосковал по матери, каждую ночь видел во сне ее ласковые глаза, чувствовал прикосновения мягких рук. Но проситься у дяди стеснялся, не хотел казаться малышом-сосунком, что за мамкину юбку держится. А со временем боль разлуки прошла, грусть уступила место другим чувствам и заботам. Привязанность к матери никуда не делась, понятное дело, и теперь Всеслав был очень рад, что дядька сам заговорил об этом. Но радости не показал, сдержался.

– Вот и поедешь. Теперь-то, пожалуй, не стоит – дороги развезло. А как подсохнет немного, так и в добрый путь! А коль сыщешь там зазнобушку, как князь сказал – может, там и останешься, матери на радость. Место тебе в дружине хорошее приуготовлено... Что воротишься? Аль что не то сказал?

Может, у тебя уже есть лада?

– Нет, – потупился Всеслав. – Да только... Сам знаешь, дядя, о чем я думал столько лет, чего ждал. Ты сам говорил – решать станем, когда я в возраст войду. Семнадцатый год мне пошел, а все никак.

– Вон оно что! – протянул Тихон. – Ладно, скажу я тебе так: поезжай к матери, испроси у нее благословения. Мне-то что, мое дело сторона – ты ей надежда и опора! Вот и делай, как она скажет.

Всеслав согласился со словами дяди и стал с нетерпением ждать лета, когда можно будем навестить отчий дом и испросить у матери разрешения на вечное служение Господу.

Но в то лето так и не удалось выбраться из Киева – пришла страшная хворь, поветрие, от которого человек погибал в два дня – маялся животом, кровью исходил. Лекари говорили, зараза по воде пришла и от воды же передается. Просили воду из реки не пить, но перед тем варить ее, пока ключом не забьет, и в бане мыться с щелоком. Многие не верили, но умирали все – кто варил воду и не варил – словно самый воздух полон был тлетворного яда.

Семью воеводы Тихона беда обошла стороной. Умерла только нянька Ольга, да и та не от болезни, а просто по старости. Словно застыдилась она жить, когда вокруг угасло так много молодых жизней, и тихо отошла в царство, где нет ни печали, ни воздыхания. Воевода очень горевал по своей няньке, и Всеслав с Михайлой тоже – всех их добрая старушка выпестовала, все взросли на песнях и сказках ее...

Похоронили Ольгу – воеводу отозвал князь в дальнюю вотчину, по делам. Дом остался на плечах Всеслава. Пора как раз была самая горячая – собирали урожай, в деревнях, где многие смерды перемерли от брюшной заразы, не хватало рабочих рук. Дел навалилось много, недосуг было. Потом опять развезло дороги, пришлось ждать, когда установится санный путь...

Всю жизнь потом корил и терзал себя Всеслав, что не поехал к матери. Пренебрег бы страшной заразой, горячей порой сбора урожая, дурными дорогами, отправился бы тогда – кто знает, как бы жизнь повернулась?

На исходе ноября дошла до Киева страшная весть – на вотчины новгородские напали половцы. Никто не ждал такой беды – давненько не видали лиходеев в тех краях, и большой урон они нанесли на сей раз. Награблено было много, и много людей – и воинов, и мирных жителей – полегло в неравной схватке, многих же увели в полон. Родной же дом Всеслава был сожжен дотла...

Услышав об этом, Всеслав заперся в своей опочивальне и три дня не показывался, не пил, не ел. К нему стучали, умоляли открыть – боялись, что наложит на себя руки. Собирались уже ломать тяжелую дубовую дверь, но убитый горем воевода приказал дворне не тревожить племянника. Он понимал – или думал, что понимает – его состояние. Парень крепкий, твердо верует в Господа и блюдет все заповеди. Авось, не сделает с собой дурного и выдюжит, найдет в себе силы пережить беду.

Так оно и случилось. Но когда к закату третьего дня Всеслав отворил двери, воевода аж присел со страху. Решил спервоначалу, что племянник умом двинулся: одет он был в кольчугу, в руках держал красный щит с Киевским гербом. За спиной – колчан, из него выглядывает лук. Все это снаряжение приказал сам воевода развесить по стенам Всеславовой горницы – чтобы смотрел и проникался ратным духом, чтобы оставил мысли о монастырских стенах. И вот теперь – гляди-ка, помогло!

– Прав ты был, воевода, – глухо сказал Всеслав, словно отвечая на мысли Тихона. – Не время теперь молиться, душу спасать. Землю русскую спасать надо от поганых половцев!

Хотя глаза Всеслава странно блестели, щеки ввалились, а движения были неверными, как у хмельного, – речь его успокоила воеводу. Еще бы! Три дня без пищи просидеть – не так еще осунешься! Хорошо, что от горя да от трехдневного поста прояснилось у парня в голове, забросил свои причуды.

– Слышу речь воина, – отвечал дядя. – Но не прямо сейчас собираешься ты идти на половцев, витязь? Надо бы сначала подкрепиться, а то тебя сквозняк шатает.

Всеслав усмехнулся, и у Тихона кольнуло в сердце при виде этой улыбки. Только теперь он понял, как изменила его племянника страшная весть. За считанные дни превратился он из беззаботного мальчишки в сурового и печального мужа. Воевода вздохнул и, взяв Всеслава за плечо, повел в трапезную – откармливать после долгого поста.

Всеслав слово свое сдержал – не поминал больше о монастыре, стал усерднее к ратным играм. Отец Илларион, пришедший как-то навестить своего ученика и его дядю, только вздыхал – он от всего сердца сочувствовал горю Всеслава, но надеялся, что именно это горе и обратит его к Господу. Оказалось же совсем наоборот – вместо черной рясы юноша одел блестящую кольчугу и горит не христианским смирением, а неуемной жаждой мести!

Но отец Илларион не мог даже догадаться, какие усилия приходилось прикладывать воеводе, чтобы удержать племянника от необдуманных и опрометчивых поступков! В светлую лунную ночь вывел как-то Всеслав из стойла своего коня, сам оседлал его. И ускакал бы, кабы дворня не приметила его и не донесла бы воеводе. Испуганный Тихон выбежал во двор и остановил племянника, уговаривая его всячески и умоляя не выезжать никуда в ночную пору. Позже Всеслав признался дяде, что измученный тоской и жалостью, собирался он один уехать в половецкий стан и пасть там в неравном бою, отомстив за смерть сестры и матери, за разорение родного гнезда.

Старый воевода чуть не плакал, когда узнал о намерении Всеслава. Тревоги ему прибавляла и еще одна семейная напасть – его собственный сын, Михайла, никак не проявлял желания пойти по стопам отца и стать доблестным воином. В отрочестве никто за ним такого не примечал – мальчонка рос буйным и шумным, ввязывался во все драки, в которые можно было ввязаться. Были у него, правда, и иные привычки, особенные, на которые ни отец, ни окружающие не обращали внимания – до поры, до времени. Любил он меняться с товарищами разными предметами обычного мальчишеского обихода – бабками, мячиками, кубарями и прочим. Да не просто менялся, а с выгодой – так умел расхвалить негодную вещь, что товарищ только рот раскрывал! Не раз его уж и бивали за это, но и он спуску не давал, защищал свой интерес.

Тихона до поры не настораживали такие склонности единственного чада, но когда пришла пора ему решать – чем заниматься в жизни, как зарабатывать хлеб насущный – он заявил родителю, что выбрал для себя твердо и навеки купеческое дело. Воевода аж за голову схватился. Господи, что за отпрыски достались! Один несколько лет морочил себе и дядьке голову служением Господу, другой теперь заявляет, что хочет стать купчиком-толстосумом! Но Михайла твердо стоял на своем и твердил одно – не хочу, дескать, ратной славы, ценности ее не вижу и не понимаю, а купцу житье привольное, сытое да богатое!

И отец махнул рукой на сына – отсыпал ему из своей казны немалую часть звонкой монеты на обзаведение и отпустил с миром, втайне ожидая, когда парень проторгуется в пух и прах и вернется-таки на верную воинскую стезю. Но напрасно ждал – Михайло тут же обзавелся своей усадьбой на подоле, открыл лавочку, закупил товару – и дела пошли так, что любо-дорого! В одну зиму он не преуменьшил, но удвоил отцовские деньги, и Тихон уже ни слова молвить не смог против сыновнего дела – только усмехался и качал головой, дивясь – в кого он таким выродился?

Утешило его и то, что Всеслав не собирался сворачивать с воинской стези. Единственная беда, что развернуться ему пока негде было! Но и эта помеха оказалась временной – доблестный князь Святослав собрался объединиться с окольными князьями и идти войной на половцев. То было знойное лето 1184 года.

ГЛАВА 5

Легкий теплый ветер ласково гладил мягкий ковыль; оголодавшие за зиму стада вольготно паслись на сочной траве. В половецком стане одно пиршество сменялось другим: никогда не было такого веселья! Всяко бывало: жестокие сечи, победы и поражения, но никогда не случалось столь удачной поры, никогда половцы не приходили со столь богатой добычей. Хан Кончак раздувался спесью: подъемля серебряную чашу, до краев налитую хмельным кумысом, клялся отдать всю Русь в добычу своим отважным воинам. К тому ж со дня на день ожидали приезда заморского батура, который умел стрелять живым огнем. Это да еще бодрый дух сытых и стойких войск Кончак считал залогом своей победы.

Но все это впереди, а пока хан пирует в белом войлочном шатре в кругу своих верных батуров. Смуглое его лицо, испещренное глубокими морщинами, надменно, осанка величава. Жизнь кажется ему прекрасной в эту минуту – кумыс шибает в нос хмельным духом, от блюд с бараниной и рисом валит вкусный пар, а рядом, облокотясь на ковровые подушки, полулежит краса и радость, властительница дум всемогущего хана – Олуэн, его молодая жена.

Олуэн – полонянка. Отважные батуры наскоком взяли одну из русских вотчин. Немало было взято добра, немало пленников продано в заморье. В сладком опьянении битвой один из половецких знатных воинов увидел бегущую девушку, девчонку почти. Как дать уйти такой добыче? Но полонянка сопротивлялась, как дикая кошка, пустила в ход ногти и зубы. Вот и пришлось слегка приложить ее саблей – плашмя, конечно. Тут случился рядом великий хан. Отчитал батура – нехорошо, дескать, портить товар – за такую красавицу можно получить немало денег. Когда же говорил эти слова, пригляделся к девушке – и обомлел. С первого взгляда ранила она сердце старого хана, и он забыл свои годы. Взял ее в свой шатер и приказал старому шаману-лекарю Асану пользовать ее как родную дочь. Дрожа от страха перед ханом, Асан взялся за дело и поставил-таки девушку на ноги. Только чудной она стала с той поры, как бы слегка повредилась в уме. Ни с кем почти не говорила, даже имени своего не назвала. Когда пришло ей время стать женой хана – не высказала она ни радости, ни протеста. Молча терпела ласки своего покровителя и даже, очевидно, привязалась к нему, потому что ни разу не попыталась бежать. Хан же оказывал ей безграничное доверие. Он звал ее Олуэн – потому что черные, пушистые ее волосы напоминали грозовую тучу, и потому что никогда не улыбалась молодая жена великого хана.

Теперь она прикорнула рядом – не то дремлет, не то думает о чем-то своем, непонятном, нездешнем. Глаза закрыты, прекрасное лицо спокойно. На шее сверкает тысячами огней хрустальное ожерелье, на руках – золотые запястья, лоб украшен яркой узорчатой лентой с драгоценными самоцветными подвесками. Ничего не жалеет князь для своей милой Олуэн, все ждет – не улыбнется ли она? Но пока ничего не выходит, все также печальна юная жена...

А когда день начал клониться к закату и в травах сухо затрещали кузнечики, наводя тоску, и страшные звезды зажглись над неведомыми степными тропами – из-за реки прискакал усталый, почерневший от пыли воин и бестрепетно подошел к белому шатру хана. Перед ним расступались батуры, знали они: вернулся гонец. Подойдя к хану, молвил воин:

– Великий хан!.. Полчище русичей идет на нас, – и пошатнулся, и тут только стало видно, как он изможден.

Зазвенели боевые щиты, тревожным набатом разнесся звон по становищу. Отовсюду скакали всадники и во всех кибитках снаряжали воинов для похода – приторачивали оружие к седлам, собирали нехитрую снедь – вяленое мясо и сыр, жесткие лепешки. Жрецы молились о победе.

Полки выступили к рассвету. Впереди – сам могучий хан на вороном злом жеребце в серебряной сбруе. За ним – стрелки в походных халатах, полы подтянуты к поясу. Эти воины бедны и незнатны, но их много – русичи завязнут в них, растеряются, и тогда доберутся до врагов конники с саблями. Следом же за ними – копейщики в добрых доспехах, в кожаных панцирях, в кольчугах. Это – самые знатные воины хана, опытные, могучие батуры. Их тяжелые копья пробивают насквозь самую крепкую кольчугу и разят насмерть. Их кони ступают тяжело – гудит широкая степь, стонет многострадальная земля.

Последними движутся тыльные войска – ведут в поводу запасных коней, несут оружие, стрелы. Там много женщин и стариков, мальчишек, которым рано пока в настоящий бой. Вроде и ни к чему это, но Кончак думает по-другому. Главное – напугать русичей, показать им, как много воинов у кипчаков. Даже на запасных конях, которых в поводу ведут, сидят соломенные чучела – пусть видит русский князь: половецких воинов – что песку морского, нечего и думать одержать победу!

Широкий след ложился за полками – траву выбили начисто. В ясном синем небе граяли уже вороны, чуяли поживу. Хан ехал впереди, сверкал богатым шлемом. Могучую силу чуял он за своей спиной и душа его была исполнена уверенностью.

Около полудня углядели издалека стрелки всадника, по виду – русского лазутчика.

Всеслав, узрев половецкие войска, развернул коня. Душа дрожала в нем – кипчаков было, как песку морского. Или со страху так показалось? Но князю решил доложить – много, мол, поганых.

Выслушав весть, Святослав усмехнулся, разгладил бороду. Спросил только:

– Один Кончак идет, без подмоги?

– Про то мне неведомо, – тихо ответил Всеслав, опустил голову.

– Что ж ты, лазутчик? – попрекнул князь незлобливо. – Нешто не учили тебя половецких стягов различать? Ну да ладно, невелика беда. Сейчас сами подойдут, увидим.

Степь далеко видна – ни холма, ни перелеска. В жарком, недвижном воздухе уже слышен конский топот, слышен невнятный гул – скачет, катится огненным валом половецкая орда. И когда словно ночная тень поднялась над окоемом – русские полки подняли хоругви, ощетинились пиками. Князь Святослав, привстав в седле, оглядывал войско, глаза его по-молодому блестели. Всеслав порешил даже, хоть и не ко времени было о таком думать – коль Бог даст, нарисовать князя таким – в блестящей кольчуге, в чеканном шлеме. А как переливается на ветру алый плащ, как сверкают дорогие самоцветы на ножнах! Белоснежный, долгогривый княжеский конь горячится, переступает с ноги на ногу. Всеслав вздохнул прерывисто, возвращаясь из мира своих мечтаний, и князь этот вздох услышал.

– Ишь, богатырь, чуть не снес меня. Силищи в тебе... Да не смущайся, как красная девка. Боишься?

– У меня с половцами свои счеты, – угрюмо отвечал Всеслав.

Святослав кивнул:

– То же тебе любой воин скажет. Слушай-ка...

И было что послушать.

– Господи, оборони! Господи, помоги одолеть поганых! – вопил кто-то почти радостно.

– Не робейте ребята, всем миром навалимся – одолеем!

Враги уже надвинулись близко – можно было различить масть коней. Всеслав беспокоился, оглядывался по сторонам – что ж медлит князь, вроде пора уже бить? Но Святослав был спокоен, на вражескую лавину вроде и не смотрел – напротив, повернулся к своему войску.

– Слушай меня, русское воинство! – громогласно крикнул он, и тут же затихли разговоры, даже кони приумолкли. – Всем миром идем на окаянного врага. Давно уж разоряет хан Кончак землю русскую, плач и погибель несет в наши селенья. Камня на камне не оставляет за собой, где пройдет он – земля слезами да кровью умывается. Так постоим же, братие, за нашу волю!

– Постоим! – пронеслось по войску. – Умрем или победим! Веди нас, княже!

Всеслав вглядывался в лица стоящих рядом, стараясь запомнить выраженья их. Вот щупленький парнишка в богатых доспехах. Боится, видно, моркотно ему – пожимает губы, щурится, неспокойно щиплет пушистый ус. Тонконогая кобылка под ним ржет тоненько, заливисто —тоже страшится. А рядом – бывалый, закаленный в бою воин. У того взгляд злой, сосредоточенный, брови сдвинуты. Конь его стоит как вкопанный – настоящий конь, богатырский. А этот, видать, гуляка-парень – веселый, злой. Балагурит, поддерживает товарищей.

На себя Всеслав глянуть не мог. А кабы смог – увидел бы рослого, могучего витязя с ясными, как небо, глазами, с волосами цвета спелой пшеницы... И в лице его – небывалое: не ярость ратная, не страх перед погибелью, не удаль молодецкая. Странная уверенность светила из очей Всеслава, уверенность и умиротворенность. Словно не на поле перед боем стоял он, а во храме Божием пред чистыми ликами образов, словно и сам он не воин, в любую минуту готовый встретить погибель, а неуязвимый, богоспасаемый ангел...

Команда выступать вырвала Всеслава из размышлений. Войско тронулось вперед. Кто-то громко читал молитву, кто-то затянул боевую песнь – и многие подхватили нестройно. Впереди двигались боярские дети. Князь Святослав не хотел по примеру хана Кончака прятать их за спины воинов попроще. Говорил – пусть отвагой своей подадут пример прочим. Следом шла дружина, ратные витязи, а уж за ними – пешие воины, вооруженные чем Бог послал – топорами, рогатинами, а то и просто дубинами.

Кони ржали тревожно. Над степью летели птицы, и казалось – спешат они куда-то, словно спасаются.

Хан Кончак был спокоен и светел. На небольшом пригорочке для него разбили шатер, откуда он смог бы наблюдать за боем и тешить гордость видом бегства русичей. Полки его уж были выстроены в боевой порядок, когда прозвучали русские трубы. Их слышали даже в половецких тылах и вызвали удивленье они немалое – нечасто случалось так, чтобы русичи первые шли в бой. Ума, что ли, лишился Святослав, или хмельным упился?

Хан подивился, но не испугался. Эко диво – русская отвага, слепая, яростная! Беда русичей в том, что и в бою они каждый сам за себя – ничего не стоит разобщить их и разбить поодиночке. На этом и был построен расчет Кончака – налетит конница и уведет за собой часть русского войска к ближайшему лесочку, где уж залегли отважные батуры. Там-то растерянным воинам и конец придет, а уж оставшихся добьют отборные войска копейщиков.

Мудр и хитер был хан Кончак, что и говорить! Только загордился, ослеп от спеси. И мысли ему не пришло, что русичи тоже кой-чему научились, успели понять – сила в единстве.

...Черная туча стрел обрушилась на русское войско, но, помня опыт прежних сражений, русичи держали наготове высокие червленые щиты. Они и защитили от стрел, а вот кипчаки немало пострадали от тяжелых копий, что из-за этих щитов вылетали беспрерывно! Войско продвигалось вперед медленно, тяжело, но твердо – казалось, по полю движется сплошная стена из щитов.

Легкая конница налетела на эту стену. Кипчаки визжали и кричали так, что у самых бывалых воев кровь стыла в жилах. Но не дрогнули, не рассыпались, крепко держа в памяти ратную науку – продолжали двигаться вперед, отбивая атаки. И когда кипчакская конница свернула в сторону, надеясь заманить русичей в лапы засаде – русичи не стали преследовать ее, но еще крепче сомкнули щиты. Теперь под их ударом оказались копейщики.

Две армии сшиблись – и закипел бой. Звон булата мешался с криками боли и ярости, со словами молитвы и руганью.

Всеслав сражался рьяно – половцы так и валились вокруг него. Что и говорить, в ближнем бою плохие они были бойцы, но как же их много! Бесконечная круговерть свирепых оскаленных лиц, диких, лютых... Но пугаться было некогда – разил направо и налево, без злобы, но даже как-то весело.

Сражение было в разгаре. Предсмертные и победные вопли смешивались в один неумолчный, страшный гул. Тревожно ржали кони, но звон булата о булат заглушал почти все звуки.

Святослав стиснул губы, ноздри раздувал широко. Не раз кидался в бой, но неизменно верные слуги оттесняли, кричали в голос, не робея: «Побереги себя, князь-надежа! Коли убьют тебя – и победу убьют!» пришлось остаться в стороне, только подавать команды воеводам и тысяцким. Но кровь кипела – кинуться в бой, разить поганых кипчаков, собой подать пример воинам. Хоть они и без того лихо сражаются. Взять хотя бы Всеслава-богатыря.

Всеслава было видно даже в такой адской сече. На голову выше самого высокого своего соотечественника, среди кипчаков он выделялся и подавно – богатырским ростом, статью. Он стоял, как скала, и как волны, накатывали на него смуглолицые, визжащие кипчаки. Волна приходила и уходила, оставляя у подножья скалы убитых. «Добрый воин!» – качал головой Святослав, и вдруг расширил глаза.

– Что за черт! – обмолвился темным словом и привстал в седле. Теперь он видел ясно – рядом с Всеславом стоял воин, такой же огромный, как и он сам, в невиданных темных доспехах. Святослав зреньем обладал отменным и потому ясно разглядел богатую двойную кольчугу воина – каждое звенышко украшено самоцветом – и шлем, отороченный алым, и меч в руке воина – чудной меч, нерусского вида. Лезвие его было красно от крови – от крови ли? Красный свет резал глаза, проникал в душу... И забоялся чего-то князь, неустрашимый Святослав – даже руку поднял, чтоб совершить крестное знамение. Глядь – а рядом с Всеславом и нет никого!

В то время волна половцев спала. Всеслав возвышался над горой трупов, огороженный ими, как крепостной стеной. Кипчаки кружили вокруг, орали что-то, но близко подойти уже не решались – видели судьбу товарищей. Теперь князь ясно понял – то, что принял он за темного воина, было всего лишь тенью богатыря. А что тень вроде как живая была, и в доспехах, и с мечом – так что по такой жаре не привидится?

Солнце и в самом деле палило нещадно. Воинов – и русских, и кипчакских – мучила жажда, руки, держащие мечи, устали смертельно. Доспехи и оружие показались вдвое тяжелее. У всех одинаково запеклись губы, саднили раны, накалились доспехи. А кое-кому было уж все равно – множество убитых лежало под ногами, порой воин ступал на мягкое, на неостывшее еще человеческое тело, но некогда было разбирать – свой ли, враг ли?

Как весел был хан Кончак на закате минувшего дня, так скорбен он был теперь. Вырвавшаяся из-за пригорка конница русичей смяла, смыла кровавым потоком вражеское войско, и половцы стали спешно отходить в степь, оставляя за собой окровавленную, утоптанную землю. Половецкие повозки под горестные вопли рассыпались по степи. Пали стяги. Всеслав от радости не чуял, как ноют натруженные руки, как стекает кровь по лицу – кто-то из половцев задел-таки саблей.

Кончак приказал трубить отступление к становищу. Скрипел от злости зубами, не понимал даже, что случилось. Странно ему было, что киевский князь победил свою спесь и объединился все-таки с окольными князьями, сколотил такую армию!

Остатки разбитых половецких полков спешно отступили. Русичи также отошли, взяв многих пленных, и до утра на взгорье ярко, весело пылали костры – воины правили победный пир. Вместе с простыми ратниками сидел у огня князь Святослав – от радости позабылись чины. И Всеслав сидел рядом со всеми, но грустен был его взгляд. Когда провозглашали очередную здравицу, он встал тихонечко и отошел в сторону.

После жаркого дня ночь в степи наступила прохладная. Бездонное небо, как чаша, висело над миром. Всеслав лег на спину, закинув руки на голову. Глядел на звезды, думал. Не думал даже – что-то ворочалось в груди, тоска какая-то невнятная. Отгонял от себя напасть, старался помышлять о божественном – о том, что там, в необозримой выси, за синей тьмой – светлый Божий престол, ангелы поют сладкогласно, цветет и сияет райский сад... Но тревожны были думы – припоминались оскаленные рожи половцев и то ощущение, когда меч погружался в живую, бьющуюся человеческую плоть. Крушил, калечил, рвал – живого человека!

«Не все же они изверги», – так размышлял Всеслав. – Есть, быть может, и добрые люди среди них. Кто-то, кто так же как я любит на звезды смотреть, любит мать свою, землю свою. Впрочем, нет у кипчаков своей земли. Ну, так что же? Так им дано законом, заветом предков. И вот этот человек не был ни в чем виноват, а в бой его послал хан. И он пошел – чтобы не выглядеть трусом, чтоб не смеялись над ним другие кровожадные воины. А может, и у него был, как у меня, дядька, и он говорил, что обязательно надо стать отважным воином. А я его убил сегодня...»

От таких мыслей совсем тошно стало и муторно. Но кто-то словно подстегнул. Совершенно явно для себя богатырь услышал рядом чей-то голос.

– О чем печалишься, витязь? – нашептывал он. – Что тебя гнетет? Это враги твои, они дурные люди. Они сами на тебя накинулись, преградили тебе путь. Ты должен убить всякого, кто стоит у тебя на пути, а не то он убьет тебя – таков закон жизни. Многие твои предки жили по этому закону и добывали себе славу и богатство. А ты чем лучше? Не бойся ничего – я всегда с тобой, я помогу тебе...

От этих слов Всеслав аж подпрыгнул. Голос сразу исчез, растворился во мраке.

«Наваждение какое-то», – решил витязь и перекрестился дрожащей рукой. – «Это нечистый меня смущает».

И показалось Всеславу, словно рядом кто-то тихонечко засмеялся.

В лагере все уж были изрядно пьяны. Всеслав только головой качал, обходя тела лежащих вповалку товарищей. Не осуждал – рады люди, что замертво лечь не пришлось, вот и довели себя до пьяного дурмана. Сам Всеслав в вине толка не понимал, радости от опьянения не чуял. От стаканчика меда становилось весело, тело делалось легким, мысли – светлыми. Но от хлебного вина, от избытка пива мучительно начинала болеть голова, находило отупение. Этого Всеслав не любил, но ведь иной раз на пиру словно дьявол под руку толкает – покажи да покажи удаль молодецкую! А наутро – тоска...

Даже во хмелю Святослав с пособниками не забыли об осторожности – выставили дозорных. Крепко попало хану Кончаку, так ведь он тварь коварная и хитрая – нападет, чего доброго, под покровом ночи на храпящий пьяный лагерь, возьмет голыми руками. Всеслав тоже вызвался стеречь – спать все равно не хотелось. Мучительно ныли руки-ноги, и в груди билась тревога.

В эту ночь все обошлось – хан не решился напасть на спящий лагерь. Говорили, правда, дозорные, что слышали вокруг шепот, шаги, и словно оружие бряцало... Но воин Кузьма, что прибежал на подозрительные звуки, увидел только Всеслава – и остолбенел: отважный витязь, первый богатырь, любимец князя... молился и клал поклоны, как смиреннейший монах! Хотел было посмеяться лихой парень Кузьма, да вовремя вспомнился. Над таким битюгом смеяться – себе дороже, пожалуй, и ноги не унесешь. Подумал так – да и пошел своей дорогой.

ГЛАВА 6

Казалось, та ночь, полная тягостных раздумий, должна была изменить всю жизнь Всеслава. Но нет – все пошло, как и раньше. Слава, которую добыл он себе в бою с ханом Кончаком, не меркла, не тускнела. На виду оказался молодой богатырь, и теперь назойливо зазывали его на пиры не последние люди в Киеве. Но пиры Всеславу порядком надоели – обжираться да обпиваться он не мог, не хотел, а иных развлечений не предвиделось.

Кроме того, мучила Всеслава тоска по матери и сестре.

Когда живы они были – знал, что в любой момент можно собраться и нагрянуть к ним, оттого и не скучал даже. Теперь же мучительно пытался восстановить в памяти черты родных лиц. Думал о матери – но видел перед собой лишь расплывчатое белое пятно, дышащее теплом, пахнущее чабрецом, мятой и свежеиспеченным хлебом. Сестрицу помнил отчетливей – черную, как смоль, головку, глаза-черешни, пухлые ручки и нежный, детский лепет, с которым она обращалась к любимому братцу... Но все равно единый образ не складывался – даже отца Всеслав помнил лучше! – оттого терзался виной и болью, и чем-то еще, невнятным, непонятным.

И однажды, беззвездной, тревожной ночью, это «что-то» пришло и стало у изголовья, и Всеслав понял – он не верит до конца в то, что мать и Нюта действительно мертвы. Потому ли, что не видел их могил, оттого ли, что так долго был с ними в разлуке – не верил, не хотел верить, что их больше нет!

Терзаемый сомненьями и странными предчувствиями, пошел к дядьке – поделиться.

Воевода Тихон был уже немолод, но бодр, весел, светел разумом, как и в былые годы, а жизненный опыт сделал его более терпимым и спокойным человеком. Он выслушал Всеслава и произнес:

– Что ж, сынок, поезжай на родину. Боялся я с тобой расстаться, да видно, пришла пора. Пойди в дружину к Игорю Святославовичу – тебя, такого богатыря, повсюду примут с радостью, за честь почтут. А там и про родню свою узнаешь... – и ясный взгляд Тихона вдруг заволокло туманом, он глубоко вздохнул.

– Что ты, дядя? – тревожно спросил Всеслав. – Аль прихворнул?

– Да нет, – медленно, словно с трудом, произнес воевода.

– Мучает меня, сын, вина горькая.

– Да в чем же твоя вина? – удивился Всеслав.

– То дело давнее, уж никто его и не помнит, кроме меня. Ведомо ли тебе, отчего мы с твоим отцом не виделись столько лет, и о гибели его внезапной я от чужих людей спознал?

– Ведомо, – растерянно отвечал Всеслав.

– Хорошо... А может, тебе и то ведомо, отчего такое приключилось?

Всеслав покачал головой. Из глубин памяти всплывали слова, сказанные кем-то из родичей, или из дворни, и подслушанные им: «не поделили».

– Люди говорили, не поделили вы чего-то, – робко начал Всеслав.

– Точно, – глухо сказал Тихон, поднимая на Всеслава глаза. – Матушку твою, покойницу, мы не поделили. Она, видишь ты, люба мне была, а сама братца моего выбрала. Оно и понятно, они друг другу под пару были. Веселые да светлые, аки голуби. А я, увалень такой, никому не нужен стал. Вот и разобиделся.

– Неведомы мне такие волнения любовные, – ответил Всеслав. – Но, пожалуй, я тебя понимаю. За что ж ты себя винишь?

– Ты дальше слушай. Жизнь-то семейная у меня не задалась – женился от горя да с досады, чтоб Татьяну из сердца вырвать. Сам знаешь – матушка Михайлы, царствие ей небесное, родами умерла, мальчонку мне на руки оставила. Грех так говорить, а все ж скажу, ничего не утаю – может и хорошо, что так-то вышло. Как бы я с ней жил, с нелюбимой, немилой?

Тихон передохнул и продолжал:

– А когда я про смерть братца узнал да поехал к вам – уж знал, что тебя под опеку возьму. Да только другая у меня задумка была. Честно тебе говорю – лелеял я надежду матушку твою в жены взять. Какое-то время выждать, как полагается, да и окрутиться... Думал – согласится она, одной-то с двумя детишками трудненько, мужик в доме нужен, опора и защита. Да заробел, не смог ей ничего сказать. Решил только вот тебя забрать, растить так, словно сын ты мне...

– И не сказал? – тихо спросил Всеслав.

– Заробел, – согласился воевода. – Как юнец заробел! А ведь не о баловстве думал – годы мои уж не те. А она, может, и ждала, что заговорю. Как ты мыслишь?

– Может, и ждала, – уклончиво ответил Всеслав.

– Так вот о том я и думаю – коли не струсил бы, и забрал ее и с девчонкой сюда – были бы живы обе. Вот и рассуди, есть за мной вина, ай нет?

Всеслав молчал, понурившись, но, услышав вопрос, встрепенулся.

– Нет, конечно! – воскликнул горячо. – Кто ж знать-то мог, что такое случится? Не казни себя, не поминай об этом!

– Ладно, – вздохнул воевода, поднимаясь. – Собирайся в путь-дорогу. Да обо мне не забывай, парень. Знаю – путь неблизок, службы у тебя там много будет, а все равно – наезжай почаще к дядьке. Я тебе всегда помогу, ежели беда какая.

Всеслав крепко обнял воеводу, глядя на него сверху вниз. В это мгновение он ясно припомнил, как Тихон приехал за ним в Новгород, как Всеслав впервые увидал его на пороге. Каким великаном – рослый, широкоплечий – показался он тогда! А теперь воевода хоть и не похож на немощного старца, которого ветром качает, но сдал сильно, усох, даже ростом меньше стал – врастает в землю.

– Экий ты медведь, племянничек! – Тихон высвободился из объятий и к нему вернулся его обычный, добродушно-насмешливый тон. – Чуть ребра мне не помял!

Тебя, парень, и женить нельзя будет – раздавишь жену, заспишь!

И с неудовольствием заметил, как покраснел племянник.

Всеслав выехал на заре. Роса еще не высохла, и вся степь сверкала в первых лучах восходящего солнца, словно осыпанная драгоценными каменьями. Ранние птахи пробовали голоса, ветерок шевелил травы – и от всего этого уходило смятение, а в истерзанной душе селился долгожданный покой. Только одно смущало и мучило – вчера зашел Всеслав попрощаться перед отъездом к Михайле.

Встречен был ласково. Хотя хозяин уже отобедал – снова велел накрывать большой стол, потчевал гостя от души. Всеслав поглядывал на брата, дивился. Вот как на человека покойная-то жизнь действует! Размордел Михайла, отяжелел. Стати воинской пока не потерял, но уж жирком подергиваться начал. Уловив взгляд Всеслава, Михайло усмехнулся.

– Вот как живем, братушка! Это вы там в тревогах, в сражениях лишнюю тягость растряхиваете. А у нас жизнь мирная. Взял товар – продал – барыш прихватил. И сиди на печи, чеши пузо! Оттого и тяжелею.

– Хорошо, значит, дела идут? – спросил Всеслав, пытаясь уйти от щекотливой темы.

– Да уж куда лучше! Хотя, если добром помыслить, могли б и лучше идти. Разговор у меня к тебе будет.

– Ну? – Всеслав отчего-то – и сам не понял, отчего – насторожился, даже привстал. Но Михайла засмеялся.

– Да ты сядь, не прыгай. Выпей лучше со мной.

Михайло потчевал гостя и следил, чтобы кубок его не пустел. Всеслав, однако, пил мало, зато хозяин к концу обеда налился до краев. Здравого смысла, столь необходимого торговому человеку, не потерял, только глядел осоловело. Всеслав чуял, что недаром братец его подпаивает – верно, хочет о чем-то попросить, чего-то вытребовать. Но особенно не волновался – с него, сироты, взять нечего. Оказалось, нашлось...

– Вот что, братка, – зашептал, наконец, Михайла, перегнувшись к Всеславу через стол и обдавая его крепким, хмельным духом. – Говорят люди, и батюшка мне не раз сказывал, что к тебе перешел оберег наш родовой.

– Ну! – кивнул Всеслав. – Не первый раз мы с тобой, брат, этот разговор затеваем...

Давным-давно, еще когда мальчонками были оба, пытался Михайла выпросить у брата перстенек батюшкин заветный. Какие только сокровища не обещал взамен – и биту новую, и сокола своего ручного, к охоте уж приученного. Всеслав – ни в какую. А когда воевода проведал о происках своего сына – сделал ему порядочное внушение, так что тот три дня садился, морщась. Но, видно, забыл Михайла ту науку.

– Так зачем он тебе? Посмотри: неудачный ты у нас. Не в обиду тебе будь сказано – отец лихой смертью погиб, а за ним и мать с сестрицей твоей. Сам ты в монастырь идти вздумал. Тоже не Бог весть какое счастье. Только и чести, что богатырем уродился – так в нашем роду мелких и не бывало никогда! Значится, не в пользу тебе оберег-то идет.

– Странно ты, братец, рассуждаешь, – задумчиво ответил Всеслав. – А что, ежели судьба моя совсем другая была? Что, если начертано мне было умереть, когда весь Киев животом смертельно маялся, или когда князь на половцев пошел? А я вот жив, и какую-никакую, а добыл себе славушку. Не такой уж неудачный я, как ты говоришь!

– Да ты не обижайся, не для того сказано. Сам посмотри, как наши отцы-деды жили, кому перстень доставался? Сразу из грязи в князи, сразу богатство приваливало. Воеводу-то помнишь Владимирова? В Константин-град ездил за верой христианской – во как! Сколько богатства нажил, какую славу себе сыскал! Да и твой батюшка, земля ему пухом, неплохо пожил. Из простых дружинников в тысяцкие за невесть какие заслуги угодил, забогател...

– Ты отца моего не трогай! – Всеслав давно уж сдерживал себя, но тут вспылил-таки. – Отец мой своим умом да храбростью всего добился. Да ты на батюшку своего посмотри, коли уж у нас о том речь зашла. Он в воеводы выбился без всякого оберега!

– Ну да, ну да, – умиротворяюще забормотал Михайла, видимо, испугавшись. – Да и не о том я вовсе говорю! Просто я человек торговый, у меня все от удачи зависит. Такое дело – чуть ошибешься, по миру пойдешь. А ты, скажем, не передумал насчет монастыря-то?

У Всеслава отлегло от сердца. Слава Богу, бросил братец свою задумку. Ответил спокойно, ровно:

– Про то пока не ведаю. Хочу узнать, что с матушкой моей и сестрицей приключилось. Может, не умерли они? Спрятались где-нибудь, приютили добрые люди. Или в полон их угнали. Найти бы их тогда... Как мыслишь, может такое быть?

– Что ж, всяко бывает... – задумчиво ответил Михайла. – А как выяснишь, так что?

– Может, потом и в монастырь пойду. Сам знаешь, дяденька меня тогда тем и отговорил – мол, каково семье без кормильца. Коли живы они, коли нужен я им еще – буду для них стараться, всю жизнь положу. Искуплю свою вину, что покинул их, дал в обиду. А коли нет... Пойду, пожалуй, и в монастырь.

– А тогда отдашь кольцо? – спросил Михайла.

Всеслав хотел рассердиться, но передумал – братец спросил его как-то по-детски жалобно, умоляюще, что пришлось только улыбнуться ему.

– Вот тогда и поговорим.

Теперь Всеслав вспоминал тот разговор, и он все больше и больше не нравился ему. Сам он в силу оберега не очень-то верил, ценил его как последний дар отца. А не понравилось ему в разговоре то, что Михайла так решительно поставил на нем крест. Выяснял, не собирается ли он удалиться в монастырь! Ежу понятно – если идешь в монастырь, значит, обрекаешь себя на безбрачие, на бездетность. Заранее боится оглядчивый братец, чтоб сокровище не ушло в чужие руки, жаждет им завладеть прямо сейчас!

С неожиданной для самого себя нежностью Всеслав взглянул на кольцо. Вроде и невзрачное оно, а повернешь эдак – и в камне переливаются, вспыхивают багровые огоньки. Один, другой, ближе, дальше... Глаз не оторвать! Как отдать такую красоту, да еще и отцовское благословение?

Через несколько дней скрылась за перевалами степь, начался дремучий лес. Сквозь непролазную чащобу едва-едва пробивается узенькая тропочка. Проложили этот путь еще при Игоре Святославовиче, а обновил Владимир Мономах. Ходили этим путем монахи – крестили водой и огнем непокорное племя лесных язычников. Ходили и купцы – возили из Киева на торги свои товары. Коли добирались – получали барыш немалый. Да только солоно приходилось купеческому обозу в этих дебрях. Случалось, проходил по лесу молодецкий посвист, а вслед за тем валились с деревьев, как спелые яблоки, соловьи-разбойнички. Купчику – кистень в лоб, себе – товары или барыш. Честная дележка!

Рассказывали люди и про лихого разбойничка Есменю Сокола. Велик был ростом, повадкой вальяжен. Говорили – из княжеских, дескать, детей, да обидели его, байстрюка, выбросили из вотчины. С тех пор и бесчинствует по лесам. Становится на пути у обоза, в одиночку. Просит добром, тихим голосом: «поделитесь-де, ребятушки». Неопытные купцы за дурачка его принимали, шугали с дороги. Но стоял он крепко, а тут и соколики его подоспевали. Но повадка у Есменя была почище княжеской – предлагал самому крепкому из купцов биться на кулачках. Побивал купца и грабил обоз, кто воспротивится – убивали его товарищи. Но, говорили, если кто победит его – отпускал с миром, да и награждал еще. Да вот только неведомо, случалось ли такое.

Правда, объявлялись время от временем люди из торговых да из ратников, которые уверяли, что нос к носу столкнулись с Есмень Соколом и побили его в честном бою. Но все они говорили разное, и так безбожно врали, что самые неприхотливые слушатели морщились и чесали затылки.

Всеслав улыбался про себя, вспоминая разные байки про лесной татебный народец, про коварных язычников, что до сей поры обитают в этом лесу и приносят своим богам в жертву живых людей, про прочую тварь лесную, уж совсем небывалую – кикимор, лесовиков. Так призадумался, что не услышал тот самый посвист молодецкий, о котором столько баек слышал. И очнулся от дум лишь тогда, когда, как в сказке, встал на дороге огромный, рыжий детина в доброй одежде, в сапожках и красной шапке даже.

Всеслав обомлел так, что даже испугаться не догадался. Да и не к лицу было витязю пугаться лихого человека, так что даже хорошо вышло.

– Мир тебе, добрый человек, – сказал только.

Детина усмехнулся.

– Надо ж, давненько доброго слова не слышал. Ну что ж, и тебе того же... добрый человек. Не побрезгуй, поговори со мной, мужиком неотесанным. Куда путь-дорогу держишь?

– Еду на родину, в Новгород. А ты ушел бы с дороги. Брезгать не брезгую, да недосуг мне лясы точить, уж не обессудь.

– Ишь ты, какой скорый! – парень прищурился, смотрел на Всеслава с усмешкой. – А коль не пущу?

Всеслав глубоко вздохнул несколько раз – это помогало ему сдерживать свой горячий нрав – и спокойно произнес:

– Тогда придется тебя с пути убрать. Не охоч я до драк, да что ж поделать?

– Да уж, делать нечего, – согласился его собеседник. – А ты, парень, бесстрашный, как я погляжу. Аль не знаешь, кто я?

Тут-то Всеслав и испугался. Кто он такой – догадался сразу, как только взглянул, но не решался себе в этом признаться.

Может, и приумножила молва мощь Есменя Сокола, но на него посмотреть стоит! Ростом будет выше даже Всеслава, который в Киеве почитался богатырем, но плечики поуже будут, а лапищами такими землю без сохи пахать можно!

Смеряв взглядом противника, Всеслав заметил:

– Знаю, кто ты. Есмень Сокол, не иначе. Только вот не пойму, почто ты себе такую долю выбрал – людей обижать, чужим трудом жить?

Есмень Сокол неожиданно захохотал, широко открыв рот.

– Ну и парень! Ну, умыл так умыл! Видно сокола по полету, добра молодца по соплям! – и тут же перестал хохотать, как отрезало. – Биться будем? – спросил деловито.

– Можно, – согласился Всеслав и спешился.

... С первых мгновений боя разгадал он хитрость Есменя. Тот на рожон не пер, не наваливался, как медведь – хитрой лисой кружил, от ударов уходил легко – выжидал время, когда противник рассвирепеет, ярость глаза ему затмит. Тогда и бил наверняка, валил одним ударом. Хитер оказался Сокол, да Всеслав и сам не прост. Разгадал соперника, начал делать, как и он. В ближний бой не лез, от ударов уклонялся. Есмень был легче, проворнее, да видать, привык к легким победам – зазевался, пропустил удар, потом еще один... Тут-то и разъярился, зарычал, сам нарывался на кулаки – ослеп от ярости.

Всеслав держал себя в руках, рассудком был тверд и ясен. Не бой даже занимал его мысли теперь – ждал одного мига, о котором стал призадумываться со времен последнего боя с половцами. И узнал его, уловил – вот!

Внезапно помутилось в глазах, закружилась голова. И вдруг стало легко, так легко двигаться! Пропал страх, усталость, тоска – а на смену пришла не злоба даже, а жажда смерти врага. Спокойная, ровная жажда – нужно убить, и все тут!

Приметил это за собой Всеслав, когда рубил половцев направо и налево. Тогда не стал раздумывать, да и недосуг было в бою-то. Не сдержался, дал себе волю – но тут-то не половец поганый перед ним! Крещеная душа, свой, русский человек, хоть и разбойный. И, дождавшись, когда схлынет дурнота, остановился, как вкопанный.

Есмень, видно, испугался – решил, что противник задумал какую-то хитрость. Но, видя, что тот стоит неподвижно, успокоился. Утер рукавом кровь с разбитой рожи, через силу улыбнулся.

– Крепко ты меня, – сказал с трудом.

– Будет, что ли? – так же трудно спросил Всеслав. – Отпусти меня, хватит уж...

Тут только догадался оглянуться – из-за всех деревьев вокруг глядели разбойнички. Десятка два их было точно, и видно – народ все закаленный, отчаянный. На Всеслава смотрели с почтением, без злобы.

– Куда ж я тебя теперь отпущу? – усмехнулся Есмень Сокол. – Аль обычая не знаешь? Теперь попировать следует, хмельным вином смыть кровь и обиду. Ты, молодец, здорово меня побил, и держался хорошо. Многому меня научил. Так что ты теперь вроде как брат мне. Как звать-то тебя, друже?

– Всеславом.

– Доброе имя. Пойдем-ка, гостенечек дорогой, в мои хоромы, потчевать тебя буду.

Не без трепета шел Всеслав за разбойным атаманом. Темные мысли не оставляли – вдруг заманить да убить хочет, отплатить за обиду? Но опомнился и порешил так: коль хотели жизни лишить – далеко ходить не надо, могли бы прямо на той тропке всем миром навалиться. К тому ж Сокол был весел, шутил по-доброму. Через малое время вышли на делянку. От землянок, покрытых ветвями, шел теплый, живой дух, на вековой сосне висели чьи-то отмытые портки.

– У нас тут и бабы есть, вот как! – похвалился Есмень. – Кто из ребятушек женок своих на вольную жизнь привел, кто девок с бою отбил. Да теперь ничего, не жалуются. Уж и детишек наплодили, никакого покою от них нет!

И правда – из одной землянки доносился детский плач и тихий женский голос говорил: «Ну что ты, что ты, маленький!».

Под деревьями поставили сработанный для таких случаев длинный стол, и бабы стали стаскивать на него угощение. Всеслав только дивился – кажется, какая тут, в лесу, снедь найдется? Мясо с травками, да и все. Но стол поражал изобилием – не только мясо, разными способами приготовленное, но и сочные плоды – точно уж не лесные дички! – и хмельной мед, и заморские вина, какие и князь не отказался бы испробовать, и прочие кушанья. Некоторым Всеслав и названия не знал. Взял со стола, с деревянного, точеного блюда, круглый плод солнечного цвета.

– Заморское яблоко, – подсказал чернобородый, коренастый мужичишка. – Недавно проезжие купцы целый ларь подарили. Сверху вроде как скорлупа, она невкусная, а внутри – сласть великая, не хуже меда.

Всеслав ногтем расковырял толстую, мягкую «скорлупу», снял ее со всего плода, надкусил. В рот брызнул сладко-кислый сок, вкус был незнакомый, слишком резкий к тому же, но приятный, освежающий.

– Это ж надо, сколько всего на свете, чего мы не знаем! – поделился с примостившимся рядом на скамье Есменем.

– Это точно, – согласился он, поскучнев лицом. – Вот так посмотришь – что в стольном граде, что в глухом лесу. Эх, вырваться бы на волю, посмотреть мир! – и закинул голову, глаза стали прозрачны...

– И я о том же помышляю, – тихо сказал Всеслав.

Но Есмень словно не слышал, так замечтался.

– Вот купцы, гляди-ка! Говорил я тут с некоторыми. По разным странам ведь ходят, а толком ничего сказать не могут. Только и разговоров, на сколько кого облапошили, обсчитали да обвесили, где какой барыш взяли. А начнешь спрашивать – что за люди живут? Какой у них обычай? Так либо плечами пожимают, либо начнут неправдашнее молоть – уши вянут. Вот скажи ты мне – правда, что есть за морем земля, где все люди с песьими головами?

– Не знаю, – вздохнул Всеслав. – Коль говорят, так может и есть. Да только не верится что-то.

– Вот и мне не верится. Сказано же, что, мол, все люди по образу и подобию Господа... – и, уловив взгляд Всеслава, усмехнулся. – Что это ты уставился? Думаешь, я в лесу родился, пням молился? Слава Богу, и на нас крест есть, и знаем кое-чего.

Так нежданно начавшийся разговор сблизил вдруг молодого витязя и лесного лихого разбойничка. Когда некоторое время спустя расставались на лесной тропе – души друг в друге не чаяли.

– А то, может, заночевал бы? – в который уж раз спросил Есмень. – Еще поговорим... Ну, ладно, коль надо – езжай. Дам я тебе в дорогу один подарочек, чтоб не забывал меня.

И протянул кожаный листочек, на нем выдавлен сокол, раскинувший крылья.

– Если кто вздумает задержать по дороге из лихих людей – покажи эту меточку. Меня здесь всяк боится, – сказал с гордостью, хлопнул Всеслава про плечу. – А если не сыщешь себе места в мире – приходи ко мне, на вольное житье. У нас сытно, весело! Ну, прощай, что ли!

Они обнялись и простились. «Навсегда, должно быть», – подумал Всеслав и сам себя одернул. Поправился: «Даст Бог, свидимся».

В Новгороде ему было некуда идти – знакомцев, которые водились у отца, он не помнил и не знал, где они живут, живы ли вообще. Решил сразу идти к князю, нести ему письмецо от дядьки Тихона. Но сначала все ж пришел к родному пепелищу.

На месте пожара ничего уж не осталось – все сровняли с землей, и там, где стоял батюшкин терем, пробивалась уже молодая трава. Горько вздохнул Всеслав и пошел, волоча ноги по-старчески.

Нечасто приходилось Всеславу ходить в княжеские терема, оттого стеснялся он немало – как-то примут, да что-то скажут? Оказалось все очень просто. На подворье, где свирепо брехали огромные кобели, подбежали к нему два румяных гридня без шапок, хорошо одетые, и спросили, кто таков и зачем явился. Узнав, что пришлец явился служить князю и имеет письмо от киевского воеводы – переглянулись и велели подождать малость. Убежали, но скоро вернулись и позвали в покои.

Всеслава провели в крестовую палату, а пока шли, он все крутил головой, оглядывался. По сравнению с палатами князя киевского, палаты князя Игоря выглядели непривычно. У Святослава единственное украшение – оружие да щиты по стенам, больше ничего. А тут знатные ковры, и занавеси, всюду позолота. Красиво-то красиво, слов нет, да только отчего ж по углам пыль да паутину не обметают?

Покуда так размышлял – провели в крестовую палату, где должен был встретить его князь. Здесь тоже богато убрано, скамьи все обиты оксамитом, под ногами зеленый, как мох, пушистый ковер. Пока Всеслав стоял, разиня рот и дивился чудесам, его затолкали в плечо: «Князь, князь идет!»

Поклонился по всему древнему чину – земно. Мельком успел заметить, как князь Игорь улыбнулся довольно.

– Каков богатырь! – сказал он с любованием. – Что ж, расскажи мне: кто таков?

Всеслав еще раз поклонился:

– Из городу Киева приехал служить тебе, княже. Есть у меня письмо к тебе от моего дядьки, воеводы Киевского с просьбою принять меня в твою дружину...

– Что ж из Киева спровадили? Аль натворил что? – перебил его князь.

– Сам я родом из этой земли. Когда уезжал отроком еще на учебу в стольный град – обещался вернуться. Да только вот не ждал меня никто, – и, вспомнив о судьбе родных, Всеслав погрустнел.

Князь Игорь заметил это.

– Что, аль случилось дурное с твоей семьей? – спросил участливо.

– Да... – с трудом выдавил Всеслав. – Помнишь, верно, половецкий набег на вотчину новгородскую. Тогда и разорили они гнездо наше родовое – терем тысяцкого Романа.

– Вот оно что! – воскликнул князь. – Что ж ты молчал?

Знаю я эту семью, и о Романе слышал. А ты, значит, Всеслав? Добро. Хочешь, значит, отомстить поганым за своих родных?

– Хочу, – угрюмо ответил Всеслав.

– Взять тебя, что ли, в мою дружину? – шутя, молвил князь.

– Такого богатыря как не взять, – раздался от дверей женский голос.

Все бывшие в палате обернулись на этот голос, обернулся и Всеслав. На пороге стояла молодая женщина, одетая богато.

– Княгиня! – зашептали рядом, и Всеслав поклонился ей в ноги. А женщина, пройдя, стала рядом с князем.

– О чем размышляешь, Игорь Святославович? – молвила нежным, звонким голосом, как птица прощебетала. – Такой витязь добудет в бою себе честь, князю – славу. А ежели не по нраву он тебе – я его в свою дружину возьму.

Всеслав даже обомлел от такого буесловия. Хоть и нечасто приходилось ему бывать у «верхних», но знал он – никакая княгиня не осмелилась бы так говорить с супругом своим, да еще при чужих людях. А эта держится свободно, говорит вольно и глаза веселые. Перевел Всеслав взгляд на князя Игоря – не разгневался ли? Но нет, только засмеялся, и по этому смеху, по веселым морщинкам-лучикам, разбежавшимся от глаз князя, Всеслав понял – он, должно быть, крепко любит свою жену.

– Княгинюшка моя, Евфросинья Ярославна, – сказал он Всеславу. – Тоже свою дружину собирает, хочет со мной посоперничать. Дрожу, чтоб как-нибудь не обидеть ее – вдруг войной пойдет? Тогда мне конец!

Всеслав улыбнулся, понял князеву шутку. Украдкой поглядывал на княгиню, и смотреть на нее было приятно. Высокая, статная, в опашене нежно-розового цвета с тьмой финифтяных пуговок, а лицо детское совсем. Круглые, тонкие брови, припухшие губы улыбаются тонко, умно, а глаза прозрачные, светло-серые, сметливые...

– Что ж, – говорил тем временем князь Игорь. – уговорила княгиня, беру тебя в свою дружину. Дом-то себе будешь ставить, аль нет? Ну, там видно будет, а покуда найдем тебе уголок. Поселишься в гридницкой.

От благодарности Всеслава князь отмахнулся, велел гридням проводить новоприбывшего собрата. Его провели в просторную, чистую гридницкую – по стенам скамьи, на стенах – боевое оружье. В трапезной, куда позвали завтракать, тоже чисто, пахнет травами. Подавала на стол разбитная девка, которую, как приметил Всеслав, некоторые парни украдкой щипали за пышные телеса. Она взвизгивала, порой отпускала звонкие затрещины, но не обижалась. Все это было Всеславу в новинку.

Рядом с ним на лавке сидел коренастый, чернявый воин лет тридцати, крепкими зубами грыз мосол, аж трещало за ушами. Заметив на себе взгляд Всеслава, он подмигнул ему.

– Не робей, воробей! Лучше кушай, отводи душу, а набьешь живот – и душа заживет!

– Складно как говоришь, – заметил Всеслав в ответ.

– То-то, парень! Я песенник здешний, оттого и говорю, как ты приметил, складно. Пока вокруг мир – я с гуслями, а коль надо будет – на меч их променяю, и не загрущу! Тебя как кличут?

– Всеславом.

– Ну, а меня Ивашкой. Ты первый день у нас? Откуда приехал?

Новый знакомец закидал Всеслава вопросами – тот едва успевал отвечать, но был даже рад этому. Самому ему знакомства давались трудно. Смешно даже – вырос здоровенным, головой притолоку задевает, а смущается порой, как красная девушка. Эта стеснительность мучила Всеслава, он всеми силами пытался ее скрыть, но получалось не всегда. А рядом с Иваном – говорливым, веселым, он сразу почуял себя свободно. Припомнился ему Есмень Сокол – тот такой же был балагур. Сказал об этом собеседнику, а тот едва со скамьи не свалился от удивления.

– Вот так скромник, какое знакомство завел! Ты об этом говори потише – приятель твой многим насолил. Отчаянный ты парень, как я погляжу, из воды сухим выходишь!

Так началась служба Всеслава у князя Игоря. Жилось хорошо – князь его к себе приблизил сразу же. Род добрый, да и на самого богатыря посмотреть приятно. Не раз бывал зван Всеслав в покои княжеские, особенно когда наезжали важные гости. Тогда полагалось видным гридням стоять на страже около дверей, или подле самого князя с княгинею. Хвастался князь витязями своей дружины, да и вообще, как Всеслав приметил, прихвастнуть любил. Душой был чист, нравом ровен, но завелся ж в человеке такой грех – тщеславие!

Особенно задевало его, что князь Святослав Киевский не призвал его на помощь, когда пошел громить половцев. Не раз поминал об этом в разговорах с разными людьми, а когда узнал, что Всеслав в том бою был и отличился там – и к нему подошел с вопросами. И Всеслав видел, как исказилось лицо князя – красивое лицо, как с иконы. Тонкие ноздри раздувались зло, глаза тяжко блестели из-под опущенных ресниц, сохли тонкие губы. Шагами меряя палату, говорил князь словно сам с собой:

– Обидел меня Святослав, ох, обидел! Почему не звал с собой? Брезговал, что ли? Так ведь дружина моя обширна, воины в ней выученные, закаленные, опытные. Авось, и своего народу поменьше бы перевел.

И, обращаясь к Всеславу, вопрошал:

– Вот ты мне скажи, да не ври! Много народца извел князь?

Всеслав припоминал степь, обильно политую алой кровью, вспомнил предсмертные крики товарищей и ответил:

– Много!

– А ведь знаю я, отчего не звали на рать! Славой да добычей не хотел делиться князь Киевский. Ну да ничего, расквитаемся! Сам себе добуду славу, а уж к Святославу на поклон не пойду!

Взмахом руки отпускал князь Всеслава, и тот, уходя по коридору, долго еще слышал шаги князя Игоря и его горячие, полубезумные речи.

Порой при таких разговорах бывала и княгиня. Она неизменно сидела у оконца с рукоделием, но занималась им мало – сложив руки на коленях, смотрела за окошко и тихонько улыбалась своим мыслям. И как-то случилось такое, о чем Всеслав и рассказать никому не мог, да и сам старался лишний раз не поминать.

ГЛАВА 7

Всеслава по наряду поставили на стражу к нижним дверям, что вели из княжеских покоев. Дело было уж под вечер, вокруг все стихло – и вдруг Всеслав услышал легкие шажки. Сообразил, что от мужа вышла княгиня Евфросинья, приосанился, скроил удалую рожу. Княгиня спускалась неспешно, но на одной из последних ступеней вдруг споткнулась – наступила, верно, на край своего длинного, серебром шитого платья. Кабы не Всеслав – упала бы и расшиблась. Но он поддержал, хоть зарделся весь. Княгиня ахнула, подняла на него серые глаза.

– Какой ты сильный! – произнесла врастяжку. – Спасибо тебе, воин. Кабы не ты... – и, прежде чем Всеслав успел опомниться и придумать, что ответить, – прижалась своими губами к его губам.

Горяч и сладостен был этот поцелуй, и у Всеслава закружилась голова. Земля плыла под ногами, он не помнил, где он, кто он – только хотел, чтоб длилось это мгновение. Женское тело, горячее даже сквозь одежду, прильнуло к нему, и он понял, что надо делать. Но только потянулся, чтобы обнять – она вывернулась ловко и скоро пошла, не оборачиваясь.

Всеслав стоял, как истукан каменный. Разум отказывался понимать произошедшее, все чувства таяли в необыкновенной истоме. Но вот сладкий туман развеялся – и закачался витязь, закрыв лицо ладонями, застонал. Что ж это такое, Господи? Грех ведь, грех!

С того вечера вспомнил Всеслав о Боге. Подолгу стоял на молитве, удивляя этим товарищей. Средь княжеских гридней вовек не бывало таких богомольцев, но над ним не смеялись – боялись, что ли?

Но и молитва, и строгий пост не помогали. Ночами грезилась княгиня, жгло запретное тело, и жадными руками обнимал Всеслав пустоту. Иван, примечавший, что с приятелем творится неладное, спросил как-то:

– Что ты, друже, ходишь, как потерянный? И ночами, слышу, маешься – мечешься да стонешь. Не любовная ли присуха на сердце?

Всеслав ничего не ответил, только покраснел.

– Угадал, угадал! – обрадовался Иван. – Нашел себе голубку? На свадьбе-то скоро гулять станем?

– Погодим немного, – взяв себя в руки, ответил Всеслав. – Не рано мне воли молодецкой лишаться?

– И то верно! – рассмеялся Иван и больше этого разговора не затевал.

Шутки шутками, а Всеславу худо приходилось. Он и сам не мог бы сказать, что мучило его больше – жгучее, невыносимое почти желание, или не менее жгучий стыд. Да и не хотел он в этом разбираться – ночами приходила к нему княгиня: в розовом сумраке его сновидений сплетались их обнаженные тела, а днем не давала покоя совесть – душила, ломала, жгла. Иван, вишь, о свадьбе затолковал, а о чем речь может идти, коли лада – мужняя жена? Грех один! И тем страшней все это было оттого, что и княгине, видно, крепко запал в душу прекрасный витязь. На лесенках она уж больше не спотыкалась, но не раз и не два, столкнувшись с Всеславом в темном уголке княжеского терема, останавливалась и поднимала на него глаза.

И ни разу – ни разу! – Всеслав не смог уйти искушения. Жадно обнимал ее – любимую, желанную, отвечавшую на желание, жадно целовал пухлые губы, бродил ладонями по горячему телу ее, и сам не знал, что делает. Она выворачивалась неожиданно, и как в первый раз, уходила быстро, не оглядываясь. Такие встречи совсем изводили молодца.

Так длилось до того дня, когда он получил наряд на ночную стражу подле покоев княгини. Сердце у него кровью облилось, знал – не устоит пред соблазном. Как быть, что делать? – неизвестно, и не рассказать никому. Рано лег спать, пытаясь убежать от раздумий, но сон не шел. Глядя во тьму над головой, Всеслав, казалось, грезил наяву. Лада его стояла перед ним в чем мать родила, манила рукой в звенящих обручах, смеялась тихо, мелко... И все было залито розовым, нежным светом цвета того платья, в котором увидел ее первый раз.

Рванулся к ней, не целовал – впивался, как вурдалак. Словно зверь проснулся в богобоязненной душе – такая жажда обуяла изломать, измять это покорное, податливое тело. Наслаждение росло, становилось непереносимым, но впереди все равно было что-то, чего – Всеслав знал точно – невозможно, нельзя выдержать человеку. И он был уже на пороге этого «что-то», когда розовый свет изменился. Тонкие струйки красного показались в нем, и их становилось все больше и больше, пока все не окрасилось в цвет крови... И тянется рука сотворить крестное знамение, но поднимается с трудом, медленно, словно сто пудов висят на ней. Но перекрестился-таки Всеслав – и проснулся в тот же миг.

В гридницкой тишина, все уж спать полегли. Только ползет из угла тихий шепоток. Кто-то не спит, болтает языком за полночь. Всеслав прислушался невольно и обомлел.

– ... А у княгинюшки-то нрав горячий, пошучивать она любит. Был у нас тут один такой витязь. В плечах косая сажень, и лицом вышел. С ним-то она и полюбилась. Только правда-матушка всегда на белый свет выплывет. Кто-то князю донес – мол, видали, как гридень княгинюшку в уголке прижал. Князь встрепыхнулся, кинулся к супруге своей, а она ему – да, дескать, набросился он на меня, силой взять хотел, да не вышло. А князь ей: почто мне не сказала? Она и отговорилась добросердечием своим. Пожалела, дескать, неразумного, через красоту мою ангельскую ума он лишился...

– Ну и что дальше?

– Вестимо что. Витязю тому сразу карачун вышел. Князь тогда и оговорился – кабы своей волей княгиня с ним миловалась, и ей бы не сносить головы...

Дальше Всеслав не слушал. Лежал, чуть дыша, внутри все захолодело. Не стыд палящий терзал – терзала обида за обман, за ложь той, на кого молиться был готов. Не первый он, значит, не последний, и любовь эта для нее – не утеха для души, а утоленье жажды телесной, похоти дьявольской... Припомнил Всеслав и то, как говорил дядька Тихон о радостях мирской жизни и улыбнулся сквозь слезы. Вот они, радости-то!

Поутру Всеслав отказался стражу нести, отговорился нездоровьем. Сотник покосился на молодого богатыря, дернул плечом:

– И верно, бледный ты какой-то. С чего тебя так обтянуло?

Ну, иди, иди.

Напрасно прождала ладу княгиня-изменщица и с тех пор не подходила к нему, даже в его сторону не глядела. Видно, на кого другого нежности свои перенесла, да Всеславу не было уж до того дела.

Словно искупая все огорчения и муки витязя, приблизил его к себе князь, призывал его чаще обыкновенного, и хоть был Всеслав простым гриднем из малой дружины – делился сокровенным.

– Есть у меня задумка – самому пойти войной на половцев,

– сказал он как-то вечером.

– Одному? – опешил Всеслав. Ведомо ему было – не так велика княжеская дружина, да и казна небогата.

– Зачем одному? Брата призову на помощь, племянника Святослава из Рыльска. Неужто откажут?

Всеслав не нашелся, что сказать. На все воля княжеская, да авось, и передумает он. Но князю задумка крепко запала в душу.

Всю зиму размышлял Игорь, а к весне твердо порешил – идти в поход. Недолгими были сборы – не терпелось князю показать свою доблесть и силу ратную, мечталось ежечасно о славе и добыче.

И вот идет князь Игорь со своими войсками к Дону. Сам впереди, с головной дружиной, а вслед за ним – Всеволод из Трубчевска, князь Святослав Ольгович из Рыльска. Не отказали братья в подмоге, тоже рады были показать удаль и мощь своих воинов. Шли медленно, собирая по пути дружины. Многие вольные смерды, слышавшие про победоносный поход Святослава Киевского, ополчались на половцев. Надеялись очистить землю свою от поганых, надеялись, должно быть, и на богатую добычу.

Всеслав был в первой дружине – князь не пожелал с ним расставаться. Держал рядом для пущей славы русского воинства, для устрашения поганых. Непременно затрепещут они при виде такого богатыря – словно сам Илья из Мурома пришел послужить князю новгородскому! И нравом ровен – не спесив, не заносчив. Покачивается в седле, смотрит по сторонам ясными глазами, думает свою думу.

Поросшая буйными травами степь... Куда ни глянь – нет ей ни конца, ни края. Только пологие спуски показывают дороги к дальним рекам. Но тишина степи обманчива. Равнодушная, прекрасная, она принадлежит тем, кто кочует в ней, тем, кто этой весной собрался от оскудевших зимовий на тучные северные пастбища, на русские города и селения. Налетят, уведут в рабство женщин и детей, поживятся неплохо оружием, златом, мехами... Кони у них быстрые, сытые, самострелы натягивают пять десятков человек, и самострелы те бьют метко. А главная их сила в единстве. Когда воюют, идут всем народом, везут с собой и жен, и детей. Польза двойная – и не тоскуют воины по оставленным семьям, яростней защищают их, и подмогу в них имеют. Всяк, кто лук может в руках держать, даже бабы и девки, выходит на бой. Вечный враг, непреходящая напасть для русской земли – половцы...

У Оскола стали на отдых, стали разводить костры. После обеда по заведенному порядку все, от князя до кашевара, полегли спать. Всеслав тоже прикорнул, но сон был некрепкий, беспокойный. Вскинулся неожиданно, словно позвал кто-то. Открыл глаза – и не сдержал вопля: в небе вместо солнца стоял огненный месяц, словно кто-то выкусил половинку. То тут, то там стали раздаваться такие же крики. Многие проснулись, сбивались кучами, в животном страхе смотрели на небо.

Всеслав разбудил князя. Спросонок Игорь долго не мог сообразить, что случилось, схватился было за меч.

– Знамение нам вышло, великий князь, – шептал Всеслав, сам не мог ничего толком сказать с перепугу.

– Что еще за... – обмолвился князь черным словом и опрометью кинулся из шатра.

Тут же его обступили воины. Забыв порядок и обычай, жались к князю, как малые дети. Седобородый воевода, протирая воспаленные, слезящиеся глаза, пробился к князю, вопросил тихо, но слышали все:

– К добру ли это, князь?

Князь Игорь молчал, глядя в небеса. Воины роптали.

– Тихо! – воскликнул князь, подняв руку, и когда все стихло, продолжал:

– Братья и други, отважные мои воины! Никому не дано познать тайны Господа нашего – он сотворил наш мир, он сотворил и это знамение. Быть может, оно предвещает нам добро, быть может, зло – так что ж теперь? Пойдем вперед и испытаем свою судьбу. Или хотите воротиться не бившись, чтоб срам лег на ваши головы?

– Не хотим! – пронеслось над толпой. – Черт с ним, с этим знамением, все одно пойдем на поганых!

– То-то же, – сказал князь и спокойно удалился в свой шатер – досыпать.

На заре тронулись в путь, но теперь уж шли невесело. Даже Иван, известный шутник и балагур, приумолк, едучи рядом со Всеславом. Дурные знамения преследовали войско – кто-то видел, как белый волк перебежал дорогу, многие говорили о хищных птицах – летят за полками, как привязанные, то отстают, то догоняют.

Но все ж люди и звери, жаждущие их погибели, продвигались вперед. Идти предпочитали по ночам, до полуденного зноя, но так было еще хуже. В темноте и непрерывной опасности все чувства до крайности обострялись. То и дело мерещилось ржание и топот половецких коней, казалось, что несметные рати окружают лагерь. Не раз по ночам вскакивал князь Игорь и, шепча что-то, рубил мечом воздух. Но приходило утро и разгоняло морок, а тревога оставалась.

Князю пришла светлая мысль – послать вперед лазутчиков, чтоб разведали, где стоят половцы, как вооружены, много ли их. В разведку пошли Иван да еще один гридень, Микула. Потянулись тревожные дни ожидания.

Через три дня вернулся один Иван – Микула, сказал, пал от половецкой стрелы. Его, чуть живого от усталости и страха, провели в шатер, а через малое время туда же позвали и старшую дружину, и Всеслава.

Мрачен сидел князь на шелковых подушках, туча нашла на его гордый лоб.

– Недобрые вести дошли до нас, бояре! – сказал он, обведя вошедших тяжким взглядом. – Помышлял я застать врагов наших врасплох, испугом их взять. Да не вышло. Лазутчик сказал, что вооружились враги и готовы к бою – даже посланцев наших встретили стрелами, хоть хоронились они, как только можно.

Никто не сказал ни слова, и в шатре повисла тяжкая тишина.

– Что примолкли? Решайте, други, как нам быть, что делать?

– Решай сам, князь, своим умом, – выступил вперед тысяцкий Владимир. – А решишь – говори с воями, расскажи им свою волюшку.

– Добро, – молвил князь и отпустил пришедших. А к вечеру вышел к войску и держал речь перед ним. Коротка была эта речь.

– Не стану уверять вас, воины, в близкой победе. Слышали вы уже, верно, что половцы готовы к сражению и уж ждут нас, поджидают. Можно было бы коней поворотить, кабы не поклялся я перед вами сложить голову иль напиться воды из Дона-реки. Как мне клятву свою преломить, с позором назад вернуться? Неможно такого!

– Неможно! – пронеслось над степью. – Веди нас, князь!

Князь Игорь взмахнул рукой, и Всеслав увидал слезы на его глазах.

– Иного и не ждал я ответа! Станем же крепко, постоим за Русь великую – одна она на свете, братья!

Пустились в путь на всю ночь, а утром встретили половецкие полки. Всеслав подивился – хоть и неопытен он был, но видел – не так много половцев, как донесли лазутчики. И сражаться они не готовы были. Завидев русичей, принялись разворачиваться, в бой вступать не хотели. Не тут-то было, голубчики! Догнали их шесть полков князя Игоря и показали им небо с овчинку! Много добра взяли – золото, дорогие ткани, многих девок половецких забрали в полон, а сами не понесли никакого ущерба!

Поднялся боевой дух в полках. Князь Игорь, загоревшись, рвался дальше в ночь, да удержал его племянник Святослав Ольгович – то его полки разгромили половцев. Сказал, дескать, устали его люди. Пришлось ночевать на месте.

А когда небо на востоке посветлело и багровая, страшная заря обрушилась на степь – тьмы тьмущие половцев уже подтягивались к лагерю...

Изумление было пуще страха, пуще предчувствия кровавой битвы. Откуда взялось их так много, понабежало? Как ухитрились в считанные дни собраться и сплотиться в непробиваемую стену?

– Мы сами собрали их на свои головы, – шептал князь. – Мы сами дерзостью своей пробудили зло, которое усмирил было Святослав Киевский. Мой грех! Гордыня, гордыня окаянная!

– Не время теперь каяться! Решай, князь: либо пробиться к Донцу и спастись, либо рубиться до последнего! – услышал князь за своей спиной. Обернулся с удивлением, увидел Всеслава.

– Твоя правда, богатырь! Да только как же бежать? Смотри-ка, сколько всякого народу: как их оставить? Нет уж, я виноват, мне и ответ держать! – и повел в бой свои полки.

Сеча была кровавая. Рубились до позднего вечера, и не храбрость уж поддерживала русских воинов, а отчаянье и безнадежность. Многие знали, что не вернуться живыми из этого побоища, и оттого рубились еще яростней, желая дорого отдать свою жизнь. Всеслав видел, как падали, сраженные вражескими стрелами, его товарищи, как под ударами кривых половецких сабель то один, то другой русский витязь клонился к земле, как подрезанный колос.

Победы не ждали, не ждали и пощады, но все ж возмутились все сердца, когда узрели, что коуи, степные варвары, что служили в полках Игоря Святославовича, обратились в бегство.

Всеслав на ту пору был рядом с князем и видел, как вспыхнули гневом черные очи его. И еще одно бросилось в глаза – десница у князя окровавлена, и плетью повисла, словно и жизни в ней нет. «Как же он сражается, левой рукой?» – с ужасом подумал Всеслав. Хотел было подступиться к князю, но не успел – тот лихо, совсем по-кипчакски гикнул и вдруг, повернув коня, помчался вслед уходящим коуям.

Черная мысль мелькнула у Всеслава, подумал он было, что порешил князь Игорь бросить на произвол судьбы свое верное войско, которое за честь его пошло на верную смерть. Но сам себя одернул, понял, что ошибся. Князь возжелал, видать, вернуть степняков. Горяч был тот порыв гордой души, но напрасен, ох, как напрасен! Князь Игорь опасно отдалился от своего войска, ему раненому, могла грозить Бог весть какая опасность, и Всеслав, не раздумывая, бросился вслед за ним.

– Князь, постой! – крикнул он, но Игорь не услышал зова.

Зубы стиснул Всеслав до скрипа, на щеках вздулись темные желваки. Кричать уже не мог – сорвал голос, только хрипел неподобно, честил степняков псами и сволочил их, на чем свет стоит. Погоняя задыхающегося коня, Всеслав кинулся догонять князя, но вдруг боль обожгла грудь, в глазах поплыли огненные точки и он провалился в бездонное, блаженное небытие...

ГЛАВА 8

Очнулся и долго не мог понять – жив ли, мертв ли? Вроде, ничего не болело, но отчего-то нельзя было двинуть ни рукой, ни ногой. Над головой – белый купол, вроде как из ткани. Шатер? И тут услышал – там, за стеной – чужую, непонятную гортанную речь, и понял все, и застонал сквозь зубы.

Случилось то, что хуже самой лютой смерти. Плен, рабство у врагов...

С трудом припоминались события предыдущего дня. Помнил, как помчался сломя голову за князем, помнил, как ударило что-то в грудь... Или в спину? Неважно это теперь.

Поднял голову, огляделся. Чистый шатер, под головой – шелковая подушка. Значит, казнить и пытать не будут, иначе бы бросили где-нибудь, как собаку. Во рту странный вкус, незнакомый, но явно лекарственный – может, лечить пытались? И грудь перетянута белой холстиной. Ясно, ранили, подобрали, привезли, как котенка слепого, беспомощного!

И вдруг за стеной прозвучала русская речь, знакомый голос. С Всеслава истому как рукой сняло, чуть не подскочил на месте. Князь Игорь! Значит, все ж таки не в плену, в своем стане. Спасся чудом, принесли, лечили. Даже прослезился Всеслав, когда занавеска у шатра откинулась и вошел князь Игорь, а с ним... смуглолицый, кривоногий половецкий воин.

От разбитой надежды едва не зарыдал Всеслав. Пришлось, чтоб не показать слабости, зажмурить глаза, прикинуться спящим.

– Вот видишь, спит он еще, – с упреком обратился князь к половцу. – А ты – «шевелится, шевелится»!

– Должен уж проснуться, – заметил половец и сделал шаг к ложу. Тут Всеслав решил, что пора очухаться, открыл глаза.

Князь стоял прямо перед ним, но как он выглядел! Моложавое лицо постарело лет на десять, было черным, худым, холеная борода спуталась, в глазах – тоска.

– Где я, князь? – пересохшими губами вымолвил Всеслав и сам испугался своего голоса.

– Где? Да там же, где и я. А я в плену половецком, у самого светлейшего хана Кончака в гостях. Ты иди, иди, – обратился князь к половцу, и тот, поклонившись, выскочил из шатра.

– Не пойму я что-то, – про себя промолвил Всеслав, но князь услышал и улыбнулся невесело, одним уголком рта.

– А чего тут понимать-то? Полонили нас обоих, и тебя, и меня. Тебя еще по спине саблей задели, хорошо хоть вскользь прошла. Но крови много растерял, пока до становища везли. Полстепи полил. Десятый день тут валяешься, ихний лекарь тебя пользовал. Все думали, загнешься ты...

– Неужто десятый? – не поверил Всеслав.

– Пошто мне тебя обманывать? Десятый... Один я здесь маюсь, словом не с кем перемолвиться... Одни поганые рожи вокруг. Думал, вот помрешь ты – и вовсе тоска будет. Но счастлив твой Бог...

Всеслав слушал князя в полудреме – снова пришла усталость.

– Спать хочешь? Спи, завтра поговорим. Это тебе лекарь приготовил какой-то настой, от которого в сон тянет.

Говорит, во сне быстрей выздоравливают.

Всеслав заснул. Долго ли спал – не знал сам. Когда открыл глаза – на дворе было опять светло, и князь сидел у изголовья, словно и не уходил. Заметив пробужденье своего воина, завел разговор, словно продолжая какую-то мысль.

– А вот что ты мне скажи, племянник воеводы – ты не колдун, часом?

Всеслав так удивился, что с него и дремота соскочила.

– Кто, я? Н-нет...

– Заметил я за тобой кое-что странное. Ты тут пока спал, говорил во сне немало.

Всеслав припомнил княгиню Евфросинью и подобрался весь – мало ли что во сне скажешь?

– Что же?

– Даже и не знаю, как сказать тебе. Говорил ты вроде как по-гречески – некоторые слова знакомые встречались. А иной раз вообще ничего не понятно. Да и голос был не твой – глухой, как из бочки.

– У меня и теперь не лучше – вся глотка пересохла. Испить бы... Где тут вода?

– Сейчас, – откликнулся князь и крикнул: – Эй, кто-нибудь!

В шатер моментально заглянул отрок половецкий, поклонился.

– Воды давай! – рявкнул на него князь. – Что, не понял? Ну, пить, воды! Дубье кипчакское...

Мальчишка понял и скрылся, а через некоторое время явился снова, притащил бурдюк с айраном.

– Пей, воин, – говорил князь, помогая Всеславу сесть. – Да ты не жмись. Мы с тобой тут вроде как на равных. Думаешь, я не понял, что ты меня спасать кинулся? Да вот видишь, оба мы попались. Будущего трепещу. Как-то дальше будет?

А дальше было просто. Потянулась вереница дней, похожих друг на друга. Постепенно прижились. Половцы словно стыдились, что полонили самого князя, и ничем не обижали его, напротив – всеми силами старались облегчить участь узника. Ездить он мог куда хотел и когда хотел, только таскались за ним по пятам два десятка сторожей. Первое время они князю сильно докучали, но потом он пообвыкся, начал покрикивать на них и гонять с поручениями, причем эти поручения они беспрекословно исполняли.

Всеслав же почти всегда был рядом с князем. Общая беда сблизила их, разница в положениях забылась, и они чтили друг друга попросту – добрыми товарищами и верными друзьями. Не раз говаривали они о том, зачем половцы держат князя в плену.

– Может, выкуп запросить хотят, – говорил князь Игорь. – Заломили цену, вот и собирает все княжество. А как соберут – отпустят на волю. Может, и обменять на кого хотят. Святослав Киевский, кажется, хана Кобяка полонил? Вот, на него и сменяют.

Разговоры такие происходили чаще всего по ночам, когда измученные бездельем князь и Всеслав не могли заснуть и говорили допоздна. Никогда Всеславу не приходилось так долго быть без работы, без дела. Но как трудилась душа в половецком плену! Порой дивился Всеслав, глядя на своего князя и друга. Ведь каких дел натворил – погубил дружину, сам чуть не погиб! – а не мается, даже весел, говорит только о будущем. Как-то не сдержался Всеслав, заметил ему это и – как солью рану присыпал.

– Что ж ты думаешь, я и ум последний среди кипчаков потерял? – потускневшим голосом начал князь. – Нет, Всеслав, не жди. Только если я теперь об этом думать стану – истерзаюсь весь, изведусь. Зачем понапрасну себя мучить? Вот вернусь на землю русскую – искуплю вину всей жизнью. А пока надо стараться выжить...

В тот вечер позвали князя Игоря и Всеслава на пир к князю Кончаку. Не в первый раз это случилось, но князь все равно мучался сомненьями – хорошо ли пировать с врагами, поднимать чаши под их заздравные речи? Уговорил его Всеслав – мол, нужно знать противника, во время пира мало ли чем обмолвятся хмельные батуры. Порешили идти.

У ханского шатра прямо на земле расстелены были дорогие ковры, лежали оксамитовые подушки. Сновали женщины, таскали на ковер богатую снедь – кумыс в бурдюках и греческое вино в глиняных сосудах, подтаскивали огромные, дымящиеся котлы с бараниной и рисом. Призывно выли рога. Знатные половецкие воины сходились к шатру – все в пестрых бешметах, в мягких сапожках, у каждого в ухе золотая серьга. Смуглые, кривоногие... сальные чубы выпущены из-под войлочных шлемов. И как таких девки любят?

Да и девки-то, как приметил Всеслав, неказисты у кипчаков. У иной очи хороши, тонкие брови стрелами пронзают сердце... А под шелковым чекменем все равно угадываются кривые ноги, и пахнет красавица забористо. Бань кипчаки не знают, вот беда!

Впрочем, женщин на пир не допускали. Только молодая супруга хана должна была, по слухам, выйти из шатра – почтить своим присутствием праздник. Приглашенные уж разместились – ближе к хану – знатные и богатые, те, кто имел свои становища в степи, табуны коней, невольников. Немного дальше, на разостланных конских шкурах поместились младшие батуры. Всеслав же с Игорем сидели особо, на отдельном ковре, но неподалеку от хана. Это князь Игорь подметил, а Всеслав только усмехнулся про себя – даже в плену половецком князь о спеси не забывает! Хотя, быть может, и надо так: если сам себя высоко ставишь, то и прочие с тобой считаются.

Хоть и сытно кормили пленников, подавали все, что душе угодно, – Всеслав все ж приналег на жирную баранину. Аппетит его за последнее время вырос. Надо было копить силу. Крепкими зубами срывал с кости мясо – ножей пленникам не давали, запивал крепким отваром и кумысом, когда князь вдруг толкнул его локтем.

– Ты что, князь? – возмутился с неожиданности Всеслав. – Чуть не подавился же!

– Тебе б только жрать! – осердился князь Игорь. – А ты погляди только, какую супругу себе этот старый пень оторвал!

Всеслав взглянул мельком и обомлел. Юная женщина невиданной, небывалой красоты сидела рядом с ханом. Всеслав уже привык видеть черные, как опаленные, лица половецких девок, а эта, хоть и темноволоса, темноглаза, но лицом бела. Очи глубоки, черны – зрачков не видно, косы тоже черные, с синевой даже, цвета воронова крыла. Подняла взор, оглядела пирующих. Всеслав дрогнул, когда почувствовал на себе взгляд этих глаз, и сладко заныла душа.

«Что ж за напасть такая, – думалось ему, – как не царапнет по сердцу зазноба, так мужней женой оказывается. Как будто девок нет! Но эта...»

И со всей силой понял он, что эта-то – жена неверного, жена некрещеного кипчака, почитай что и не жена. Мысль эта не оставляла богатыря. Не помнил он, как кончился пир, как ушли они с князем в свой шатер. С открытыми глазами грезил, видел ее – недоступную, далекую...

– Ты чего это, Всеслав?! – тормошил его Игорь. – Али в сердечной приятности находишься?

– Вроде того, – буркнул Всеслав, укладываясь.

– Ханская женушка душу полонила? Да, хороша бабенка.

Смотри, не теряйся. Авось, и она к тебе приглядится. Муженек-то у нее негодный, старый – ему только в узелок завязывать... А ты парень молодой, видный, орел! Может, и пособит нам в чем?

– Орел в клетке, – пробормотал Всеслав. – Она, поди-ка, привыкла к степной жизни, да и в роскоши купается. А сговорись я с ней – что ей дать смогу? В гридницкой ее поселить?

– Зачем в гридницкой? – удивился князь и перешел на шепот. – Ежели сговоришься с ней, да поможет она нам бежать отсюда – золотые хоромы вам выстрою, званием тебя пожалую! Не обманом же ты ее уведешь, а замуж! Тоже мне, роскошь здесь увидел!..

– Рано об этом говорить, княже, – вздохнул Всеслав. – Может, и не приглянусь я ей. Как с ней хоть словом обмолвиться? Ее, поди, стерегут пуще глаза, а если кто дознается, что мила она мне, – секир-башка будет.

– Это точно... – загрустил князь. – Да ты у нас удачливый. Из каких передряг выбирался, коли не врешь!

Может, и тут выйдет...

И вышло.

ГЛАВА 9

В полуденный час, когда половецкие воины спрятались от палящего жара в кибитках, когда все становище заснуло мертвым сном, Всеслав вышел из шатра. Знал, что опасно разгуливать по степи в такое время – напечет солнце голову, закипит кровь – и жить перестанешь. Но все ж вышел, и не без умысла – решил пройтись, осмотреться. Вчера по ночному времени откочевали половцы с прежнего места – то ли стада выели всю траву, а может, и что другое спугнуло кипчаков.

Побродил, осмотрелся, ничего не высмотрел и отправился обратно. Прищурился – вроде, идет кто-то навстречу. Кому бы в такой час? Присмотрелся – женщина, в дорогом чекмене, в белом покрывале. Фигуры не разглядеть в знойном мареве. Только когда поравнялись, и женщина откинула покрывало с лица, облила его взглядом черных глаз – признал любовь свою несбыточную. Во рту сразу пересохло, надо бы слово молвить, а только хрип какой-то выходит. Она сама догадалась, заговорила.

– Как тебя зовут? – спросила она.

– Всеслав... – ответил витязь, не помня себя. Говорила ханская жена по-русски, но слова выговаривала странно.

Поймав изумленный взгляд русича, она приблизилась к нему, обласкала свежим дыханием и зашептала:

– Я полонянка, Всеслав. Меня зовут Олуэн – это облако по-кипчакски. А имени своего христианского не помню... Да и другого не помню ничего – отшибло память. Как во сне страшном живу, а увидела тебя, и сердце закипело. Не знаю, зачем тебе это говорю!

– Говори, говори! – воскликнул Всеслав, и поправился: – Нет, теперь я говорить стану! Люба ты мне, Олуэн. С первого взгляда мое сердце тебе отдано. Ответь: люб ли я тебе?

– Да, – быстро шепнула женщина и закрылась рукавом от стыда.

– Не стыдись, лада! Исхитриться нам надо, бежать в русскую землю. Пойдешь ли со мной, станешь ли женой моей перед Господом нашим?

Олуэн открыла лицо, закивала быстро-быстро.

– Пойду, стану! Теперь мне бежать уж надо, нельзя, чтоб нас увидели. Я пришлю в ваш шатер своего верного слугу, Овлура. Ему довериться можно, он и сам бежать хочет. Через него передавай...

И убежала, исчезла из виду, как и не было.

С горящей головой, с ледяными руками добрел Всеслав до становища. В шатре рухнул на постель как подкошенный и задумался – не пригрезился ли ему этот разговор? Не заморочили ли его палящее солнце, любовь и тоска?

То же и князь спросил, когда Всеслав поведал ему, наконец, что произошло. Нахмурился и говорит:

– А тебе, витязь мой отважный, головушку буйную не напекло? Что-то все уж чересчур ладно складывается!

– Сам так думал, князь, – счастливо засмеялся Всеслав. – Да теперь в чувство пришел, и понял – так оно и было.

– Сама заговорила? Сомнительно мне что-то. А если ее хан нарочно подослал? Мол, проверить их, не захотят ли бежать. А потом поймают нас и головы с плеч?

– Не думаю. Чтоб испытать нас, хан мог бы кого попроще найти. У него вон дочери подрастают. Да и не могут такие глаза лгать! От души она говорила.

– Остается только дождаться, когда она к нам слугу своего пришлет.

Долго ждать не пришлось – перед закатом у шатра пленников застучал, затопал человек. Вошел – видом не кипчак. Не раз примечал его Всеслав, но заговорить не решался. Выражение лица у него было отстраненное, словно телом он был здесь, посреди степи, в половецком становище, а душой – где-то далеко-далеко.

Пришелец назвался Овлуром и пояснил, что он ханский сказочник. Назвал он себя, правда, как-то по-другому, но князь Игорь, смыслящий во многих языках понемногу, перевел это так и пояснил Всеславу:

– Сказочки рассказывает, песенки поет. Вот и затуманил твоей Олуэн голову. Сам-то из каких народов?

Овлур принялся объяснять что-то, размахивать руками, но на сей раз смысл его речей был совсем уж темен. Так и не поняли ничего. Ясно было одно: сказочника взяли в рабство еще в Византии, а потом уж перепродали половцам. Обращались с ним повсюду так, что лучше и не надо – ценили дар рассказывать забавные истории и сочинять песни, но на волю никто не отпускал. А уж как надоела Овлуру эта кабала!

– С нами навязывается идти, – подвел итог князь. – Возьмем его что ли, Всеслав?

Всеслав понял – князь шутит. Прищурился, окинул взглядом щупленькую фигурку сказочника, его лицо – как нарочно, измятое, все в мелких морщинах, – и сказал задумчиво:

– Что ж не взять? В дороге всегда пригодится кто-нибудь, кто потешить может! – и сменил тон на серьезный. – Ну да ладно, шутки в сторону. Что делать-то станем?

Не только красавицей оказалось Олуэн, но и умницей большой. Знала она – скоро большой праздник у кипчаков, день новолуния. В этот день бог половцев, всемогущий Кама, распахнул небесные врата и опустил на землю род людской. Кипчаки, разумеется, шли в первых рядах и были детьми самого Солнца. В этот день полагается чествовать бога Каму, показать ему, чего достиг его народ. Будут ратные игры, самые могучие и знатные половецкие батуры померяются силой и ловкостью. «Веселие Руси пити есть», это точно, но кипчаки себе без хмеля тоже не мыслят праздника. А в день новолуния напиваются все, вплоть до стариков старых и детей малых, не говоря уж о женщинах.

Оставалось только обдумать – где взять коней и оружие, как разжиться съестными припасами. Пешком, да безоружными, да голодными недалеко уйдешь. Но Олуэн обещала позаботиться об этом сама, а витязям обещалась сообщить заранее.

Овлур засобирался уходить – и без того долго пробыл в шатре у пленников, могли приметить. Но перед уходом отозвал в сторону Всеслава и шепнул:

– Госпожа шлет тебе свой дар...

Что-то холодное скользнуло в руку Всеслава. Он обернулся к свету и увидел кинжал в золотых ножнах. Невиданными каменьями были усыпаны ножны и рукоять – красными, как кровь, прозрачными, как слезы.

– Лал-камень, – шепнул потихоньку подошедший Игорь. – Дорогой подарок, даже не глядя на красоту.

Всеслав ни слова не сказал, смотрел, как в свете догорающего заката вспыхивают кровавые камни, и вдруг лицо его исказилось. Мучительная боль объяла сердце, тревога забилась в душе.

– Господи, пособи! – только и шепнул витязь.

Долго стоял так, укачивая, как ребенка, успокаивая разболевшееся сердце. Боль наконец прошла, но тревога осталась.

– Почему я так живу? – вопрошал сам себя Всеслав, без сна лежа на подушках. – Посмотришь по сторонам – у прочих жизнь идет и тихо, и мирно. Вот взять, скажем, дядьку Тихона. Он хоть и воин, и воевода знатный – а все ж жизнь у него покойная. А меня как кидает из стороны в сторону!

Словно тянут в разные стороны Бог и нечистый, не к ночи будь помянут. Но не сдамся врагу рода человеческого, не поддамся на его хитрости. Знать бы в чем они, Господи, знать бы...

А в ханском шатре, на роскошном ложе также без сна лежала прекрасная Олуэн, и так же горела в огне, и мысли у нее были те же. Странная, тревожная судьба выпала ей. Смутно помнила она милое время, когда жила у ласковой матери, помнила просторный и чистый дом. Все любили ее, ласкали, баловали.

Но вслед за этим – только тьма. Половецкая сабля отбила ей память, и даже имени своего не могла она назвать. Стала женой хана не по охоте, но от странной душевной лени, и жизнь ее потекла в сладком забытьи.

Но вот появился этот русоголовый, кудрявый богатырь – и все переменилось, словно пелена упала с глаз. Столько лет дремавшее сердце проснулось, разрешило себе: люби. Как отказаться от этого? И в то же время мешает что-то... стыд? Ведь обиды от хана Кончака она не видала никогда – приносил ей дорогие подарки, не докучал супружескими ласками, был почтителен. Быть может, понимал, что стар и некрасив собою, что не может вызвать ответных чувств в молодой женщине? Был благодарен ей за доброе слово, за нежный взгляд?..

Так горели, страдали и любили два юных сердца, но, тревожась о будущем, не могли и предположить, что за беда ждет их впереди, на неведомых степных тропах.

Все чаще и чаще наведывался Овлур в шатер пленников, и все ближе надвигался час побега. Все становище дивилось: как спокойны и веселы сделались пленники! Правду говорят, что и ворона можно плавать научить, и сокол в неволе ручным становится!

А хан Кончак, в свою очередь, не мог налюбоваться на перемены в своей жене. Всегда печальна – бывало, по три дня слова от нее не услышишь, а тут отживела что-то. Иль подействовало снадобье, которым потчевал ее последнее время лекарь? Нашел какой-то травы в степи, заваривал, и с крепким отваром – целый баран уходил на одну чашку! – давал Олуэн. Она повеселела, окрепла, даже стала заговаривать сама с мужем. Часто подсаживалась к нему, крутила тонким пальчиком его жиденькую бороду, спрашивала про будущий праздник во славу бога Камы – что да как?

Разомлевший от нежданной, и оттого еще более сладкой ласки, Кончак с удовольствием посвящал жену в незнакомые и непонятные ей обряды. Еще была радость – начала она наконец-то интересоваться конями, оружием боевым.

Каждая девка половецкая получала в приданое коня да лук. С детских лет сажали малышек на коней, учили метко стрелять. Жена – мужу помощница и в мирной жизни, и на войне! А Олуэн в становище хоть и не осуждали открыто, но порой косо на нее смотрели. Ну и что, что она полонянка, все равно ведь память отшибло, могла бы и выучиться всему, что нужно!

Правда, и теперь Олуэн верхом скакать не училась, только гладила лучших скакунов, а на оружии рассматривала только богатые украшения. Но так считал сам хан, а Олуэн острым глазком примечала лучших коней, узнавала тайком, где хранится оружие, как до него можно добраться. И через верного Овлура-сказочника об этом узнавали Игорь и Всеслав.

День празднования подошел незаметно. Перед самым праздником неожиданно чуть все не испортил князь Игорь – глотнул накануне в степи холодного ветру, свалился в жару. Дыхание у него шло со свистом, лоб пылал. Всеслав и Овлур решили было, что все задуманное прахом пойдет, но за ночь Игорь оклемался, остался только кашель, но жар спал.

Задумка была смелая. Были уже припасены недалеко от становища, в пещерке, оружье и съестные припасы. Два коня паслись неподалеку – их считали отбившимися от стада, и давно уж перестали искать. А чтоб отвлечь внимание половцев – решено было, что попросятся Всеслав с Игорем участвовать в ратных играх, благо были званы. Всякому половецкому батуру лестно будет померяться силами с русскими богатырями, один из которых – сам князь новгородский Игорь! А в конном состязании, когда горячая кровь и хмельной кумыс ударят уже в головы половцам, когда от конских копыт непроглядная пыль повиснет над степью – уйдут в сторону Всеслав с Игорем и прямиком – к заветной пещерке, где уж будут ждать их Овлур и Олуэн.

Все пошло, как и задумали. Несказанно обрадовались половцы, что русские витязи хотят принять участие в празднике. Младший князь Гзак выбрал для них добрых скакунов, дали и лук, и стрелы для состязаний в стрельбе. Опрометчиво, ох как опрометчиво было это для половцев, но крепко они поверили в смиренность своих пленников! К тому ж разгорячила половецкие головы недавняя победа – ходило войско немалое на русский город Римов, и одержало верх. Много полону привели оттуда, да по пути и продали константинопольским купцам, большой барыш получили.

Олуэн отговорилась недомоганием, на праздник не пошла и потребовала, чтоб в ее шатер никто не входил. Хан, привыкший исполнять многие, даже самые странные капризы своей прекрасной жены, согласился и на этот раз.

О, бешеный восторг скачки! Храпящий конь и всадник сливаются в одно существо и вместе рвутся вперед, оставляя за спиной поверженного противника! Но на этот раз не придется Всеславу и князю упиться сознанием победы, не придется им доказать хвастливым кипчакам, что русские витязи также сильны в скачках!!.. В назначенный миг скакуны их отстали, а потом и вовсе свернули – и, как и надеялись, никто не заметил этого.

В небольшой пещерке их давно уже ждали Овлур и Олуэн. Красавица дрожала в тонком шелковом чекмене, несмотря на жару. На опасное дело решилась она! Ведь если сорвется побег, если поймают да вернут хану, – смерть ей грозит неминучая! Заждалась витязей, поминутно выглядывала наружу, кусала острыми зубками рукав. На глазах закипали горячие, злые слезы.

Олуэн первой услышала стук копыт и замерла. Не всадники – сама судьба приближалась на этот раз. Русский богатырь, мокрые кудри прилипли ко лбу, глаза горят – спрыгнул с коня, обнял, аж косточки хрустнули. Прижалась, закивала:

– Увези, увези!

Не медля, пустились в путь. Знали – есть в запасе всего-то одна ночь. Хватятся-то, может, и раньше, да хмельны все половцы. Пока сообразят снарядить погоню, пока на коней усядутся.

– Если рассвет свободными встретим, – молвил князь, – значит, спасены.

Зеленый рассвет застал их далеко в степи. Храпели взмыленные кони, жажда мучила всех четырех путников. Труднее всех приходилось Олуэн – изнеженная, балованная, она с трудом переносила тяготы пути. Все члены ее мучительно ныли, непривычные к верховой езде, томила жажда и страх. У Всеслава сердце кровью обливалось, когда смотрел он на страдания любимой. Но знал – привала теперь нельзя делать, хоть и не слышно погони. Овлур не раз сходил с коня, прикладывал ухо к земле – степь молчала.

Только к вечеру следующего дня осмелились беглецы сделать привал. К тому времени в половецком становище уж был большой переполох – хватились не только пленников, но и прекрасной Олуэн. Поначалу никто и предположить не мог, что бежали они вместе. Но шатер, где держали Всеслава и Игоря, перевернули вверх дном, и сам хан Кончак нашел на куске холстины, угольком писаный, лик своей прекрасной жены. Суров стал лицом, потемнел, как туча, и приказал:

– Снаряжайте погоню.

Снарядить-то легко, да только велика степь, во все концы не разошлешь гонцов! Искали, да не нашли. Хан за один день постарел на десять лет, был черен, как туча, – боялись подступиться. Кто-то обмолвился, мол, обманом сманили ханскую жену проклятые русичи, либо похитили и теперь будут держать до выкупа – но хан ткнул в лицо буеслову кусок холста. А на холсте том узрели все лицо Олуэн. Как живая была, и улыбка ее, краешком рта...

– Тот батур русский намалевал, – хрипло сказал хан своим приближенным. – Я видел, он все угольки собирал и царапал повсюду такое. Значит, слюбились они за моей спиной...

И ушел в свой шатер, не велел трогать. Да и так никто бы не подошел – все понимали обиду хана, злобу его.

Но не злился даже великий хан Кончак – как мальчишка лил горькие слезы.

– Чем, чем обидел тебя? – повторял про себя. – Любил ведь, угождал во всем... Видно, не победить зова крови.

Выходил из шатра, смотрел в знойное, горячее небо. Надвигался страшный, кровавый закат.

Мгла в тот вечер была особенно непроглядна, пыльный вал стоял кругом и не было видно края. В безветрии дышалось тяжко, и закат разлился багровым огнем на полнеба. Тяжело опускалось огромное, лохматое солнце. Бесчувственную Олуэн сняли с коня, осторожно уложили на траву – едва отдышалась. Да и витязям было не по себе – усталость и страх навалились. Только Овлур был свеж, весел, словно и не провел почитай что двое суток в седле. Хлопотал у костра, что-то мудрил со скудными припасами. Перекусив, чем Бог послал, беглецы полегли спать. Даже разговаривать не могли, до того измотались. Овлур вызвался стеречь, но обещал попозже разбудить Всеслава, чтоб сменил.

Всеслав проснулся сам. Долго лежал молча, глядел в темноту. Над головой сияли-перемигивались звезды – неспокойные, затянутые дымной пеленой. Неслышно подошел Овлур, потрогал за плечо.

– Вставай, витязь, смени меня.

– Я не сплю, – ответил Всеслав, легко вскочил.

Подложил веток в костер, глотнул айрана из бурдюка. Тоскливо пели сверчки. Спать не хотелось, но было как-то мутно. Щепочкой на земле стал рисовать всадника на коне, низко нависшее, дымное небо.

– Как красиво... – раздался голос за спиной.

Всеслав дрогнул и обернулся. Олуэн улыбалась в темноте – посвежевшая, выспавшаяся.

– Ты что, ладушка? Иди, досыпай. До зари еще далеко.

– Не спится что-то, – ответила и присела на корточки рядом. – Как красиво у тебя получилось.

– Это, что ли? – с усмешкой кивнул Всеслав на рисунок. – Я и лучше могу.

И смутился. Олуэн заметил это, заулыбалась.

– Чудной ты какой, – произнесла нараспев. – Такой огромный, а как ребенок.

– А ты, – тихо сказал Всеслав, – ты как солнечный луч, ты – прозрачная!

– Да уж, насквозь видно! – засмеялась Олуэн и поднесла к его лицу свою руку – нежную, белую, украшенную драгоценным браслетом.

И Всеслав, зажмурившись, приник к этой руке губами. Вся страсть знойной, звездной ночи ударила ему в голову, как дорогое вино. Сладкий хмель разлился по жилам. Не помня себя, целовал руки любимой, губы ее, глаза – столько раз виденные во сне. Как во сне же целовал горячую, вздрагивающую грудь. Олуэн тихо смеялась, не отталкивала – прижимала к себе, обнимала, шептала нежно...

ГЛАВА 10

Тихо мерцают угольки в потухшем костре. В предрассветный час стало прохладнее, неведомо откуда задул свежий ветерок.

Олуэн во сне прижимается к Всеславу, он обнимает ее обеими руками, словно боится потерять свою милую. От этого объятия и просыпается женщина, первый раз в жизни просыпается рядом с любимым, со счастливой улыбкой на устах. Но лежит тихонько, гладит обнимающую ее руку. Рука большая, горячая, на среднем пальце вспыхивает огонек перстня...

... Удаляется, удаляется огонек, и вслед за ним Олуэн улетает мыслями все дальше и дальше. Дрогнула память, обожженная этой горячей искоркой, дрогнула и пробудилась. Точно такие же потухшие угли были тогда, но не в степи, а в очаге. Но тогда было также темно, и тепло, и тихо, и также она вглядывалась в огонек камушка, держа кого-то за руку. Кого?

– Всеслав! – шепнула тихонько, но не откликнулся любимый, не шелохнулся во сне. Только пришел из мрака памяти и стал рядом кудрявый, ясноглазый отрок. Братец, милый братец – и батюшкин перстень, данный перед смертью, искрой огненной горит на пальце.

Ледяной ужас ножом полоснул сердце, и спала пелена тайны.

Не веря еще страшному озарению, Олуэн замирает в страхе... Нет, не Олуэн – Анна, Нюта, девочка-кроха, захлебывается теперь в смертельной муке. Зачем такое выпало, за что?! Хотелось закричать, забиться – но словно камень могильный навалился на грудь. Не выдержит сердце, разорвется... Застонала тихонько, высвободилась – сил не было терпеть этих объятий. За что такое, Господи?!

Через силу поднялась на ноги. Боль росла, ширилась, огнем жгла сердце – и не будет спасения от нее во веки веков, не остудить ничем... Смотрела на спящего Всеслава, держась за виски – и увидела, как сверкнул в лучах восходящего солнца огонек перстня, и как перемигнулся с ним алый рубин на ножнах кинжала, ей же самой Всеславу подаренного...

Сразу стало легче, словно прохладный ветер освежил грудь. «Грех ведь...» – мелькнуло в голове, но сама себя оборвала, рассмеялась тихо, мелко. Продолжая беззвучно смеяться, высвободила кинжал из ножен. Вот оно, спасение!.. лунный луч среди наступающего кровавого рассвета, нежный холод в зной, капля росы в огненной бездне... Словно кто подсказал – встала на колени, держа по-женски неловко кинжал, потом прилегла. И была не боль, но счастье, радость свободы, вновь обретенной чистоты.

... Чья-то жесткая, холодная рука растревожила глубины сна, проникла, затрясла: «Вставай, да вставай же!» Просыпаться не хотелось, но вспомнил, что явь нынче лучше сна, и продрал глаза. Что беда – понял сразу. У Овлура было страшное лицо, глаза бешеные. Князь Игорь сидел как-то странно, боком, словно прятал что-то, и плечи вздрагивали.

– Вставай, витязь, – сухо и горько сказал Овлур. – Беда. Олуэн...

Игорь отступил, и взгляду открылось тело Олуэн – навзничь лежит прямо на земле, на привядшей траве. Белое покрывало на груди обагрено кровью, глаза закрыты.

– Кто? – хрипло закричал Всеслав, сжимая кулаки. – Кто убил?!

Но Олуэн была жива. Вот она открыла глаза.

– Сама... – сказала шепотом. – Я сама. Прости.

Всеслав встал на колени, наклонился над бледным прекрасным лицом.

– Зачем, ну зачем ты?.. – в горле стал ком, каждое слово давалось с болью.

– Вспомни, – тихий шепот был ответом. Олуэн уходила, в уголках рта закипала кровь. – Вспомни сестру свою, Анну...

И Всеслав закричал. К нему бросились князь и Овлур, но что они могли сделать? Он не плакал, не бился, он кричал, как воют волки, и вся человеческая боль была в этом крике. А когда нечем стало дышать, лицом приник к лицу Олуэн-Анны, губами к ее губам.

– Но как, как? – повторял, захлебываясь.

– Кольцо, – ответила она, поняв вопрос. – Кольцо...

Дыхание ее прервалось, она поднялась на локтях, устремив взгляд ввысь, словно хотела разглядеть что-то в небе...

Она умерла. Ее похоронили Овлур и Игорь, саблями вырыли могилу и воздвигли курган из камней – чтобы не раскопали, не растащили тело хищные звери. Всеслав не помнил себя, и его друзья боялись – не перенесет такого, лишится рассудка. Не понимали толком, что случилось. Только когда снова тронулись в путь, Всеслав осмелился рассказать им, кто была ему эта женщина...

Ехали молча. Вот уже рукой подать до родной земли, но радости не было в сердцах беглецов. Ехали, склонив головы, и каждый размышлял о своем, а все вместе – о страшной силе судьбы и о беззащитности души человеческой перед нею...

Подъехав к стенам новгородским, встретились с дозором. Пятеро гридней из Игоревой дружины остановили путников и обомлели – сам князь, по которому великий плач стоял на Руси, смотрел на них и усмехался. Не знали, что и делать – ликовать ли, открещиваться ли от наваждения? Но когда князь заговорил приветливо, стал расспрашивать – уверились, и долго в себя не могли прийти от радости. Посчастливилось первыми узнать об освобождении плененного князя – разговоров будет до конца жизни, а теперь с великим почетом провожают князя к новгородскому столу. С ним двое витязей – чужеземец, помогший Игорю бежать от половцев, и печальный, молчаливый богатырь...

Но недолго пришлось Игорю любоваться ликованием своих подданных. Приспела ему пора нести повинную голову в Киев – ближние бояре нашептали ему, что зело недоволен был Святослав Всеволодович, узнав, что братья тайком от него пошли войной на половцев. Правда, как только узнал о пленении Игоря, сменил досаду на жалость и стал воздыхать о брате своем, который не удержал задора молодости. Узнал Игорь и о том, что половцы, одержав над ним победу, возгордились без меры и собрали весь свой народ в поход на русскую землю.

Осажден был ими град Переяславль, но в нем сидел Владимир Глебович с доброй дружиной. Он выехал из града, кинулся на врага и бился крепко. Трижды раненного, принесли его в крепость, но города не отдали. Пришлось, однако, слать за помощью. Прослышав о том, половцы оставили город, но заместо него осадили Римов, взяли его, многих убили жителей, многих полонили...

Скорбная морщина набежала на чистый лоб Игоря, когда прослышал он о последствиях своего поступка. Тяжкий ему предстоял разговор со Святославом Киевским, да что делать? Надо уметь ответ держать. Одним словом, выехал князь в стольный град Киев, а с собой прихватил Всеслава – уж больно тот просился, говорил, дядю хочет повидать, и брата. Только видел Игорь – другое у него на уме. С тех пор, как наложила на себя руки Олуэн-Анна, начал Всеслав поговаривать о монастыре. Можно его было понять, конечно, – кто такое легко перенесет?..

По дороге в Киев не обошлось без происшествий – в лесной чащобе нарвались на лихих людей, собрались биться без жалости. Но Всеслав спешился, шепнул что-то здоровенному рыжему детине. Тот захохотал, заорал чего-то, долго хлопал витязя по спине. Ушли разбойнички в чащобу, дурного не сделали, ничего не взяли, никого не тронули. Всеслав снова сел на коня, не сказавши ни слова. Игорь время от времени косился на него, качал головой, фыркал в усы – тоже, монашек выискался, какие знакомства водит!

В Киеве расстались – Игорь поехал прямо к столу княжескому, Всеслав – к дядьке. Встретили их розно. Дядька Тихон по старости лет пост воеводы оставил, теперь был у Святослава вроде как главным советным человеком, первым из думающих бояр. Как беда какая – сразу к нему скачет гонец, с бережением провожает в княжий терем и там князь с ним говорит, и во многом его слушается. Тихо, почетно, но скучно. Старый воин совсем затосковал, приставал все к Михайле – женись да женись, внуков хоть увидеть успею. Но Михайла не хотел отца порадовать, разбаловался на волюшке. Удумал ехать торговать за море, да вскоре так и сделал. Так что Тихон едва ума не лишился, когда на его подворье въехал красавец-витязь на вороном коне.

– Я уж думал, пропал ты совсем, и косточки твои звери растащили, – в сотый раз повторял, глядя на племянника с великим любованием. – У всех спрашивал, в Новогород ездил. Все говорят в голос – не знаем и не знаем. А ты вон как! Ну, ешь, ешь. Поганые, небось, заморили голодом?

Впервые за много дней Всеслав улыбнулся.

– С почетом держали, как гостя дорогого. Да только их гостеприимство мне поперек горло встало, не говоря уж о князюшке.

– Утекли, значит? Ах, соколики ясные... – качал головой Тихон и тут только Всеслав заметил, как он постарел. – Вот и славно. Заживем теперь мирком да ладком. Михайла-то, чертов сын, никак не успокоится, понесло его в чужие земли, торговать. А ты мне всегда был утешеньем. Может, оженишься? – высказал давнюю свою мечту. – Женись, чего там! И дети бы пошли...

– Я б женился – девок нет! – отшутился Всеслав.

– Как так нет! – всполошился Тихон. – Хочешь, любую просватаю? Сходим вот о воскресенье в храм Божий, там любую приглядишь, а я сосватаю. За такого молодца любая пойдет! – и хитро прищурился. – А может, уж есть ладушка на сердце?

– Была, – резко ответил Всеслав, желая всей душой окончить этот разговор. Но от дядьки Тихона не так-то легко было отвязаться.

– А где ж она? Или не лежит у нее к тебе сердце? Так ведь...

– Она умерла, – спокойно сказал Всеслав, но голос выдал его, задрожал. – Половцы убили.

– Вот оно что...

Тихон замолчал. Конечно, коль такая беда прилучилась, на племянника наседать бесполезно. Пусть отдохнет, душой оттает, а там, авось, и позабудется неудачная привязанность. В такие годы многое легко забывается.

Но не забывал Всеслав Олуэн-Анну, к стыду своему и горю не забывал. И помнил не кончину ее мученическую, не детские их годы – вспоминал с бесконечной тоской и болью ту, единственную ночь, когда она отдалась ему всецело, самозабвенно...

Мысль о тихом монастырском приюте не оставляла Всеслава. В нем всколыхнулась прежняя ненависть к ратным играм, тяжко и стыдно было вспоминать славное боевое прошлое, от мыслей о кровопролитиях тошнота подступала к горлу. И в один из тех дивных осенних дней, когда воздух чист и прозрачен, а на душе так легко и пусто – Всеслав отправился навестить отца Иллариона.

Как ни жаждал он этой встречи – а все будто через силу шел, погонял себя. Что-то сопротивлялось внутри, словно чей-то чужой голос нашептывал на ухо обо всех тех, чьи жизни угасли без пользы в монастырском заточении. «Лукавый морочит меня», – думал Всеслав, но продолжал идти по направлению к храму.

Отец Илларион обрадовался несказанно – задрожало у него лицо в мелких лучиках морщин, засияли иконописные глаза. Сошел с крыльца, обнял, засмеялся от радости.

– Привел-таки Господь повидаться! – сказал проникновенно. – Рад, рад... Идем в мою келейку, поговорим до обедни.

В келье, которуюВсеслав помнил с детских лет, ничего не изменилось – даи чему там было меняться, при такой-то бедности? Нищая,но чистенькая каморка, тем не менее, казалась ему земным раем, блаженным приютом, где можно найти спасение от мирских тяготи забот. И такой покой обнял измученную душу – никуда бы отсюда не ушел!..

Отцу Иллариону исповедался Всеслав в своих грехах – и плакал отец Илларион... А под вечер, после долгой беседы, предложил ему пойти на поклон к известному иконописцу Порфирию Битому, что о ту пору как раз заново расписывал Кирилловскую церковь. Всеслав согласился с горячей-то головы и только простясь с Илларионом, по дороге домой вдруг забоялся чего-то. Что, если не примет его Порфирий и еще и погонит с позором? Говорили о нем, что крут нравом, и хоть сам мирской человек – нетерпим к грехам.

Всю ночь не спал, маялся, наутро все ж решил – идти. За утренней трапезой дядька Тихон смотрел испытующе. Прознал уже, видимо, куда ходил Всеслав вчера, и теперь боялся – не в монахи ли уж опять собрался податься племянник? Но ничего не спросил, не осмелился.

...Под высокими белыми стенами Кирилловской церкви было прохладно и тихо. Гулко раздавались шаги в тишине. Всеслав с детских лет помнил эту церковь, помнил, как пугался росписей и мозаик ее – потемневших, поблекших. Но в церкви не так давно случился большой пожар, пришлось ее почти что заново отстраивать. Погибла работа византийских старых мастеров, и вот теперь русскому мастеру предстоит расписывать эти своды.

Всеслав дрогнул и остановился. Прямо из стены на него смотрели глаза. Смотрели ласково, тепло, но в то же время с каким-то странным, беззлобным упреком. Еще некоторое время наваждение кружило юношу, но понял все ж таки, что вот она – работа Порфирия! Представляла она Евхаристию, то есть причащение апостолов. Робко переступая, Всеслав начал рассматривать роспись и с каждым мгновением поражался все более и более.

Он не подозревал, что на свете существуют такие краски.

Разве этот голубой плащ Спасителя – не сама небесная лазурь? А золото нимба? не грубое земное золото, ради которого проливается человеческая кровь, но золото солнечного света? Чистота, прозрачность, неземная легкость...

– Нравится? – прозвучал за спиной голос.

– Еще бы! – восторженно ответил Всеслав и обернулся.

Перед ним стоял маленький, сухонький старец, и что-то в его облике смутно удивило Всеслава. Только потом он понял, что – голос у старца был молодой совсем, звонкий.

– А что нравится? – продолжал допытываться старец. – Смотрел внимательно. Сразу понятно – не просто глазел, а душой впитывал. – Так что ж тебе так пришлось?

Всеслав замялся.

– Так... Краски вот дивные. Дорогие, верно? И свет надо всем особенный.

– Ах ты, отрок! – тихонько засмеялся старец. – Краски дорогие, говоришь? Краски-то везде одинаковые, это руки дорогие. Вот они, руки-то! – и сунул в лицо Всеславу свои сухие, словно пергаментные ладони. – Вот что дорого!

– Я слышал – знатный ты мастер. Мне про тебя отец Илларион сказывал.

– И мне про тебя сказывал, – прищурился старичок. – Значит, знал, к кому шел? Порфирий я, Битый по прозванию. А ты, поди, Всеслав, Тихонов племянник?

– Так и есть, – сказал Всеслав, и на душе у него посветлело разом – не сердится Порфирий, не прогоняет.

– Учиться у меня хочешь? Прямо говори!

Всеслав дрогнул. Не зная, как ответить, заметался глазами, и снова встретился со взором Спасителя – ласковым, печальным. И ответил, подняв голову:

– Хочу.

С тех пор, что ни день – приходил Всеслав в Кирилловскую церковь, к Порфирию, и с каждым днем убеждался – зря говорили люди, что, мол, крут нравом Порфирий Битый. Всеслав видел от него только ласку и поистине отеческое попечение. Видел не раз, как возил он за вихры нерадивых подмастерий, но со Всеславом всегда обращался бережно и говорил ласково.

Поначалу, правду молвить, докучно было – Порфирий говорил о том, как делать краски, мешая их на свежих, только что из-под курицы, яичках, на меду, на молоке, как готовить дощечки, ежели образ писать сподобится, как делать самому кисти – из беличьего, из собольего меха... Зачем все это надо, коли есть подмастерья?

Но потом уроки иные пошли – Порфирий открывал секреты своего мастерства. Малюя на стене Тайную Вечерю, рассказывал о том, как какого апостола писать.

– Петр с Андреем ликами схожи, потому что братья. Да только Андрей ликом светел, весел, а Петр смотрит грустно. Знает уж его бессмертная душенька, что придется от Господа нашего отречься в трудную минуту. Апостол Иоанн – самый юный, самый любимый апостол у Спасителя. Оттого и рисуют его красивей всех – глаза черные, кудри золотые. Только охры нельзя примешивать к краске. Рыжим одного Иуду рисуют. Обличьем Иуда на смрадного козла похож, ибо одну только живую тварь сотворил враг рода человеческого, и тварь эта – козел...

Всеслав трепетно внимал науке, и как же радостен для него был тот день, когда доверил ему Порфирий расписать часть малого придела! Страшный Суд должен быть изображен там, и Всеслав писал грешников, корчащихся в языках пламени, жутких обличьем бесов, что ликуют поодаль, и чистых душой праведников, с ужасом внимающих с облаков стонам погибших...

Порфирий пришел поглядеть – и головой покачал. Роспись-то церковная, да не прежняя. Нет в ней трепета темной души, нет тайной дрожи и страха... Поглядел Порфирий и затрясся смехом.

– А скажи ты мне, ангел мой, почто у тебя нечистые-то так на половцев смахивают?

Всеслав пригляделся – и обомлел. Рожи истинно половецкие, и балахоны на халаты смахивают, и зубы скалят также...

Схватил скребок и собрался было рушить роспись, да Порфирий помешал, ухватил за руку.

– Ты погоди, погоди, отрок. Я ведь не в упрек говорю, а просто примечаю. А это что за лик?

И вновь глянул Всеслав на работу свою другими глазами. С розового облачка смотрел на него печальный ангел – даже след от слезки на щеке виделся. А лик был знакомый, памятный – Анна-Олуэн смотрела с тоской и укоризной... И матушка была тут же. Все тут, все скорбят о грешниках.

Ноги у Всеслава подогнулись, и он сел на холодный пол, смеясь и плача. Порфирий стоял рядом, гладил по плечу сухонькой рукой.

– Настрадался, настрадался парень, – бормотал чуть слышно. – Да ты поплачь, поплачь, не стесняйся. Страдание-то слезками выльется, а слезы – та же вода: проглянет солнце и нет ее.

И странная же картина предстала бы взору того, кто вздумал бы в сей час заглянуть в церковь! Кудрявый, светлоликий богатырь стоял на коленях, заливаясь горючими слезами, и утешал его немощный старец. В окна яростно било закатное солнце, бросая кровавые блики на стены, на лица, на весь Божий дом...

К осенним холодам Кирилловская церковь расписана была до куполов. Люди ходили, дивились – скоро закончили работу, да и роспись диковинная, невиданная ... Вроде и чинно, и благолепно, но все по-простому, все понятно. Взоры, привычные к грозным и страдающим ликам византийских образов, останавливались на лицах святых великомучеников и ангелов. Ангел-то ангел, а вроде как сосед твой или родственник, и глядит приветливо.

Явился и Святослав, князь киевский. Молча ходил по храму, зажимал бороду в горсти. Порфирий и Всеслав молча стояли у стены, плечом к плечу, и Всеслав чуял, как мелко дрожит учитель. Не со страху, знать – чего ему, вольной птице бояться? С его талантом везде рады будут, никто обидеть не посмеет. Дрожал от гордости за свой труд, желал всей душой, чтоб оценили по справедливости. То же чувствовал и Всеслав, и чуть не засмеялся на радостях, когда князь шагнул к ним и сгреб обоих за плечи.

– Разутешили вы мне душу, богомазы! – загрохотал на весь храм. Оно и не стоило бы так в доме-то Божьем, сказал после Порфирий, да видно и правда разутешился Святослав.

– Быть пиру! – повелел князь.

И пир был, да что за пир! Всеслав, быть может, первый раз в жизни не заробел, попав в княжеские хоромы, под взгляд многих очей. Знал – на сей раз есть чем гордиться.

После четвертой перемены князь повел такой разговор:

– А послушайте-ка, мастера, мое слово! – Святослав был уже изрядно хмелен, но все ж говорил покамест разумно. – К тебе, Порфирий Битый, я обращаюсь, и к ученику твоему любимому. Сколько ты, Порфиша, по свету-то болтаешься?

– Не упомню, великий князь, не считал, – отвечал Порфирий весело. – Да почитай что с самой младости. Ни детей, ни плетей не завел, только рукомесло мое и есть у меня.

– И много ли нажил?

– Много ль надо старику? Домишко у меня есть в черниговской вотчине – да про то, князь, тебе самому ведомо. А добро-то зачем одному? Припомнят люди добрым словом – и то спасибо.

– Трудно ведь, поди-ка, – все за столом притихли, слушали, что скажет князь.

– Стар я уже, вот и трудно. Глаза плохо стали видеть, руки дрожат, как у пьяницы последнего... Вот ученика себе нашел, слава Господу.

– Ученика, – повторил князь и усмехнулся, – а не хотелось бы тебе, мил-человек, на одном месте осесть? Сказать, к примеру, в Киеве? А я бы помог, чем могу – домишко бы огоревали как-нибудь. Сиди себе, пиши святые образа. А уж продавать их, торговым делом заниматься – не твоя забота, то я на себя возьму.

За столом стало тихо, так тихо, что слышалось, как бьет в стены осенний ветер.

– Что ж, – начал Порфирий тихо. – Видать, и правда пора пришла осесть на одном месте. Нередко думалось мне – помру в пути, и схоронить-то меня некому будет. Спасибо тебе, князь, коли не шутишь, рад я твоему предложенью.

– А ты, ученик? – князь глянул на Всеслава. – Останешься со своим наставником, али какой другой путь себе выбрал?

Всеслав замялся. Сидевший неподалеку дядя Тихон вытянул шею, пристально смотрел на племянника, ждал его ответа. И Всеслав, потупившись, сказал:

– Останусь с ним. Только об этой доле я всю жизнь мечтал.

– Вот и добро, – заключил князь, и пир продолжался своим чередом.

А через несколько дней к Всеславу пришли княжеские люди и предложили ему пойти в дом, для них с Порфирием приготовленный. Дом сей стоял возле Кловского монастыря, и Всеслав, увидев его, обомлел – «огореванный» князем домишко показался ему хоромами. Конечно, не сравнить их было с дядюшкиным теремом, но для Всеслава, который сызмальства не имел своего угла, дом этот был лучше всех в белом свете.

С радостно трепещущим сердцем вошел он в свой терем. Большая, светлая горница – и для трапезы, и для молитвы, – две опочивальни, и еще горница – мастерская. Там-то он увидел Порфирия, который обессиленно сидел на скамье, держа в руках узелок с нехитрым своим скарбом, и при виде его у Всеслава почему-то больно защемило в груди...

ГЛАВА 11

Жизнь пошла светлая, покойная. Рано поутру поднимались Всеслав с Порфирием, трапезовали, молились и принимались за труды.

Всеслав писал образ Влахернской Богородицы, заказанный Кловским монастырем. Писал охотно, все старание прикладывал. И выходил образ новый, не похожий на иные, виденные. Не суровой женой в багряном облачении была пресвятая дева, не страдающей, исплаканной матерью, но тоненькой девочкой с невинным, радостным лицом. Удивленно, счастливо взирала она на мир и на небеса, подарившие ей прекрасного Сына...

А помимо этого труда, был занят Всеслав иным делом – тайно, при свете лучины, писал он икону Св. Порфирия – подарок на именины своему наставнику. Когда закончил работу, когда выпал день дарить образ – самому больно было с ним расставаться. Порфирий же взглянул на дар странно, как (вспомнил Всеслав) давным-давно, в школе еще, глядел отец Илларион на малеванья ученика своего, на липовой дощечке исполненные.

– Бог с тобой, сынок, – сказал Порфирий тихо, – ты ж меня самого, грешника недостойного, в виде святого великомученика изобразил. За подарок спасибо, немало ты над ним постарался, да только нехорошо это...

Всеслав, понурившись, искоса посматривал на икону. И правда – глаза святого взирали так же, как глаза Порфирия. Требовательным и спокойным был этот взгляд, была там и ласка, и строгость. И бородка такая же – серенькая, клинышком... История!

Но Порфирий все ж не хотел обижать ученика. В тот же вечер пришел к нему в опочивальню и заговорил с ним.

– Учиться тебе надо, – начал сразу. – Великий в тебе талант зреет, грех его губить.

– Куда ж дальше-то учиться? – изумленно спросил Всеслав.

– А ты не таращь глаза, я дело говорю. Вот когда повстречались мы в первый раз – ты сказал, мол, великий мастер Порфирий Битый. Да, грех жаловаться, много церквей мною расписано по земле Русской, много образов работы моей по белу свету ходит. Сам я всего достиг, никто не учил, не помогал. Вроде бы хорошо, да иной раз и призадумаешься – может, больше мог бы сделать?

– Другого учителя мне не нужно, кроме тебя, – буркнул Всеслав.

– Чудак, вот я и толкую тебе: какой из меня учитель? Да и вообще – что за мастера у нас на Руси? Не знали мы, что взять у греков, не знали! Не на мастерство смотрели, а на обличье, секретов не узнали, только правила затвердили...

– А что ж нужно-то? – подивился Всеслав.

– Эх, не понимаешь ты... Смутно говорю, знаю, но ты постарайся, подумай. Как малевать, что малевать – мы-то знаем. Потому и теперь иконописцы все на Византию равняются. Правила остались, а мастерство забылось. Вот и мажут, кто во что горазд, по уставу – и ладно. А ты не как все малюешь, по-иному. Вроде и знаешь, как уставно писать, да видать, не лежит у тебя к этому душа. Значит, себя не потеряешь, хоть у кого учись...

Всеслав почти ничего из сказанного не понял, но все равно насупился, смотрел угрюмо.

– Волчонок, – ласково упрекнул его Порфирий, толкая в лоб сухой ладонью. – Я тебе вот что толкую, чтоб не рассусоливать: надо тебе ехать в заморье, учиться мастерству.

– Но... – подскочил Всеслав.

– Нишкни! Учитель я тебе али нянька? Сказал – поедешь, значит поедешь, и не смей прекословить!

Всеслав осел. Такого голоса у наставника он не слыхивал сроду и даже перетрухнул.

– Сам переговорю с князем, – закончил разговор Порфирий и поспешно вышел.

Потянулись дни ожидания. Всеслав старался не думать о предстоящем ему испытании. И что взбрело в голову старику? Жили, как жили – в тиши, в радости! Нет, выдумал – ехать невесть куда, невесть зачем.


Заморья Всеслав себе не представлял. Припоминал разговор с Есменем Соколом, когда согласился с ним – да, дескать, хорошо было бы мир посмотреть, в иных странах побывать, так когда это было сказано? Ехал тогда Всеслав на родное пепелище, к незнаемому князю – служить, ратничать, проливать свою и чужую кровь... Тоскливо тогда было на душе, хоть живым в гроб ложись. Потому и мечтал уехать хоть куда. А теперь, когда все так ладно и мило – чего искать, кого догонять?

Порфирий его не неволил. Поспорил с ним несколько раз, но потом смирился. Да и так работы невпроворот – то и дело приносят новые заказы. Писали Всеслав с Порфирием и мучеников, и апостолов с их деяниями, и Троицу пресвятую... Непрестанная радость была в этом труде, и казалось – лучшего ничего не надо.

Но, как говорится, человек полагает, а Господь располагает. Тяжко занемог старый Порфирий – как-то поутру не поднялся с ложа.

– Заленился я что-то, – сказал обеспокоившемуся Всеславу. – Вот полежу маленько, отдохну, а там и за дело примусь...

Но не принялся Порфирий за дело ни в тот день, ни в следующий. Немочь его не в болезни была – старость взяла свое, обессилила, повалила навзничь. С тоской смотрел Всеслав, как тает учитель, угасает лучиной. Призывал к нему многих лекарей, прославленных в Киеве, и видел – бессильна лекарская наука против груза лет. Бессонные ночи проводил над ложем наставника, шептал молитвы в ночи, плакал.

– Как же я один-то останусь? – вопрошал с горечью. – Немыслимо это, не может такого быть...

Оказалось – может. Во сне умер Порфирий, приняв накануне святое причастие, исправив весь закон православный, как и следует. Никто и не услышал, как он перестал дышать и отошел в лучший мир, к Божьему престолу, где, верно, с почетом встретили его благодарные ангелы. Его-то ангелы встретили – а Всеславу каково?

После его кончины тяжко затосковал Всеслав – ни пить, ни есть не мог, работа валилась из рук. Видя такое его уныние, решил князь развлечь своего милостивца. Задумал ему дать большой труд, чтобы занялся он и позабыл о потере хоть на малое время.

Труд такой объявился в скором времени. В граде Чернигове воздвигли новую церковь во славу Божию, и Святослав порешил отправить туда своего иконописца – оказать Ярославу Черниговскому милость, и послужить богоугодному делу.

Услышав княжескую волю, Всеслав было заупрямился.

– Нешто в Чернигове своих богомазов нет? – ворчал недовольно. – Вздумали еще – срывать с места, везти в невесть какие края... Не хочу я!

Но ослушаться благодетеля своего не посмел, собрался в дальний путь. Хотел было взять с собой подмастерье, да княжеские люди отговорили, мол, найдешь в Чернигове. Выехал один на заре, и сам себе дивился и над собой посмеивался – богомаз, монах почти что, а на добром коне, с оружием, под рубахой – добрая кольчуга двойного плетенья. Да что поделать, коль времена такие на Руси – ни рабочий, ни молитвенный человек не может быть за судьбу свою покоен. Половцы-то повсюду рыскают.

И как чуял – на третий день пути там, где Дон, встретив отвесный берег, круто поворачивает на восток, столкнулся нос к носу с половецкими дозорными. Спас его приречный лесок, негустой, уже по-осеннему голый. Притаился за орешником, коню глаза тряпицей прикрыл – не заржал бы призывно, завидев половецких кобылиц. Проклинал сам себя, что не пешим отправился. Верхом-то, конечно, быстрей, да пеший неприметнее...

Половцы ускакали, но Всеслав еще долго сидел в зарослях, обливаясь отвратительным ледяным потом. Не смерти, не полона боялся – вспомнил живо, как жили в половецком стане с князем Игорем, вспомнил Олуэн и теперь трясся всем телом, точно вернулись снова те страшные времена.

Кое-как превозмог себя, выбрался из леса и шагом поехал вдоль берега. С полуденной стороны, насколько хватало взгляду, простиралась степь, сливалась вдали с синим небом...

... Двое знатных половецких батуров, скрывшись в тени белой прибрежной скалы, молча следили за русичем.

– Сними его стрелой, – вяло посоветовал один.

– Зачем стрелой? – откликнулся его товарищ. – За такого батура можно получить серебра – на воз не уложишь.

Подождем, когда подойдет поближе.

У высокой белой горы, похожей на крепостную стену, спешился – отойти по малой нужде. Только услышал, как за спиной переступил и тоненько заржал конь – словно черти, выпрыгнули два половца, скрутили, поволокли... Даже не успел застыдиться своего позора – так смешно стало. Попался, попался как мальчишка несмышленый!

Половцы, одним махом скрутившие арканом русского богатыря, остановились на миг и недоуменно переглянулись – полонянин не осыпал их злобными проклятьями и жалобами на свою судьбу, а звонко, весело расхохотался...

Хан Чурын в те дни принимал знатного иноземного купца.

Сидели в тени шатра, лениво потягивали кумыс. У купца, именем Феофан, рожа была самая ненадежная, лисья, и говорил сладко, точно пел песню:

– Великий хан мог уже убедиться – товары у нас самые лучшие. И они нужны великому хану, не так ли? Теперь осталось столковаться, и здесь все будет зависеть от щедрости хана. Мы же со своей стороны готовы идти на уступки и даже торговать в убыток себе...

– Вот как? – хан поднял бровь, на умном лице мелькнула насмешка. – Прав ты, купец, есть у нас нужда в твоем товаре. Да и тебе нужны сильные рабы и красивые рабыни, отборные меха, золото, дорогие каменья... Надеюсь, каждый будет со своей выгодой.

Купец опять принялся напевать сладкую лесть, обещал прославить мудрость и щедрость хана на всем своем пути. Но Чурын уже не слышал его – смотрел вдаль, туда, где клубилась пыль.

– Наши батуры редко возвращаются с пустыми руками, – бросил в ответ на вопрошающий взгляд купца.

И верно – вскоре перед ханским шатром предстали доблестные воины в запыленных доспехах. Их глаза светились веселой гордостью. Поклонившись хану, они застыли, ожидая его слова.

– Говорите! – приказал хан.

– Великий хан! – сказал один из воинов, тот, что был постарше. – Все, что добыли наши мечи, принадлежит тебе. Мы приносим тебе в дар полонянина. Он статен и силен, и стоит большого выкупа...

Молодой воин засуетился и подвел под взор хана связанного пленника. Он и правда был молод и силен, да еще и красив – русые кудри спадают на гладкий лоб, ярко-синие глаза сверкают... Феофан заерзал на месте – за такого раба немало денег можно было бы получить на константинопольском рынке.

Но не показал виду, состроил каменную морду. Но трудно было укрыться от проницательного взгляда хана.

– Как по-твоему, это хороший раб? – обратился он к своему гостю с вопросом.

– Да... – промямлил купец. – Он, конечно, молод и, по-видимому, силен. Но посмотри, великий хан, как злобно сверкают его глаза, как он стискивает зубы! Такие не живут долго в неволе – они либо убегают, либо умирают от тоски...

Хан покосился на Феофана с удивлением. Он не ожидал от хитрого купца такой мудрости, хотя и понимал – купец просто сбивает цену. Какое ему дело, сбежит раб или умрет, и как скоро это случится? Все равно ведь берет не себе, а на продажу. Покупатель же может оказаться не столь проницательным.

– Столкуемся... – лениво сказал хан и махнул рукой. – Отведите пленника. Накормить его и стеречь бережно. Убежит – голову сниму!

Всеслава увели, поместили в небольшом шатре. Руки, правда, развязали, но стерегли пуще глаза – день и ночь возле шатра стояла охрана. То ли дело было, когда коротали с князем деньки в становище Кончака! Но странно – теперь Всеслав ощущал в душе странный покой, точно свершилось что-то предрешенное, верное, могущее направить его жизнь по иному, правильному пути.

Пятнадцать раз всходило и закатывалось солнце, и на заре шестнадцатого дня Всеслава вывели из шатра. Он сразу понял – половцы решили нажиться на продаже пленника. К нему подошел невысокий, толстый человечек в расшитом одеянии. Подскочил, залопотал что-то на непонятном языке. Щупал руки, спину, заставил знаками открыть рот и заглянул туда. «Как коня покупает», – подумалось Всеславу, и кулаки его сжались. Так хотелось отвесить этому толстобрюху добрую затрещину, аж руки зачесались! Но переборол себя – вокруг стояли вооруженные половецкие воины. Богато одетый половец («Хан» – сообразил Всеслав) стоял поодаль, смотрел искоса, с ленцой, с презрением. Купец-иноземец отошел к нему, они заговорили, но Всеслав не слышал, о чем. Ударили по рукам.

В тот же день Всеслава, стреноженного, со спутанными руками, увез караван византийских купцов.

«Вот и посмотрю чужие земли», – думал про себя Всеслав, лежа на дне легкой лодии. Смешно выходит, что и говорить. Думал ли Порфирий, да и отец Илларион, что воспитаннику их придется вот так отправиться в неведомые страны – не по своей воле, пленником, рабом? Не думали, и думать не могли. Эх, лучше б ехал тогда своей волюшкой!

Но как только вышли в море, у Всеслава не осталось ни сил, ни времени на раздумья и сокрушение душевное. О морских просторах он слышал, слышал и о болезни, что настигает смельчаков, отважившихся бороздить их. Но никак не думал, что это может оказаться так страшно! Хлипкая ладья ныряла с волны на волну и от каждого прыжка душу наизнанку выворачивало! Зеленая яркая вода слепила глаза, и все время мучила невыносимая, непонятная жажда. Всеслав забывался, снова приходил в себя, тихо стонал. Собратья-пленники поглядывали на него жалостно, но заговорить не осмеливались – здоровенный воин в сверкающих латах, с плетью в руке и мечом у пояса разговоров, видимо, не любил и лупил нещадно, по чему ни попадя. Впрочем, он же приметил, что Всеслав совсем плох, и позвал лекаря.

Лекарь, сухонький и легонький человечек, долго заглядывал Всеславу в глаза, вывернув веко, цокал языком, разводил руками. Потом приволок настойку из трав, да такую горькую – скулы сводило. Но от нее Всеславу и правда стало легче. Не так часто стало наваливаться забытье, рассеялась серая муторная дымка перед глазами. На беду только остальные пленники стали поглядывать на Всеслава недобро, с завистью – ни к одному из них лекаря не звали, хоть ты околевай!

Через несколько дней Всеслав попривык немного к тяготам морского пути, но тут новая напасть: хворая, он почти и не ел ничего, а тут понял, какой дрянью кормят пленников. Соленое мясо, сухари, протухшая, отвратительно пахнущая вода... Возможно, купцы питались не лучше – путь подходил к концу, припасы кончались. Но Всеславу не было до этого дела. Приходилось в жизни, конечно, круто, и горя много было, но чтоб мучаться пустым брюхом! Даже половцы кормили от пуза, не жалели ни хмельного кумыса, ни жирного мяса с рисом. А эти, изверги!..

Так досадовал Всеслав, пока ему не пришло в голову: участь его теперь рабья, на лучшее надеяться не след. Хуже бы не было! И в душе своей положил: попав на землю твердую, как можно скорей добыть себе волюшку – любой ценой!

Твердой земли пришлось ждать недолго. Через несколько дней лодии пристали к берегу, но тут Всеславу возможности бежать не выпало.

ГЛАВА 12

Шумит, как морской прибой, константинопольский рынок, и чего на нем только нет! Оружие и украшения, ткани и доспехи, изысканные сладости, драгоценные благовония. Покупай, что душе угодно, были бы денежки!

А немного поодаль – другой рынок. Там не встретишь босоногих мальчишек, которые шумной стайкой носятся от прилавка к прилавку – тут им поживиться нечем. Здесь все люди солидные, зажиточные, в дорогих одеяниях. Здесь оборванцам делать нечего, оборванцы – вот они, на дощатом, наскоро сколоченном помосте. Это рынок рабов. По очереди выводят на помост усталых, измученных людей. Перед продажей их, конечно, и помыли, и накормили – чтоб не шатались от голода. Иначе кто ж на них польстится?

Всеслав стоял поодаль, в толпе таких же пленников. Руки и ноги уже не веревками спутаны – окованы тяжкими цепями. Сразу, как только ступили на берег, и одарили купцы такими-то украшениями, потому и с побегом ничего не вышло. Теперь стой, жди своей участи, стони сквозь зубы от тоски – деваться некуда. Хуже всего было, когда продавали женщин. Всеслав, хоть и неопытен был в мирских-то делах, но понимал – не для труда продают молодиц-красавиц, а для стыдной забавы. Их и приодели поприглядистей, и лица густо намазали белым, нарумянили щеки, веки намазали черным и синим. А из-под слоя краски все равно светится боль и страдание. Купцы шепчут что-то, толкая невольниц под ребра – верно, велят веселей глядеть. Дурнушек и старух продали последними, задешево – для черной работы, и пришла очередь мужчин.

Выводили по одному. Всеслава купец, видать, решил приберечь напоследок, чтоб после него остальной товар негодным не показался. А когда вывел на помост – гул прокатился по толпе. Купец вертел пленника в разные стороны, толковал что-то по-своему – расхваливал. Всеслав начал уже кое-как язык понимать, прислушивался. Противная речь, вязкая, как тесто.

Вот из толпы один, толстопузый, с блестящим от пота лицом, выкрикнул что-то, его перебил другой. «Торгуются», – решил Всеслав, и даже усмехнулся – видно, приглянулся он византийским богачам, если так друг у друга рвут. Оглянуться не успел – купец, хитро улыбаясь, стащил его с помоста вниз, а там уже ждал новый хозяин. Похлопал по плечу, тоже в рот заглянул, аж тошно стало. Из бархатного кошеля, привешенного к поясу, стал отсчитывать монеты, да не серебро – золото! Всеслав снова усмехнулся, и хозяин приметил это – залопотал одобрительно, снова по плечу похлопал, заулыбался.

Покупка совершилась. Человек, которого Всеслав отныне должен был считать своим хозяином, поманил его рукой. У края площади остановились и тут же подскочили слуги. Волокли они с собой что-то странное – плоское ложе с шестью ручками слоновой кости по бокам, сверху навалены подушки. Всеслав и сообразить не мог, что это такое, пока хозяин не взгромоздился на эти подушки, а рабы не ухватились с боков за ручки. Подняли, понесли. Всеслав, которого хозяин продолжал держать за конец цепи, двинулся следом. Смотрел на рабов, размышлял: ведь не в оковах они! Бросили бы эту толстую скотину, и давай Бог ноги! Так ведь нет – стараются, пыхтят, тащат... Только потом сообразил, что бежать в городе некуда – везде люди, тут же отыщут, поймают, приведут обратно и тогда держись, голубчик!

Украдкой поглядывал и на хозяина. Что за диво – не поймешь, мужик ли, баба ли! С помоста-то не много разглядел, да и потом ярость застилала взор, а теперь видно – щеки у него нарумянены, как у тех девок-невольниц. Одна рука лежит на краю ложа, и видно, какая она белая, пухлая, унизана перстнями дорогими. И разит от него чем-то – приятно, сладко, да только к чему это? Ну да видно, тут так положено.

Тащиться пришлось недолго – вскоре остановились у ворот белокаменного дома. Всеслав, размышлявший доселе о своей горькой судьбинушке, отвлекся от тяжких мыслей и аж рот разинул. «Мать честная, вот богато живет!» – подумалось только. В таких палатах жить только князю впору, да и то не всякому. Хозяина утащили в дом, а к Всеславу подбежали слуги, повели в небольшое строение – вроде изба, только каменная.

Вошли. Внутри чисто, прохладно, и пахнет хорошо. Неужели здесь так рабов держат? Горница светлая, на широком ложе – цветные подушки, в уголке – киот с образами. Но слуги оглядеться не дали – снова потащили куда-то, вывели во двор. Там со Всеслава сняли оковы. Он приметил – слуги обращаются уважительно, не толкают, не пинают. Растер затекшие руки, блаженно потянулся... Хоть и непонятно все вокруг, но так уж устала душа тревожиться!

В покое не оставили – снова повели куда-то. Под навесом стояла огромная бочка, полная горячей воды. Слуги стали тыкать пальцами, указывать. Всеслав понял – надо вымыться и, не без удовольствия освободившись от своих лохмотьев, полез в бочку. Зазорно было перед слугами, что пялили глаза, но желание вымыться оказалось сильнее. Эх, куда лучше бы в русской баньке попариться с веничком, с мятным кваском! Но и так сойдет.

В горнице уже была приготовлена чистая, и, видно, новая одежда. Всеслав долго разобраться не мог, что куда одевать и как застегивать, но все ж дошел, облачился, как сумел. И платье-то тонкое, словно господское... Пока оглядывал себя, дивясь чудному наряду – без стука вошли слуги, внесли небольшой стол прямо с едой. Жареные птички, невиданные плоды, ломти мягкого, ноздреватого хлеба. Тут только пленник понял, как давно не ел по-человечески – за столом.

Подмел все в один миг и робко прикорнул на ложе. Все боялся – окрикнут, одернут... Но все было тихо, можно было поразмыслить, и было о чем.

С чего это хозяин здешний рабов привечает, словно гостей дорогих? Всеслав решил было, что прослышал он о таланте пленника и понял, что за драгоценность приобрел. Но, поразмыслив малость, в сем разочаровался – неоткуда было хозяину прознать про это. Слышал Всеслав еще в Киеве историю, как продали в рабство отрока, а купивший его человек так же его холил и берег. Вроде бы пленник напомнил ему всей наружностью сынишку покойного, вот и утешался, на него глядя... Может, и этому толстяку Всеслав оттого по душе пришелся? Да молод тот вроде для такого великовозрастного сыночка...

За такими думами Всеслав не заметил, как задремал. Знать, усталость взяла верх над беспокойством. Но недолго пришлось поспать – подняли, изверги!

– Просыпайся, что ли, – сказал хмурый голос.

Всеслав открыл глаза. На пороге комнаты стояла высокая и сухопарая старуха, смотрела неприветливо, исподлобья.

– Тебя как звать? – спросила она, и только тут Всеслав понял, что говорит она по-русски.

– Всеславом... – ответил он и рассмеялся, сам не зная чему.

– Чего гогочешь? – еще больше нахмурилась гостья. – Аль радость какая?

– Да вот тебя увидел, вот и радость! От родной речи уж отвык, – отвечал Всеслав, широко улыбаясь.

Хмурое лицо старухи немного прояснилось.

– Меня Марией зови. Нужно тебе чего?

– М-мне... – растерялся Всеслав. – Да нет, ничего. Да растолкуй ты мне! – вскрикнул он, видя, что старуха повернулась и, видимо, собирается уходить. – Куда это я попал, и что за чудеса делаются? Что ж ты меня, затем и разбудила, чтоб спросить, не нужно ли мне чего?

– Нет, – ответила старуха, и непонятно было, к чему это относить. – Я тебе вроде как прислуживать поставлена. Тут никто русского языка не кумекает, я одна. Потом-то и сам понимать начнешь, а пока вот через меня говори, что надо.

Всеслав озадаченно почесал в затылке.

– Да это как же, старая? Я ж сам – раб, такой же, как ты!

– Такой, да не такой, – загадочно ответила бабка. – Потом все сам узнаешь, не торопись. Отъедайся вот да отсыпайся, а надо что будет – меня покличь.

И ушла.

Заснуть Всеслав, конечно, больше не смог. Лежал, пялился в потолок без толку. «Такой, да не такой» – сказала эта старая ведьма. А какой тогда? Отчего это ему такое особое положение вышло, за какие труды и заслуги?

Так и пролежал без сна до рассвета. Новый день ничего не прояснил – только после обеда, когда Всеслав собрался от скуки вздремнуть, пришел в горницу хлипкий мужичишка, приволок под мышкой вощеную дощечку, которой Всеслав обрадовался пуще ясного солнышка. Мужичишка пояснил знаками – пришел учить Всеслава грамоте, то бишь греческому языку. Рисовал на дощечке значок, потом говорил его звуком. Всеслав слушал внимательно, понимал – на чужой стороне пропадешь, коль языка не выучишь, как надо. Сам для себя постарался – показывал на разные вещи, узнавал, как называются.

Учитель приходил каждый день. Всеслав уже толково понимал греческий, мог сам кое-что сказать, да что толку? Говорить-то не с кем. Только и ходили, что заморыш этот, из которого лишнего слова не вытянешь, и старая Мария, тоже неразговорчивая. Кормили от пуза, никакой работы не давали. Одно мучило – скука и тревога невнятная. Что дальше будет?

А дальше было такое, о чем Всеслав и помыслить не мог.

Прошел месяц без малого, в скуке и размышлениях прошел, и вот как-то под вечер заявилась Мария. Зашептала:

– Хозяин тебя кличет, понадобился ты ему. Приоденься, я вот тут платье принесла, и ступай скорей.

Всеслав заторопился. Сердце прыгало, как заяц – вот теперь, теперь-то все объяснится! Слуги проводили в дом. Всеслав и тогда уж приметил, только внимания не обратил – идут за ним, шепчутся, перемигиваются, смеются чему-то. Мало ли!

В палатах загляделся на невиданную роскошь. Все, что можно – позолочено, везде диковинки да безделки, но тоже, видать, немалые деньги стоят. Из клеточки под потолком разноцветная, клювастая птица заорала человеческим голосом, правда, по-гречески, что-то вроде: «Дайте жрать!». Шарахнулся в сторону, потом стыдно стало за свой испуг. Пошли дальше.

Хозяин принял Всеслава в низенькой палате. Стены все сплошь расписаны райскими птицами, золотыми деревьями. Всеслав так загляделся на дивную роспись, на мозаичный пол – не приметил хозяина, который покоился в затененном углу, на низком ложе, покрытом мехами.

– Подойди сюда, юноша, – раздался в полумраке мягкий, тихий голос.

Всеслав вздрогнул, огляделся, и подошел.

– Довольно ли ты выучил наш язык? – продолжил хозяин, и Всеслав понял и ответил:

– Да, я уже могу понимать и говорить на вашем языке.

– Хорошо. Присядь рядом со мной. Мы будем беседовать, не так ли? Сейчас нам принесут ужин, и я хочу слушать историю твоей жизни.

Бесшумно открылись двустворчатые дверцы, слуги внесли стол, уставленный яствами, напитками. Хозяин потчевал Всеслава ласково, предлагал попробовать то того, то другого, так что Всеслав совсем согрелся душой, разомлел. По просьбе хозяина начал рассказывать ему о своей жизни – путаясь, сбиваясь, не находя нужных слов. Но странно – говоря о себе на неродном языке, почувствовал вдруг странную легкость и отчужденность, словно говорил о чужой судьбе. Хозяин, назвавшийся Никифором (но обращаться к нему следовало – господин мой), слушал внимательно, кивал головой; порой, когда Всеслав запинался, мучительно подыскивая нужное слово, прикасался к его руке, ободряя...

– Сердце мое привязалось к тебе, как только я тебя увидел, – сказал господин, когда Всеслав закончил свой рассказ и припал пересохшими губами к кубку. – Меня пленила твоя молодость и красота, страдание и печаль в твоих глазах. О, я сделаю все, чтобы облегчить твою участь, я сделаю так, чтобы твои глаза только улыбались. Ты ни в чем не будешь знать недостатка...

У Всеслава язык чесался сказать – отпусти ты меня на волю, отправь на родину, коли уж я так тебе приглянулся. Но не решился, испугался прогневить этого странного человека. А хозяин подсаживался все ближе и ближе. Держал теперь Всеслава за руку своей влажной рукой, часто и глубоко вздыхал. «Эк я его расстроил», – подумал Всеслав и покосился на профиль Никифора, еле видный уже в полумраке. Тот почувствовал взгляд, повернулся медленно. Влажные его губы раскрылись в улыбке и, прежде чем Всеслав успел понять, что происходит, приникли к его шее в липком поцелуе.

Огненная вспышка озарила разум, перед глазами закружились красные точки. Как просто все оказалось, Господи! Брезгливо, словно стряхивая мокрицу, он отстранил хозяина, вскочил с ложа. Не было даже слов – по-гречески не учили такому, да и по-русски забыл все, кроме ругательств.

– Что ты, что ты, – зашептал Никифор, поднимаясь. – Светлый юноша, милый... Ну, подойди, не бойся...

– Я подойду, – тихо сказал Всеслав по-русски. – Я-то подойду, чтоб тебе башку твою поганую оторвать!

Никифор не мог понять слов, что сказал раб, но тон почуял, и махнул рукой.

– Ладно, ступай. Ты молод, горяч, тебе надо успокоиться. Иди!

Всеслав быстро пошел к выходу. Там его уже ждали двое вооруженных слуг, которые и проводили его до отведенных ему покоев. Там Всеслав бросился, не раздеваясь, на ложе – предаваться страданию.

Грех, грех поганый, содомский! А он и сам хорош, доверчивая душа – раскис, размяк. Приветил незнакомый человек – и забыл сразу, что человек этот купил его, как скотину, и теперь волен в жизни его и в смерти!

«Нет уж, в следующий раз я не смолчу! – размышлял про себя Всеслав. – Ужо я выспрошу у Марии, как это по-гречески говорится, да и назову ему, кто он есть. Лучше уж погибель принять, чем всю жизнь в позоре жить, да еще и грех взять на душу!»

Твердо порешив это, Всеслав почти успокоился, помолился Богу и позволил себе заснуть. Сон был на удивление глубок и крепок, и даже видение пришло блаженное – словно склонился над ложем его благородный витязь в полном доспехе, в княжеском багряном плаще и шептал: «Скоро выручу тебя из неволи, достаточно уж ты натерпелся».

Всеслав проснулся далеко за полдень и сразу принялся ждать – пошлет ли за ним хозяин. Не мог ни молиться, ни чем другим заниматься, и кусок в горло не шел. Но напрасно, напрасно волновался, как понял уж потом – ни в этот день, ни в последующий хозяин за ним не прислал. Только через три дня Всеслава вывели во двор и пояснили, что теперь он вместе с прочими невольниками будет таскать носилки своего господина.

От такого унижения в гордом богатыре сердце возгорелось, но он укротил себя – хоть носилки таскать, хоть дрова рубить, а все лучше содомского греха! Однако приметил, что вместе с остальными рабами его селить не стали – видать, хотели все же как-то отличить.

Обливаясь потом, тащил вместе с другими рабами носилки по городу. Не от усталости потел – от злобы и досады, а эта жирная, женоподобная туша, развалившись на пестрых подушках, поглядывала снизу вверх, ухмылялась. Знать, решил Никифор усмирить таким образом строптивого раба, показать ему, чем житье обычного невольника отличается от житья невольника любимого.

У рыночной площади, знакомой уже Всеславу, приказано было остановиться. Хозяин перевалил через бортик носилок, направился куда-то вразвалочку. Всеслав с другими невольниками остались дожидаться его. Всеслав оглядывался – дать бы деру, только пятки б засверкали! – да некуда. Кругом полно народу, поднимут крик – небось, недалеко убежишь. Так что приходилось спокойно, покорно, разглядывать разношерстную толпу.

– Эт-то что за чудо! – вскрикнул он невольно, переполошив остальных невольников.

Кого же увидел он? Не эфиопа в белом одеянии, не человека с песьей головой, о которых говорили на Руси. Пробиваясь сквозь галдящую, пеструю толпу, шел прямо на него киевский купчина, братец Михайла.

ГЛАВА 13

– Михайла!

Как ни шумел базар, а все ж нет такого крика, который мог бы заглушить звук родной речи на чужбине. Михайла закрутил головой, пытаясь узнать, кто позвал его, и уже было решил, что померещилось от жаркого солнышка, но тут взгляд его упал на Всеслава – и Михайла оторопел.

– Братушка! – завопил трубно, принялся расталкивать локтями зевак. – Да как же ты тут оказался, богомаз!

Всеслав, задыхаясь от радости, крепко жал ладонь Михайлы.

– Полегче, полегче! – орал тот, морщась. – Да опомнись ты наконец, скажи мне, что за беда с тобой приключилась!

Всеслав, торопясь, захлебываясь и глотая слова, рассказал наскоро брату короткую историю своего невольничества. Умолчал только о хозяйской склонности греховной, но не на площади же об этом вопить, где так много любопытных глаз и ушей! Позору потом не оберешься. В запале Всеслав и позабыл, что говорит на русском, и никто, кроме Михайлы, понять его не в силах.

– Вот так штука, вот так штука... – повторял братец чуть ли не со слезами на глазах. – Ну, где этот твой вельможа? Не печалуйся, брат, поможем беде. Без порток останусь, а тебя из неволи выручу!

Хозяин не замедлил явиться. Завидев возле своей «повозки» незнакомого, богато одетого человека, по виду купца, он видимо, удивился, а когда понял, что пришелец дружески беседует с рабом, – еще и рассердился, насупился.

– Вот он, – Всеслав толкнул Михаила в бок.

– А-а, этот, – протянул Михайла и обернулся к Никифору. – Пройдемся мы с ним, пожалуй.

И, обернувшись к нахмурившему брови вельможе, он вежливо взял его за локоток и принялся что-то старательно втолковывать. Всеслав не слышал, что именно – они немного отошли, да и не хотел слушать, откровенно сказать. Стыдно было перед братом. Вспомнился и тот, последний разговор, когда Михайла подсмеивался над ним за неудачливость и нелепость. А тут вот и подтверждение нашлось – в полон угодил, родственники выручают!

Пока он так размышлял, Михайла с Никифором вернулись. Михайла сиял всем лицом, даже объемистое брюшко, казалось, подпрыгивало весело, а вельможа хранил на своем лице выражение хмурой приветливости.

– Откупил я тебя, братушка! – весело заорал Михайла. – Ну, теперь гулянку устроим, разнесем этот городишко по щепочкам!

Всеслав, еще не веря своей вновь обретенной свободе, сделал шаг от носилок в сторону Михайлы. Никифор ничего, смотрит в сторону, на лице – сладкая улыбочка. Тут только Всеслав приметил высунувшуюся из-за его плеча мордашку юного отрока – сколь смазливую, столь и порочную. «Новенького прикупил», – решил Всеслав, дерзко ухмыльнулся в лицо бывшему хозяину и пошел вслед за Михайлой.

Тот, кажется, совсем голову потерял от такой нежданной радости – здоровенный купчина веселился, как мальчишка несмышленый.

– Теперь мы с тобой, братец, в кабак пойдем, – болтал он. – Вина, поди, давно не пробовал? И отощал как! Ну, ничего, ужо откормим.

В доме у Никифора Всеславу подавали и неразбавленное вино, и кормили знатно, но об этом он предпочел умолчать. Если Михайле приятно думать, что его брат помирает с голоду – пусть так думает. С неожиданной для себя самого нежностью Всеслав смотрел на своего брата и спасителя.

Между ним и Михайлой никогда особой дружбы не было. В детстве, конечно, играли вместе, но как только чуток подросли – вся дружба оказалась врозь. Последние годы и виделись-то редко, сидели порой за одним столом, но никогда по душам не говорили и друг другу особо не радовались. При мысли о своем жестокосердии и равнодушии, Всеслав чуть было слезу не пустил и решил про себя непременно отслужить брату его услугу, отблагодарить, чем только он ни пожелает. Кабы знать тогда...

В кабаке, на краю рыночной площади, Михайла потребовал мяса, фруктов, еще чего-то и вина без меры. Всеслав, осторожно присев за залитый вином стол, оглядывался по сторонам. Хоть и нечасто ему приходилось бывать на Руси в питейных заведениях, но запомнил он тамошнюю обстановку и теперь дивился – кабаки-то повсюду одинаковые! Тот же запах хмеля и жареного мяса, те же пьяные крики – только на греческом языке, и даже у лохматых собак, протискивающихся меж столами, какие-то русские морды.

На этот раз Всеслав от выпивки не отказался, чем и заслужил похвалу брата.

– Понял ты, родимый, вино – человеку утеха, – балагурил Михайла, обгладывая куриную ножку. – Пей, ешь, не стесняйся!

После четвертой чарки рассеялась тоска, Всеслав осмелел и решил повести с братом вежливый разговор.

– Много ты, братушка, монет-то выложил ироду тому? – спросил как бы невзначай.

– Это не твоя печаль, – расхохотался Михайла и замахал рукой пышногрудой трактирщице, чтоб попросить еще вина. – О том и думать не моги. Как сродственника не выручить? Знаешь, что бы со мной батя сделал, кабы прознал, что я тебе помочь пожалел?

– А все-таки? – пытал захмелевший с непривычки Всеслав. – Должок-то за мной числится, так ведь? Я тебе всей жизнью своей благодарен.

– А коли так... – задумчиво молвил Михайла, и Всеслав с удивлением приметил, что тот не так хмелен, как видится. – Коли так, скажу я тебе, братец дорогой, чего мне от тебя получить желательно. Да ты, может, и сам догадался? Не запамятовал последнего нашего разговора?

Всеслав, не отвечая, подпер голову рукой и призадумался. И в самом деле – что толку в этом обереге? Одни горести и так всю-то жизнь, сколько себя помнит. А Михайла – человек торговый, ему удача нужнее. Потом – как же не отблагодарить его за такую помощь? Да кабы не он – пропадать бы Всеславу в постыдной неволе до скончания жизни...

Одним махом стащил Всеслав с руки заветный перстень, протянул его на ладони Михайле.

– Держи, брат! За доброту твою и к родне радение – отдаю тебе благословение батюшкино. Не чужой все ж ты нам – моему отцу племянник. От чистого сердца отдаю, без корысти какой. Владей им и будь счастлив... – тут дрогнул его голос, но он сдержался и нашел силы закончить, что начал: – Раз уж мне не привелось.

У Михайлы засияли глаза, до того смотревшие сонно-лениво – аж больно глядеть было. Но перстень не хапнул сразу, внимательно посмотрел на Всеслава, словно не веря своему счастью, потом взял оберег вежливо, двумя пальцами.

– На каком персте носить? – спросил у брата внезапно осипшим голосом.

– На левой руке, на среднем пальце мой отец носил, – отвечал Всеслав, весело глядя на брата. – Да ты что, никак, заробел?

– Долго я думал о нем, почитай что с мальчишества, – отвечал Михайла тем же странным, глухим голосом и медленно надел кольцо, близко поднес руку к лицу. – Ишь ты, а там красненьким мигает, – сказал удивленно.

– Где? – Всеслав сунулся было посмотреть, но вспомнил, что видел уже, и снова обмяк. – Да... Бывает такое. Камень, говорили мне, редкий. Правда, неказистый, зато с секретом...

После такого объяснения Михайла опять развеселился, выпил немалый кубок вина, и пошло у них веселье! Что было дальше, Всеслав помнил плохо – но вроде бы появились две нарумяненные, смуглые девки в соблазнительных платьях, и одна из них даже на коленях у него сидела, из одного кубка с ним вино пила...

Но это озарение пришло в больную голову Всеслава, когда он проснулся наутро. Во рту стояла сушь, перед глазами плыли зеленые пятна. Проснувшись, долго не мог понять, где он. Оглядывал с удивлением незнакомую горницу, пока не услышал со скамьи заливистый храп с носовым посвистом. Сразу камень с души свалился – припомнился день минувший. Храпел, конечно же, братец Михайла. Всеслав потрепал его за плечо, щелкнул шутя по носу. Михайла забормотал что-то и открыл глаза.

– А, проснулся! – выговорил приветливо. – Здоров же ты пить, голубчик, да только после на ногах не стоишь. Едва тебя доволок до постоялого двора, бугай здоровый... А ты еще упирался, пировать дальше хотел!

– Кто, я? – изумленно спросил Всеслав. – Убей Бог, не помню.

Михайла рассмеялся и от этого проснулся окончательно.

– Что это ты бледный какой? – спросил, протерев глаза. – А, ты ж у нас непьющий был, вот и мутит с непривычки... Ну да ничего, живо поправим такое дело.

Вскочив бодро (Всеслав смотрел с завистью – брат вроде и не пил вчера ничего), Михайла крикнул слугу, приказал подать добрый завтрак.

– Да кваску, кваску ледяного побольше! – завопил вслед. – Ничего, братка, сейчас поправишься. Позавтракаем с тобой, а там я пойду по своим делам. Нам в этом городе еще месяц торчать. Аль уехать хочешь домой допреж меня?

– Н-нет, – отвечал Всеслав, морщась от головной боли. – Я уж с тобой. Вернемся, дядьку Тихона порадуем.

– Вот и я так же думаю, – захохотал Михайла. – А то не приведи Бог, с тобой еще какая напасть приключится. Теперь уж я тебя не отпущу! Так вот: я по делам пойду, а ты делай что хочешь. Хочешь – отсыпайся тут, хочешь – ступай, смотри город. Когда-то еще побывать придется?

Всеслав последовал его совету и отправился гулять по незнакомому городу. Сколько времени пробыл, а кроме рыночной площади да захудалого кабака ничего не видел!

Он ходил долго – не мог и предполагать, что столь чудесен и прекрасен град Константинополь. Большую часть времени провел в соборе Софийском, все никак не мог уйти оттуда. Теперь же пела и сияла Господним светом душа, овеянная неземной красотой. Домой, на постоялый двор пришел уже в сумерки, вяло отужинал, не замечая, что ест и, не отвечая на насмешки и вопросы Михайлы, завалился спать. А поутру повторилось то же – неустанная беготня по городу, церкви, часовни, храмы – и непрестанное, ласковое умиление души...

Михайла изредка посмеивался над «одержимым» братцем, но не препятствовал ему ни в чем, занимался своими делами. А дела эти пошли в гору – неизвестно, способствовал ли этому зачарованный перстень, или так само собой вышло – но товар свой продал Михайла втридорога, барыш получил немалый и теперь разживался византийскими диковинками. Редкие роскошные ткани и украшения решил он везти в Киев, надеялся на этом немалый барыш получить. Мечтая о грядущем богатстве, он все время весел был и светел – потому Всеслав немало удивился, когда как-то вечером застал его сидящим за столом с кувшином вина, с лицом, мрачнее тучи.

– Что с тобой, брат? – спросил Всеслав, осторожно подсаживаясь на скамью.

Михайла только вздохнул глубоко.

– Выпей со мной, – сказал грустно и потянулся за кубком.

– Тоска у меня на душе. Негожее я сделал.

Всеслав принял кубок, глотнул вина.

– А ты расскажи мне, облегчи душу. Может, и придумаем что вместе?

– Что уж тут придумывать! – вяло откликнулся Михайла. – Теперь, брат, дела не поправишь... Давеча на рынке околачивалась перед лавкой нищенка одна. Грязная, что твой веник, дитя у нее на руках в тряпках замызганных. Досадно мне стало, что она рядом отирается, чистых покупателей пугает. Может, и зараза какая у ней – черт ее знает! К тому ж показалось мне, что она странно косится, стянуть, что ли, что-то собирается? Вот я и кликнул стражу. «Воровка!» – говорю. Ее сразу цап-царап – и увели.

– Так она украла что? – допытывался Всеслав.

– Да не видел я! – отмахнулся Михайла. – Почудилось мне – вроде так. Да и не знал я, что ее уведут так сразу, просто припугнуть хотел. Потом приходят ко мне стражники, говорят – ничего из моего товара при ней не нашли. Да только оборванка эта, не дожидаясь оправданья, в темнице Богу душу отдала. С чего, неизвестно... Испугалась, может, или приложили ее стражи чересчур крепко.

– Дурно это, брат! – помрачнел Всеслав. – Выходит, что ты безвинную женщину страже предал. А что померла она – твой грех.

– Знаю! – отмахнулся Михайла. – Я и сам себя не вспомнил, когда про это узнал. Решил грех загладить, дитя, что при ней было, себе на воспитание взять.Батюшка-то покою не дает: дескать, обзаведись дитями. Вот и был бы ему внучонок готовенький, или внучка – я ужне знаю. И с тобой хотел посоветоваться, только где ж тебя сыщешь? Целыми днями пропадаешь где-то. Сам решился, пошел в ту тюрьму, а там ребенка уж нет, и никто не знает, где он. Вроде, кто-то пришел, да забрал. Я так сужу – кто его взять мог? Из родственников кто-нибудь, такая же голытьба... Худо!

– Худо, брат! – вздохнул и Всеслав. – Ну, уж ничего назад не воротишь. Надо бы тебе к исповеди сходить, церковное покаяние принять. Завтра и пойди. А пока ложись-ка спать. Ты в расстройстве душевном, да и выпил, видать, немало... А я, пожалуй, выйду перед сном, похожу на вольном воздухе. Что-то вино твое в голову мне ударило.

Михайла пьяно кивнул, и Всеслав вышел. Долго стоял на дворе, смотрел в небо. На душе было скверно – словно он сам, а не братец предал несчастную, безвинную нищенку и дитя ее. Повздыхал, посокрушался, глядя на прекрасные Божьи звезды – и скорым шагом пошел со двора в ночь, развеивать хмель.

... Михайла, однако, спать не лег – остался сидеть за столом. Глотал вино, как воду, отщипывал корочку хлеба, заедал – и снова погружался в горькие свои думы. Наконец, сон сморил его. Опустилась купеческая головушка на белую скатерть, на вышитый рукав, и заснул Михайла тем богатырским сном, который так часто одолевает хлебнувших лишнего русичей.

Свеча осталась гореть, не свеча даже – малый огарочек. Тут бы и погаснуть ему, утонуть бы огоньку в расплавленном воске, но случилось странное, небывалое совсем. Скудный язычок пламени вместо того, чтоб погаснуть, вспыхнул ярче прежнего. Казалось, горит сам воск, и воздух кругом. Быстро-быстро побежали по скатерти синие искорки, шаловливо прыгали, как бесенята.

Михайла спал, и не чуял, как занимаются сухие стены, как добегают бесовы огоньки до ложа и вспыхивают там шелковые подушки. До поры-до времени язычки пламени не касались его – словно кто-то незримый круг очертил, и заключил в нем спящего купчину. Но вот озорной огонек вспрыгнул на рукав рубахи, лизнул ладонь...

Михайла пробудился, но пробужденья не осознал – только что в тягостном кошмаре виделась ему геенна огненная, где прыткие бесенята тыкали ему вилами в бок, загоняя в самое пекло. Сон продолжался, но боль стала настоящей, жар – ощутимым. Печет лицо, сворачиваются, потрескивают волосы на голове, в бороде... Невыносимая боль опалила правую руку – вскрикнул, сжав зубы, стал сбивать с рукава пламя. В дымном, багровом мраке кинулся к двери, но ткнулся руками в стену. «Показалось», – сообразил, начал шарить рядом. Снова стена.

– Да где ж она, проклятая! – закричал мучительно. Со двора уже доносились крики, вылетали от жара окна... Но двери не было, словно черти ее забрали. Михайла уже обшарил все стены, искал и там, где быть ее не могло. Наконец, решившись на страшное, бросился через алые всполохи к окну.

Стоящие во дворе люди видели, как русский купец с разбегу, словно сотня чертей за ним гналась, выкинулся из высокого окна постоялого двора. Одежда его, волосы – все горело, и он катался по земле, крича от боли. Ему кинулись на помощь. Сбили, затушили пламя – и тогда открылось лицо купца – нечеловеческое уже, один багровый, кровавый пузырь... Заплакали женщины, тоненько завизжал чей-то ребенок. В это время с треском обвалилась крыша, сноп искр взлетел в черное небо и многие слышали из огня – не то утробный смех, не то рыдание...

Всеслав бродил долго, пока не стало клонить в сон, ноги не начали заплетаться одна за другую. Тогда свернул к постоялому двору. Не видя его, даже из-за домов почуял недоброе – услышал горестные вопли и плач, почуял запах гари, который не спутаешь ни с чем. Кинулся бежать, и на повороте остановился, словно запнулся.

За малое время постоялый двор выгорел почитай что дотла. Но чудо – все, находящиеся в нем, остались живы и невредимы, кроме русского купца, по вине которого и вспыхнул пожар. Он, страшно обгоревший, лежал на земле, на милосердно постеленной кем-то рогожке, дышал часто, мелко. Толпа расступилась перед Всеславом.

– Братка! – вскрикнул он, и сам не узнал своего голоса. – Да что ж это такое!

Рыдания подступали к горлу, тоска ледяной лапой сжала сердце. И тут Михайла открыл глаза. Странно выглядели эти водянисто-голубые глаза на багровом лице, которое уж и лицом-то назвать нельзя было.

– Вернулся... – сказал Михайла с видимым усилием. – А я, видишь... И покаяния принять не успел. Черти меня взяли.

Михайла застонал.

– Да что ж ты говоришь! – затормошил его Всеслав. – Лекаря теперь тебе сыщем, залечит он тебя!

– Меня теперь нечистый залечит, – упрямо сказал Михайла.

– Ты думаешь, я не знаю, кто огонь-то разжег? Воздалось мне по грехам моим, сам он за мной явился...

Всеслав хотел еще говорить что-то, умолять брата, чтоб не говорил страшных слов, чтоб дождался лекаря... Но из толпы выбрался земляк, купец, живший в том же дворе, и потрогал его за плечо.

– За попом посылать надо, – шепнул участливо. – Вишь ты, отходит он. Не тревожь ты его, не тормоши больше...

Всеслав закрыл лицо руками, и богатырские его плечи затряслись мелко-мелко...

Михайла больше не открыл глаз и не сказал ни слова, не дождался ни лекаря, ни священника. Всеслава, потрясенного внезапной гибелью брата, увел к себе тот самый купец-земляк, Степан. Он же и занялся похоронами Михайлы, он же и разыскал, и помог сбыть оплавленный ком золота – все, что осталось от большого барыша. И Степан же принес Всеславу после похорон обережный перстень – снял с руки Михайлы. Всеслав принял кольцо молча, взглянул странно, дико...

– Не убивайся ты так, молодец, – увещевал его Степан. – Все под Богом ходим, так не роптать же! Возьми вот колечко на память, и золота я выменял, тоже небось не лишнее у тебя... Какой товар оставался в лавке – сбыл, конечно.

– Спасибо тебе, – шепнул Всеслав. – Спасибо за хлопоты.

– Не за что, милок, не за что. Человек человеку завсегда помогать должен, иначе нельзя. Ты, главное, не горюй, держись. Домой-то поедем?

– Домой? – Всеслав точно пробудился от этого слова. – Нет, домой я не хочу пока. Что мне там? Да и как я его батюшке, моему дядьке скажу, что с его сыном приключилось?

– А как же не сказать-то? Ты ему теперь одно утешение будешь. Других-то детей у него нету?

– Нету. Да и от меня теперь утешение худое. Я и сам-то себя утешить не могу, не только кого другого.

– Ну, как хошь...

Через несколько дней Степан отбыл морским путем на Русь. Всеслав остался один в чужом городе Константинополе.

ГЛАВА 14

Никогда еще он не чувствовал себя таким одиноким и таким свободным. Всегда был кто-то, кому нужно было повиноваться, к кому нужно было прислушиваться и с кем считаться. А теперь – никого рядом, ни одного знакомого во всем огромном городе, делай что хочешь, иди, куда хочешь.

Единственное, что не давало ему покоя, – мысли о горькой участи брата Михайлы. В самом деле, много непонятного было в его смерти. Люди говорили, что, мол, по пьяному делу не доглядел за огнем, а одного не смыслили – не допивался Михайла никогда до того, чтоб заснуть мертвецки! Всеслав-то хорошо его знал, и помнил – всегда брат в полном разумении во хмелю находился, на ногах держался твердо. Может, конечно, быть такое, что от расстройства душевного да от усталости заснул он крепко, но ведь свечка-то стояла не на сеновале, где только искру оброни, и все полыхнет, а на столе, где и гореть-то было нечему!

Размышлял Всеслав и над теми слухами, что ходили после пожара среди русских купцов, – мол, без нечистого тут не обошлось. Многие видели или говорили, что видели, как в огне метались в дикой радостной пляске черные, рогатые тени, многие слышали утробный хохот, когда провалилась крыша. Было ли то правдой – неведомо, и над этим Всеслав размышлял днем и ночью.

Малеванье свое Всеслав забросил. Не до того было, пока томился в плену у половцев, и у византийского вельможи, а сейчас и подавно. Только теперь стал он задумываться о хитросплетеньях судьбы. Взять хотя бы брата Михайлу покойного – бегал он по двору у дядьки Тихона толстощеким, шаловливым отроком, и кто мог бы тогда подумать, что именитым, богатым купцом кончит он так страшно свою жизнь? А он сам, Всеслав? Куда только ни бросала его жизнь, и всякий раз казалось – вот об этом можно вспоминать всю жизнь, но сразу же случалось что-то еще более странное и диковинное.

«Все в руках Господа» – так привык думать Всеслав, так его учила матушка, дядька, а потом – в монастырской школе. Нет, не все, не совсем все – говорил ему тяжкими испытаниями добытый опыт. Было еще что-то, что некоторые люди называют судьбой, а многие и вовсе не знают, как называть, и ледяную руку этого «что-то» порой чувствовал Всеслав на своем плече. Но откуда оно взялось? Что ему нужно? Про то Всеслав не знал, и знать не мог.

«Это демон меня одолевает», – сообразил Всеслав. Привыкнув к мысли, что рано или поздно удастся ему все же удалиться от беспокойной мирской жизни в монастырь, он начал усиленно готовить себя к духовной жизни: читал Святое Писание по-гречески, усердно посещал храм Божий. Но и это не давало покоя, напротив, Всеслав начал задумываться о таких вещах, которые ему раньше и в голову не приходили.

Глубоко запали в его сердце слова из Евангелия от Марка: «Пойди, все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, последуй за Мною, взяв крест!»

Мало когда Всеслав задумывался о бедных и богатых. Сам никогда нужды не испытывал, но и в роскоши не пребывал – отец и дядя, оба старые воины, приучили его к умеренности во всем. Простая пища, простая одежда – вот что к лицу воину. Так учили его в детстве и юности, и только теперь, оказавшись среди кричащей роскоши и не менее кричащей нищеты великого города, поневоле задумался он о богатых и бедных.

На Руси все было иначе – там монахи и священники – истинные постники, молитвенники, и по ним это видно. Припомнить только отца Иллариона, наставника Порфирия... Лики у них строгие, худые, глаза горят рвением и заботой. Отец Илларион, сколько помнил его Всеслав, носил одну и ту же рясу – позеленевшую, во многих местах заштопанную. А здешние священники телом весьма обильны, носят такие одеяния, какие себе на Руси никто и в праздник не позволит одеть. И не от нищеты ведь там так ходят – от скромности!

Теперь Всеслава не радовала прославленная роскошь константинопольских храмов, не тешила отчего-то глаз. «Мамону радуют», – шептал он, глядя на дорогие, раззолоченные, усыпанные каменьями оклады, на шитые златом облачения служителей.

Быть может, ушел бы из него дух подвижничества, кабы нежданно не встретил бы он единомышленников и друзей. На том же постоялом дворе, где жил он со времени смерти Михайлы, поселились двое – старец и юноша. Жили они в соседней клетушке, и не слышно их было. Трапезовали же внизу, в кабаке. Всеслав не раз примечал, что кушанья они просят самые скудные и постные, пьют только чистую воду, хотя пост давно прошел. Порой даже сидели они со Всеславом рядом, но знакомства не завели и промеж собой говорили так тихо – ни слова не разобрать.

Но случай свести знакомство все ж таки выпал. Как-то ввечеру, стоя на молитве, Всеслав услышал из-за стены душераздирающие стоны.

– Убивают кого-то, что ли! – подивился Всеслав и решил на всякий случай наведаться к соседям, выяснить, в чем там дело.

На стук двери отворил старец, удивленно вскинул бровь.

– Случилось что-нибудь? – поинтересовался Всеслав. – Слышу, стонет кто-то, думаю, может, помощь нужна?

– Зуб у него разболелся, сил нет, – ответил старец, и, отступив немного в сторону, показал Всеславу на юношу. Тот сидел на краю постели и раскачивался из стороны в сторону, держась за правую щеку.

– К лекарю надо, – сочувственно посоветовал Всеслав. – Дернет зуб, и нет его!

– Где ж в такой час лекаря найти! – вздохнул старец. – Ночь уж на дворе.

– Да тут же живет, на нашем же дворе. Не запирайте дверей, я скоро вернусь, приведу его.

Старец начал было что-то мямлить, но Всеслав уже спускался вниз по лестнице.

О лекаре сам Всеслав знал только понаслышке, но быстро нашел его комнату. Стукнув пару раз богатырским кулаком в дверь, начал ждать ответа. Никто за дверями не шелохнулся, потому Всеслав замолотил еще сильнее.

– Кто не дает спать бедному лекарю? – послышался из-за двери сонный голос.

– Вставай, бедняга, – весело сказал Всеслав. – Твоя помощь нужна.

Кто-то прошаркал к порогу и, охая, отодвинул тяжелый засов. Дверь со скрипом открылась и перед Всеславом предстал щупленький человек с таким большим носом, что в профиль он напоминал небольшую виселицу.

– Ну и чего вам нужно? – поинтересовался он.

– Зуб разболелся у парня. Сделай милость, дерни! – попросил Всеслав.

– Зуб, зуб... – ворчал лекарь, одеваясь и собирая необходимые инструменты. – А мне, несчастному не дают спать по ночам. Как будто этот зуб не мог разболеться завтра, о Господи!

Но все ж таки собрался он быстро и шустренько побежал за Всеславом наверх. Слыша его легкую поступь, Всеслав размышлял: «Как же он, хилый такой, будет зуб тянуть?».

Но напрасно тревожился. Лекарь вырвал зуб, словно былинку – юноша только охнуть успел, и уже улыбался окровавленным ртом. Лекарь, все также вздыхая и шаркая, начал собираться восвояси, украдкой поглядывая на хозяев в ожидании вознаграждения.

Всеслав же приметил, что старец как-то растерянно оглядывается по сторонам, сунул руку даже под перину на ложе, да сразу вынул – ни с чем. Поняв, в чем дело, Всеслав отозвал лекаря в сторонку и сунул ему монету. Очевидно, заплатил он непомерно много, потому что лекарь взглянул на него удивленно-весело, а на пороге шепнул:

– Уважаемый господин может присылать за мной в любое время дня и ночи!

Дверь за ним затворилась. Всеслав тоже собирался было уходить, но старец остановил его.

– Благодарим тебя, добрый человек, – с достоинством вымолвил он. – Мы отдадим тебе долг, как только это будет возможно. Угодно ли тебе назвать свое имя? Меня зовут Варфоломеем, а мой юный спутник носит гордое имя Георгия.

– Мое имя непривычно для здешнего слуха, – отвечал Всеслав, и назвался.

– Ты русич? – прищурился на него старик.

– Да... – удивился Всеслав.

– Я родом из Болгарии. Мне приходилось знаться со многими русичами, когда я еще жил на родине. О, это дивные люди, сильные духом, великодушные, чистые, как дети!

– Разные бывают, – уклончиво ответил Всеслав, хотя похвала была ему приятна.

– Да, да, – удивленно откликнулся старик, оглядывая гостя. – Ты здесь по делам?

Всеслав, неизвестно почему, вдруг почувствовал доверие к этому человеку.

– Нет, не по делам. Так, живу.

– Можешь не отвечать, если это тайна, – предупредил его старик.

– Да нет никакой тайны. Сам толком не знаю, что делаю, как живу. Мне пора. Час уже поздний.

– Ну, что ж, – улыбнулся новый знакомый. – Как только что сказал этот лекарь, уважаемый господин может располагать мною в любое время дня и ночи.

С того времени и завязалось у них знакомство. Всеслав поначалу держался сторожко, рассказывал о себе мало, но возникшее однажды чувство доверия не исчезало, и вскоре старец Варфоломей знал о русиче почти все. Одно смущало Всеслава – его знакомые не торопились открываться, о себе говорили мало и неохотно. Чувствовалась в этом какая-то тайна.

«Ну не преступники же они, не татебный народ, – размышлял Всеслав. – Сразу видно, люди Божьи, имеют совесть и понятия. А если не хотят душу открыть – так что же?».

Так продолжалось до того дня, когда Всеслав в задушевной беседе поделился с Варфоломеем думами своими и сомненьями последних дней.

– Христос-то что говорил? Живите, мол, в бедности, и придете в царствие Божие. А как же все богатые люди думают в царствие это попасть? Они, конечно, жертвуют на нужды храмов, и немало жертвуют, так ведь все не ту десятую часть от имения, которую Господь завещал? Это что же выходит, а?

– Хуже всего то, – раздумчиво отвечал Варфоломей – что и самоя святая церковь также поддалась тлетворному очарованию богатства. Бедность всегда была главной добродетелью христианина. Куда же идет мир, если те, кто называет себя служителями Господа, служат Мамоне и заботятся только о том, чтоб поплотнее набить свою утробу?

Всеслав смотрел с изумлением на своего собеседника. Таких речей ему не приходилось пока слышать: они и пугали, и завораживали его.

Уловив его испуг, Варфоломей осекся было, но, не будучи в силах сдержаться, продолжал:

– Разврат по монастырям! Монахи, святые люди, предаются безделью и чревоугодию! Монастырские трапезы, которые должны быть более чем скромными, превращаются в пиры! А разврат? Самый страшный, о котором и подумать-то стыд – содомский грех, скотоложество! Немало постранствовал я по миру, и видел многое, и потряслась душа моя...

Всеслав был ошеломлен, и даже не знал, что отвечать. На Руси он ничего не слышал о том, как живут монахи на самом деле, да и никогда не задумывался над этим. То, что он видел своими глазами, противоречило словам Варфоломея. Стоило вспомнить отца Иллариона – вечного постника, молитвенника, кроткого и смиренного. Но остальные? Быть может, они проводят свои дни в монастыре именно так, как говорит Варфоломей?

Когда Всеслав поделился с собеседником своими сомненьями, тот только горько усмехнулся:

– Да, у вас, у русичей, все по-другому... Хотя, быть может, ты, друг мой, просто мало знаешь и видел не все. Но здесь, в Византии, не нужно быть провидцем и пророком, чтоб понять, чем занимаются наши скромники. Об этом говорят на базарных площадях, про это сочиняют озорные песенки, рассказывают непристойные сказки – впрочем, не более непристойные, чем то, что творится на самом деле. Боже, Боже, как низко пали твои слуги и твоя пресветлая невеста – святая церковь! Давно пора ославить и прогнать эту развратную девицу...

Всеслав даже зажмурился.

– Так кто ж ты такой? – спросил осторожно.

– Я? Я, смиренный раб Божий, имею смелость полагать себя первозвестником новой церкви. В ней нет места обожравшимся вельможам, развратным монахам... Наше учение зовется богомильством, так как только отрицающие блага земные милы и приятны Богу. Нас преследуют церковные и светские власти, нас отлучают от церкви и предают анафеме, заточают в тюрьмы и сжигают на кострах, нашу собственность конфискуют в пользу императора... Но что нам свобода? Что жизнь? Что деньги? Там, в горнем мире, где нет ни печали, ни воздыхания, разве пригодятся блага земные? Нет! Только сокровища душ наших оценит Господь...

Выдохшись, Варфоломей замолчал. Всеслав тоже не сказал ни слова, только вздыхал. Много непонятного говорит старец, можно поспорить с ним и опровергнуть... Но как горяча речь его, как яро он верит в то, о чем говорит! Да, пожалуй, можно посвятить всю жизнь такому делу, можно, закрыв глаза идти по стопам этого человека, и душа, слабая, немощная душа не ужаснется перед выбором, не будет мучима сомненьями...

Часто говорили так Всеслав и Варфоломей, и все отрадней и отрадней было Всеславу слушать речи старца. Только когда расставались они, расходились по своим опочивальням, Всеслава начинали терзать сомненья. Спору нет, красно говорит старец, но многое Всеслав для себя признать не может. Сказал недавно, что монастыри и церкви суть вотчина дьявола, а вся церковная обрядность, таинства, мощи, иконы, крест – все это противно Господу нашему...

– Знаешь, как колдуньи людей изурочивают? – шептал он Всеславу на ухо – глаза его горели. – Делают малую куколку – из воску, или из тряпицы крутят так, чтоб на того человека похожа была, или пучок волос его прилепляют, или крови капельку – что найдут. Ну вот, а после с богомерзким обрядом крестят и нарекают именем бедняги, которого изурочить хотят, и против сердца иголку втыкают. Будет его тоска и болезнь мучить, покуда тот не помрет. А крест-то Господень – не та же бесовская куколка? На нем-то нашего Спасителя каждый Божий день, каждое мгновение распинают, и сколько таких крестов в христианском мире – столько муки ему прибавляется. То дьявол людей подучил, чтобы Господу насолить... Вот и у тебя на шее мерзость эта. Сними, сделай милость, не мучь Господа нашего!

Всеслав слушал, но креста не снимал, боялся чего-то.

– Да ведь кресты и иконы-то эти – красота какая! – пытался втолковать он Варфоломею. – И в послании апостола Петра сказано – мол, если спросит тебя какой язычник, в чем твоя вера, то отведи его и поставь пред образами, и он потрясется красотой их и великолепием, и обратится...

– Эх ты, младенец Божий! – усмехался Варфоломей. – Вера-то должна в сердце быть, да в помышлениях, да в поступках. А та вера, что на картинке только видна, немногого стоит!

Порой тоска брала Всеслава от таких заверений нового товарища, но, неизвестно отчего, верил он ему крепко. Страх брал порой – за такие-то беседы, коль прослышит кто, по головушке не погладят. И не напрасно боялся...

ГЛАВА 15

Этого человечка стал Всеслав примечать задолго до знакомства со старцем Варфоломеем и Георгием, воспитанником его. Крутился все на постоялом дворе, подсаживался к столам. Порой угощал кого-то, вел разговоры, но о себе ничего почти не говорил, все больше расспрашивал. Всеслав его сторонился – не любил таких шустрых да скользких. Кто его знает, что за человек – и одет не поймешь как, и держится ни на что не похоже... Не мужик, не вельможа, а значит, себя скрывает. Про себя прозвал его Всеслав уховерткой, потому что гляделся он вертким да склизким, и собой был зело нехорош.

Так вот в тот вечер, входя в харчевню, где столовался, увидал Уховертку за одним столом со своими знакомцами. Сразу екнуло сердце, и, как бывало уже не раз, засосало грудь дурное предчувствие. Но сдержался, не показал виду, что обеспокоился, и подошел поближе.

– Примете в компанию? – спросил вроде бы шутливо, хотя во рту пересохло от волнения.

– Садись, друг, потрапезуй с нами, – ласково пригласил Варфоломей и снова обернулся к Уховертке. – Так, говоришь, из болгарской ты земли? – спросил раздумчиво.

Тихо сидевший до того Георгий усмехнулся:

– Что ты, отче, его пытаешь? Зачем ему нас обманывать? Раз добрый человек говорит, что земляк, значит, так оно и есть.

Варфоломей погладил бороду.

– Разное бывает, сынок, – ответил Георгию и снова обратился к гостю. – А почто же ты нашу родимую землю покинул, мыкаешься по чужой стороне?

Уховертка пригнулся к столу, ответил свистящим шепотом:

– Чужеземцев много развелось в Болгарии, много они себе воли забрали. Что не господин, так грек, что ни власть – так византийская... Слова спроста не скажи, шагу просто не ступи!

И, словно испугавшись, что сказал слишком много – откинулся к стене, замолчал.

– Та-ак, – протянул Варфоломей. – Значит, нам с тобой, мил человек, по пути. Обидели там тебя?

– Дом забрали, добришко все, – неохотно отвечал Уховертка. – Только вы уж никому не сказывайте – как бы мне опять солоно не пришлось!

Варфоломей с Георгием слушали, качали сочувственно головами, воздыхали. Но Всеслав, как убедительно ни говорил незнакомец, все равно не поверил ему, и когда Уховертка обратился к нему, разговор поддержал нехотя.

– А ты, витязь, откуда будешь? – взгляд серых, колючих глаз обратился на Всеслава. – Нешто тоже земляк?

– Русич я. По торговым делам, – ответил Всеслав и приметил, что Уховертка сразу потерял к нему интерес. Зато с Варфоломеем говорил охотно, порой понижал голос до шепота, выспрашивал что-то...

«Пора б и подзакусить», – решил Всеслав, приказал принести себе обед и принялся за еду, бросив прислушиваться к разговору. Насытившись же, молча кивнул головой всем сидящим за столом и ушел в свою опочивальню. Там прилег, пытался задремать, но беспокойство не проходило, словно тонкой иглой царапало душу.

Дверь тихонько отворилась. Всеслав вскинулся – запирал вроде! На пороге стоял Уховертка, улыбался липко, неприятно.

– Ты чего, не поверил мне? – спросил тихонько. – А зря. Нам с тобой надо вместе держаться, я тебя в люди вывести могу. Хочешь моему господину служить?

Всеслав молчал, пораженный, не в силах двинуть ни единым членом.

– А он уж тебя одарит за рвение, будь спокоен! Он щедрый, у него всего много! Вот посмотри-ка, что он мне дал...

До того Уховертка держал руки заведенными за спину, а теперь вынул их, потянул что-то с усилием. Из темноты коридора показалось окровавленное, страшно истерзанное тело Варфоломея – лиловые кишки волочатся по полу, язык вылез и распух, остекленевшие глаза вращаются...

Всеслав закричал, что было мочи, – и проснулся. В узкое оконце проглядывал яркий солнечный луч, веселил взгляд. Но не до веселья было теперь Всеславу – вскочил, оделся кое-как, сунул ноги в сапоги и помчался навещать знакомцев.

Дверь в их комнату открыта нараспашку, почти сорвана с петель. В опочивальне пусто, тихо, на полу валяется всякий хлам. Тот же солнечный луч скользит по стене.

– Неужто уехали? – громко сказал Всеслав, пытаясь победить в себе тревогу.

Растерявшись, не позвав даже слугу, чтоб выяснить, что и как, – кинулся вниз, в трактир, словно надеясь, что Варфоломей с Георгием засиделись там со вчерашнего вечера. Так лихо скакал по ступенькам, что чуть было не сшиб с ног зазевавшуюся какую-то девку с миской огурцов. Тут только немного пришел в разум, пригладил ладонями вихры и в трактирный зал вошел степенно, спокойно.

Варфоломея, конечно же, не было. Словно опасаясь не разглядеть его или не узнать, подошел Всеслав к тому самому столу, за которым давеча сидели, опустился устало на скамью. Чутье подсказывало – не надо никого спрашивать, все сейчас само узнается. Крикнул служанку, но к столу подошла сама хозяйка – дородная, свежая бабенка в таком пестром наряде – глаза резало.

– Что тебе, молодец? – спросила, слегка поклонясь, улыбнулась лукаво.

– Чего у вас есть, чтоб не ждать? – спросил Всеслав, и сам подивился звукам своего голоса.

– Похлебка есть с бобами, баранина с вертела... – начала перечислять хозяйка, но Всеслав прервал ее.

– Вот баранину и неси. И пива еще, побольше!

Оглянуться не успел – на столе уже дымится объемистое блюдо с тушеным мясом, в глиняном простом кувшине плещется прохладное пиво... Но хозяйка, кушанье принесшая, уходить не торопилась, сложила руки под передником на животе и глядела на Всеслава вроде как жалеючи.

– Трудно одному на чужбине, молодому парню! – вздохнула она в ответ на недоуменный взгляде Всеслава.

– Да нет, ничего... – с набитым ртом ответил Всеслав, решив, что вдовушка-хозяюшка надумала по-женски пожалеть его.

– То-то и есть, что ничего! – опять вздохнула женщина, и у Всеслава защемило сердце. Не слышно было в ее голосе бабских хиханек, не с намеком она говорила. – Всякие люди попадаются. Вот старец-то с отроком – ты с ними все за одним столом трапезовал, болты болтал – знаешь, кто оказались?

– Кто? – холодея, спросил Всеслав.

– «Кто-о?» – передразнила его хозяйка. – Еретики окаянные, вот кто! Говорят... – тут она огляделась и перешла на шепот. – Говорят, самого Владыку замышляли погубить, своего брата еретика патриархом сделать. Да нашелся человек, распознал про такой их сговор и раскрыл, где надо. Нынче ночью за ними и пришли, и увели их.

– Куда? – так же шепотом спросил Всеслав.

– А туда! – усмехнулась хозяйка. – И ты, красавчик, уноси лучше ноги, пока не поздно. Ты с ними дружился, не зная, что это за люди, как бы они и тебя не оговорили. Я-то знаю, ты человек правильный, добрый христианин, да там поди докажи!

И ушла. После этого Всеславу уж кусок в горло не пошел. Медленно встал из-за стола – словно гора на плечи навалилась, и пошел к себе.

Что делать, он не знал. Бежать, как хозяйка советовала? Так ведь стыдно, стыдно! Задружился с людьми, речи их слушал, и соглашался даже, и сам даже начал думать, как они, а теперь в беде покинуть? А с другой стороны – вдруг они и правда черное дело задумали? Как тогда быть?

Размышлял Всеслав недолго. Порешил – чтоб самого себя не стыдиться, идти выручать друзей, все сказать, что о них узнал. Оставалось узнать только, куда увели их, и обдумать, как следует, что перед судьями говорить. Но и этого не успел Всеслав сделать – в дверь постучали...

... В темном, зловонном подземелье со стен сочилась вода. То и дело пробегали крысы, задевали хвостами ноги – жирные, откормленные. «Что ж они жрут в этой темнице?» – размышлял Всеслав. Одну он только что убил сапогом, и теперь готовился к новой атаке.

Странно, но с того момента, как стражники проводили Всеслава в эту сырую, смрадную тюрьму, он успокоился душой. Вот и само все решилось – не надо думать, решать, выбирать.

Теперь все просто и ясно, теперь нужно просто спасти свою жизнь и жизнь своих друзей – если они, конечно, невиновны. Всеслав думал, что поймет это, как только увидит их вновь, ему почему-то казалось, что сможет прочесть по их лицам, по глазам, есть на них грех или нет, и убедит судей в том, что увидел.

Задумавшись об этом, он начал мерить широкими шагами свою темницу, порой поскальзываясь на мокром полу и судорожно вздыхая.

Когда, по его подсчетам, наступила ночь, он примостился кое-как на охапке соломы – слава Богу, чистой и свежей – и, помолившись, заснул спокойно, словно в собственной постели.

– Эй ты, вставай!

Грубый окрик над головой и пинок заставил Всеслава вздрогнуть. Над ним стоял стражник. Всеслав засуетился, сделал вид, что собирается уж, чтобы пойти – но что ему было собирать? Только подняться. И он пошел впереди стражника.

Стены обширной залы обтянуты были черным сукном, черным был покрыт длинный стол, за которым сидело трое мужчин в черных же одеждах. «Судьи», – понял Всеслав.

– Кто вы и откуда? – спросил один из них.

Всеслав откашлялся и бодро начал:

– Я из русской земли, зовут меня Всеслав по прозванию Тихонов.

– Зачем прибыли в Византию? – последовал новый вопрос.

– Был привезен, как невольник, но мне помогли выкупиться из плена.

– Проверить, – кинул человек в черном какому-то мужчине, сидящему за отдельным столом. Тот писал что-то, склонившись, но, услышав приказ, встал и удалился.

Задав еще несколько пустячных вопросов, судья выпрямился и прямо глянул на Всеслава.

– Вас обвиняют в том, что вы еретик, в том, что вы веруете и учите несообразно с верованием и учением святой церкви!

– Кто, я? – обомлел Всеслав и от удивления чуть не перешел на русский. – Да кто ж на меня такой поклеп возвел?

– взревел он.

– Нам все известно, – равнодушно сказал судья. – Ваши соучастники не выдержали допроса с пристрастием и выдали вас. Хотите ли вы сей же час раскаяться в своих прегрешениях и понести заслуженную вами кару? Учитывая ваше раскаянье и добровольное признание, мы готовы смягчить ее, насколько будет возможно...

– Да не в чем мне признаваться! – вскричал Всеслав, с каким-то отчаянным удивлением глядя на судью. – Я верую во все то, во что должен веровать христианин!

– Эти хитрости нам знакомы. Вы думаете, что христианин должен веровать в то, во что веруют члены вашей секты? Но мы теряем время в подобных разговорах. Итак, вы отказываетесь от чистосердечного признания и продолжаете упорствовать в своих заблуждениях? Предупреждаю вас, что в таком случае мы вынуждены будем применить допрос с пристрастием...

Всеслав уже довольно изучил здешний язык, чтобы почти все понимать и самому свободно изъясняться, но что такое допрос с пристрастием – он не понимал и понимать не мог. Только когда, последовав взглядом за указующей рукой судьи, он увидел разложенные на полу орудия, назначение которых он сразу с ужасом угадал, – только тогда он понял, что ему предстоит.

Но, вопреки его мрачным ожиданием, никто на него не набросился и терзать не начал. Напротив – судья, которого Всеслав положил уже считать своим главным мучителем, что-то тихо сказал, и двое других покинули комнату. Отослав своих собратьев, судья сам встал из-за стола и приблизился к Всеславу.

– Ваша твердость делает вам честь, – сказал он, улыбаясь, и выглядело это так, как если бы улыбнулась ожившая виселица. – Обычно еретики в предчувствии пыток проявляют малодушие, начинают молить о пощаде, рыдать...

– Я не знаю за собой вины, оттого тверд духом, – отвечал Всеслав.

– Вы отважны, юноша. Но подумайте, что ждет вас? Вряд ли вы даже можете вообразить те пытки, которым мы подвергаем еретиков, упорствующих в своих заблуждениях. Испытание водой и огнем, дыба, кнут... Но даже если вы решите порадовать своего повелителя храбростью – после смерти вас неизбежно ждут адские муки – без конца, без пощады, без надежды, до самого Страшного Суда!

– Повторяю, я невиновен, – устало сказал Всеслав.

– Но вы знаете, кто мог бы подвести вас под обвинение в ереси? Вы сами понимаете, что попали сюда не напрасно – когда за вами пришли стражники, вы даже не стали сопротивляться и не выказали ни малейшего удивления!

– Да... – понурился Всеслав. – Накануне стражники забрали двух людей, с которыми я познакомился в этом постоялом дворе.

– Вы говорили с ними? – быстро спросил судья.

– Не раз, – ответил Всеслав.

– Вы были дружны?

– Один из них был старец, другой – юный отрок. Оба они не годились мне в друзья, но мы порой трапезовали вместе и вели беседы...

– О чем?

Всеслав замялся.

– Вот видите, юноша, если бы в этих беседах не было ничего вредоносного, вы бы не замедлили раскрыть мне их сущность.

Но ваше замешательство говорит мне, что ересь отравила и вашу молодую душу, что негодяи привлекли вас на свою сторону и, быть может, желали сделать орудием в своих руках! Вы еще так молоды, судьба забросила вас на чужбину, вам не с кем посоветоваться и некому довериться. Не будьте самонадеянны, расскажите мне все, что знаете об этих людях.

Всеслав заколебался. Что, если они и в самом деле преступники, еретики? Замышляли убить патриарха? Вспомнились горячие гневные речь Варфоломея, его сверкающие глаза...

– Я вижу ваши колебания, – сказал судья. – Пожалуй, вам следует поразмыслить некоторое время, – и хлопнул в ладоши.

Явившийся страж проводил узника обратно в темницу. Едва за ним захлопнулась тяжелая дверь, едва заскрипел в скважине ключ, Всеслав пал на колени и обратил к небу свои мольбы.

– Научи меня, Господи, научи! Наставь на путь истинный, открой глаза мои! – шептал он.

Но небеса молчали, и светлый ангел не сошел к нему, чтобы подать добрый совет. И тогда Всеслав решился – сказать судье всю правду, и будь что будет. В самом деле, если его знакомцы неповинны в ереси, в намерении убить патриарха – им ничем не сможет повредить его свидетельство. Но если они виновны – слова Всеслава станут доказательством их греховных замыслов, и помешают привести его в исполнение.

«Сказать правду никогда не постыдно»,б – так размышлял Всеслав.

Наутро, будучи вызван в уже знакомый ему черный зал, он рассказал без утайки о том, что слышал от Варфоломея и от его спутника, отрока Георгия. На этот раз он говорил с одним вчерашним судьей, и тот, кажется, был доволен до крайности – улыбался, поощрял Всеслава кивками, потирал ладони.

– Вот теперь я вами доволен, – сказал он, когда Всеслав замолчал. – Вы очень помогли святой церкви в борьбе с врагами ее и злоумышленниками. За это вам щедро воздастся в небесах, да и мы обещаем вам не оставить вас своим покровительством. Но нам нужно еще кое-что...

– Что? – насторожился Всеслав, почуяв недоброе.

– О, пустяк! Все, что вы теперь сказали, – очень хорошо, очень помогло нам. Вам осталось только прибавить к своим показаниям несколько слов – о том, что в приватной беседе Варфоломей выказывал кровожадные намерения по отношению ко многим служителям святой церкви, угрожал смертью патриарху, и...

– Так ведь этого не было! – воскликнул Всеслав.

– Ну, а быть может, было, да вы как-нибудь пропустили по недомыслию?

– Да как это пропустил! – загорячился Всеслав, но тут же умолк, взглянув в лицо судье. Тот уже не улыбался, благодушие сошло с его лица. Глаза горели мрачным огнем, злая улыбка кривила тонкие губы... Только в эту минуту Всеслав осознал, что и жизнь и смерть его находятся в руках этого безжалостного человека, и приумолк. Судья тем временем подошел к столу, и, взяв песочные часы, перевернул их. Песок с едва слышным шелестом устремился в нижний сосуд.

– Когда весь песок пересыплется, – торжественно изрек судья, – вы должны будете принять решение. Поторопитесь, иначе я вынужден буду...

И судья сделал жест рукой, непонятный, но жутковатый.

Наступила тишина. Всеслав не думал, запрещал себе думать о чем-либо. Он уже раскаялся в том, что рассказал судье об истинных воззрениях старца Варфоломея, уже сомневался в правильности своего поступка и усугублять его не собирался. «Будь что будет, – решил он. – Лжесвидетельствовать я не стану».

Когда песок пересыпался весь, и тишина стала давящей, невыносимой, Всеслав поднял глаза на судью.

– Лжесвидетельство – страшный грех, – сказал он тихо. – Я не могу взять его на душу во имя чего бы то ни было.

Он ожидал чего угодно – новых угроз, немедленной лютой смерти, пыток, проклятий – но не этого! На лице у судьи засветилась улыбка.

– Прекрасно, мой юный друг, прекрасно! – сказал он и, приблизившись, потрепал Всеслава по плечу. – Я проверял вас – проверял, насколько можно верить вашим словам и вашим показаниям. Вы чисты перед богом и совестью, и можете быть свободны.

Не веря своему счастью, Всеслав двинулся к выходу, но судья остановил его.

– Совсем забыл вам сказать. Ведь ваш родственник – воевода Киевского князя?

Всеслав ответил утвердительно.

– Когда мы уточняли, тот ли вы, за кого себя выдаете – до нас дошли слухи, что он вас давно уже ищет. Приходил даже запрос от имени самого князя! – судья сделал паузу, покосился на Всеслава. – Так что поспешите домой, на родину, и будьте впредь осторожнее.

Всеслав кивнул и вышел, споткнувшись о порог.

Остальное все было для него как в тумане. Он не помнил, как вышел из темницы, как добрался до постоялого двора, как разговаривал с хозяйкой... Но, очевидно, все прошло благополучно, потому что на следующий день утром он проснулся в своей постели, с чувством дикого голода и какого-то непонятного ему самому счастья – словно в душной комнате открыли окно. Спустившись в трапезную, долго отъедался. На душе было светло и пусто. Впереди лежал долгий, долгий путь – домой, на Русь.

ГЛАВА 16

Деньги, к удивлению Всеслава, остались в целости, и на прощание, на память о Константин-граде порешил Всеслав прикупить подарков. Совсем было собрался за покупками – уж и прошел несколько улиц до рынка, как вдруг спохватился. Кому подарки-то покупать? Никого ведь нет у него – ни друзей, ни родных. Только дядька Тихон остался, да и то неизвестно, есть ли он в живых или уж помер с горя?

Глубоко задумался Всеслав над своей неудачливой жизнью. Отчего все так вышло, воля ли на то Божия, или что другое вмешалось? С самого детства – никого рядом. Был Михайла – да не задружились с ним, и погиб он лютой смертью. Был учитель золотой, Порфирий Битый – помер. Ивашка, с которым у князя Игоря служили в гриднях – пропал неведомо куда, и не слышал о нем с тех пор, как вернулся первый раз из половецкого плена. Да ежели вспомнить так – и не искал толком, о другом о чем-то думал. И все другие, кто встречался на узких тропах, – где они теперь?От чего не удержались рядом с ним, Всеславом, отчего не стали ему товарищами верными?

Так размышлял Всеслав, а ноги сами несли его по незнакомым улицам, куда – неизвестно. Только вспомнился, когда услышал многоголосый шум толпы. Любопытствуя, подошел поближе – и ахнул только.

Помост посреди площади схож был с тем, с которого продавали на рынке невольников и его, Всеслава. Но отчего-то обложен он был со всех сторон вязанками сухого хвороста. В толпе переговаривались.

– Не напирай, не напирай, а то как дам...

– Что это народ собрался?

– Человека будут жечь, глядите скорей...

– Преступник какой?

– Еретик, говорят, против веры христианской замышлял. Тут назвали как-то, да я не понял. Говорят, на самого патриарха покуситься замышляли.

Всеслав остолбенел. И, прежде чем увидеть – понял, задрожал. На помост вводили старца Варфоломея.

Изможден и истерзан был старец, едва передвигал ноги. И раньше-то был он не особо силен, а теперь и вовсе от ветерка качался. Издали не мог Всеслав рассмотреть его лица, да и не пытался особенно – страшно было, жуть. Теперь только припомнил он свой сон. Или видение то было пророческое? Втащил тогда Уховертка, изверг и наушник, в его светлицу Варфоломея истерзанным, измочаленным. Не вспоминал Всеслав о том сне, навеки запретил себе вспоминать, да вот пришлось.

Что-то гнусил под нос священник возле помоста – Всеслав не слышал. Не будь бы здесь толпы, так завыл бы, зарыдал в голос. Выходит, невинного он смерти предал, захотел, дурак, справедливости! Нет на этом свете справедливости, и быть не может, а он, Всеслав, теперь выходит последним злодеем пред старцем, и перед собой, и перед всевидящим Господом!

Из-под куч хвороста под помостом повалил клубьями серый дым, и хотя не дошел он до Всеслава – все равно стало тяжко дышать, глаза заслезились. Вот и языки пламени показались, трещат, взбираются все выше и выше... Варфоломей обвис, привязанный к столбу. Всеслав кинул на него последний взгляд – старец был без сознания, или мертв уже – и стал выбираться из гущи толпы. Знал – не вынесет, надорвется его сердце при виде гибели невинного человека, да к тому же и преданного им, Всеславом. Хоть и ненамеренно, но предал же, хоть и не стал лжесвидетельствовать на него – но и не выручил...

С тяжелой головой, с разбитым сердцем покидал Всеслав прекрасный город Константинополь. Купеческий караван взял его с собой.

– Должно быть, Господь лишил меня разума, коль я решил возвращаться морем! – в тысячный раз повторил он, когда ладья подпрыгнула на гребне высокой волны, а вместе с ней, казалось, подпрыгнуло все нутро несчастного морехода.

Впрочем, на сей раз он был не одинок в своих немощах – в это время года в Черном море всегда качало, и многие сотоварищи Всеслава лежали вповалку и тихо стонали, время от времени перевешиваясь через борт.

С Всеслава же морская хворь спала, как только он увидел озабоченное лицо кормчего. Он уж привык, что все мореходы неприветливы, и на доброе скупы, но это что-то уж чересчур: проследив направление его взгляда, Всеслав понял – надвигается буря. С запада край неба совсем почернел, как обуглился, и в этой темной лавине сверкали изломанные молнии.

– Спаси нас и помилуй! – прошептал кормчий. Он пока не желал беспокоить остальных, чтоб не поднимали лишнего шума и толкотни, но эти его слова были всеми услышаны.

– Нешто буран приближается? – озабоченно спросил Епифан, здоровенный рыжий мужик, бывалый мореход.

– Кажись, так, – сухо ответил кормчий и снова устремил взор на стремительно надвигающуюся тучу. С востока еще светило солнышко, но робко как-то, словно испугалось и само такой бури. Море, и до того неласковое, теперь начало бушевать втрое сильнее – волны поднимались огромные, каждая из них угрожала накрыть лодию, смыть с палубы людей, как муравьев, повлечь в холодную, неведомую глубину.

– Мамка, мы потонем?! – крикнул белоголовый малец лет семи, видать, сын кого-то из купцов.

– Я те дам «потонем»! – прикрикнула на него мать, красивая, полная женщина. – И не моги такого думать!

Мужики-то, гляди, ничего не боятся, знают, поди, что делать.

Но Всеслав мыслил иначе. На лицах мореходов отражалась не уверенность в благополучном завершении пути, не вера в свои силы и слабость стихии, но какая-то безнадежность, которую можно было б назвать полнейшей, кабы не вечное русское «авось» и не надежда на то, что «бог не выдаст, свинья не съест». Потому это уж было ясно, что никто не суетился особо, не готовился как можно защищенней встретить бурю. Мореходы только глядели в чернеющие небеса и истово крестились, кое-кто вслух творил молитву.

Сколь ни ожидали бурю – обрушилась она все равно внезапно. Во мгновение ока сгустилась такая тьма, которой и по ночам-то нечасто бывает – там хоть луна и звездочки светят, а тут ничего.

– Словно света конец... – высказался кто-то дрожащим голосом, и, видно, прибавил еще что-то, но уж было не разобрать. Ледяной поток дождя захлестнул лодии, все звуки потонули за его шумом. Ни рыданий, ни молитв невозможно было услышать – озираясь, Всеслав различал при синеватых вспышках молний искаженные лица спутников, глаза, полные слез и ужаса, рты, распяленные в беззвучном крике. И сам, верно, что-то кричал, и сам себя не слышал...

– Молитесь, христиане! – голос кормчего на мгновение покрыл бурю, раздался, как колокол в ночи. Всеслав услышал его и начал молиться – истово, горячо. Но странно – он вовсе не испытывал страха.

Бока лодьи трещали под ударами могучих волн. Казалось – чудовищные морские звери, о которых Всеслав так много слышал от мореходов, покинули враз свои логова в неведомых зеленых глубинах и порешили между собой непременно сжить со света эту жалкую горстку людишек, трясущихся от страха и холода в ореховой скорлупке. Это было последнее, что успел помыслить Всеслав, а потом все смешалось – небо и земля, вода и воздух...

Волны играючи перевернули лодью. Всеслав, почуяв себя в воде, ужаснулся было, в попытке удержаться за что-то начал бить руками и ногами, и вдруг понял, что плывет, хоть до этого не плавал ни разу в жизни – все как-то не доводилось.

Всеслав видел, как тонули его спутники – кто камнем шел на дно, не пытаясь сопротивляться своей горькой, как морская вода, судьбе, кто барахтался из последних сил, цепляясь костенеющими пальцами за обломки лодии... Всеслав пытался помочь хоть кому-нибудь, но быстро понял – не выйдет тут ничего, и товарища не спасешь и сам наверняка погибнешь. Обезумевшие люди не опирались на подставленное плечо, а цеплялись за него со всей дури, заталкивали спасающего под воду... Всеслав оставил свои попытки и стал оглядываться – нельзя ли зацепиться за что-нибудь?

Руки, непривычные к плаванию, ломило, ноги, казалось, вот-вот зайдутся судорогой от холода. Одежда намокла и тоже тянула вниз. Всеслав попытался освободиться хотя бы от сапог, но и этого сделать не смог, сноровки не хватило. Зато отыскал себе все ж соломинку не соломинку, а немалую доску, уцепился за нее, перекрестился, и поручил свою душу Господу...

... Все тело ломало, саднило, жгло, но через тяжкое забытье почуяв боль, Всеслав обрадовался – значит, жив! В раю бы поди так не болело, а в аду придумали б что похуже.

Следующее, что почуял Всеслав – запах дыма, свежеиспеченного хлеба, запах жилья. Словно помаленьку отходил от тяжкого сна – услышал шаги рядом, тихую речь, понял, что лежит на мягком, и решил открыть глаза, а может, и голос подать, если получится.

– Батюшки, очнулся! – раздалось рядом, и над Всеславом склонилось лицо старика. – А мы уж и не чаяли тебя, соколика, в живых увидеть.

– Где... я... – с трудом вымолвил Всеслав.

– Да ты не говори, не говори, не трудись пока. Ты еще слабый совсем, бедолага. На острове ты, мы тебя из моря-окияна выловили. Чисто утопленник был, только в досточку вцепился – не оторвать.

Кабы Всеслав в силах теперь был – засмеялся бы. Живуч он, живуч, что и говорить! Бывало ли с кем такое, чтоб из моря выловили, как дельфина какого! Тут-то вроде бы и погибель принять – так нет, не вышел, значит, его жребий...

Устав от этих дум, Всеслав снова заснул, не сумев даже поблагодарить доброго старика, а проснулся от прикосновения солнечного луча к лицу. Силы в теле прибыло, со вчерашним не сравнить.

Приподнялся на локтях, огляделся – куда на сей раз завела святая волюшка? Чистая изба, земляной пол устлан душистыми травами. У стен лавки, устланные шкурами, прялка, рядом – ворох начесанной шерсти. Топится печка из красной глины, и тихо бурлит в глиняном горшочке какое-то варево. Сам Всеслав лежит на кошме, мягкой волчьей шкурой прикрыт заботливо. Кто ж здесь хозяин, где вчерашний старик?

Словно сама собой, тихонько открылась дверь. Всеслав неизвестно отчего зажмурился, словно затаиться хотел, но сам себе усмехнулся и открыл глаза. Над ним стояла женщина – да нет, девушка, молоденькая совсем.

– Проснулся? Вот и хорошо, – сказала тихонько. – Есть хочешь?

Всеслав только закивал головой – губы словно спеклись. Девушка улыбнулась ему ласково, захлопотала у печи. Всеслав краем глаза смотрел на нее. Редко где можно встретить такую красоту! Хоть и живет в простой избе, а ровно княжна – стройна, белолица, золотая коса в руку толщиной лежит на узких плечах. И принаряжена, ровно на праздник: жемчужные бусы на шее, на голове кокошник поблескивает золотыми нитями, разноцветными камешками. Сарафан синий, приметил Всеслав, – под цвет глаз, синих, как небо, обрамленных пушистыми золотистыми ресницами...

Девушка приметила на себе взгляд молодца, посмотрела на него, улыбнулась ласково.

– Как прикажешь звать-величать себя, витязь? – спросила.

– Всеслав я. А тебя как зовут, хозяюшка?

– Лада, – коротко ответила девушка, сноровисто собирая на стол.

– Имя-то какое милое, – тихо сказал Всеслав, откидываясь на изголовье.

– Имя как имя, – пожала плечами лада. – Вставай, Всеслав, трапеза тебе готова. Помочь тебе?

Всеслав махнул рукой, отказался от подмоги, да пожалел – ноги словно тряпичные, не держат тяжелого тела, голова кружится. Чуть не повалился, да Лада подоспела, подставила плечико и бережливо довела до стола, усадила. Всеслав сквозь зубы застонал от стыда – вот до чего дошел, без помощи подняться не может!

– Не серчай, витязь, – ласково шепнула девушка, приметив смущение его. – Бывает всяко. Ешь досыта, не обижай меня.

Что на столе есть – все тебе и съесть.

Мудрено это было б, если бы даже за стол целая дружина уселась! В жире пареная каша исходила вкусным паром, подрумяненная оленья боковина дразнила Всеславов молодой голод. Были тут и пироги с разными начинками, и печеная рыба, и холодный, хмельной мед. Ладе, видать, нравилось, как подналег витязь на еду – подкладывала ему лучшие куски, подливала медовухи, смотрела – точно любовалась.

Наконец Всеслав насытился. Встал из-за стола – сил-то сразу прибыло, поклонился хозяйке.

– Спасибо тебе, девица, за хлеб, за соль... – поднял руку для знамения крестного, огляделся, но нигде не приметил образа и, растерявшись совсем, перекрестился на Ладу.

Она рассмеялась, и Всеслав улыбнулся тоже.

– Что-то у вас нигде святого образа не видно? – спросил он словно невзначай.

– Мы старой веры, – со вздохом сказала Лада, мигом оборвав свой смех – словно серебряный бубенец, звякнув, упал в траву.

– Язычники, что ли? – насторожился Всеслав.

– Угадал, витязь, – Лада принялась убирать со стола. – Что насупился? Не бойся, у себя силком не держим. Поправишься – и иди своей дорогой.

Всеслав почуял, что обидел девушку.

– Да я ничего... – забормотал смущенно. – Мне лишь бы человек хороший был, а так... Сам-то я православный.

– Я уж поняла, – усмехнулась Лада. – Знаю я, многое про нас говорят, и многое зря. Говорят, жертвы приносим человечьи. Об этом подумал, признайся? – и бросила на Всеслава огненный взгляд из-под опущенных ресниц.

– И такое слышал, – признался Всеслав. – Только не верил никогда. Да мне все равно. Спасли вы меня, приютили – за то спасибо. А в чужую веру я не лезу.

Лада кивнула.

– Так и надо, витязь, спасибо тебе на добром слове. Ты ложись, отдыхай. Не окреп еще.

На сей раз Всеслав сам дошел до ложа, лег.

– Чем же я вам отслужу, отдарю за свое спасение? – спросил уже сквозь навалившуюся дремоту.

– А вот поправишься и отработаешь. Мы с дедом вдвоем живем... он старик, я девка – хозяйство в запустении. Хлев поправить надо, да и избенка уж в землю вросла, оседает... Зима впереди суровая, не скоро тебе отсюда уплыть можно будет. Все дела переделаешь.

От этих слов ее со Всеслава весь сон слетел.

– Это как же так? – спросил, садясь на ложе. – Что мне здесь, выходит, всю зиму торчать? Не-ет, так дело не пойдет!

Лада посмотрела на него удивленно.

– А как же по-другому, милый человек? Подуют суровые ветра – ни одна лодья в море не выйдет. Разве что сам поплывешь? Это у тебя лихо получилось, с дощечкой-то!

Всеслав уловил насмешку в ее голосе. И в самом деле – что это он разъерепенился? Коли лодии не ходят – так ведь ничего не поделаешь.

И с этой мыслью он заснул.

ГЛАВА 17

Всходило и заходило солнце... Задули с моря ледяные, суровые ветры, а Всеслав все не поправлялся. Поначалу вставал с ложа, ходил по избе, пытался сделать что-то по хозяйству, а потом и вставать уж перестал. Лежал навзничь, смотрел в потолок, и то и дело мучительный кашель сотрясал его тело, разрывал грудь. Хуже даже кашля мучил жар – день и ночь горело, пылало тело обессилевшего богатыря, и этот проклятый жар съедал и силу его, и волю.

По ночам мучили жуткие сны – все, кого знал Всеслав в своей многотрудной жизни, приходили к нему, со всеми говорил он, и снова переживал горечь утраты близких людей. Видел и отца, принесенного с охоты, и Анну-Олуэн, умирающую на ноже, и Порфирия Битого в гробу под образами. Заново плакал по нелепо погибшему Михайле, вместе с братом в огне том горел старец Варфоломей. И все они безмолвно обвиняли Всеслава в своей гибели.

Не раз и не два проклял он свою неудачливую жизнь, не раз и не два шептал, бессонно глядя в темноту:

– Отчего же, отчего же, Господи, не дал ты мне гибели в яростной битве, в плену кипчакском, в темнице византийской, в холодном море? Умер бы со славой, или хоть бесславно, но быстро, чем так угасать по-стариковски...

И плакал бессильными, едкими слезами занемогший богатырь, чуял, как хвороба ломает все косточки в усталом теле... Просыпалась Лада, подходила к нему, подносила кислое питье, мочила тряпицу на лоб. Сидела рядом, смотрела жалостливо. Но и ее жалость, и печаль не могли уже утешить Всеслава – стыдно было ему за свою немощь, за то, что в расцвете сил оказался нахлебником у чужих людей, на неведомом острове, затерянном в синем море. Не раз гнал он от себя сиделку свою, говорил:

– Уйди, брось ты меня, постылого, не ходи за мной. Дай лучше умереть спокойно. Измаялся я, сил во мне нет.

Но Лада, казалось, не слышала отчаянных речей витязя, заботилась о нем пуще прежнего. Днем и ночью сидела рядом, сама исхудала, под глазами залегли синие тени. Когда поспевала она вести хозяйство, ходить за скотиной, прибираться и стряпать еду, да так, что Всеслав и не примечал, чтоб она от него хоть на шаг отходила? Проснувшись ночью, при неверном свете догорающего очага видел он рядом свою заботушку, видел ее склоненную голову и шептал:

– Иди, приляг, измаялась ты со мной...

Лада стряхивала с себя тяжелую дремоту, качала головой.

– Ты спи, спи, мне не хочется что-то...

Как-то утром Всеслав спросил ее:

– Ты говорила, с дедом живете и я сам его как-то видел. А где ж он сейчас, что не показывается?

– В лесу он, у него там землянка есть, – кротко ответила Лада, помешивая в глиняной чашке целебный отвар.

– Почему ж он там, а не в избе своей живет?

– Так... – уклончиво отвечала Лада, и больше про то не поминала.

Но Всеслав и сам догадался – не захотел старый язычник жить в одной избе с православным гостем. Выходит, что не только объедает он, Всеслав, хозяев, не только место в избе занимает да обременяет хлопотами о себе, больном, да еще и самого старого хозяина из дому выжил! От этой мысли еще тоскливей стало, и с еще большей силой Всеслав пожелал себе скорой смерти.

Лада приметила тоску витязя, но не сказала ему ничего – зачем попусту тревожить, разговоры затевать? Ее беспокоило иное – целебные травы были уж на исходе, да и не те были травы, чтоб лечить такую немочь, и мало знала она, Лада, о том, как лечить да что делать. Дед Костяш вот знал, да с тех пор, как прознал он, что гость – крещеный, православный – ушел в лес, в свою землянку, что стояла рядом с капищем Перуновым, и носу не показывал в село. Многие ходили к нему на поклон – недаром Костяш был жрецом Перуновым, многим помогал он, только родная внучка не заходила к любимому деду. Православный витязь встал между ними.

– Не дело это, внучка, – сказал дед, когда собирался покинуть родную избу. – Был бы он нашей веры – я б и слова тебе не сказал. Лечи, в дом бери, любись с ним, замуж иди! Парень он видный, спору нет. Да только какой он тебе муж, крещеный-то? Надсмеется и бросит, да и ославит на всю деревню. Сейчас уже разговоры идут – мол, парень да девка в одном дому – жди позора.

Но Лада была непреклонна. Суровыми сухими глазами смотрела она на деда и ничего не отвечала. Тот только головой покачал и ушел, не говоря дурного слова. С тех пор и не показывался, и Лада не ходила к нему. Только людская молва доносила им весточки друг о друге.

И вот теперь нужда пришла, тяжелая нужда! У старого вещуна в землянке многие травы припасены, хорошие травы. Нужно идти на поклон к нему, просить зелья для Всеслава. А как попросить, как переломить свою гордость. А и переломишь – а вдруг не даст, проклянет? И витязю тогда смерть, и она, Лада, останется тогда на всем белом свете одна-одинешенька. Как быть?

Наконец Лада решилась. В темную ночь, когда Всеслав, выпив снадобье, забылся тяжелым, бредовым сном, вышла она из дома. Таясь от соседей, низко покрыла голову черным платом, словно надеялась, что он укроет ее от любопытных глаз, и сама улыбнулась своей глупости – как будто люди могут кого-то не узнать в этой маленькой деревушке, даже если этот «кто-то» закутается с ног до головы!

Сразу за последним домом начинался черный глухой лес. Мало кто рисковал ходить туда по ночам, а эту тайную тропу знали только избранные, идущие на моление в капище великого Перуна. Тропинка вилась между огромными дубами, виляла сквозь заросли диких яблонь. Здесь Лада остановилась, вздохнула прерывисто – вспомнилось ей, как еще малюткой, стояла она возле этих яблонь и грызла дичок. От резкого, кислого вкуса сводило скулы, но яблоко казалось все-таки необыкновенно вкусным... Тогда голодно было в деревне, тогда только приплыли язычники с большой земли, убегая от крещения, и поселились на этом островке. Каким страшным, каким огромным он казался! Немало скотины пало по дороге, выдался к тому же неурожай. Умерли отец и мать Лады не то от голода, не то от какой неведомой болезни. Она осталась с дедом.

Через малое время жизнь наладилась. На остров стали заплывать лодии – но немногие купцы знали про этот островок в море, и они не мешались в жизнь деревни. Пополняли запасы съестного и пресной воды, взамен давали ткани, оружие, прочие вещи, нужные в любом домашнем обиходе. Жили хорошо, в удачные года даже роскошно, но Ладу мало что радовало с детства. Часто являлись во сне мать с отцом, и часто думала она – за что погибли они? Остались бы на большой земле, на Руси – были бы живы. К тому ж еще и о своей девичьей участи приходилось думать Ладе. Парней в деревне по пальцам можно счесть, и ведь из них пришлось бы Ладе выбирать себе супруга!

А ей – вот беда! – ни один не по сердцу. Многие, да чуть ли не все за ней увивались, льстились на ее красоту, на добрый нрав, на домовитость. Но дремало ее сердце, ни разу не сказало: вот он, тот самый единственный, которому всю жизнь отдать не жалко! Да и дед ее не торопил – молода еще, можно погодить. А теперь многие уж женились на более сговорчивых девках, у многих уж дети...

Лада продолжила путь. Миновала стража-идола, вырезанного из пня векового дуба, выкрашенного мелом и красной глиной. У ног его – короб, там видны дары. Немалый кусок мяса, хлеба, глиняный сосуд с медовухой. Девушка вздохнула даже – порой жалелось ей этих щедрых даров. Летом-то не жалко – всего много. А теперь зима, к весне будет голодно, и все равно понесут идолам жертвы, и сожгут пищу на молениях. Расточительство!

Отогнав от себя такие неподобные мысли, Лада поклонилась земно идолу и пошла дальше. За густыми ореховыми зарослями виднелся пригорок, а там, на самой круче, дедова землянка, словно нора. Но внутри-то, Лада знала, просторно, приятно даже для глаза – пучки целебных трав по стенам, шкуры на полу и на лавках, деревянные божки – их дед Костяш сам вырезает с великим искусством.

– Это кто тут ко мне пожаловал?

Знакомый глухой голос заставил Ладу обернуться. На нее пронзительно смотрел дед – седая борода всклокочена, в руках – охапка дров.

– А-а, внученька, – сказал приветливо, и у Лады отошло от сердца. – Заходи, что ж ты стоишь. Замерзла, сердешная?

Лада переступила высокий порог, спустилась в землянку, где все было знакомо и мило с детских лет. Присела на лавку, развязала платок. Дед возился у очага.

– Что поздно ходишь? – спросил, не поднимая головы. – Не те теперь времена, зверья в лесу много. Давеча волка завалил, матерый такой...

– Нужда у меня, – шепнула Лада. – Потому и пришла ночью.

– Иначе б и не пришла, так что ли? – дед усмехнулся. – Ну, сказывай, в чем нужда твоя. Всем помогаю, нешто родной внучке не пособлю?

– Всеслав занемог тяжко, – сказала Лада быстро и опустила голову. – Грудь у него болит, кашляет надрывно...

– Всеслав? – притворно удивился дед. – Это кто ж такой? Уж не тот ли православный, что ты у себя приняла-приветила?

Лада молчала. Знала она – дед отходчив, но мольбами его не смягчишь. Надо ждать, когда он выговорится, все скажет, что на сердце у него камнем лежит, а потом все же сжалится над внучкой.

– Предала ты нашу веру, – скорбно сказал дед. – Давно я за тобой примечал, многое тебе не по сердцу у нас. Да только другого тебе не дано было, вот и мирилась. А тут гляди-ка, как хвостом завертела. Не понимаешь ты что ли, дура девка?

Он же враг наш, коли он православный! их князья народ не водой – огнем да булатом крестили, изгнали нас на сей остров пустынный, словно заразные мы или проклятые какие.

– Так ведь не Всеслав это делал! – вскинулась Лада.

– А мне до того дела нет! – внушительно ответил дед. – Все одно, нашей вере враг. И сам теперь жалею, что из моря его вытащил, пожалел парня. Обратно теперь, конечно, не кинешь. Вот и пусть помирает тихонько, и нашей вины в том не будет. Или пусть богу своему молится – он ведь у них больных чудом исцелял, куда там нашим травкам да зельям.

– Люб он мне, дед! – отчаянно крикнула Лада и, упав лицом в ладони, зарыдала.

– Вот оно что... – тихо сказал дед, и Лада сжалась, ожидая криков, проклятья. – Вот оно что...

Словно подменили деда Костяша, голос его сразу подобрел, в глазах, спрятанных под нависшими бровями, засверкали слезы.

– Не плачь, не плачь, внученька, не терзай себя, родимая,

– забормотал он виновато, подсаживаясь поближе и гладя Ладу по голове своей жесткой ладонью. – Старый я дурень, до чего тебя довел...

Лада уткнулась лицом в плечо деда, и плакала, но это уже были другие слезы – сладкие, светлые. Одно знала она – дед даст зелье, и Всеслав выживет, а потом будь что будет.

– А ты-то люба ли ему? – допытывался дед Костяш.

– Не знаю я, – всхлипывая, ответила девушка. – Некогда нам было о том словечком перемолвиться, хворает он тяжко. Теперь и не знаю, застану ли его в живых-то...

– Ну вот, а я разболтался, старый пень! – всполошился дед. Сейчас он был вовсе не похож на грозного и властного языческого жреца – перед Ладой суетился просто добрый, знающий дедушка, который готов был на все ради своей любимой внучки, ради ее счастья.

Прошаркав в темный угол, он снял со стены три пучка серой, остро пахнущей травы и сунул Ладе.

– Неси ему скорей! Да нет, погоди, я сам тебя провожу...

– Не надо! – Лада подняла на деда полные слез глаза, в которых светилась благодарность. – Спасибо тебе, дедушка!

– Ну-ну, иди уж... Да приходи ко мне, слышь!

Лада выбежала из землянки. Обратная дорога по ночному, темному лесу показалась ей короткой и легкой. Ног под собой не чуя, летела она по тропе. И вот впереди спящая деревня, только в одной избе светится окошко, и это ее изба и спит там милый, прекрасный витязь...

Как вихрь, Лада ворвалась в избу. Всеслав не спал, сидел на скамье. Разбудил его, видно, приступ кашля – на лбу высыпали бисеринки пота, лицо было красно, глаза потускнели.

– Ты где была? – слабым голосом спросил он у Лады. – Я проснулся, вижу – тебя нет. Звал, звал... Не знал, что и думать.

– Зелье тебе достала чудесное! – громко, не в силах сдержать себя сказала Лада. – Вот увидишь, заварю его тебе, и ты сразу поправишься. Милый мой, хороший мой...

От радости Лада себя не помнила, говорила те слова, что в обычное время ни за что бы сказать не решилась. Всеслав, сидя на скамье, удивленно смотрел, как она крутится у печки, гремит горшками, слушал ее жаркий лепет. Не знал, как и понимать это, но чувствовал – случилось что-то хорошее, в самом деле хорошее.

Лада поуспокоилась немного, подала Всеславу горячий отвар в расписной чашке.

– Пей и ложись скорее, – сказала коротко.

Всеслав послушался, глотнул терпкой жидкости и, зажмурясь, выпил до дна. Летними лугами пахло снадобье, и светлыми березовыми рощами, где так сладко и легко дышится, яблоневым цветом и ледяной родниковой водой, от которой так ломит зубы в жаркий полдень... Лег и зажмурился блаженно. Теперь он верил в то, что выздоровеет, встанет на ноги, отблагодарит Ладу за доброту ее и заботу.

ГЛАВА 18

Зелье помогло, и Всеслав начал поправляться. Уже на третий день кашель смягчился, уже не раздирал безжалостно грудь, пропал и мучительный жар. Через неделю Всеслав сам вставал с ложа, ходил по избе, держась за стены и лавки. Лада, шутя, покрикивала на него, просила, чтоб лег в постель, не ходил, как тень. Но Всеславу мучительно было безделье.

– Все бока я себе отлежал, – говорил жалобно. – Всю свою жизнь на ногах был, с петухами вставал!

– Уж, с петухами, – посмеивалась над ним Лада. – Поди, боярский сыночек – мягко спал, сладко ел, никакой заботушки сроду не знал!

Всеслав только усмехался в ответ, но поддразнивания озорницы Лады все же больно задевали его порой. Как-то он не выдержал, и за вечерней трапезой рассказал ей всю жизнь свою. Лада только ахала и раскрывала глаза – ничего подобного не приходилось ей слышать. Выросла она в этой деревне, среди одних и тех же знакомых людей, и не знала почти ничего о том, как иные люди живут. Помнила только – когда-то давно жила на большой земле, потом пришли плохие люди и прогнали куда-то... Долго плыли морем, очень хотелось есть и пить. А потом – этот остров, на котором и провела она всю свою жизнь.

А теперь перед ней открывалась иная жизнь – полная лишений и борьбы, счастья и страданий, и эта жизнь пугала и влекла ее. Всеслава и смешило и умиляло то, как удивляется она, как блестят ее глаза, заливаются румянцем щеки. Горько заплакала она, когда прослышала о смерти матери Всеслава, сказав, что тоже сирота, без отца-матери выросла, услышав, что был некогда Всеслав знатным малевальщиком, попросила доказать свое мастерство. И Всеслав угольком на стене нарисовал ей княжеский терем, богато одетую боярыню перед ним.

Лада, широко распахнув свои синие очи, долго-долго глядела на рисунок.

– Да не может быть, чтоб на свете дома такие были! – восклицала она, и Всеслав сказал ей, что в Византии и не такие еще хаты стоят, есть и в два, и в три этажа. На это Лада только важно покачала головой – про то говорили некоторые купцы, приплывавшие на остров, но им не верили, думали – дурят они головы доверчивым язычникам. Однако Всеслав убедил ее, что так оно и есть, и Лада ему поверила.

Пришлось по сердцу Всеславу и то, с каким восторгом слушала она про ратные игрища, про битвы с окаянными кипчаками. Сжимала маленькие кулачки, глаза сверкали бедовым огнем.

– Так и надо им, поганым! – восклицала горячо.

Поделился с ней Всеслав и своей мечтой давней, несбыточной – уйти в монастырь. Но и тут не встретил он сочувствия. Поначалу Лада вообще не поняла – о чем речь идет?

– Это вроде жрецом быть у вашего бога? – спрашивала, морща лобик.

А когда Всеслав объяснил ей, даже руками замахала.

– Да это как же? Молодой парень, красивый, видный – и на всю-то жизнь себя заточить в четырех стенах, мира не видеть, жизни не радоваться, а только и делать, что молиться да поклоны бить?

Всеслав даже обиделся на нее на такие речи.

– Много ты-то мира повидала! Точно так и сидела, как сама говоришь, в четырех стенах. А монахи – святые люди, знающие. У них и науки в руках, и могут они ходить везде, все видеть.

– Говоришь, священники ваши семью могут иметь? – выспрашивала Лада. – А монахи как же, не могут?

– У них невеста – святая церковь, – серьезно пояснил Всеслав, а Лада засмеялась.

– Ох, насмешил! Да как же церковь-то невестой может быть? Девка она, что ли?

Всеслав только рукой на нее махнул.

– Глупая ты какая-то, прости Господи. Это ведь только говорится так.

– Ну, пускай я глупая, – отвечала Лада, отсмеявшись. – Да только у нас все равно лучше. Дед Костяш сказывает, что у вас девки замуж сами не ходят, любушку по сердцу не выбирают, а сидят в теремах. Кого мать с отцом укажут, того и любят, а иначе и не моги. А у нас? Кого любишь, того и имеешь в мужьях, – и вдруг осеклась, пораженная какой-то тайной мыслью.

– Что ж ты замолчала, язычница? – шутя, спросил ее Всеслав.

– Так... – нехотя ответила Лада, и, видать, решила другой разговор завести. – А у тебя есть любушка там, на большой земле?

– Нет, – отвечал Всеслав, пристально глядя на девушку.

– Вот тебе на! У такого видного витязя, да не завелось?

– Так уж вышло, – ответил Всеслав, а сам подумал – не рассказать ли ей про Анну-Олуэн? Да решил, что девка не поймет, и вздохнул тяжко. Лада, однако, этот вздох приметила и решила, что была-таки у Всеслава красная девица, да что-то не сложилось у них. Оттого и вздыхает витязь так тяжко.

Но не до этого ей теперь было. Пока защищала перед Всеславом свою веру, задумалась и сама – отчего дед Костяш так на нее взъярился, отчего из дому ушел, не захотел с православным жить? Сам же не раз говорил, что языческая вера иных не запрещает, всех привечает. И не могла уже отвязаться от мысли этой, попала к ней в плен.

Под вечер засобиралась она к деду, в жреческое капище. Всеслав в то время чинил крышу на хлеву.

– Ты куда? – крикнул он ей сверху.

– Деда проведать хочу, – и скоро пошла в сторону леса.

– Не проводить ли тебя? – спросил Всеслав, но Лада только головой покачала.

Всеслав долго смотрел ей вслед. Сам того не ведая, он успел привязаться душой к этой доброй девушке. Как с милой сестрой говорил он с ней непогожими вечерами, рассказывая про свою жизнь. Смущало только язычество ее, но со временем Всеслав притерпелся как-то, притерся. Каждый верит, как может, правда? К тому ж мучило его воспоминание о Варфоломее, погибшем на костре за свою веру. Кому это мешало тогда? Человек он был хороший...

Так размышлял Всеслав, пока Лада шагала по лесу. К слову молвить, и ее донимали те же мысли. Придумывала она, что сказать деду, и сомнение терзало – стоит ли ему это говорить? Ведь ничем не показал ее милый сердечной приятности, ни разу не взглянул на нее так, как бывало, смотрели влюбленные парни, ни разу не попытался обнять, поцеловать в уста. Неужели не видит он красоты ее, не слышит, как бьется девичье сердце?

Дед Костяш словно знал, зачем пришла внучка. Посмотрел лукаво, усмехнулся в седую бороду и проводил в землянку.

– С чем на сей раз пожаловала? – спросил весело, и Лада поняла – дедушка сегодня в благостном расположении духа, говорить с ним можно без страха.

– Я вот о чем думаю, – начала она, словно продолжая какой-то давнишний разговор. – Вспомни-ка, дедушка, говорил ведь ты мне, что нашей веры люди прочих вер не отвергают, всех людей принимают, как родных?

– Говорил, – ответил старик, хитро взглянув из-под нависших бровей. – И от слов своих не откажусь. Да только нам особо солоно пришлось от православных-то. Мы к ним, как к родным, это ты правильно сказала. А вот они нас травили, как зверей диких, и за людей даже не почитали. Хоть их бог и учит, что все люди – братья, а все равно... Как же нам было на такое отвечать?

– Не знаю я, – устало сказала Лада и ссутулилась, поникла вся, как древняя старушонка.

– Чего это ты? Никак опять глаза на мокром месте? Ну нет, в лесу и без тебя сыро. О чем беда-то твоя, чем мучишься? Зазнобило сердечко-то?

– Зазнобило... – с тоской ответила Лада.

– Это я и в прошлый раз понял. О том, поправился ли твой сокол, я и не спрашиваю – от травки той заветной мертвый встанет да плясать пойдет. Значит, другая беда прилучилась? Али не мила ты ему?

– Не знаю.

– Как так не знаешь? Не было еще словечка-то того? А ты сумей его на разговор выманить, на то ты и девка. С нашими-то парнями ух как востра была на язык, а тут гляди, заробела!

– Боюсь я, дедушка, – с тоской сказала Лада. – Ежели и выманю, то что с того будет? Он сокол залетный. Того гляди, весна придет, пойдут лодии – и уплывет он, поминай, как звали. А я-то как же?

– Ну, и ты бы с ним.

– Так еще неизвестно... – начала Лада и осеклась. Таких слов дед Костяш никому еще не сказывал. Все жители деревни, от мала до велика, знали – нет им пути на большую землю. Там язычники не нужны, там их обижать будут. Рождались и умирали тут, и любились, и замуж выходили...

– Как это – с ним? – спросила осторожно.

– А вот так! – спокойно ответил дед. – Ты что ж думаешь, дедушка твой совсем из ума выжил? Я и сам вижу: нельзя тебе тут. Это мы, старики, все за свою веру цепляемся, потому как в другой уже несподручно будет, да и поздно уже другим богам молиться. А ты молода, тебе счастья нужно.

– Дедушка! – радостно вскрикнула Лада и уткнулась в дедово плечо, а Костяш раздумчиво говорил:

– Вижу я, все вижу! Не расскажешь молодым, как мы за свою веру стояли, да и не все старики уж про такое помнят. Живем, словно в бочку забитые, ни о чем не думаем. А я вот думаю, и мысль у меня такая – плохо это, что мы столько лет никого чужих к себе не допускали.

– Отчего? – спросила Лада.

– Я вот тебе скажу, отчего. Кто на остров-то тогда поплыл – почитай, все родня были. Ну, не близкие, а так – нашему тыну двоюродный плетень. Тогда мыслили – подрастут дети, оженим их. Так и вышло. И у тех дети, и те оженились, тоже на сродственниках своих. А теперь совсем плохо стало. Крови свежей не хватает. Ты припомни, у кого из сверстниц твоих замужних детишки здоровыми народились?

Ладе и припоминать было нечего:

– У Ярины, дочки кривого Егора, сынок обезноженный... Как тряпочки они от него, ходить не может, а только ползает. И у Рады тоже сынок, чудной какой-то. Пять годков уже, а говорить не может, вроде как разумом поврежден. А у Ольги девочка новорожденная померла, от чего – незнамо.

– То-то и оно, – закивал старик. – От чего это, как думаешь? Не знаешь? И никто не знает. Оттого, что все родня друг другу. Кровь свежая нужна! Подумал я об этом, и вот что тебе скажу – коли сойдетесь вы с витязем этим, полюбитесь, так и уезжай с ним.

– А ты как же?

– Обо мне не горюй, внучка. Чует мое сердце – немного мне жить осталось.

Лада вскинулась было, чтоб возразить, но дед остановил ее.

– Ты погоди. Знаю, что молвить хочешь. Не надо этого. Когда человек до таких лет доживает – он уж знает свой срок, и не боится его, и не горюет. И ты не горюй. Жизнь моя длинная была, почти сто годков скоро сполнится. Это я сам так посчитал, а на деле, может и больше. Забывать многое стал.

– Я от тебя не поеду! – вскрикнула Лада.

– За заботу спасибо, ценю. Да только тебе свою жизнь устраивать надо. Разве это дело, чтоб старики чужой век заедали? Да что мы так говорим, словно ты уж завтра уезжаешь? Может, твой милый здесь пожелает остаться?

– Милый... – горько усмехнулась Лада. – Не знаю только, мила ли я ему.

– Это ты сама решай, внучка. Не пристало мне в девичьи дела соваться, стар я для этого. Сама примечай – смотрит ли на тебя с любованием? Следит ли глазами, куда отойдешь? Спрашивает ли, куда ходила?

– Вроде бы так, – нерешительно ответила Лада. – Да только молчит он, ласковых слов не говорит.

– Значит, человек такой, – усмехнулся дед. – Не все парни на любовные речи щедры, а кто щедр – делом не вышел. Как там хозяйство-то наше?

– По хозяйству старается, помогает мне во всем. Уходила вот – он крышу у хлева чинил. И другого много сделал. Да только он из благодарности это делает, за то что спасли и вылечили, на ноги поставили.

– Быть может, и так, – задумчиво сказал старик. – Смотри сама, внучка. И помни мои слова – захочешь, уедешь с ним. А он захочет – пускай остается. Тоскует по родине-то?

– Говорит много о большой земле, рассказывает мне, как там люд живет. А чтоб тосковал, незаметно вроде. Родных у него нет, один дядька, да и про того он не знает – жив ли, нет ли. Горя он там много повидал...

– А не тоскует, так и хорошо. Авось, и к тебе сердцем привяжется, и к земле нашей.

Дверь землянки скрипнула.

– Дед Костяш! – позвал кто-то, и Лада узнала голос Кузьмы, соседа.

– А, Кузьма! – приветствовал его дед. – Заходи, чего стоять на пороге! Мы тут с внучкой сумерничаем.

– За травками я к тебе... – нерешительно сказал гость, протискиваясь в дверь.

Лада посмотрела на него косо. Кузьму она недолюбливала. Он был вдовец, и не раз сватался к Ладе, но она отвечала отказом. Недобрые про него ходили слухи, что извел он свою жену дурным нравом, что бивал ее порой, упившись хмельным медом. И, хоть мужик он был видный, работящий – Лада его сторонилась.

– Пойду я, дедушка, – сказала она, поднимаясь. Но дед уже пошаркал в уголок, где хранились у него целебные тайные травы. Вынес пучочек, сунул Кузьме.

– Уходишь уже? Ну, не забывай деда, прибегай. И ты, Кузьма, захаживай. Чем могу – помогу.

Так и пришлось Ладе вместе с Кузьмой выходить из землянки. Девушку мучила досада – экий старик недогадливый стал! Не мог задержать здесь этого медведя, чтоб внучка с ним по лесу не ходила! А он так и зыркает из-под черных бровей. И вправду медведь – лохматый, зарос до самых глаз, поступь тяжелая...

Незаметно для себя самой Лада ускорила шаг – так не хотелось идти рядом с этим человеком. Но Кузьма приметил это.

– Куда заторопилась, милушка? – спросил ласково, а все равно как медведь рыкнул. – Мы, кажется, соседи еще, нам в одну сторону. Вдвоем идти и веселей, и безопасней. Иль не так?

– Так, – коротко ответила Лада, прямо глянув на Кузьму. – Да только ежели у нас с тобой прежний разговор пойдет – лучше бы мне одной идти.

– Отчего ж так? – прищурился на нее Кузьма. – Ишь, шустрая, упредила меня. А я-то как раз собирался прежний разговор с тобой завести.

– И напрасно! – гневно ответила Лада. – Мое слово верное.

– Да отчего ж ты, милушка, не хочешь за меня идти? Мне ты давно люба. Живу я крепко, все в дому есть. Иль боишься, обижать стану? Не бойся!

– Ничего я не боюсь, – отвечала Лада. – Да только не по сердцу ты мне. И хватит уж об этом!

– Откуда ж ты знаешь, по сердцу, аль нет? Вот кабы обнял бы я тебя, да прижал к своему жаркому сердцу, да приласкал бы – тогда б и поняла, каков я мужик. Так ведь у вас, девок? Кто пожарче приласкает, тот и друг сердешный?

– Не так, – сухо сказала Лада и опять заторопилась, но Кузьма вдруг облапил ее сзади, сжал так, что кости захрустели.

– Вот так ласки у тебя! – гневно крикнула девушка, а Кузьма, схватив ее, как перышко, кинул на землю, навалился сверху. Ахнув, Лада руками оттолкнула красное, склонившееся к ней лицо, но Кузьма держал крепко, громко сопя, рвал на ней одежду.

Не сладить бы Ладе с разгоряченным мужиком, да одно спасло – была она тонкая, как былиночка, и верткая, как змейка. Вывернулась из-под навалившейся туши, оттолкнула со всей силы тянущиеся к ней жадные руки и опрометью кинулась бежать по тропинке. На помощь не звала – некому было помочь в такой глуши, бежала так, как только могли нести ее молодые, легкие ноги.

Заплакала только возле деревни, в светлой березовой роще. Плакала от обиды, не от страха. Такого не случалось на ее памяти в деревне, а ведь если б что и случилось, так знали бы все, деревенька-то маленькая! Случалось, шалили парни, срывали украдкой поцелуй с сахарных уст, получали в ответ звонкую затрещину, но никто это за обиду не принимал, все смеялись только. Смеялась и девка, и парень смеялся, потирая ушибленное место. Оба понимали – как не пошалить молодым? Но чтоб вот так...

Значит, это она, Лада, такая дурная, значит она сказала или сделала что-то, отчего этот медведь решил, что с ней так вольно можно обратиться! И от этой мысли еще пуще расплакалась девушка, и так, плача, она ворвалась в свою избу.

Всеслав, закончив труды праведные, сидел за столом, вырезал что-то ножом на куске дерева. На вбежавшую Ладу воззрился с ужасом – одежда ее была порвана, вся в беспорядке, косы распустились и расплелись, на лице глубокая кровавая царапина, следы слез... Девушка ничком бросилась на ложе и зарыдала еще громче, надрывней.

– Что с тобой? – спросил Всеслав и, не сдержавшись, закричал:

– Что с тобой, ну скажи же мне!

Сквозь бурные рыданья едва разобрал отрывистые слова:

– Кузьма-сосед... В лесу снасильничать хотел... Еле вырвалась от него, проклятущего...

Всеслав потемнел лицом. Всякое случалось в жизни его, но такого лютого гнева не приходилось испытывать. Молча встал он, не пытаясь даже утешить девушку, пошел к выходу.

– Куда ты, Всеслав? – спросила девушка, подняв заплаканное лицо.

Но Всеслав не ответил. Тогда Лада, обуреваемая дурным предчувствием, вскочила и кинулась за ним. Так и есть – Всеслав направлялся в сторону дома Кузьмы, а в руке у него был топор. Молча Лада догнала его, схватила за руку и после минуты молчаливого сраженья Всеслав разжал ладонь. Топор оказался в руках девушки. Все так же молча Всеслав посмотрел ей в глаза, хотел что-то сказать, да только махнул рукой.

Затем поднял здоровенный кол, оставшийся после починки забора, и все так же устремленно пошел к соседскому дому.

У Лады подогнулись ноги и она села прямо на землю, снова зарыдала.

– Заступник мой, заступник! – повторяла она сквозь слезы. Потом поднялась и, шатаясь, пошла к дому. Но не успела она и лица ополоснуть после долгих слез, как со двора донеслись крики, какой-то невнятный шум, и дверь распахнулась.

На пороге стоял Всеслав и улыбался. Но он был не один. Рядом с ним на коленях стоял Кузьма. Голову ему держать было очень неудобно, потому что Всеслав вклещился ему в окладистую бороду.

– Да что ж это! – ахнула Лада, еле сдерживаясь, чтоб не засмеяться.

– А это он прощенья просить пришел, – спокойно сказал Всеслав. – Покаялся передо мной, как на духу. Очень, мол, жалею, что таким дураком родился, и матушка в детстве головкой вниз не раз роняла. Так, что ли? – грозно вопросил Всеслав у своего пленника. Кузьма закивал головой.

– Ну, проси! Иль ты и слов таких не знаешь? Тогда повторяй за мной: прости меня, госпожа...

Лада не выдержала и фыркнула.

– Прости меня, госпожа... – гнусаво повторил Кузьма, и тут только Лада заметила, что вся правая сторона лица заплывает у него под огромным синяком.

– Христа ради... – продолжал Всеслав.

У Лады округлились глаза, да и Кузьма тоже обомлел.

– Ну! – Всеслав тряхнул его за бороду.

– Х-христа ради, – послушно повторил Кузьма, и Лада не выдержала. Звонкий девичий смех зазвучал в избе, и Всеслав, поняв свои слова, тоже расхохотался, выпустив Кузьму. Тот шустро вскочил и кинулся в двери, а вслед ему звучал торжествующий смех.

ГЛАВА 19

– Сарафан хороший испортил, собака такая! – громко возмущалась Лада в своей светелке, куда Всеславу доступа не было.

– Так давай я к нему еще разок схожу! – с готовностью предложил Всеслав.

– Ох, не надо, и от первого раза чуть смехом не уморил! Я его теперь-то и видеть спокойно не смогу – все буду вспоминать, как он именем твоего бога прощения просил.

Лада вышла из светелки в другом, ярко-красном сарафане, но на лице ее уже не было улыбки.

– Вот о чем мы с тобой, витязь, не подумали. Уедешь ты по весне – а если он мне мстить за свой позор станет? Тогда-то за меня заступиться некому будет. Дед, хоть и жрец верховный, да силушки в нем немного, и помирать к тому ж готовится. Как тогда быть?

– Эк о чем думаешь – о весне! – воскликнул Всеслав. – До весны-то еще сколько времени.

Лада только вздохнула. Не вышло у нее выманить Всеслава на любовный разговор своей девичьей хитростью, как дед Костяш советовал. Однако приметно было, что Всеслав призадумался.

Под вечер Всеслав собрался проведать скотину. Лада раньше делала это сама, но не так давно в овчарню повадился волк. Хитрый был зверь и матерый, зря не портил скотину, ухитрялся каждый вечер утаскивать по одной овечке через большую дыру, что прорывал под стеной. Вот уж три дня назад, каждое утро, Всеслав, ругаясь, забивал и засыпал подкоп, но на следующее утро он опять зиял черной пастью, а Лада недосчитывалась одной из своих овечек.

Еще не войдя в хлев, Всеслав понял – там непорядок. Овцы отчаянно блеяли, терлись боками о стены, так что хлев дрожал.

– Что за напасть! – пробормотал Всеслав про себя и распахнул дверь.

Странное зрелище предстало его очам! Овцы сбились в кучу у одной стены и, очевидно, находились во власти самого жуткого страха. В поисках того, что могло так сильно напугать их, Всеслав огляделся по сторонам. Подкоп, конечно же, был обновлен, но не это поразило Всеслава. Поразило его то, что в дыре мотался туда-сюда самый настоящий волчий хвост, и хвост немалый.

«Ах, ирод! – пронеслось в голове у Всеслава. – Это он, значит, напугает бедных овечек, так чтоб они не разбегались, а в кучу сбились, и уж из этой кучи и хватает, какую пожирней!».

Восхищенный и обозленный волчьей смекалкой, он сделал шаг к хвосту, который продолжал вилять из стороны в сторону, схватил его и потянул изо всех сил. Волк не ожидал такой напасти и дернулся так, что Всеслав едва с ног не повалился. Но удержался и принялся тянуть на себя. Трудно сказать, на что он надеялся – хотел ли втащить волка в дыру, чтоб потом задушить его голыми руками, или просто напугать его и отвадить от хлева, но вышло что-то совсем уж нежданное.

Насмерть перепуганный волк опозорил свой славный род. В иное время Всеслав сам немало бы смеялся такому позору, но сейчас ему было не до веселья – густая бурая струя остро пахнущей жидкости ударила прямо в него.

Всеслав на минуту оглох и ослеп, задохнулся от совершенно нестерпимой вони, но волчьего хвоста не отпустил. Еще чего! Нет, волчара должен за все расплатиться сполна. Господи, да что же жрал этот волк, и как в него столько поместилось?!

Наконец поток иссяк и волк перестал дергаться и вырываться. Тут только Всеслав услышал встревоженный голос Лады, которая прибежала на шум, но не решилась войти в хлев, а звала своего милого снаружи.

Всеслав осторожно ослабил хватку, и понял – волк, очевидно, издох. Тут только удосужился доблестный охотник за дикими зверями подумать – как же он теперь покажется своей хозяйке в таком виде? А запах!

Лада ворвалась в хлев, и, увидев своего постояльца, остолбенела.

– Это что ж такое... – произнесла слабым голосом.

– В-вот... – отчего-то виновато сказал Всеслав, указывая ей на волчий хвост. Лада подошла поближе, морща нос от невыносимой вони и, увидев околевшего волка, подняла на Всеслава полный благоговения взор.

Напрасно стыдился Всеслав своей победы! Ни словом, ни видом не показала Лада, что смешно ей положение милого. Напротив, неумеренно восхищалась доблестью его. Это ж надо – так напугать матерого, хитрющего волка, чтоб он околел от страха! Такое не каждому охотнику под силу. Щебетала она, как птичка, расхваливая храбрость и смекалку Всеслава, а сама между делом затопила баньку, достала из сундука в своей светлице чистое платье – отцово еще. И с поклоном пригласила героя «попарить в баньке богатырские косточки».

Всеслав смутился, но в глазах Лады не было насмешки, а в бане он сейчас ох как нуждался! Мылся и терся, как никогда в жизни, знал – волчий запах прилипчивый. Припоминал, как в детстве вез его дядька Тихон к себе в Киев, как погнались за ними голодные зимние волки. Ускакали тогда, спаслись, только возница выпал из саней и попал зверям на ужин...

Напарился всласть, жалел только, что нет рядом доброго товарища – похлестать веничком, поддать на каменку мятного кваску. Оделся в чистое, принюхался к себе – нет, вроде бы не пахнет. Хотя Бог его знает, может, и принюхался уже?

В доме Лада хлопотала, собирая на стол припозднившийся ужин. Спохватилась, что кончилась намолотая соль – жерновки она одолжила на днях соседке. Пришлось бежать за ними, а там уже не удержалась и рассказала подружке своей Раде про то, как гость расправился с матерым бирюком. Рада только ахала, прикрывая рот ладошкой, и упросила подруженьку показать ей того убитого волка, да хорошо б и победителя отважного хоть краем глаза увидать.

– Ты ж видела его? – удивилась Лада.

– Так каким я его видела? Хворым! Лежал, помирать собирался, я к нему и приглядываться не стала. Не ведала, что он герой такой у тебя! Ну, веди, веди, показывай!

По дороге Рада еще стукнула в светлое окошко другой подружке, Любаве. Той тоже захотелось увидать побежденного зверя. А за Любавой и ухажер ее увязался – он, оказывается, сидел в теньке возле забора, ожидал, не покажется ли милушка его в окошке. Ухажера звали Прошкой, и такой он был рыжий – аж смотреть больно, как на ясное солнышко! Оттого-то и не привечала его Любава.

В маленькой деревеньке ничего утаить нельзя! К тому времени, как Всеслав всласть напарился и чистый, благостный, направлялся к дому, в горнице его уже ждали гости. Лада, радостно взволнованная неожиданными посиделками, металась между погребом и печью. Стол уже ломился от кушаний – с тех пор, как Всеслав, поправившись, стал выходить на охоту, дичь в доме не переводилась.

– У нас гости, Всеслав! – радостно сообщила ему Лада, едва он переступил порог. – Все на тебя смотреть пришли да на волка.

Всеслав поначалу смутился, увидев столько направленных на себя любопытных глаз. Но через некоторое время совсем отогрелся, отошел душой – все были вроде как родные, и простые такие да веселые... Шутили друг над другом без злобы, ели так, что за ушами трещало. Знали: нужно съесть все, что подано на стол, иначе обидишь хозяйку на веки вечные. Да не только съесть, а и выпить! Всеслав приметил, что и девки не отставали от парней, медовуху пили лихо, а это ведь не квасок и не взвар!

Всеславу было весело, он и сам толком не знал, отчего. Да и не было у него раньше никакого особого веселья в жизни, и не искал он его – не было бы слез, а без смеха можно обойтись как-нибудь.

Немало уж было выпито медовухи, когда за столом заговорили:

– Ну что, споем, что ли?

– Ради праздничка-то можно.

– Любава, запевай!

Любава, красивая чернокосая девка в диковинном розовом сарафане, с ниткой самоцветов на полной белой шее не стала кобениться – встала, приложила руку к высокой груди и запела сразу, словно ждала, когда попросят.

Все притихли. Грустную песню пела Любава, хоть только что весело смеялась. Песня была о ратнике, что уезжает на кровавую сечу, и о девушке, которая провожает его. У многих навернулись слезы, и Любава, видя это, сменила напев на другой, озорной. Всеслав аж рот раскрыл – девка, не стыдясь, отпускала такие соленые словечки, что уши краской заливало! А другим ничего, смеются... Значит, так принято здесь.

По душе пришелся Всеславу свободный нрав селян, по нраву пришлась ему и Любава. Глаза у нее черные, выпуклые, блестят, словно алмазы. На круглых щеках пылает румянец, а губы – как спелые вишни. Сразу видно, что девка она веселая и добрая, и посмотреть на нее приятно – от Любавы так и пышет здоровьем. Вон какие сильные у нее плечи под тонкой сорочкой, какая тяжелая грудь – такой вскармливают богатырей!

– Хороша песня? – спросили под ухом.

Всеслав повернулся и увидел Ладу, но что у нее было за лицо! Пухлые губы сжались в тонкую полосочку, брови нахмурены грозно, в глазах – молнии сверкают. Всеслав даже испугался.

– Ты что? – спросил шепотом.

– А ничего! – и Лада выскочила из-за стола, выбежала в сени.

Любава тут же умолкла.

– Видать, не надо было мне петь... – сказала растерянно и села. Все сразу громко заговорили, стараясь заглушить тишину, а долговязая Рада, сидящая по левую руку от Всеслава, больно ткнула его в бок острым локтем.

– Беги, утешай, – подсказала она.

Всеслав сначала даже не понял – куда бежать, кого утешать? Но взгляд Рады, направленный на двери и еще один внушительный толчок локтем все ему объяснили. Неловко выбравшись из-за стола, он направился на поиски Лады.

Долго искать не пришлось. Из сеней, из самого темного уголка, раздавались тихие хлюпающие звуки – это плакала Лада. Увидев, или, вернее, услышав шаги приближающегося Всеслава, она отвернулась к стене.

Всеслав не знал, что сказать. Когда ее обидит кто-нибудь, это дело ясное – надо заступиться, надо примерно наказать обидчика. Но теперь-то ревет она Бог знает от чего! Может, устала просто за сегодняшний день, притомилась? Ведь случилось столько всякого, да еще гости эти!

– Лада... Послушай, Лада! – позвал Всеслав.

Но она не обернулась, тогда Всеслав решился повернуть ее лицом к себе. Но едва только он легонько взял ее за плечи – она резко обернулась и уронила голову ему на грудь, обильно оросив его рубашку слезами. Растерявшись от такого оборота дела, Всеслав зачем-то начал гладить ее по голове, по плечам.

– Ну что ты, что ты, милая... – бормотал себе под нос.

– А ты чего на Любавку глаза таращищь? – сквозь слезы выговорила Лада.

Всеслав не знал, что и ответить, но решил от всего отказываться.

– Да вот еще, на кой она мне сдалась! И не смотрел я на нее вовсе!

– Смотрел, смотрел! Любовался!

– О Господи! Стал бы я любоваться такой толстомясой!

– Значит, все-таки смотрел!

И снова рев.

Будь Всеслав подогадливей, знай он чуть получше породу женскую – понял бы, как утешить Ладу. Но решил он, что девушка привыкла попросту быть на деревне первой красавицей и теперь сочла она за обиду, что парень другой девкой залюбовался. Понять-то неправильно понял, да утешать начал верно. Гладя по голове, заговорил:

– И не смотрел я на нее, и никто на нее не посмотрит сроду! Все только на тебя смотрят, любуются тобой, красотой твоей несказанной, неописанной...

Лада притихла и, приметив это, Всеслав продолжал.

– Ни одна из девиц тебе и в подметки не годится! Мне-то можешь смело довериться – я многих красавиц повидал, да ты все равно краше...

Всеслав не кривил душой. Красавиц он, правда, не так уж и много повидал, никогда не был знатоком бабьих статей.

Но понять, что Лада очень красивая и многим нравится – это он мог. К тому ж и плачущей эти уговоры на благо пошли – она успокоилась совсем, подняла заплаканное лицо.

– Успокоилась? Вот и хорошо. Идем-ка к гостям, а то неловко выходит, – улыбнулся ей Всеслав.

И показалось ему, или так оно и было – вроде с досадой глянула на него Лада?

Посиделки затянулись до глубокой ночи. Всеслав уж зевать начал с непривычки, чуть челюсть не вывернул, да и Лада посматривала на засидевшихся гостей с нетерпением. Мечталось ей, что когда уйдут все, наконец опять прильнет она к своему милому, опять он будет гладить ее по волосам и говорить сладкие, чаровные слова...

Но ничего такого не случилось. Когда проводили припозднившихся гостей, Всеслав уже век поднять не мог, так спать хотелось. Притомился за день, потому и повалился на свое ложе, как сноп. Лада с упреком на него взглянула, но что ей было делать? Не бросаться же самой парню на шею. А все же чудной он какой-то!

После тех посиделок Всеслава стали считать в деревеньке женихом Лады. Те парни, что страдали по ней, вздохнули горько, а девки – с облегчением. Одной соперницей меньше стало! Как и думала Лада, никто и не попрекнул ее, что милый у нее – православный христианин, в церкви крещеный. Все словно позабыли про это, и говорили только о том, какой он крепкий и красивый парень, как ловко управляется с хозяйством, и то и дело спрашивали у Лады, когда ждать их свадьбы.

– Чего тянуть-то? – говорила Ладе замужняя ее подружка Ольга. – Смотри, нагуляешь брюхо-то! Да ты не фыркай, не вороти носа, я правду говорю. Под одной все ж таки крышей живете, молодые оба... Ты смотри, до свадьбы его к себе не допускай!

Лада только молчала и опускала взор. Не могла она открыться даже подруженьке любимой, не могла сказать, что витязь ее не то чтоб о свадьбе, а и вовсе о делах сердечных знать не знает, ведать не ведает! Уж и так, и эдак льнула к нему девушка, а он ровно идол деревянный! Да и то от идола больше ласки дождешься. А девка уже извелась вся, ночей не спала. Это-то Всеслав подметил, спросил как-то походя:

– Ты что, похудела вроде? Не больна ли?

– Нет, ничего, – отвечала девушка, а глаза ее, обведенные синевой, кричали: «Чурбан бесчувственный!».

Но Всеслав не слышал этого немого крика.

Приближалась весна. Как-то рано утром, выйдя на берег, чтобы проверить сети, Всеслав увидел приближающуюся лодью. Сердце его глухо стукнуло, когда понял он, что лодья плывет прямо к берегу. Но отчего-то он не стал дожидаться, когда она причалит, не стал говорить с прибывшими, а повернулся и пошел к дому. Лада тоже знала, что первые мореходы пришли на остров пополнить запасы пищи и пресной воды и тоже ни слова не сказала Всеславу. Она ходила в лагерь, разбитый ими, чтоб продать, обменять кой-какой товар, и вернулась очень довольная и веселая. Ей удалось получить за сухую оленину большой кусок яркого шелка.

– У тебя же так много нарядов, – заметил Всеслав, глядя на ее нескрываемую радость.

– Ну и что? – удивилась Лада. – Мне приданое готовить надо. Кто бесхозную девку за себя возьмет?

Всеслава словно ожгло. Приданое... За себя возьмет...

Значит, Лада собралась замуж!

– Ты что, замуж собралась? – спросил как-то вечерком.

– Не знаю пока! – дернула плечом девушка. – Коль позовут, так и пойду.

– Есть кто на сердце? – допытывался Всеслав.

– Есть... – вздохнула Лада, гася ресницами озорной огонь глаз. – Такой уж сокол пресветлый... Да только не знаю, люба ли я ему.

Всеслав промолчал. У него было тяжело на сердце, и он посылал ко всем чертям того незнамого сокола, который пленил сердце Лады.

– Кто ж таков? – спросил Всеслав наконец. – Знаю я его? Бывал он у тебя?

– А то как же! – красуясь, отвечала Лада.

На том разговор и покончили. Только через несколько дней, Всеслав, проходя по двору мимо Лады, сказал:

– Как надумаешь замуж-то, упреди меня заране, чтоб успел уехать.

– Зачем же тебе уезжать? – спросила Лада, теребя в руках кончик платка.

– А как же? – удивился Всеслав и пошел дальше.

ГЛАВА 20

Но не был Всеслав бесчувственным чурбаном, не был истуканом. С первого взгляда, как только увидел на пороге, полюбил он Ладу, да только не хотел признаваться в этом ни ей, ни даже себе самому.

– Кто я ей? – рассуждал он. – Оно, конечно, спасла она меня от подлой смерти и потом вылечила. А теперь я вроде как у нее свой должок отрабатываю. Ласкова она ко мне, а все равно не моя, далекая...

Но что-то в сердце подсказывало ему: твоя, твоя, родная и близкая! Замечал он и взгляды Лады, и вздохи, и томление ее. Но не хотел этому верить. Боялся пуще всего: вдруг ошибся он, вдруг она по кому другому вздыхает? А уж когда Лада заговорила о замужестве, да о том, что кто-то у нее есть на сердце, Всеслав убедился, что прав был. Мелькала у него было думка: вдруг о нем и говорила Лада, он и есть тот сокол, что у нее на сердце? Но прогонял напрасную надежду.

– Отчего ей тогда прямо не сказать? – томился витязь. – Так мол и так, по сердцу ты мне, твоей женой стать хочу. Кабы люб я ей был – так бы и сказала...

Что и говорить, немного женщин на своем веку знавал Всеслав, если так рассуждал. Да какая же девка сердце свое первой откроет? Не бывать такому во веки веков, пока земля стоит! Но Всеславу то было неведомо, оттого и терзался.

Долго бы все это могло продолжаться, и довели бы друг друга голубки до бледной немощи, или до грудной болезни, когда б не вмешались в сердечные страданья из языческие боги – Купала да богиня Лада, да дети их – Лель и Полель.

Летняя пора горячая, многое поспеть нужно. Но праздник Купала – святой, в этот день никто не работает. Все предаются пляскам и играм. А на сей раз купальская ночь выдалась необыкновенно погожей, теплой и душистой. Яркие крупные звезды, как дорогие каменья, сверкали в небе, и остро пахло росными травами.

Лада вместе со всеми девушками кружилась в хороводе вокруг костра, вместе со всеми прыгала через языки пламени. Священный огонь Купалы очищает тело и душу, готовит их к любви – знали все с детства.

В вихре любовного огня горела Лада, в неверном свете ее лицо казалось еще красивей, и многие любовались ею. Но пуще всех любовался Всеслав.

На праздник он не пошел, да никто его и не звал особливо. Лада спросила, да тоже как-то на бегу. Всеслав это за обиду принял – на самом-то деле ему очень хотелось хоть одним глазком глянуть на языческое празднество. Столько уж о нем разговоров было, так к нему все готовились и припоминали предыдущие праздники!

Всеслав остался дома, и, как только за принаряженной Ладой закрылась дверь – кинулся к погребу. Достал кувшин медовухи – сладкой, прохладной, и начал пить прямо из кувшина. Хотелось напиться, напиться до полного беспамятства и лечь спать. Однако, выпив малость, Всеслав вышел из дома. Из светлой березовой рощи слышались веселые голоса, смех, песни... Там весело, там хорошо, там милая Лада...

И Всеслав, не помня себя, пошел туда. Но не дошел малость – застыдился чего-то, затосковал и спрятался, ровно дитя малое, в густые заросли. Сидел, как последний дурак, смотрел, как веселятся другие.

Тоска сводила скулы, на щеках перекатывались желваки, как камни – Всеслав видел, как высокий, статный парень схватил Ладу за руку, и она не отняла руки. Вместе пролетели они над жарким костром, как две белые птицы, и еще раз, и еще... Видел Всеслав, как склонялся парень к его милой, как шептал ей что-то на ушко, а она смеялась и отмахивалась – не отталкивала его, а только звонче и звонче хохотала...

Любовная досада обуяла витязя. Вот она какая, оказывается! Манит дерзким смехом, язвит нежной прелестью – язычница, некрещеная, лесная дикарка! Стиснув зубы от горькой обиды, Всеслав пошел прочь, не разбирая дороги, ломился, как медведь, через заросли колючие, через бурелом, словно сбежать хотел от себя.

Но от людей на этом островочке не скроешься – сквозь ветви увидел новые огоньки костров. Вроде бы в такую глушь забрался, тут бы и пасть лицом в землю, выкрикивая и выплакивая ей, родимой, жалобы на свою непутевую жизнь, на неудачную любовь... Но и тут – веселятся, поют песни, любятся! Правда, шума не слышно что-то, не слышно и голосов.

Всеслав потер заслезившиеся глаза. Что за притча! Только что вроде были костры, и нет их уже. Темно, тихо, глухой стеной стоит чародейный лес.

– Наваждение дьявольское... – прошептал Всеслав и рванулся было бежать назад, в деревню, но не тут-то было. Лес не пускал, ощетинившись ветвями, словно еж, выставил навстречу ворогу сотни зазубренных колючек. Всеслав всем телом бросался на вставшую перед ним стену, обезумел совсем, положив себе: вырваться из этого дьявольского места или умереть. Но лес не ранил его, не убивал – ветви мягко отталкивали в сторону, хотя и пройти не давали. Совсем выбившись из сил, Всеслав огляделся – спит он, что ли, и сон ему сниться?

Сквозь заросли орешника снова подмигнул ему теплый огонек костра, и Всеслав, перекрестившись, пошел к нему.

У костра сидели люди, и у Всеслава отлегло от сердца. Все ж не морок проклятый, а обычный костер. Но подойдя, испугался еще больше – люди-то чудные были!

Старец, до самых глаз бородой заросший, оглянулся на него и позвал, поманил рукой. Ног под собой не чуя, Всеслав пошел на зов. Рядом со старцем другой сидел, помоложе, пристально смотрел в костер. У него окладистая золотистая борода, не спеша он выбирал из нее веточки какие-то, листочки и кидал в костер. В странном, небывало голубоватом свете костра разглядел перетрухнувший Всеслав и юношу, и молоденькую девчонку – босоногая, рыжие волосы распущены по плечам, как медные змейки, вьются.

Девчонка жарила на угольях куски мяса. Дух шел сытный, у Всеслава сразу рот наполнился слюной. Как душа не дрожит, а брюхо своего просит!

– Мир тебе, добрый человек, – сказал старец и предложил сесть. – Потрапезуй с нами в эту славную ночь, не побрезгуй.

Отказываться страшно было, да и куда уйдешь? Стеной встал за спиной лес. Присел к костру.

– Лада! – кликнул тот, заросший, и Всеслав дрогнул. Но оказалось, звали босоногую девушку. – Поднеси гостю нашего угощения.

Тезка возлюбленной Всеслава поднесла ему на деревянном резном блюде кусок шипящего, вкусно пахнущего мяса, чашу с медом. И опять – страшно было есть, неизвестно, каким мясом угостят в этой глуши. Хоть и клялась Лада, что не приносят даже самые закоренелые язычники человеческих жертв, а все равно страшно. Вдруг поймали проезжего купчика, завалили его, как кабанчика, а теперь потчуют? Оскоромишься так-то, потом греха не замолишь...

Но пересилил себя Всеслав, выбросил из головы глупые бредни. Деваться-то некуда! Отрезал своим ножом кус мяса, потянул в рот. На вкус вроде обычное мясо, слегка недожаренная оленина. И медовуха сладкая, крепкая, туманит голову с первого глотка и холодная, точно только что с погреба принесена.

– Вот и мило, вот и славно... – бормотал старец, подкидывал щепочки в костер. – Нравится тебе наше угощение?

Всеслав только кивнул – рот был набит. Некоторое время погодя, прожевав, спросил:

– Далеко я от деревни-то зашел?

Ответил ему тот рыжебородый, что помоложе, и голос его был, как завывание ветра в ветвях, как шум дождя по заколосившейся ниве... Древние чары послышались Всеславу в этом голосе, хоть сказал он совсем обычное.

– Да нет, недалече. Ты, видать, кружным путем шел. Али цветок папоротника искал, клад хотел откопать?

– Клад? – удивился Всеслав. – Нет, я просто так – шел, куда глаза глядят.

– А то смотри, в такую ночь все бывает. Можно и клад, коль захочешь. Боги нынче добрые...

Засмеялись все разом, а Всеслав отчего-то насупился. Старец, который тут, видать, за главного почитался, поднял свою чашу.

– Пьем во славу бога Купалы! – возгласил он. – Много у него дела сегодня, ходит он там, где люди справляют праздник – веселит их сердца, связывает души. Слава Купале!

– Слава Купале! – точно эхо, откликнулись остальные. Один Всеслав молчал, все также насупившись. Знал, что на рожон прет, надо бы тоже повторить здравицу. Но упрямство проклятое сильней оказалось разума.

– А ты что ж, не хочешь с нами пить? – тихонько спросил у него юноша. Всеслав покосился на него – по виду вроде как на пастуха похож. Угрюмо ответил:

– Я другому богу молюсь.

– Какому? – без злобы, только с интересом спросил юноша.

– Господу моему Иисусу Христу, – гордо отвечал Всеслав.

– Не слышал что-то, – встрял в разговор старец. – Новый какой-то?

Всеслав не нашелся, что ответить.

– Хороший бог-то, добрый? – допытывался старец.

– Самый хороший! – ответствовал Всеслав, настораживаясь, готовый в любую минуту дать отпор.

– А хороший, так и хорошо, – успокоено ответил старец. – Хорошему нужно молиться.

И стало тихо, и в этой тишине снизошел на Всеслава неведомый ему раньше покой. И в самом деле – о чем спорить? Хороший бог Христос, и Купала их тоже, верно, хороший, если все его так любят и славят. Подняв чашу, он залпом осушил ее до дна, и это не прошло незамеченным.

– Молодец, витязь! – вскрикнул сидящий рядом юноша. – А раз уж с нами пьешь и ешь, то может, скажешь, что за печаль у тебя на сердце?

– Откуда про то тебе ведомо? – спросил Всеслав ошарашено, и вокруг костра снова засмеялись.

– А вот как из лесу ты вышел, так тоска горькая была у тебя на лице. Думал, даже руки на себя наложить. Скажешь, нет?

– Была такая думка, – честно ответил Всеслав.

– Оттого-то мы тебя к себе и призвали, а ты откройся, не держи все в себе. Поделишься – и легче тебе станет. Авось, мы и поможем чем...

Всеслав грустно покачал головой.

– В сердечной печали разве кто помощник?

И не хотел говорить, да словно кто дернул его открыться. Или просто слишком долго все в себе носил, оттого и вырвалась сердечная тайна, как птица из клетки?

– Люба мне девица одна, а не знаю, люб ли я ей? Беда невелика на чужой-то глаз, а для меня – кручина горькая. Один я на свете, нет у меня никого, да и не было никогда. Боюсь, откажет она мне, и тогда что ж – в омут головой? Вот и хожу, таюсь. А недавно открыла она мне – есть у нее кто-то на сердце, и еще тяжелей стало.

– Вот оно что! – радостно воскликнул юноша, словно невесть что хорошее поведал ему захожий витязь. – Гляди-ка, Лада, это тебе заботы прибавилось!

Девушка, до того сидевшая тихонько у костра, легко вскочила и приблизилась.

– Мучит доброго молодца тоска-сухота сердечная? – заговорила, как запела она. – Иди со мной, не бойся, не бойся, иди...

Схватив Всеслава за руку, она близко-близко заглянула ему в глаза. Странные у нее были очи – огромные, раскосые, как у кошки, и зрачок же, как у кошки был.

«Ведьма!» – подумалось Всеславу, но сладкий покой, снизошедший на душу, не давал ей забиться в тревоге, пьянил, убаюкивал... Да и ничем другим не была девушка похожа на ведьму. У тех, вспомнил Всеслав рассказы покойной няни Ольги, космы растрепанные, кожа черная, липкая, взор безумный, речь несвязная. А эта светленькая, как свежее яичко, шея в вырезе белой рубашки белая, тоненькая, и смотрит девушка так ласково, так тепло...

Как малый ребенок пошел Всеслав за девушкой. Густой лес, ощетинившиеся колючками заросли расступились перед ними, и вскоре они оказались словно бы в лесной горнице. Ветви над головой сплетались в зеленый купол, небольшая полянка вся поросла мягкой, душистой травой и неведомыми белыми цветами. Ложе – холм с плоской, точно срезанной верхушкой, все устелено теми же сладко благоухающими цветами.

Лада легко подтолкнула Всеслава к ложу, и он сел, одурманенный запахом, очарованный всем происходящим. Он не думал, не тревожился, не боялся, он был счастлив в эту минуту и готов был принять все, что предложит ему теперь эта загадочная девушка с такими странными зелеными глазами. Опьяненный, расслабленный, откинулся он на изголовье и услышал над головой своей шепот, словно шепталась молодая листва, словно звезды клялись в вечной любви цветам...

Но это шептала Лада, и она приплясывала босыми ногами. Сначала невнятен был ее голос, и слова она произносила словно незнакомые. Всеслав ничуть не удивился, когда услышал музыку – сладкие звуки лились откуда-то издалека, из самой чащи, то удаляясь, то приближаясь... Никто бы не мог сказать, какой инструмент издает такие звуки. Они могли родиться только сами по себе, из тишины этой теплой летней ночи, из света полной луны, из нежного шепота листвы.

Песенка Лады стала яснее, будто в одно мгновенье научился Всеслав тому дивному языку, на котором пелась она.

– На темной горе, на неведомом холме лежит добрый молодец с девицей-тоской.

Как грусть-тоска впивается в него, в губыего алые, в щеки его румяные, так быладушка любила его, так бывпивалась в него. Так быона покою-роздыху не ведала, так бы она воздыхала о нем, о нем о единственном, о нем, о возлюбленном.

Под тайный напев, под сладкий голос забылся витязь, и виделась ему долина, залитая ясным утренним солнышком. Лежал он навзничь на светлых ромашках, и вдалеке пел ему чистый девичий голос о нежной любви, о нескончаемом счастии...

ГЛАВА 21

– Проснись же, ну проснись!

Всеслав с трудом разлепил отяжелевшие веки. Рядом стояла Лада – веселая и, видно, хмельная. Огляделся – не было уж ни волшебного лесного шатра, ни зачарованных цветов. Лежал он на своей постели в скромной избе. Но дева, явившаяся ему, не исчезла – глядела на него тем же сладким взором, только глаза у нее были другого цвета – синие, бездонные.

– Лада... – прошептал он дремотно и пожелал было забыться вновь, но она горячей ручкой потрясла его за плечо, и поневоле пришлось очнуться.

– Проснись! Не хочешь со мной плясать?

Всеслав вскинулся – за окошком брезжит розоватый рассвет, розовые всполохи на лице Лады.

– Плясать? – усмехнулся. – Да я и не умею, Ладушка... С кем другим попляши.

– Я с тобой хочу, – шептала Лада и обнимала уже его за шею, льнула, как змейка. Сладко пьянили ее прикосновения, смех кружил голову...

– Любушка моя, Ладушка, не дразни меня, – сам себя не помня, шептал Всеслав. – Говорила же ты мне, есть у тебя сокол на сердце. Зачем же ко мне, бессчастному, льнешь?

Тем же горячим шепотом отвечала девушка, и голос ее был, как сладкий мед.

– Ты, ты у меня на сердце, сокол мой ясный! Измучалась вся по тебе, иссохлась, а ты и знака мне не подавал, что люба я тебе, и словечка не сказал. Скажи теперь: любишь ты меня?

– Люблю! – отвечал Всеслав, и радостью полнилась его душа. – Люблю, люблю! Только и ты злая: зачем меня так долго мучила, глядела неласково, намеками дразнила?

Лада смеялась, еще тесней прижимаясь к своему обретенному возлюбленному.

– Да ты сам посуди: как девке первой открыться? А вдруг бы не люба тебе оказалась, отвернулся бы ты от меня? Куда мне тогда – камень на шею, да в воду?

– Как же ты теперь-то решилась?

– Купала мне приказал, – шепнула Лада, пряча голову на груди возлюбленного.

Всеслава как кипятком ожгло. Вспомнилось ему ночное происшествие. Лада уловила перемену в любимом, отстранилась от него и взглянула пристально.

– Что с тобой? – изумилась она не на шутку, когда увидела лицо Всеслава.

– Сядь-ка рядом со мною, Ладушка, а то меня и ноги не держат. Да не бойся, не скрою я, расскажу тебе все, что со мной подеялось...

Усадив Ладу рядышком на ложе, он рассказал ей и о том, как пил один хмельную медовуху, досадуя, что нет ему места на празднике, как приревновал ее к высокому статному парню, с которым вместе она прыгала через костер. Тут Лада покраснела вся, замахала на Всеслава руками, но он остановил ее.

– Теперь-то знаю я, что люб тебе, – признался смущенно. – А тогда решил, что вот он и есть тот сокол, о котором ты мне говорила... Побежал я тогда, куда глаза глядят – растрепать свою боль-тоску о лесные веточки, растерять ее по бурелому.

Услышав, как не пускал Всеслава дремучий лес, Лада звонко засмеялась.

– То не диво, милый, – говорила, ласкаясь. – Туда-то ты с сердцем бежал, не чуя преград, что твой медведь ломился. А как поостыл – так и лес непроходимым показался...

– Ты слушай дальше, – усмехнулся Всеслав. – Это еще не все диво...

Но, как ни надеялся он Ладу удивить, ничего у него не вышло. Смеялась она и качала головой в ответ на рассказ милого.

– Так ты, дружочек, попросту вышел к жреческому капищу нашему! Там жрецы свой праздник справляли, и дед Костяш там должен быть. Нешто не признал его? Вот и поделом тебе испуг – не пей один медовуху, не ревнуй из кустов на красных девок!

– Ну-ка, ты ведь всех жрецов знаешь, – хитро прищурился на нее Всеслав. – Скажи, какую девку в деревне как тебя зовут? Она там тоже была. Тебя послушать – и она жрица тоже...

Но Ладу и тут в тупик не загнать.

– Проста загадочка. Нет больше в деревне таких девок, да есть богиня Лада. Ее именем и называется в праздничную ночь ее жрица. Принято так у нас, понимаешь?

Но Всеслав качал головой – не верил. Да и сам не знал, в чем хотел убедить Ладу. Неясная дума туманила голову, но Лада, заглянув в глаза любимому, разгадала и прочла ее.

– А быть может ты, крещеный человек, решил, что самих богов наших увидел?

Всеслав замер. Со дна души поднялось невысказанное.

– Думаю, так, – сказал и опустил голову.

Призадумалась и Лада, припав к его плечу. Сидели некоторое время тихонько, словно каждый вслушивался в биение родного сердца.

– А если и так, то нет в том худого, – заговорила наконец Лада. – У нас старики говорят, что избранный может увидеть богов в ночь Купальскую. Быть может, ты и есть тот избранный, отмеченный? Клады, говоришь, предлагали? Что ж ты отказался?

– А я не отказался, – улыбнулся Всеслав. – Ты – мой клад, богами подаренный, богиней Ладой, тезкой твоей.

– Как так? – насторожилась девушка.

Всеслав рассказал ей о босоногой девчонке с небывалыми зелеными глазами, о том, как колдовала она над ним, ворожила странными напевами – чтоб привязалась девица к молодцу, чтоб жить без него не могла, как без ясного солнышка. Со страхом рассказывал, боялся – вдруг отшатнется от него любимая, узнав, что не своей волей привязалась она к нему, а ворожбой?

Но Лада только смеялась и обливала любимого синим светом своих ясных глаз.

«Зря она ворожила, коль ты и правду говоришь, – шептала про себя. – Давно уж я полюбила тебя, как увидела, так и полюбила...».

Но не выдала Всеславу своей радости, спросила, скромно потупившись:

– А теперь-то что с нами будет? Или опять ты станешь ждать, когда девка себя в жены предложит, аль сам расхрабришься?

– И расхрабрюсь! – вскричал Всеслав, заключая ее в объятия. – Иди за меня замуж, любушка моя! Пойдешь или опять будешь проказами своими мне голову морочить?

– Пойду!

И Лада кинулась в объятия Всеславу. На утренней заре, под захлебистое пение птиц, свершился брак двух влюбленных, и лежа рядом с Ладой, гладя ее по тяжелым косам, думал Всеслав, что всю свою жизнь прошел только для того, чтобы оказаться рядом с этой девушкой, со своей женой. А потом пришел сон, светлый, легкий сон...

Всеслав нежно смотрел, как хлопочет у печи Лада, стараясь повкусней да посытней накормить своего милого.

– Заспались мы с тобой! – щебетала она, поворачиваясь к нему, и во взгляде ее, в румянце, проглядывало милое смущение. – Ишь, все добрые люди отстряпались уже, а мы все спим да спим... Как бы скотина некормленая не зашумела – так и спали бы, верно, до заката!

– Ну, уж с тобой, с такой хлопотуньей, не поспишь! – посмеивался Всеслав. – Работящая досталась мне женушка, что и говорить!

Лада бросила на него быстрый взгляд из-под полуопущенных ресниц, но Всеслав не приметил его.

Только позже, уже ближе к вечеру, Всеслав зашел со двора и увидел Ладу в слезах. Она привычно сидела у прялки, сноровисто тянула тонкую нить, а из глаз катились крупные, светлые слезы.

– Что с тобой, любушка? – переполошился Всеслав. – Аль обидел я тебя чем? Аль не счастлива ты со мной?

– Счастлива, конечно, – тихонечко отвечала Лада. – Да только вот...

– Что? – понукал ее Всеслав. – Да скажи ты мне, не плачь!

В ответ Лада разразилась еще более громким плачем. Едва сдерживая рыдания, заговорила жалобным голоском, будто девчурка маленькая:

– Ты вот меня женушкой назвал, а на деле и не жена я тебе...

– Так поженимся! – вскрикнул Всеслав и вдруг осекся.

Против воли его встало перед глазами видение – храм Божий, сотни горящий свечей, священник в праздничном облачении и рядом с ним – Ладушка его...

Но погнал от себя наваждение, зная – не подходит это его любимой. Видать, и она об этом думала, потому что спросила робко:

– А как же это будет, по какому обряду-то нас с тобой поженят?

Всеслав, улыбаясь, смотрел на нее.

– Эх ты, а еще мужнина жена! Разревелась, как дите малое, и из-за чего? Рассуди сама, да перестань слезы ронять. Перед друг другом мы уж и так муж и жена, верно? Ну, а для людей пусть по вашему обряду окручивают. Ну, а коли поедем на большую землю – там по-нашему обвенчаемся, вот и весь разговор!

Лада утирала слезы, уже сияя улыбкой...

Как ни разутешил Всеслав свою милушку, но самому ему нелегко далось такое решенье. Из глубин памяти встала прошлая жизнь. Казалось ему, положен уж ей конец там, в холодной пучине. Словно заново родился он, когда очнулся на этом острове, и многое позабыл. А теперь вспоминалось все – прошлое рвение к вере, и желание уйти в монастырь, и иконы, что писал с таким усердием... Где это все? точно с другим человеком было. А этот, новый – на забытом богом островке, собирается повенчаться с язычницей и по языческому обряду...

Лада испуганно посмотрела на любимого, и тот словно очнулся – что за думы в голову приходят? Гнать их, гнать, не допускать до себя!

– Не хочу больше, чтоб ты плакала, – сказал, подсаживаясь к Ладе на скамью. – Красят тебя слезы, милей прежнего становишься, да ты мне и так мила. Идем прямо теперь к деду твоему. Пусть обвенчает, как у вас положено, чтоб больше не грустила моя любушка...

ГЛАВА 22

Дед Костяш услышал гостей по шагам – легкая, невесомая поступь внучки и еще чья-то, незнакомая, мужская. Хитер был старый жрец и мудр – сразу понял, кто таков наведался.

Решил почествовать гостей, вышел навстречу из землянки, а они уж тут как тут – стоят рядышком, плечом к плечу, не держатся за руку, но видно – вместе они, и душой и сердцем вместе.

– Здоров ли, дедушка? – спросила Лада, а Всеслав только поклонился молча, низко-низко. По душе пришелся этот поклон деду Костяшу, и ухмыльнулся он в густую бороду.

– Эх, внученька, какое в мои-то лета здоровье! Скриплю понемногу, и то ладно. У тебя-то все ли хорошо?

– Да... – начала было Лада, но дед перебил ее.

– Можешь и не говорить, сам вижу. Миновали над вами черные тучи, живете в любви и согласии. Так, что ли?

На этот раз ответил Всеслав, решив, что достаточно выдержал скромность и теперь может вступить в разговор.

– Так и есть, как ты сказал.

– Перун всемогущий! Никак соколик наш голос подал! А зачем ко мне явились? Ко мне со счастьем редко ходят, все больше с бедами, все «помоги» да «помоги»... Что нужно, прямо говорите!

Смутила поначалу Всеслава суровость деда Костяша, но увидел он, приглядевшись – в глазах его, спрятанных под нависшими бровями, резвится-прыгает веселый огонек. Понял – шутит дед или гордость свою показать хочет.

– На поклон мы к тебе, отец родной, – сказал кротко, поняв, как нужно говорить с нравным стариком.

– Вот уж и отец родной! Не рано ли величать меня начал? Ну да ладно, понял я, зачем пришли, и рад сердечно. Как она маялась, милушка моя, из-за тебя, пня бесчувственного, сколько слезынек горьких пролила! Что ж, люба она тебе стала?

– Всегда люба была! – горячо воскликнул Всеслав, прямо глядя на деда. – Открыться только не смел.

– Во-от оно что! – лукаво протянул дед. – А теперь, коль у вас такое пошло, вы и свадьбу желаете справить?

Лада схватила Всеслава за руку, и они пали деду в ноги.

– Обвенчай нас, дедушка! – вскрикнула Лада. – Он мой единственный суженый, нам не жить друг без друга!

– Вот те раз! Что ж я вам, поп, что ли?

У Всеслава похолодело сердце. Он ждал от старика таких слов, и все равно заробел, когда они прозвучали. А жрец продолжал:

– Как же вас венчать прикажете? Милый-то твой, внученька, православный, а мы старой веры.

– Венчай по старой вере, – тихо, но твердо сказал Всеслав, и гора пала с его плеч – увидел, как улыбнулся старый жрец.

Свадьбу справили в тот же день. Вся деревня смотрела, как обводят молодых вокруг могучего священного дуба, как оплетает их жрец священной водой. В толпе шептались: парни жалели, что такая красавица досталась чужаку, девки вздыхали – какой славный витязь! Но все сошлись на том, что из молодых ладная пара вышла. Да и они уважили соседей – закатили такой пир, каких деревня еще не помнила!

Пировали на воздухе, под сенью древесной – никакая изба, даже самая просторная не смогла бы принять столько гостей. Столы ломились от яств, рекой лилась пенная медовуха. На летнем таком раздолье что бы не попировать?

Не обошлось и без вольных шуточек. Всеславу это было в диковинку, он краснел, отворачивался, но Лада только дергала его за рукав – таков обычай, нельзя обиды держать.

Хмельные гости и не приметили, как исчезли молодые. Только дед Костяш глянул кругом и понял – улетели голуби в свое гнездышко ворковать...

Один человек только во всей деревне не был зван на свадьбу – вдовец Кузьма, тот, что так снагличал тогда, в лесу. Как дед Костяш ни упрашивал молодых не держать ни на кого зла, не обижать соседа – Всеслав и Лада остались непреклонны. Не могла Лада забыть той обиды, а Всеслав и подавно.

– Появится здесь – опять за бороду отвожу! – погрозился молодой. – Таких лиходеев не хочу на своей свадьбе видеть!

Кузьма не появился незваным. Но о свадьбе знал – как не знать в такой маленькой деревеньке? Даже до его избы, стоящей на отшибе, доносился свадебный шум, и он зло косился в окно, прикусывал бороду. Досадно было, ох как досадно! На всю деревню ославили, одного из всех не звали!

С той поры затаил Кузьма в своем сердце черную злобу – до поры, до времени.

Но молодые беды не чуяли – жили душа в душу. В непрестанной радости проходили дни. Всеслав и помыслить не мог раньше, что на божьем свете бывает такое, и удивлялся теперь – к чему он рвался раньше, чего искал, о чем страдал? Вот оно, счастье, единственное возможное счастье...

Но не только радостями была наполнена их жизнь. Старая изба оседала в землю, стены ее проел жучок, погреб осыпался... Дед Костяш был немощен и не мог сам следить за хозяйством, а Лада сама немного бы наработала. Созывали время от времени соседей на помощь, общими силами поправляли домишко, покрывали крышу заново. Да ведь у людей своих дел много, не каждый раз можно было просить о помощи! Но теперь у дома появился хозяин.

Всеслав рьяно принялся за работу, но через некоторое время всерьез призадумался. Какой толк поправлять старую избу? Все равно мала она, тесна, оконца – как щели. Не лучше ли поставить новую, пока стоят еще погожие денечки? В просторной избе и дышится вольготней. А уж коли ребятишки пойдут...

Так и порешил Всеслав, и взялся за постройку нового дома. Соседи помогали ему, чем могли, а пуще – добрым советом. Не приходилось раньше Всеславу заниматься таким ремеслом. Был он и воином, и иконописцем, а вот дома ставить как-то не пришлось. Но не такое уж это и мудреное дело оказалось – с добрыми людьми все по плечу. Плотник Микула взялся пособить молодому хозяину, и изба стала подниматься на глазах, росла, как грибок под дождем, и такая же была крепенькая, чистенькая, ни дать ни взять – молодой подберезовик!

А после тяжелого, но сладкого труда возвращался Всеслав домой, где ждала его любушка – молодая жена, которая с каждым днем цвела-расцветала. И прежде была Лада красавицей, а теперь и вовсе глаз нельзя было отвести. Не трепетная, неверная девичья красота – новая красота, красота расцветшей, зрелой женщины появилась в ней, и не мог молодой муж налюбоваться на свое сокровище.

– Яблочко мое наливное... – шептал он ей звездными ночами, а Лада улыбалась тихонько и прятала лицо. Всеслав стал подмечать, что молодая его стала вроде как пополнее – округлились щеки, тяжелей стала грудь... Самому бы догадаться, да неопытен он был в таких-то делах! Пришлось Ладе намекнуть ему, что чувствует она себя непраздною, и как только понял Всеслав, о чем говорит ему любимая – подхватил ее на руки, закружил по избе. Слова от радости молвить не мог, глаза оказались на мокром месте. Не стесняясь, заплакал Всеслав, потекли по щекам ясные слезы, закапали на белую рубаху...

– Что ты, что ты, глупенький! – испугалась Лада. – Али не рад?

А Всеслав и сказать ничего не может, только смеется и слезы по лицу текут. Глядя на него, и Лада заплакала и засмеялась враз, тут уж Всеславу пришло время ее утешать.

– Не плачь, моя голубка! Да рад я, так рад, что и слова молвить не могу от счастья!

С новыми силами Всеслав принялся за работу – торопился до осенних холодов закончить дом, чтобы там уже дожидаться рождения первенца.

ГЛАВА 23

В непрестанных трудах и заботах находил все ж Всеслав время, чтоб поразмыслить о своей судьбе. Теперь-то не считал он себя неудачливым да несчастливым. Все удалось в жизни, пусть не так, как мечталось, да ведь эдак даже лучше! Считал он обретенное счастье единственным в мире, оттого и дивился порой себе – как такое заслужил? Не иначе, вступился все же батюшкин перстень обережный. Наказывал отец перед смертью по правде жить – мол, так всегда человеку удача придет. Так и вышло по словам его...

Да, видно, правильно говорили старые люди: золото огнем искушается, а человек напастями... По вечернему времени пошла Лада кормить курочек. Всеслав еще и с работ своих не вернулся – припозднился, торопился очень избу новую до осени закончить. Стала у хлева, стала горстями раскидывать зерно, крошки разные, приманивать кур. Смотрела, посмеивалась – огненный, наглый петух с гребнем, разорванным надвое в прежних сражениях, найдет зерно, а сам не ест. Склонит голову набок, заклохчет гордо: «Смотрите, дескать, подруженьки, что я нашел!». И хоть вокруг сколько угодно зерен было набросано – все куры кидаются к одному-единственному, на которое их господин указал. Вот дуры, хохлатки!

Забавлялась так Лада, а не приметила, как по крыше хлева метнулась темная тень. Да и мудрено было увидеть-услышать – хоть и велик был человек, а ступал мягко, как кошка. Только и почуяла Лада – застучало на крыше, заскрипело, но не успела не то что оглянуться, а и ахнуть, как на нее обрушилась доска. Тяжелая, дубовая...

Как подкошенная, упала молодая женщина навзничь, встревожено захлопали крыльями куры, да скоро успокоились. Доклевали, что им бросили, и побрели потихоньку на свои уютные насесты – стемнело уже, спать пора.

Всеслав веселым возвращался домой. Еще неделю-другую – и готов будет дом. Уж он и с мужиком договорился, который мастер был печки ставить. Лада-то как обрадуется! Изба добрая вышла, как яичко свеженькое. Не пожалел Всеслав и таланту своего живописного, тряхнул стариной. Подоконники и конек начал украшать затейливой резьбой, а на воротах придумал намалевать что-нибудь красивое, чтоб прохожим глаза веселило, чтоб всякий позавидовал – вон как хорошо да весело живут молодые! Только осталось придумать, что бы такое нарисовать. Цветов, что ли, или петухов красных? Да нет, петуха нехорошо. Лучше написать, как солнце поднимается из моря, простирает свои лучики во все стороны белого света...

Занятый такими приятными мыслями, Всеслав и не заметил, как подошел к воротам родного дома. Только что за притча? Нет в окнах огня, не видать. Может, Лада устала да прикорнула? Да ведь никогда она так не делала – всегда старалась мужа на ногах встретить, приластиться к нему, самой подать ему ужин, расспросить обо всем... А может, деда пошла проведать в его логово? Но так поздно она старается не ходить. Уж не случилось ли чего со старым жрецом?

Обуянный тревожными мыслями, Всеслав не вошел, а ворвался в дом, кликнул:

– Ладушка моя!

Тишина. Готовый ужин стоит на загнетке, на столе кувшин молока, теплого, парного. Это немного успокоило встревоженного хозяина – значит, ничего страшного не стряслось. Корову Лада подоила, теперь пошла хозяйство проверить, все запереть на ночь. Вышел во двор – и снова всполох тревоги пронзил сердце: завыл пес Догоняй. Сначала тихонько, будто пробуя голос, прискуливал, а потом во все горло, жутко, тоскливо... И сделав несколько шагов, Всеслав увидал: возле курятника, на земле, бездыханной лежит его молодая жена, придавлена доской...

Как в беспамятстве кинулся Всеслав к ней, одним махом скинул тяжкий груз с хрупкого тела. Руки ее целовал, целовал холодные губы, звал по имени и всякими ласковыми прозваньями, плакал... Только прижавшись губами к синей жилке на виске, почувствовал – бьется она. Значит, жива Ладушка! Легкое дыхание рвется с губ.

Попытался на руки поднять – и тут же опустил. Не приходя в чувство, Лада застонала так жалобно, что Всеслав не умом, а чутьем понял – не надо ее теперь трогать. Да что ж делать-то, Господи?!

И Господь наставил Всеслава на ум. Опрометью добежал он до соседнего дома, как безумный, ломился в ворота. Вышедшей на шум Раде, подруге Лады, рассказал взахлеб, что случилось. Мало что понять можно было из его несвязного рассказа, да Рада была бабенка сметливая, поняла – расспрашивать времени нет. Схватила только платок и в чем была выскочила за Всеславом, а следом и муж ее, Федор, побежал.

Их и оставил Всеслав рядом с Ладой, заказав ее трогать и поднимать, а сам бросился в сторону леса.

– Ты куда? Давай я схожу! – крикнул ему вслед Федор, но Всеслав отмахнулся.

– Сам я, сам! Я скорее!

– Да пусть бежит, – одернула Рада мужа. – Что ему подле жены сидеть? Здесь он ей ничем помочь не сможет, только душу себе изорвет...

Всеслав уже скрылся в чаще. Словно снова повторилась та, Купальская ночь, когда, обезумев от тоски, бежал он по непролазной чаще. Только та тоска теперь забавой казалась по сравненью с такой напастью, только теперь бежал Всеслав не куда глаза глядят – бежал за помощью к деду Костяшу. Помнил твердо – помог ему дед, когда хворал он тяжело, значит, и теперь поможет, не даст помереть своей любимой внучке. Лишь бы не ушел он в лес по своим жреческим делам, лишь бы в землянке оказался, Господи!

И услышаны были молитвы Всеслава – дед Костяш, заслышав чьи-то быстрые, торопливые шаги, вышел сам ему навстречу. Увидев лицо ночного гостя, перепугался не на шутку.

– С Ладой что? – спросил сразу, без приветствия.

– Да... – задохнувшись, ответил Всеслав. – Доской ее ушибло. Жива еще, да боимся трогать ее – не кость ли какая сломалась, не становой ли хребет подкосило?

Откуда только проворство в старике взялось, в его-то годы! Скоро покидал в холщовый мешок не видное Всеславу, но что-то нужное для врачеванья, и кинулся вслед за ним, не хуже молоденького. По дороге молчали, как два медведя ломились через бурелом и колючие кусты – только треск был слышен, да тяжелое дыхание, да порой из груди Всеславу против его воли вырывалось сдавленное короткое рыдание.

На минутку остановились передохнуть, и в полной лесной тьме Всеслав неожиданно для себя поднес к губам обережный свой перстень, поцеловал его горячо...

– Отведи беду, – прошептал тихо, про себя. – Все, что угодно потом – только теперь спаси ее и меня. Умрет она – и мне не жить!

Снова кинулись через лес. Вот и околица, вот и дом показался. Дед трусил мелко, отдувался. Во дворе горел огонь – видать, Рада с Федором принесли факел. Лада все так же лежала на земле, но глаза ее были открыты. Всеслав кинулся к ней, отстранив Федора.

– Силищи в тебе... – пробормотал тот, потирая ушибленное плечо. – Да жива она, жива! Ушиблась сильно, и оглушило...

И правда, Лада была жива. Замутившимися от боли глазами смотрела она на мужа.

– Не плачь... Мне не больно... – прошептала через силу, и от этого у Всеслава еще сильней защипало глаза.

– Не время теперь страдать да плакать, – подал голос дед Костяш, и Всеслав, как не был убит горем, с удивленьем обернулся на этот голос. Дед стоял над ним – маленький, сухой, он в эту минуту словно вырос. Его голова закрывала звезды, глаза светились, а голос стал властным и твердым.

– Ты, бабонька, – обратился он к Раде. – Ступай в избу, ложе там приготовь, да печку раздуй. А мы, ребятушки, теперь перенести попробуем Ладу...

Федор со Всеславом с великим бережением подняли женщину. По ее враз побледневшему лицу, по широко раскрывшимся глазам, Всеслав видел – ей больно, очень больно. Но она не застонала ни разу, не пожаловалась, только крепче стискивала зубы. Гордость за нее переполнила сердце Всеслава – вот ведь – женщина, а терпит не хуже воина...

– Моей бы Радке такое терпение, – пробормотал Федор. – А то давеча ногу занозила, так залезла на печь и полдня охала да стонала. Помираю, говорит!

И Всеслав увидел – Лада улыбнулась! Приметил это и Федор, радостно дернул бровями.

– Шутку понимает, значит, жить будет! – сказал весело.

Ладу внесли в горницу, положили на кровать. Дед уже хлопотал у печи, размешивал в горшке какое-то остро пахнущее варево.

– Ты, бабонька, останься, помоги мне, – приказал Раде. – А тебе, Федя, спасибо. Теперь посмотреть мне ее надо, не расшиблась ли где?

Федор понял и вышел за порог. Но не ушел, а продолжал стоять под крыльцом, покашливая.

Дед Костяш вместе с Радой раздели Ладу. Увидев ее округлившийся живот, старый жрец оборотился к Всеславу и покачал головой.

– Ну, что ж не говорили про такое дело?

– Плохо, дед? – простонала тихонько Лада.

—Поможем, внученька, поможем, голубушка моя, – забормотал дед, сразу растеряв всю свою властность. – Неужто твой старый дед когда тебе не помогал!

Он бережно стал ощупывать все кости внучки, а Всеслав, не выдержав, выбежал из избы. Знал он, что лучше бы остаться рядом с любушкой, знал, что и ей от того было бы легче, но не мог смотреть на такое любимое, сотни раз обласканное тело, которое было теперь таким слабым и немощным. Комок жалости подступил к горлу. Всеслав обессилено опустился на ступеньку крыльца. Федор стоял неподалеку, но подходить к нему и заводить разговора не стал. Знал своим мужицким умом – не время теперь.

Через малое время Рада позвала Всеслава в избу, но не успел он войти – на пороге столкнулся с дедом Костяшом.

– Выди-ка на разговор, – шепнул ему дед, и они вместе вышли на крыльцо.

– Что? – беспокойно спросил Всеслав.

– Худо, – со вздохом отвечал дед. – Да нет, кости все вроде целы, не этого боюсь. Как бы не потерять ей дитятко...

Всеслава самого будто доской ударило. Опустился на ступеньку, обхватил голову руками, закачался из стороны в сторону...

– Ну, ну, – утешал его дед. – Погоди горевать-то, пока еще ничего не подеялось. Да только видал я такие случаи... Одно тешит – Лада девка всегда крепкая была, сроду и не хворала ничем. Может, сдюжит?

Но Всеслав не слышал его, все также мерно качался из стороны в сторону.

– Ты что, парень? – всполохнулся дед. – Перун великий, хоть бы он ума от горя не лишился! Рада, дочка, принеси-ка водицы испить нашему богатырю!

Но Всеслав уже очнулся. Поднял голову, оглядел всех мутными глазами и твердо пошел в избу. Сел рядом с Ладой, взял ее руку в свою и замер. Дед Костяш поил внучку с ложки терпким питьем – Всеслав глядел и глядел на нее. Лада забылась сном – Всеслав все также сидел рядом. Только под утро стал клевать носом. Подошел дед, потряс его за плечо.

– Иди, молодец, прикорни до зари... Теперь ей твоя помощь не нужна, она долго будет спать. Такое я ей снадобье дал.

– Нет, дед, я посижу, – со вздохом отвечал Всеслав. – Когда я хворый был, она подле меня сколько ночей бессонных провела, так неужто я ради нее не потружусь!

– Не перечь... Вздремни немного, я сам рядом посижу. Ко мне, старику, сон не приходит, а тебе надобно в силах быть. Ступай!

Всеслав не надеялся сомкнуть глаз, но уснул, как мертвый. Проснулся поздним утром, а за стеной – слабый, прерывающийся голос Лады и довольное бормотание деда.

– Ладушка моя, очнулась! – вскрикнул Всеслав и с порога увидел ее бледную улыбку.

– Очнулась, да. А ты уж перетревожился?

– Наша порода крепкая, – прогудел дед Костяш. – Это я тебе сразу сказал. Цела наша голубушка, ушиблась только.

– А... дитя? – не слыша своего голоса, спросил Всеслав.

– Сберегла, сберегла! – замахал руками дед. – Миловали ее боги, сохранили ребеночка! Ну ладно, молодые, теперь и мне вздремнуть пора. Замаялся я с вами.

Дед ушел спать, а Лада и Всеслав остались вдвоем.

– Как же такое с тобой приключилось-то, милая? – спросил Всеслав, подсаживаясь на край ложа.

– Сама не знаю, – грустно вздохнула Лада. – Кормила кур, и вдруг... Верно, ветром ее снесло, или сама как-нибудь соскользнула...

– Ветром? – переспросил Всеслав. – Да что ты, Ладушка! Как могло тяжесть-то такую снести? Да и ветра почитай что не было. Разве что соскользнула?

И пред взором его предстал тот день, когда он сам, своими руками, пристраивал доску эту на крышу курятника. Теперь-то он позабыл про нее, а тогда мыслил в дело пустить – заменить одну из прогнивших, потолочных. И ведь нарочно старался – уложил так, чтоб она и с места не сдвинулась. Был, конечно, у крыши скос, так ведь не во двор, а в огород! Даже если б соскользнула она – никак не могла бы упасть на Ладу!

– А не помог ли ей кто упасть? – спросил себя громко и увидел в очах любимой не догадку, но тень догадки – словно промелькнула горькая дума и скрылась опять. Но Всеславу этого хватило.

– Ладушка! – позвал ласково, хотя ярилась и бушевала в нем душа. – Открой мне сердечко свое. На кого думаешь, скажи честно.

Лада заморгала глазами, и Всеслав увидел – слезы стоят в глубоких, как колодцы, глазах.

– Скажи! – умолял ее. Лада качала головой и молчала, но наконец не выдержала Всеславовой мольбы, уронила голову в подушку.

– Кузьма, он! – крикнула, и плечи ее дрогнули. – Он уж мне грозился.

– Как грозился?! – всполохнулся Всеслав. – Почто ж ты мне не говорила о том?

– Думала, пустые его слова... Встретил меня как-то и говорит: «Я тебе не прощу своего позора. Выставила меня перед всем народом, как дурня последнего. Прибью вот в укромном месте, и мужик твой ничего не узнает!».

– Дурно ты сделала, Лада, – нахмурился Всеслав. – Нехорошо тебя, хворую, бранить, да все равно скажу. Разве не знаешь – муж да жена одна душа? Надо было мне все сказывать, убереглись бы от напасти!

– Не попрекай меня, миленький! – Лада подняла от подушки свое бледное, заплаканное, но все равно прекрасное лицо. – Виновата я, сама чую!

– Ну да ладно, что было, того не воротишь! Только обещай мне с нынешних пор обо всем сказывать!

Лада быстро закивала головой и протянула к Всеславу руки.

Он бросился к ней, обнял, прижал к себе... В низкой горнице звонко бились их сердца.

ГЛАВА 24

Дом был отстроен целиком, и с первыми осенними холодами, как и задумывали, Всеслав с Ладой переселились туда. Тщетно звали с собой деда Костяша – уперся старик.

– В землянке-то мне теперь сподручней, – сказал грустно. – К земле привыкаю.

– Что ты такое говоришь, дедушка! – вскрикнула Лада, но дед шикнул на нее.

– Знаю, что говорю! – и уже ласково. – А вы живите, детки, живите! Буду к вам приходить, посматривать...

Лада от того погрустнела немного, но быстро забыла – несмотря на тяжесть свою, как птичка порхала по дому, работа горела у нее в руках. Всеслав улыбался ей, но душа у него была нерадостна.

С той поры, как ушибло Ладу доской, он искал Кузьму-злодея, да не нашел. В избе его жил племянник, он и сказал, мол, дядька ушел в леса на добычу, там и будет жить, в землянке. Вроде бы на всю зиму. Тогда уж у Всеслава и сомнений не осталось – не знал бы за собой Кузьма вины, не бежал бы из деревни. И начал разыскивать его, да как разыщешь? Племянник, может, и знал что, да не говорил – крепко ему Кузьма наказал. А больше нигде лиходей не показывался, боялся суда людского.

Только когда лег первый снег, удалось Всеславу выследить своего заклятого врага. Тот и правда жил в лесу, в местах самых глухих и нехоженых, промышлял, видать, охотой. А племянник и верно, знал, где он обретается. Всеслав из окна подметил, как раненько утром направился он в сторону леса, и котомочку на плечах нес.

Куда бы это ему идти? Мужичишка он мелкий, трусоватый, на охоту один не ходил никогда. А тут глянь-ка, как расхрабрился! Всеслав вскочил со скамьи и стал спешно собираться. Лада заволновалась, поглядывала на него удивленно.

– Ты куда? – спросила тихо.

Всеслав широко улыбнулся ей.

– Поохотиться, милушка. Добуду нам свежей дичинки и по зимнему лесочку пройдусь. Заморился я что-то в избе, так и совсем сиднем стану, жиру наращу...

У Лады отлегло от сердца, она опять принялась за пряжу, а Всеслав ушел.

Снег выпал ночью, и в эту раннюю пору не нашлось еще никого, кто бы потоптал его. Следы были четкими, заметными, по ним-то и пошел Всеслав, стараясь, быть незаметным. Да Степан, племянник Кузьмы, и не оглядывался – шагал, носом уткнувшись в землю.

Нечего было бояться Всеславу – он знал, что Степан слывет самым трусоватым мужиком во всей деревне. Да кабы приметил его – заплутал бы нарочно, прикинулся, что на охоту идет, и вряд ли бы вывел к логову татя...

Дивно хорош был зимний лес! Славно было бы идти по нему – да не за тем, за чем шел Всеслав! Тяжкая дума мучила его. Кузьму он убивать не хотел, хотя и стоило бы. Поучить его слегка – другое дело, так ведь он хуже затаит обиду и, чего доброго, отомстит опять. Что ж делать?

Наконец Всеслав решился не ломать себе голову и обойтись с Кузьмой, как подскажет сердце. А между тем путь, казалось, близился к концу – Степан остановился у развесистой березки, согнувшейся под грузом снега, и позвал:

– Дядька Кузьма!

Но никто не откликнулся, и он зашагал дальше. Постепенно между деревьями стал мелькать просвет, и Всеслав понял – там небольшая делянка, на которой, верно, и обосновался Кузьма, скрываясь от людей. Степан уж вышел из лесу, но Всеслав за ним не последовал. На открытом месте скорей его увидят и успеют изготовиться к отпору.

Всеслав остановился за толстым – в два обхвата – дубом и стал выглядывать оттуда. Что-то странное и недоброе показалось ему на поляне... Но еще ничего он не успел понять, когда услышал вопль Степана. Тот орал так – аж уши заложило.

Вслед за криком раздался топот и хруст сучьев. Степан пронесся мимо, чуть не задев Всеслава, но не заметив его.

– Что за оказия... – пробормотал Всеслав. Вроде, ни голоса человечьего, ни рыка звериного не слышно. Что ж могло так напугать этого недомерка?

Загадка решилась сейчас же: небольшая полянка была сплошь залита кровью. Видно было, что на ней боролись – весь снег был истоптан. А у самого входа в землянку лежал Кузьма. Всеслав даже близко подходить к нему не стал – и так было видно, что враг его мертв, и мертв уже давно. Одежда на нем была разорвана, пол-лица отъедено... Всеслав зажмурился и отвернулся. Давненько не бывал на войне, отвык от вида крови и смерти.

По следам понял, что случилось тут. Вышел из своей берлоги медведь-шатун – то ли самому не спалось, то ли подняли его незадачливые охотники. Убить не убили, разбудили только – и пошел озлобленный, голодный зверь по лесу искать себе пропитания. Вот и набрел на землянку Кузьмы... Зверь оказался сильнее бывалого охотника.

Всеслав быстро отвернулся и пошел в сторону дома. Хоть и ненавидел он Кузьму всей душой, а все ж не желал ему такой подлой смерти. Решил ничего не говорить Ладе, но, когда вернулся, понял – она уж все узнала без него.

– Кузьму-то медведь в лесу заломал! – сказала она, едва муж появился на пороге.

– Да ну? – подивился Всеслав, отряхиваясь от снега. – Насмерть?

Лада взглянула на него пристально – и опять подивился Всеслав, как хорошо жена читает у него в душе!

– А ты нешто сам туда ходил? – спросила она у него, прищурив милые глаза.

– Ходил, – нехотя отвечал Всеслав. – За племянником его пошел, хотел посмотреть, где он себе избушку поставил.

– Зачем?

– Да уж не чтобы на пироги позвать! – неизвестно отчего осердился Всеслав.

– А ты не серчай! – виновато попросила Лада, и Всеслав обнял ее.

– Прости, моя милушка. Хотел я ему в слабости душевной отомстить за тебя, за твою болезнь и свой страх. Да только судьба-то наперед меня распорядилась, покарала его подлой смертью. Мне даже жаль его стало – все ж таки тоже человек, живая душа!

...Зима прошла, как и не видали. Лада носила свою тягость легко, ни разу не прихворнула. Да и не диво – крепко берег ее муж, не давал перетрудиться. Сам брался за все бабские дела, чтобы только любушку поберечь, ничем не огорчал ее. Наведывался порой дед Костяш, глядел на житье-бытье молодых, радостно дергал бровями.

– Молодец ты, парень, – высказал как-то Всеславу. – Горело у меня сердце против тебя, а теперь вижу – лучшего мужа своей внученьке я бы и не пожелал!

Всеслав знал, как скуп старый жрец на похвалу, оттого тепло стало у него на душе. Одно тревожило его – подходило время Ладе разрешиться от бремени.

– А ты не боишься? – спросил он как-то у жены, когда зашла речь о приближающемся событии.

– Чего? – искренне удивилась Лада.

– Да вот... рожать?

– А чего тут бояться? Все рожают, и ничего. Вот еще что выдумал!

Но Лада кривила душой. Конечно же, она боялась, но мужа пугать не хотела.

...Как-то в первый месяц весны Всеслав пошел к жреческому капищу – помочь деду поправить землянку, а к Ладе забежала Рада. Вместе они состряпали обед. Подруга помогала Ладе – чтоб не ворочала она тяжелые горшки, не возилась подолгу у пышущей жаром печки. Женщины весело болтали, но вдруг Лада согнулась надвое от боли, опоясавшей поясницу. Боль зарождалась под сердцем, сводила ноги – но то была сладкая боль. Новая жизнь стремилась, рвалась на свет...

– Что? Началось? – вскрикнула Рада, увидев искаженное страданием лицо подруги.

– Да, вроде бы... – простонала Лада, но тут же боль прекратилась, словно и не было. – А может, просто живот прихватило?

– Я побегу за повитухой, – испуганно шепнула Рада и кинулась к дверям.

Боль не возвращалась, и Лада решила, что еще успеет достать из печи хлеб. Сгорит ведь, пока суд да дело, и Всеслав, вернувшись домой, не найдет чем закусить после тяжелой работы!

Она успела еще достать хлеб, положить его на стол и прикрыть чистым холстинным утиральником, но боль внезапно вернулась, еще более острая. Хватаясь за лавки, согнувшись, Лада добралась до ложа и упала на него без сил. Тут и подоспела повитуха, и как раз вовремя.

Еще со двора Всеслав услышал в избе голоса и громкий, торжествующий детский плач. «Ребенок? – удивился новоявленный отец.– Откуда бы здесь взяться ребенку?».

И, озаренный внезапной догадкой, со всех ног кинулся в дом. Его встретила сияющая повитуха, держа на руках младенца, едва видного в ворохе пеленок.

– Девочка! – оповестила она отца.

Всеслав замер, глядя на Ладу. Никогда еще он не видел ее такой красивой – хотя лицо ее было красно от тяжких потуг, пряди мокрых волос прилипли ко лбу, но все искупал дивный свет, струящийся из очей, необычный, божественный свет...

– Быстро управилась Ладушка наша, никаких хлопот с ней не было, – балагурила повитуха. – Здоровая бабенка, умница! Как доченьку-то наречешь, отец?

Но Всеслав не слышал ее слов – он стоял рядом с ложем и творил полузабытую уже молитву.

– Богородица, дева, радуйся!.. – шептал он, глядя в глаза любимой.

Лада, чуть шевеля губами, повторяла за ним незнакомые пока слова.

Когда первый порыв радости прошел, Всеслав принял из рук повитухи свою дочь.

– Какая красавица! – сказал искренне.

И правда, девочка была хороша – даже повитуха, много видавшая младенцев на своем веку, подтвердила это. Обыкновенно младенцы рождаются красными и сморщенными – но эта малютка была белокожей, точно ее выкупали в молоке. Легкие светлые волоски пушились на головке, а вытянутым дугой бровкам позавидовала бы любая красавица.

– От большой любви красивые-то дети! – высказала повитуха, и Всеслав благодарно взглянул на нее. Осторожно прильнул губами к голове малютки – она замурлыкала и открыла ясные синие глаза.

...Девочку нарекли Марией, и Всеслав прикипел к ней сердцем с первого дня. Таких чувств он не знал еще, и думать не мог, что когда-нибудь узнает...

По деревне даже посмеивались – никто сроду не видел, чтобы мужик так пестовал дитя. Отцы и внимания на своих чад не обращали, пока те в разум не войдут, только досадовали, что младенец криклив. А этот тетешкается не хуже бывалой няньки, и каждому встречному-поперечному готов рассказать, какое диво дивное у него растет, словно его дитя единственное в мире!

ГЛАВА 25

По весеннему времени снова стали приплывать лодии – купцы шли торговать в Византию, запасались перед выходом в море съестными припасами. Один из купцов киевских и прислал Всеславу весточку от дядьки Тихона. Еще в прошлом году, познакомившись с ним, просил Всеслав разведать на Руси, жив ли старый воевода, здрав ли? Оказалось, жив, долго проскрипит еще старик. Купец Афанасий усмехался в бороду, рассказывая о дядькином житье.

– Обрадовался он весточке твоей, как солнышку красному, себя не вспомнил. Я уж, право сказать, испугался за него – не хватил бы удар старика. Да он крепок оказался, – и снова ухмыльнулся. Всеслав приметил это, спросил:

– Что-то ты, Афанасий, вроде таишь что-то?

– Да как тебе сказать, голубь... Седина в бороду, бес в ребро – сам знаешь. На старости лет нашел воеводушка молодку.

– Да ну! – Всеслав и рот раскрыл.

– Верно говорю! Хоть и не первой она молодости, да и не перестарок. Четвертый десяток уж отмахала, поди, да и самому Тихону-то седьмой пошел! Взял он себе вроде как ключницу, а она так за ним ходить стала, что по сердцу пришлась. Слова нет, бабенка славная. Добрая такая, приветливая, храни ее Господь. Не стала нос драть, что из мужичек в воеводихи попала. Приветила нас, что родных, и на дядьку твоего глядит не наглядится, очей с него не сводит...

– Слава Богу! – вырвалось у Всеслава. – Душа-то у меня неспокойна была, все думал – как он там, один на старости лет?

– Ну вот, вышло, что и не один. Да ему и годов его не дашь, а теперь и вовсе как молоденький. По тебе вот только скучает. Все выспрашивал, не хочешь ли ты домой вернуться, утешить его.

– Может, и навещу... – задумчиво сказал Всеслав.

– Да это ты сам думай. Вот обратным путем пойдем, я приму от тебя ему весточку.

На том и порешили, но когда Всеслав вернулся домой и рассказал Ладе о том разговоре, она только головой покачала.

– Нехорошо так, голубчик.

– Что нехорошо? – не понял Всеслав.

– А вот родню-то забывать. Сам говоришь – один он у тебя на всем белом свете.

– У меня еще ты есть, и Марьюшка, – возразил было Всеслав.

– Мало ли что! А тут родная кровь, и столько годов его не видел. А вдруг да помрет он?

– Не помрет, крепок старик! Соберусь к нему как-нибудь, или вместе поедем...

– Ты вот что, – Лада на минутку умолкла. – Коли есть охота, поезжай к нему. Погости, проведай. Купцы обратно пойдут, заберут тебя.

– А вы тут как же без меня? – опешил Всеслав. – И пора летняя, горячая!

– Так не в летнюю пору ты отсюда и не уедешь! А о нас не горюй, управимся. Люди добрые помогут. Да и ненадолго это, погостишь чуток – и сразу обратно!

Всеслав обещал подумать. Думал он как раз до того времени, как купцы с караваном пошли обратно. А они, как нарочно, на сей раз быстро обернулись. Афанасий сразу же явился к Всеславу, постучал в ворота.

– Ну что ж, молодец, что дядюшке-то передать? Он ведь ждать будет твоей весточки!

Из-за спины призадумавшегося Всеслава выглянула Лада с Марьюшкой на руках, и Афанасий засмеялся.

– Понял, понял уж, что сказать! У голубя-то и голубица завелась, и голубенок уж крылышками бьет!

– Да нет, ты погоди, – остановил его Всеслав. – Я вот что... Я с тобой еду!

– Это дело! – обрадовался Афанасий, и Лада тоже заулыбалась. – А уж Тихон-то от радости себя не вспомнит! Ну едем, едем. Ночку тебе на сборы да на прощания, – Афанасий подмигнул на Ладу, и та заалела, как маков цвет. – А поутру тронемся в путь. Я скажу там нашим, найдем для тебя местечко...

Афанасий ушел, а Всеслава одолели сомненья. Лада носилась по дому, собирая мужа в дальний путь, а Всеслав все никак не мог решить – ехать ему или нет? Хотелось очень повидать Киев, хотелось и дядьку Тихона увидеть, но так уж скипелся сердцем с Ладой, что ни дня без нее не мыслил, а уж без Марьюшки и подавно!

– Может, ты со мной поедешь? – нерешительно предложил он, заранее знаю ответ.

– Да что ты! – вздохнула Лада. – Мне бы и хотелось, да куда ж дите тащить? Нет, душа моя, погоди, пока Марьюшка подрастет немного. Тогда и проведаем сродничка твоего. А только я тебе вот что скажу... – и присела рядом со Всеславом, обняла его за крепкую, загорелую шею.

– Что? – Всеслав тоже обнял ее.

– Посмотри там – можно ли будет навовсе туда перебраться?

Всеслав удивился.

– Вроде, Ладушка, не говорили мы о том никогда?

– Не говорили, верно. И ты таких речей не затевал, а мне вроде как и не пристало. Да только долго ли нам на таком отшибе, как на краю света жить? Ничего-то не видим, ничего не знаем... Это ты по белому свету походил, много чего повидал. А я-то? Всю жизнь здесь.

– Правда твоя, – вздохнул Всеслав.

– И Марьюшка наша, – продолжала Лада. – И за нее мне боязно. Подрастет она – где женихов сыщем?

– До той поры долго еще, – засмеялся Всеслав. – Хотя и тут ты права. Нашей Марьюшке под пару мало кто найдется, хоть бы и в самом Киеве!

Лада рассмеялась и ласково потрепала Всеслава за чуб.

– Да я уж вижу, что ты к ней никаких женихов не подпустишь!

– Почему же это? – обиделся Всеслав. – Выберу самого достойного, за него и выдам.

– Ишь ты! – снова засмеялась Лада и опять принялась за сборы.

За сборами да разговорами проканителились до глубокой ночи. Уж Лада спохватилась.

– Да тебе же выспаться надобно! Завтра чуть свет вставать!

– В дороге отосплюсь, – усмехнулся Всеслав и привлек к себе жену. Долго еще в темном доме раздавался нежный шепот, смешки, вздохи... Лада заснула внезапно, словно провалилась в сон. Но Всеславу не спалось.

На цыпочках встал, подошел к колыбельке Марьюшки. Долго, долго смотрел на белеющее в темноте личико, точно старался излить на дитя всю любовь, которая билась в сердце. Девочка вздохнула во сне, заворочалась...

– Т-шш, – прошептал Всеслав, качнул колыбель.

Добрался до ложа, лег, но уснуть так и не смог. Слушал ровное, тихое дыхание Лады, порой подходил к колыбели и вглядывался в спящую Марьюшку. Задремал – сам не понял, как, потому что во сне все так же продолжал бестолково бродить по дому. Подошел к колыбели, качнул ее, как давеча, и увидал у себя на пальце обережный перстенек. Красный огонек вспыхнул в глубине. Не раз и не два видел его Всеслав и не удивлялся, знал – то свет играет в камушке. Но теперь-то свету откуда взяться? Темная ночь висит над деревней, все спят.

А свет все разгорался и разгорался, оттого страшно стало Всеславу. Дивны дела твои, Господи! Поднял руку, чтоб крестное знамение сотворить – огонек пропал, потух камешек. Перекрестился быстро – и проснулся.

Лада уже встала, затопила печь, теперь скоро собирала на стол – покормить мужа перед дальней дорогой. Завтракали наскоро. Потом Всеслав поцеловал жену, прикоснулся губами к лобику Марьюшки и вышел из дома.

На пристанях его уж ждали, все было готово к отплытию. Тут только Всеслав вспомнил, как ломала его хвороба, когда первый раз плыл по морю. Но теперь-то не море, и погода спокойная! Может, обойдется как-нибудь? А то перед людьми стыдно.

И правда, обошлось. Только когда задул ветер, стало качать лодии – Всеслав побледнел, перегнулся за борт. Чуть было не простился с обильным завтраком, да выручил все тот же Афанасий. Худого слова не сказал, не посмеялся, а сунул только Всеславу то самое греческое яблоко, каким еще Есмень Сокол потчевал. От кисло-сладкого вкуса стало полегче, прохладный сок освежил нутро, и Всеслав воскрес.

Дорога показалась Всеславу скучной. На другой же день заскучал он по Ладе и Марьюшке, все думал: чем-то они там занимаются? Лада, поди, хлопочет по хозяйству, Марьюшка в колыбельке распеленутая лежит, рассматривает свои пухлые ручонки. А может, собрались да пошли к деду Костяшу. Тот души не чает в правнучке, не наглядится на нее. Все рассказывал Всеславу, какой красавицей была малютка Лада.

– Она и теперь красавица! – возразил Всеслав.

– Маленькие-то завсегда лучше, – вздохнул дед. – Оттого лучше, что жальче их, поэтому аж сердце заходится...

Вот и у Всеслава теперь заходилось. Измаялся сам, измаял Афанасия бесконечными рассказами от том, какая умная у него жена и милая дочурка, и был уже сам не свой, когда в предрассветной туманной дымке встал перед ним Киев-град во всей красе своей.

После нескольких дней пути земля не держала, уходила из-под усталых ног. Афанасий только посмеивался, глядя, как Всеслав качается из стороны в сторону.

– Во какой богатырь, а и то едва сдюжил! – насмешничал он. – Гляди, явишься к дядьке, он решит, что ты медовухи перебрал от радости перед встречей!

– Дядька-то все там же живет? – спросил Всеслав, пропустив насмешки мимо ушей.

– Там же, где ж еще! Да погоди, я с тобой иду. Уж больно посмотреть охота, как воевода опешит от радости!

Вот и знакомый терем, где прошло детство Всеслава. Забрехал, зазвенел цепью свирепый дворовый пес – другой уже, не Бушуй. И, припомнив имя пса, который уж, верно, издох давно, Всеслав припомнил все, словно и не уезжал никуда, словно возвращается из школы монастырской с липовой дощечкой под мышкой.

На стук вышел заспанный слуга, тоже незнакомый.

– Чего надо, купцы? – спросил, позевывая.

Всеслав открыл было рот, но Афанасий опередил его.

– Вели доложить Тихону-воеводе, – сказал важно, – что прибыли с вестями от его племянника.

Слуга, видать, был уж предупрежден – больше ничего не стал выпытывать, мигом отворил ворота, сам убежал куда-то.

Всеслав с Афанасием подошли к крыльцу, и купец хитро подмигнул.

– Может, не надо так-то удивлять? – осторожно спросил Всеслав. – Надо было так и сказать: мол, племянник приехал.

– Да чтоб такую забаву пропустить! – возмутился Афанасий.

Тут скрипнула дверь, и на крыльцо вышла женщина. Полная, дородная, с круглым сдобным лицом, глаза – как черешни.

– Проходите, проходите, гости дорогие! – заговорила, как запела, ласково. – Хозяин как рад будет! Так уж ждал вас! Сейчас разбудят его, извините.

Провела с поклоном в крестовую палату. И тут почти ничего не изменилось для Всеслава: те же старинные, византийской работы образа по стенам, те же лампады, трепетный свет которых пришел будто из далекого детства, когда Всеслав возносил к небу свои ребяческие молитвы.

– Я распоряжусь в трапезной, а вы садитесь, в ногах правды нет, – привечала их женщина.

Всеславу приглянулось ее лицо – простое, грубоватое даже, но такое спокойное и милое. Сели, стали ждать. Афанасий локтем толкнул Всеслава.

– Видал тетушку-то свою? Хорошая бабенка, добрая.

– Да, по всему видно, – согласился Всеслав, и снова наступило молчание.

Когда послышались шаги в коридоре, у Всеслава больно дрогнуло сердце. Каков-то теперь дядюшка? По шагам слышно было – идет бодро, не шаркает, не спотыкается. Всеслав уже проклял в душе озорную затею Афанасия, испугался – вдруг да не признает его Тихон. Но поздно было уж сожалеть да размышлять – открылась дверь, и на пороге показался Тихон. Гости встали, и Афанасий уж и рот открыл, но молвить ему ничего не удалось – Тихон метнулся к племяннику, обхватил его молча, крепко.

– Приехал, приехал, – забормотал ему в плечо. – Уж и не чаял я тебя повидать, сынок...

Всеслав почувствовал – слезы закипают на глазах, а на плече уж было мокро. Даже Афанасий трубно шмыгал носом, косился в окно. Даже купчину проняло!

Насилу Тихон оторвался от племянника, расцеловав его троекратно.

– Орел стал, орел! – радостно восклицал. – Всегда крепок был, а теперь и вовсе заматерел. – А ты что ж, душа твоя торговая, – молвил, повернувшись к Афанасию. – Думал, не признаю я сразу племянничка? Я еще не выжил из ума-то, слава Богу! Нет, но каков стал богатырь! Только ты мне ответь – где тебя носило столько времени?

– Долго рассказывать, дядюшка, – отвечал Всеслав, улыбаясь. – Вот сядем теперь, да и начну с самого начала про свое житье. Да ты-то тут как?

– Эх, сынок, я наколобродил на старости лет! Да тебе поди этот черт бородатый уже насплетничал?

Всеслав кивнул головой.

– Видал мою Прасковею? Одна она у меня заботница на старости лет. Такая славная, такая хлопотунья...

– Что это ты, хозяин, меня нахваливаешь? – послышался голос на пороге и Тихон мигом обернулся к жене.

– Да ты посмотри, кого Бог прислал! Я-то, старый дурак, ждал весточки, а племянник собрался да сам приехал повидаться.

– Да ну! – ахнула Прасковья и сама подошла обнять Всеслава. – Слава Богу, а то Тихон-то извелся весь. Гость-то какой дорогой! Уж и не знаю, где сажать вас, чем угощать! – и кинулась к дверям, затопотала по переходам, стала кликать слуг...

– Ну, зашебуршилась, – усмехнулся Тихон. – Сейчас, глазом не моргнем – уж за стол позовет! – и снова оборотился к Всеславу: – А ты говори, говори покамест!

Афанасий засобирался было, не желая мешать родственному разговору, но старый воевода остановил его:

– Нет, мил-человек, ты уж останься, сделай такую милость! Это ж твоими стараньями племянник меня навестить приехал, ты мне его в дом привел! Теперь ты у меня первый гость будешь. Так что останься, не обижай меня.

ГЛАВА 27

Стол ломился от кушаний, но, как ни потчевала Прасковья, Всеслав с Тихоном больше говорили, чем ели. Она и не сердилась, принялась за купца – тот-то наворачивал за милую душу, аж за ушами трещало – оголодал во время плавания, забыл о домашней стряпне.

– И оженился! – восклицал Тихон. – Вот так постник-молитвенник! Ты ведь, кажется, в монастырь собирался, ай я ошибся?

Всеслав только смеялся, довольный, что удивил дядюшку.

– Собирался, было такое, да быльем поросло...

– Такая уж у него голубушка, – вставил Афанасий с набитым ртом.

– Да что ж ты ее с собой не привез? Али испугался, что старый дядька отобьет?

Прасковья, шутя, погрозила хозяину пальцем, а тот только смеялся.

– Неможно ей теперь ехать, – отвечал Всеслав весело. – С дитем она сидит.

– И ребятенка народил! – радовался Тихон. – Вот и хорошо, воин будет!

Афанасий громко фыркнул.

– Так у него того... девка. Марьюшка.

– Да? – Тихон смутился. – Да и девка хорошо. Народите еще и богатырей, верно?

Всеслав, смеясь, соглашался, любуясь дядюшкиной радостью. В нем самом счастье прыгало, как мячик. Теперь он понял, как ему не хватало кого-то, с кем можно поделиться, рассказать о том, как хорошо живется на белом свете!

– Лада поклон тебе прислала, – сказал он, когда удалось вставить словечко в дядюшкины восклицания. – Да велела разведать, нельзя ли где тут поселиться? Надоело, вишь, ей жить в глухомани, хочет людей посмотреть, себя показать...

Последних слов Тихон уже не слышал – замахал руками, запрыгал на скамье, последнюю солидность растерял.

– Да как же так нельзя, Господи! Терем-то почти пустой стоит! Мне много ль надо? Приезжайте и живите. Хорошо-то как будет! Все одним гнездом, вся родня! Разутешил ты меня, сынок, на старости лет!

Прасковья тоже обрадовалась.

– Ой, милые мои, – сказала, отчего-то вздохнув. – Как же мне охота дитятку нянчить, так прямо сил никаких нет! Своих не дал Бог, так и была бы у меня воспитанница...

– Ну, это дела бабьи! – решительно высказался дядька. – А по мне не тяните, рожайте богатыря! Я, покуда в силах, его всей науке воинской обучу. Вырастет – воеводой у князя станет!

– Постараемся, – усмехнулся Всеслав.

Так прошла его первая трапеза в доме, который он уже привык считать родным. Только под вечер загрустил дядька Тихон, припомнив своего сына.

– Вот она, судьба-то, – сказал со вздохом. – Вроде бы, так хорошо все шло у него. Уж и любушку себе присмотрел в Киеве. Приеду, говорил, обвенчаюсь... А сам с курносой обвенчался. Расскажи мне, сынок, как все это случилось?

– Ума не приложу, – пожал плечами Всеслав. – Весел был все время... Как из полона меня выкупил – радовался уж очень. Да и торговля у него хорошо шла. Только вот в последний свой вечер...

И Всеслав рассказал дядюшке, как мучался Михайла от угрызений совести из-за загубленной понапрасну нищенки и дитя ее.

– И перстень обережный ему не помог, – закончил со вздохом, а дядька Тихон схватил его за руку.

– Постой-постой, как так – перстень?

– Да вот так, – отвечал Всеслав. – Как выкупил меня братец покойный из полона, так я ему перстенек и отдал. Он давненько уж к нему примеривался, почитай что с детских годов. И когда я в Новгород на службу уезжал, все его у меня просил. Говорил, неудачливый я. Вот уверился я в этом и отдал ему кольцо. А он погиб – и недели не прошло...

– Нельзя было ему кольцо отдавать, – тихо сказал Тихон. Глаза его остекленели, лицо как-то обвисло. Теперь перед Всеславом сидел не полный сил мужчина преклонных лет, но согбенный, немощный старец. – Сердцем чую – из-за него все и приключилось.

Хотел Всеслав возразить, но и у него дрогнула душа. Сам не признавался себе в этом, но и раньше у него было такое же предчувствие, что замешан перстень-оберег в смерти брата.

– Да как же... – заикнулся он было и смолк.

– Про то мне неведомо, – ответил Тихон. Он уже приободрился. – Слышал я от матери нашей, что перстень это непростой.

– Вестимо, непростой, – пожал плечами Всеслав. – Родовой, обережный, только нашей семье помогает...

– Это ясно. Но есть в колечке этом тайна какая-то, да такая страшная, что лучше уж и не соваться, и не думать об этом вовсе. А православному уж и вовсе не след.

– Так может кинуть его вовсе? – спросил Всеслав, косясь на палец, где поблескивало кольцо. – Выбросить и забыть?

– Бесполезно, – махнул рукой Тихон. – Сила в нем какая-то, он все равно к нам вернется.

– Ну, а коли оправу расплавить, а камень разбить? – снова спросил Всеслав. Тихон что-то ответил, но внезапная волна дурноты не дала Всеславу понять его слов. Удушье люто стиснуло грудь, холодный пот бисером осыпал виски, а за самое сердце уцепилась колючая, жуткая боль. Но хуже удушья и боли был тот страх, который обуял душу – ледяной, смертельный...

– Да что с тобой, сынок!

Но Всеслав смотрел на дядьку, как хмельной – голова болталась, глаза пустые, оловянные...

– А-а... Не надо! – сказал он не своим, глухим и страшным голосом. – Не надо! Не нами заведено, не нами и кончится!

– Да что ж ты так перетревожился? Сам же предложил, сам и «не надо»! Не будем мы с ним ничего делать!

Боль отпустила. Всеслав ошарашено потряс головой, глянул по сторонам, точно не помнил, где он.

– Сердце схватило – пожаловался дядьке. – Сроду не болело, а тут вишь ты...

– Это ничего, ничего, – повторял дядька, испуганно глядя на Всеслава. – Ты выпей, и все пройдет.

Всеслав принял из его рук чашу доброго греческого вина, выпил. Горячий ток побежал по жилам, сразу стало легче, высох пот на лбу.

– Уж и не знаю, что со мной такое, – прошептал он, откидываясь к стене.

– Отдохнуть надо, отдохнуть, – суетился дядька.

Он пожелал лечь непременно в одной опочивальне со Всеславом – не мог ни на час с ним расстаться.

– Все мне кажется – проснусь утром, а тебя нет...

Как тогда буду?

Всеслав согласился. Он был слегка напуган приключившейся с ним хворью. Болел только, когда наносили рану в бою, да вот когда чуть было не потонул. Но тогда-то ясно с чего, а тут просто – как пришла боль, так и ушла.

Легли, но угомониться не могли еще долго. Дядька расспрашивал Всеслава о его жизни на острове, о Ладе, о дочери. Очень смеялся, узнав, что Лада – язычница.

– Да что ты говоришь? Прямо так вокруг пня и водили? Ну, даешь жизни, богомольщик ты наш!

Всеслав смущенно улыбался в темноту. Знал он, что у дядьки никогда не было особого религиозного рвения, но чтоб уж так хохотать. Но Тихон вдруг посерьезнел.

– Значит, как переберешься сюда с семьей – придется крестить и мать, и дитя. А вас потом и венчать к тому же. Мне-то разницы нет, да и никто чужой не узнает. Да только вот если узнает – худо придется. Теперь язычников гоняют, как паршивых собак. И до смертоубийства доходит, ежели кто особо упрямый. А сколько их по острогам гниет – Бог знает! Не понимаю я все ж, зачем так гнать людей за веру...

– Отчего ж это так случилось? – удивился Всеслав.

– Да видишь, так наши князья думают народ объединить. Чтоб все были братьями по вере. А того им в голову нейдет, что сначала надо самим объединиться, а уж за народом-то дело не станет! Недаром говорят – князья дерутся, а у гридней чубы трещат.

Тихон еще долго говорил – на Всеслава навалилась сладкая дремота. Привиделся ему уже и домик на острове, Лада на крыльце в новом синем сарафане, Машенька...

ГЛАВА 28

Несмотря на то, что скучал по Ладе и Машеньке, Всеславу хорошо жилось в дядькином доме. Словно вернулись те далекие времена, когда дядька Тихон был самым близким человеком в мире.

Снова посетил Всеслав храм Божий – а сколько уж лет прошло с тех пор, как он был в церкви последний раз! Но и теперь все вернулось – божественное вдохновение от звуков песнопений, трепет перед пристальным взглядом икон... Одно огорчило Всеслава – не застал он в живых своего наставника и друга, отца Иллариона. Год назад мирно отошел он в селения праведные. Всеслав пришел на его могилу, поклониться ей, и горько оборвалось у него сердце – могила, хоть и стояла в монастырской ограде, была совсем заброшена. Поневоле припомнил чистые, ухоженные могилы на кладбище язычников и вздохнул. Поправил, как мог, покосившийся крест.

– Я позабочусь, – шепнул ему дядька Тихон. – Моя вина тоже в том есть. Забыл я о нем в суете мирской, прости меня, Господи...

Так пролетали дни. Тихон спрашивал у Всеслава, не хочет ли тот съездить, скажем, в Киев, навестить князя Игоря – старого знакомого и приятеля, с кем пуд соли вместе съели, вместе горевали в плену половецком. Но Всеслав отказался. Будет еще время, когда на постоянное жилье переедет в Киев.

А так – путь неблизкий. Вспомнился заодно и лихой разбойничек – атаман Есмень. Где-то он теперь? Сложил ли свою буйную головушку на лесной тропинке под ударом молодца-купчика, иль все также промышляет в глухой чащобе?

А может, бросил все, как мечтал, и уехал смотреть на мир Божий?

Как ни было хорошо в Киеве, как ни закармливала добрая Прасковья вкусными кушаньями, как ни старался старый воевода развлечь своего племянника – скоро, скоро запросился обратно Всеслав. Душа болела за Ладу – как-то она, бедная, справляется одна, да с дитем на руках? И по Марьюшке соскучился – сил нет.

– Что ж, поезжай, – кротко сказал Тихон, когда Всеслав объявил ему о своем решении. Только дай мне слово, что со следующим же караваном приедешь вместе со всем семейством. Я уж и горницы вам приказал готовить, и Прасковья ждет не дождется твою доченьку... Езжай и немедля всех привези!

Всеслав дал слово вернуться так быстро, как только будет можно. Но не так просто все оказалось – караваны-то купеческие не каждый день ходили! Но все ж таки дождался и с неприличной даже радостью покидал гостеприимный дядюшкин кров. Впрочем, Тихон не в обиде на него был – знал, что скоро приедет племянник.

И вот снова перед Всеславом плещутся волны, снова мягко качается лодья. Радость бушует в груди, тесно ей там – скоро, скоро увидит он дом, своими руками строенный, милую жену да ненаглядную дочку...

Ох, лучше б не торопился он так, побыл бы еще счастливым! Но ход лодьи не замедлишь, горе-беду рукой не отодвинешь. Воздвигнулся впереди остров, и Всеслав смотрел на него из-под руки, точно хотел высмотреть на берегу встречающую Ладу.

И правда, приметил кой-кого. Когда сошел уже на берег, и купцы расположились на стоянку, стали разжигать костер – увидел приближающуюся из камышей фигуру женщины. Она показалась ему вроде как знакомой. Ну, конечно же, Ольга, одна из подруг Лады!

Всеслав ей как родной обрадовался, кинулся навстречу с воплем:

– Мои-то как? – и осекся.

У Ольги голова низко повязана платком, глаза ввалившиеся, страшные. И смотрит она страшно – как безумная. Комок сразу встал в горле.

– Что случилось? – прохрипел Всеслав.

И Ольга запричитала. Сколько раз Всеславу приходилось слышать этот бабий причет – по покойнику ли, или из-за какой другой беды, и всякий раз он рвал ему сердце напополам. Но теперь ее рыданья вызвали только глухую злобу. Пришлось взять женщину за плечи, тряхнуть хорошенько...

Из несвязной речи ее он понял только одно – пришли чужаки, разграбили деревню. Приплыли они на странных, невиданных лодиях, говорили на непонятном языке и убивали всякого, кто вставал на их пути...

Ольга разразилась рыданиями, и Всеслав понял – ничего нельзя больше узнать от этой полубезумной женщины. Оставив ее на прибрежном песке, он кинулся в деревню.

Сколь не была безумна Ольга, а сказала она правду – страшную, горькую правду. Немногие дома в деревне уцелели, иные же выглядели так, точно потрепал их могучий буран. Не видно скотины, что прежде свободно ходила по улице, не слышно веселой переклички соседок, детских воплей... Тишина, страшная, гнетущая тишина.

Он уже знал, что увидит на месте своего дома. Он уже пережил эту боль, когда в Новогороде стоял на пепелище отцовского терема, и потому знал, как пережить ее. Но дом остался цел, и надежда шевельнулась в сердце...

Толкнул дверь – заперто. Начал барабанить кулаками, ногами, звать.

– Лада, Ладушка моя!

Из глубины дома услышал приближающиеся шаги – старческие, тяжелые. Снова замерло сердце – это не Лада, она не могла бы так идти... Дверь распахнулась. На пороге стоял дед Костяш.

– Вот и вернулся, соколик, – сказал тихо, безразлично. – А мы уж и ждать перестали, все жданки поели...

Повернулся и пошел в дом, Всеслав – за ним.

– Дед! Где Лада, где Марьюшка? – спросил свистящим шепотом, так что сам испугался. Дед Костяш только вяло мотнул головой в сторону колыбельки, и Всеслав метнулся туда.

В колыбели спокойно спала Марьюшка и при виде ее личика, ее сладко чмокающих губок, Всеслав успокоился.

– А Лада где?

– Нет с нами голубушки нашей, – как будто через силу сказал дед.

– Как – нет.

– Ни средь живых, ни средь мертвых не сыскали...

– Да где ж она? И что тут у вас случилось, Господи?

– Фряги, – ответил дед, пожевав губами. – Я их помню еще со старых времен. Когда приплыли только мы на остров, они уж раз налетали. Да только тогда бедны мы были, и взять с нас ничего не взяли, а теперь... Многих убили, многих. Как налетели – все черные, зубастые, балакают по-своему – ничего не понять. Лада о ту пору у меня была с Марьюшкой. Оставила у меня в землянке дитя, а сама пошла по грибы, по ягоды. Прождал я так сколько-то, а потом вышел по нужде из землянки и слышу – со стороны деревни крик великий стоит и плач. Думал, не доберутся до нас, за Ладу только боялся, чтоб ненароком не вышла на них.

– Ну! – вскричал Всеслав.

– А они все ж таки нашли нас. Идолов всех порушили, и ведь не для пользы какой, а от лютой злобы. Землянку-то не разглядели, она ведь у меня почитай что нора... Сижу я, и молюсь только, чтоб Марьюшка не заплакала. Найдут ведь в один миг! Да нас-то не нашли, а Ладу, верно, взяли...

– Убили? – спросил Всеслав, холодея.

– Дурья твоя голова! – рассердился дед. – Говорено тебе уже – не нашел я ее среди мертвых. Надо думать, в полон ее увели, красавицу мою. Не разжалобила она злодеев малым дитем, да и сказать им, верно, ничего не могла – они ж нашего языка не понимают.

– Кто ж Марьюшку кормит? – с дрожью в голосе спросил Всеслав.

– Сам кормлю. Сочинил вон бутылочку ей, тряпицу... Хорошо, не всех коров они забрали, кой-какие остались. Дают нам молочко добрые люди, жалеют нас.

Всеслав стоял, окаменев. Он не мог плакать – слезы высохли, стояли комом в горле. Только горькая досада была в душе – как мог не почуять беды? Веселился, детство вспоминал, лопух несчастный! Провеселился...

– Что ж ты замолчал? – подал голос дед. – Аль язык проглотил? Говори, что делать будем, с дитятей-то!

В памяти у Всеслава всплыли слова дяди: «Приезжайте, всем места хватит. Прасковья ждет не дождется, чтоб с ребенком понянчиться».

И, с усилием проглотив ком, сказал:

– Едем в Киев. Там нас примут.

– А и хорошо! – вдруг повеселел дед Костяш. – На обратном пути те же купцы тебя и возьмут. Надо только Машеньку собрать в дорогу...

– А ты, дед, не хочешь ехать?

– Нет, сынок, не хочу. Куда мне под старость лет тащиться? Здесь я жил, здесь и помру... Будь я помоложе да покрепче – не отдал бы тебе Машеньку, до возраста лет при себе бы держал. Да теперь силы уж нет, сам едва хожу. Поезжайте...

– Я, дед... – Всеслав прокашлялся и закончил ясным, твердым голосом. – Я, дед, Ладу искать поеду.

Костяш даже не удивился, словно речь шла о чем-то, само собой разумеющемся. Спросил только:

– А дитю на кого оставишь?

– Дядька у меня оженился. Прасковья его и понянчит, она сама рвалась.

– Ну, коли так...

Когда стемнело, в избу потянулись люди – многие прослышали о приезде Всеслава, многие пришли к нему, чтоб поделиться своим горем, посочувствовать его беде. Но на сей раз тяжеленьки показались Всеславу эти посиделки – поневоле вспоминал он, как давным-давно, еще когда не поженились они с Ладушкой, к ним вот также в дом пришла толпа гостей. Вспоминал и то, как пела Любава – а теперь и ее нет, и ее увели в полон. Рыжий Прошка, за которого она вышла-таки замуж, польстившись на верность и преданность его, пал в сражении с врагами, отстаивая свою ненаглядную женушку. А Рада, подруга верная? Вот она сидит против Всеслава за столом – вороги дотла сожгли ее дом, они с Федором едва-едва схоронились в лесу. И Федор, веселый балагур, смотрит на всех исподлобья. Стыдно ему от людей, что не смог отстоять свою хату, спрятался, как заяц...

Тяжко было Всеславу, и он рад был, когда гости засобирались домой. Мечтал об одном только – лечь поскорей и в темноте, в тишине, поразмыслить над своей жизнью.

Но и этого не удалось – сон свалил его, тот благодатный сон, который приносит утешение отчаявшимся. И послал ему Господь видение во сне...

Духовито пахнут лесные травы, то и дело сквозь сплошной покров прошлогодней листвы проглядывает веселая шляпка гриба. Лада идет по лесу с плетеной корзинкой, шевелит палочкой листву. Она весела, и Всеслав слышит даже, о чем думает она – о том, что со дня на день приедет милый и увезет ее с собой в чудесный Киев-град. И даже видит Всеслав, как она мыслит себе о Киев-граде – все дома словно хрустальные, с золотыми нитями, и люди все ходят нарядные, радостные.

Но шум разносится по лесу – кто-то ломится сквозь чащобу. Лада вздрагивает, оглядывается – не дикий ли зверь. Но это не звери, а люди, которые хуже зверей. Нагоняют ее, скручивают... Лада кричит беззвучно, а Всеслав – кажется ему – стоит сделать шаг, и прикоснется он к ней, раскидает, как снопы, проклятых ворогов, выручит любимую из беды...

Видение тонет в тумане, и пред взором Всеслава – диковинная лодия, и Лада на ней. Нет на ней веревок и цепей – да и куда бежать в море? Что это море, знает Всеслав точно – даже будто солонит ему губы влажный ветер. Покачивается лодия, уходит вдаль.

– Милая моя, Ладушка! – вскрикнул Всеслав, и морской ласковый ветер донес до него:

– Найди меня, любимый!

Всеслав едва дождался, когда придет следующий караван. В деревне на него смотрели косо – потерял жену, а почитай что и не горюет совсем. Взялся латать хату для деда Костяша, помогать ему – чтоб не так тяжела была жрецу одинокая старость. С дочкой пестовался пуще прежнего.

Один дед Костяш знал причину бодрости Всеслава, ему одному поверил парень свой странный сон, так обнадеживший его.

– Я знал – на тебе есть отметина, – тихо сказал старый жрец, выслушав его. – Я понял это с той минуты, когда увидел тебя. Тебе дано многое, сынок, ты и сам не знаешь, как много тебе дано! Быть может, и к лучшему – там, в большом мире, много есть соблазнов, ведущих к гибели.

– Про то мне и дядька Тихон говорил, – смущенно пробурчал Всеслав.

– Верно говорил. Мудрый человек твой сродственник, это уж я чую. Да только я о другом. Печать, лежащая на тебе, может помочь тебе, но может и погубить. Но пока чиста твоя душа, пока светлы помыслы – удача будет с тобой.

– Ничего себе удача! – вскричал Всеслав.

– Знаю, о чем подумал. Так может в том и есть удача твоя и твое счастье? Иной раз человек сам не знает, чего хочет, но незримые силы знают это за него. На сей раз эти силы дали тебе знак. Иди, ищи Ладу!

И снова перед Всеславом водные просторы, снова покачивается лодья. Уже привычный путь не томит, но теперь с ним Машенька, дочь! Купцы смотрели косо, когда брали их с собой – мол, ребенок не даст покою в пути, но Всеслав сумел их убедить. Марьюшка была тихим дитятей, кричала редко – только когда была очень уж голодна. Теперь Всеслав был несказанно рад этому.

Снова впереди славный Киев-град, снова проходил Всеслав знакомыми улицами, но что творилось у него на душе – не передать. Как примут его? Что скажут? Не боялся Всеслав горьких попреков – сам себя упрекал бессчетно. Страшился немого осуждения в глазах Тихона и Прасковьи, той холодности, которая оттолкнет от него единственных близких людей.

Но напрасно страшился. Отворила ему Прасковья – и сразу выхватила из рук задремавшую Марьюшку, и потом только взглянула в лицо Всеслава, замерла в дурном предчувствии. Но не стала спрашивать – побежала за хозяином, привела его. Тогда Всеслав и рассказал все свое горе...

Плакал старый воевода, плакала и жена его, не жалея слез.

– Голубушка ты моя горемычная! – причитала Прасковья над Марьюшкой.

Прослышав, что Всеслав хочет ехать, искать Ладу, дядька только головой покачал, но одобрил.

– Не стану тебя отговаривать, – сказал он твердо. – По мне, так лучше в чужих краях без вести пропасть, чем жить и мучаться. Поезжай, и помни – крепко я горжусь тобой. Не все так вышло, как виделось мне, да так судьба рассудила. На все Божья воля. Поезжай!

– Пропадет он там, соколик! – снова завопила Прасковья, как по покойнику. – Да куда ж ты собрался, от родного-то дитяти!

– Цыц, дура! – прикрикнул Тихон, и Прасковья сразу осеклась. – Неподобное говоришь! Как ему не ехать, коли знает он – жена в полоне томится, призывает его? Что ж у него за жизнь будет, коли такое на совести?

И Прасковья притихла, только баюкала Машеньку...

... Буря, бесновавшаяся прошлой ночью, утихла. Веял теплый ветер, море было спокойно, небо чисто. Над самым горизонтом висел истончившийся месяц. В призрачном сиянии его тонул большой корабль. Все паруса на нем были подняты, но тихо веял ветер, и медленно рассекал волны корабль.

Всеславу не спалось. Упрямо смотрели усталые глаза вперед, туда, где плескались разрезаемые носом корабля волны. Тихо было вокруг – многие спали, притомившись после тяжелой ночи, когда, казалось, буря должна опрокинуть корабль, раздавить его, как ореховую скорлупку. Но беда миновала.

Вдруг Всеслав услышал шорох, оглянулся. На палубу вылез человек, под рукой держал гусли. Всеслав понял, кого видит перед собой – говорили, вроде есть на лодии певец знатный. Куда он плывет, зачем – неведомо, говорит сам, что за песней гонится. Так уж расхваливали его, но Всеслав не пожелал завести знакомство – мало он видел проку в песнях, да теперь и тяжко ему выносить компанию незнакомого человека.

Не хотелось отвлекаться от дум своих, да видно, придется. Так и вышло – заговорил с ним певец...

– А ты что, добрый человек, сидишь один?

– Так... – нехотя ответил Всеслав.

– Говорить не хочешь? А не хочешь, не говори, я не гордый. Вижу только – грустишь ты. Думаю, помогу-ка чем могу, грусть-тоску разгоню. Одна головня в поле гаснет, а две курятся!

Что-то дрогнуло в сердце у Всеслава при этих словах, но он ответил:

– Ступай себе, певец. Моей тоски ты не разгонишь.

Но он, человек-докука, еще ближе подошел, стал лицом к лицу.

– Ты что ж, Всеслав, – сказал тихонько. – Не признал меня, что ли?

И словно в темной горнице зажгли огонь – вспыхнуло воспоминанье. Некоторое время Всеслав стоял еще, качая головой.

– Ивашка! Да ты ли это?

– Кто ж, как не я! – засмеялся певец. – Я-то тебя враз признал. Таких богатырей на свете – раз-два и обчелся.

Всеслав, забыв на миг свою печаль, жал другу руки. Вот уж кого не чаял видеть! Иван, воин Иван, с которым служили князю Игорю, который пропал невесть куда, когда Всеслав воротился из полона! И все тот же балагур веселый, сыплет шутками-прибаутками, крепко обнимает Всеслава.

– Куда тебя Господь несет? – заспрашивал Иван после первых приветствий. – Аль богу помолиться захотел? – и, видя удивленный взгляд Всеслава, засмеялся: – Аль не знаешь – кто в море не бывал – досыта богу не молился!

Всеслав усмехнулся.

– Я уж и намолился, и наплакался. Расскажу я о себе, потом только. Невесел будет мой сказ. Ты-то куда?

– А куда глаза глядят! – снова засмеялся Ивашка. – Кто меня знает, говорит – за песней гонюсь.

– Да, мне то же самое сказали, – улыбнулся Всеслав. – Только не чаял я тебя увидеть.

– Да я и сам опешил! Смотрю – что за диво? Да скажи ты мне, куда едешь?

Слово за слово – Всеслав рассказал ему свою беду. С горящими глазами слушал его Иван, жал ему руку.

– Да, брат, у тебя вся жизнь, что песня... – молвил, когда Всеслав замолчал. – И сочинять не надо. Вот что: бери-ка меня с собой! Вдвоем-то, оно сподручней.

Всеслав ушам своим не поверил.

– Что вытаращился? Я правду говорю! Мне все равно делать нечего, плыву, куда ветер задует. А тут тебе пособлю... Берешь?

– Беру! – вскричал Всеслав. – Да только ты знай: покою со мной нет и не будет.

– Да я покою и не ищу, а только песен. Хочешь послушать?

Всеслав нехотя кивнул. Ему хотелось теперь говорить о себе, о своих горестях и надеждах, и Иван понял это.

– Да ты послушай. Оно и тебя касаемо...

Мягко легли на струны пальцы – пальцы воина, закаленного не в одном бою, но какие же нежные звуки полились из-под них! Иван закрыл глаза...

– Не пристало ли нам, братия,

Начать старым складом

Печальну повесть о битвах Игоря,

Игоря Святославовича!

Всеслав слушал, и давно минувшее вставало перед ним...

– Русские поле щитами огородили,

ища себе чести, а князю славы.

В пятницу на заре потоптали они полки половецкие...

Слезы брызнули из глаз, когда тихо, горько запел Иван про русскую землю, что уж скрылась за холмами... Всколыхнулась память, обожгла сердце, и новая надежда родилась в нем.

Может, и не столь уж несчастна его, Всеславова жизнь? Всяк человек надеется найти свое счастье, всякому светит его звезда, да в чем счастье – немногие знают. Сладко есть, мягко спать?.. Нет, не в этом оно, счастье-то!

Разве не счастье – эта тихая ночь на корабле, эта прекрасная песня, которая поется и для него, и о нем? Разве не радость – этот свет надежды впереди? Окрыленный своей думой, смотрел Всеслав вперед ясными глазами, и горел-вспыхивал у него на пальце обережный перстень...


на главную | моя полка | | Кольцо странника |     цвет текста   цвет фона   размер шрифта   сохранить книгу

Текст книги загружен, загружаются изображения
Всего проголосовало: 6
Средний рейтинг 3.8 из 5



Оцените эту книгу