Ничего не знаю о них. Ей лет тридцать, может быть, тридцать пять, вряд ли больше. Возраст, когда вновь начинают сниться детские сны: куда-то летишь, вздрагиваешь, как после падения. Ему, наверное, около сорока. Не старость еще, но уже открывается впереди безрадостное нагорье. Где-то там, за туманом – спуск в бездну. Я, впрочем, могу ошибаться. Передо мной, на столе – раскрытые книги по экономике. Страницы отражаются в оконном стекле. Видна сквозь них набережная, две лужи, ступеньки к темной воде. Мокрый от знобливого дождя парапет. Зачем они тут стоят? Ведь все же ясно. У него – неутешительное подведение первых итогов: в какой-то конторе, без перспектив, новые времена, новые люди, ничего этого не понять, хорошо еще, что вообще что-то платят. Сорок лет пережевано до полной неразличимости вкуса. А ведь, наверное, чего-то хотел... Странная маята в сердце... Шуршание крови... Будто осыпается невидимые чешуйки... Зачем все это, зачем?.. И потому время от времени, когда, зажатый в тусклом метро, он едет по направлению, ну скажем, к «Технологическому институту», ему хочется протолкаться к выходу, подняться по эскалатору и, оторвавшись от людского потока, пойти неизвестно куда. Вдоль изгибов канала, в сырой серый воздух. Вот там – жизнь, а здесь – что?.. «В сорок лет служба только по-настоящему и начинается»?.. Иллюзии, которые рассеиваются по ночам... И у нее, наверное, то же самое. Все какое-то законопаченное, набитое недотыкомками. Слабыми расплывчатыми тенями скользят годы. Скапливается под глазами усталость: дочь пошла в пятый класс – что дальше? Выходила замуж – будто нырнула под воду. Сейчас вынырнула, отдышалась, где она, жизнь? Существо в круглых очках, как земноводное, выползшее из тины, потеет на кухне. Все тоже – переговорено, сжевано до последнего волоконца. Уже ни капли не выжать. И тоже – зачем, зачем? Ради чего все это? Как дурной кисель, который руками не разведешь. Хочется иногда вздохнуть – нет воздуха. Только в груди, под легкими, так – мелко, мелко покалывает... С ума можно сойти... И вот, наверное, такой случай. Дурацкая вечеринка, куда попадаешь по какому-то капризу судьбы. Мог бы и не пойти. Могла бы и отказаться: нет-нет, занята, как-нибудь в другой раз. Или, быть может, совсем не так. Значения не имеет. Квартирная духота, запах водки, жирные от майонеза салаты, полузнакомые лица, галдеж, провороты бессмысленного веселья. Выглядишь среди этого законченным идиотом. И вдруг (изредка выпадает такая карта), вдруг – рядом, тепло от колена, обтянутого золотистым ажуром. Снова – немыслимая прихоть судьбы. Пуговички на платье – до горла, такие трогательные, сиреневые. За ними – горячая телесная дрожь. А ведь при других обстоятельствах, чуть-чуть иначе сложись, мог бы ее вдохнуть. Или уже вдохнул? Ничего не понять. Спрашивает, вероятно, о чем-то. Она ему отвечает. От неловкости, от сомнений, от всего сразу голос немного дрожит. Вот так бывает в этом танце случайностей: сместится голос, сверкнет крохотная былинка в луче, и сразу же все иначе. Будто зажглись софиты; будто мучительная теснота вдруг озаряется волшебством. Наверное, танцы в соседней комнате. Прикосновение, запах волос, у него опять дрожит голос. И у нее, впрочем, тоже немного дрожит. Нет-нет, дрожь – внутри, а голос – будто не она говорит... Стеснительный жар на щеках, льющаяся с выдуманных небес музыка... Ни слова не разобрать... Вот так – буквально из ничего, из воздуха, из бессмысленных междометий, из недомолвок, из паутинок небытия, которые начинают порхать между ними... Медленное головокружение... Где мы?.. Кто мы?.. Зачем так горит кровь по всему телу?.. И потом, когда идет ее провожать, то же самое. Редко, неумолимо, как приговор, бухает сердце. У нее в глазах – влажный блеск. Жизнь бормочет на языке ничего не значащих пустяков. К тому же – вечная петербургская ворожба: ход черных вод, осень, растворяющая в себе реальность, звездные отражения, подсвеченные фонарями причудливые листья на набережной, мостики в никуда, зыбкая, точно из ртути, луна в канале...

Она вытягивается на цыпочках и целует его. Или он чуть-чуть наклоняется, а она лишь отчаянно, как в испуге, запрокидывает лицо. Это уже зима, конец декабря. Хлопья снега, как мошки, крутятся в безумии фонарей. Передо мной все те же книги по экономике. Кроме того – журналы, вырезки из газет, серые, сделанные на последнем дыхании, подслеповатые ксерокопии. Кризис в Малайзии, где ступор неплатежей, кризис на основных биржах Европы и США. Доллар падает, в противовес ему ползут вверх курсы региональных валют. Потрескивание, словно в кровле перед обвалом. Дальний гул. Быстрые цепочки трансфертов рассеиваются во тьме мироздания. Куда они на самом деле уходят? Это не важно. Важно лишь крохотное, как аквариум, полупустое кафе на Садовой улице. Столики огорожены так, что – иллюзия отъединенности. Музыка где-то в баре, подсвеченные штрих-фонариками контрастные литографии Петербурга. Мелкие извивы дождя на окнах. Важно, как она на него смотрит – не отводя ярких глаз. И важно, как он глядит на нее – тоже, во-видимому, не в силах оторвать взгляда. Ничего уже говорить не надо. Что там – курсы валют? Подумаешь, дисперсия начислений! Кого эта чепуха волнует? Важно лишь то, что теперь – уже вместе, прижавшись, под одним зонтиком: мокрый снег, капает, зябко, льдистая сукровица на тротуарах, на другую сторону улицы не перебраться, тысячи тысяч прохожих, как сумасшедшие, торопятся по домам, мерзнут пальцы, светлая чистота за витринами, светофоры у перекрестков, вздрагивают на мосту грифоны, нет больше никого, никого; тот странный мир, который можно создать только вдвоем... И еще важно, что приятель (подруга) вдруг ни с того ни с сего предоставляет квартиру. Надо же вам где-то встречаться... У него (у нее) туго перехватывает дыхание. Сердце, как только выдерживает, бедное, трепещет под горлом. Ведь что до сих пор было? Ничего у него не было. В школе, когда-то, девочка, домой ее провожал, даже поцеловались в парадной, вздрагивая от неумения; переехала потом вместе с родителями, в никуда, в пустоту. И еще, в институте, тоже – по-детски зажмуриваясь от волнения. Был один эпизод, бог с ним, скорее, скорее забыть... И у нее, разумеется, точно так же. Мальчик в школе, смешной, ходил-ходил, мучался, потом бросил. Юноша в институте – с какими-то замедленными, будто во сне, движениями; тоже – смешной, пытался изображать соблазнителя. И еще один, более терпеливый, из которого вылупилось, в конце концов, такое унылое земноводное... То есть, тоже – одни мечтания, тоска перед сном, мучительные, как одышка души, горькие городские туманы... Уходят годы, уходит жизнь... И разве можно сравнить? Главное, теперь есть – зачем. Теперь есть зачем: просто каждый четверг – чуть раньше обычного уйти с работы. А что? Никто и внимания не обращает. И чуть позже, минут на сорок всего, вернуться домой. Тем более, что ведь тоже – никого особо не интересует. Зато – жизнь, жизнь, жизнь, не томление неизвестно о чем... И потому теперь, когда, стиснутая со всех сторон, она едет утром в троллейбусе, переваливающемся на ухабах, то, взирая на тени, проплывающие за черным окном, она вдруг, как в беспамятстве, улыбается и прикрывает глаза. Теперь у нее есть – зачем... И когда он, тоже стиснутый, точно в банке, качается вместе со всеми в метро, залитом электрической желтизной, то в свою очередь вдруг прикрывает глаза, выпадает, уже ни о чем прочем думать не может. Только так – в обмороке, без сознания, отгородившись ото всего, в предчувствии, в другом измерении. У него тоже теперь есть – зачем. Ведь, оказывается, бывает. Бывает, бывает, оказывается, ничего не придумано...

Так это, наверное, происходит. Тени звуков, кружение мотыльков в ночи. К весне книги с моего стола постепенно перекочевывают на полку, зато, как следы пребывания их под лампой, заполняют поверхность многочисленные листочки с заметками. На одних нарисованы малопонятные схемы, в которых могу разобраться только я сам, на других чернеют пронумерованные столбцы, параграфы, сноски, абзацы, на третьих – лишь вереницы терминов, изредка объединенных стрелочками и скобками. Это означает, что подготовительный этап работы закончен, вынута суть, можно сводить смыслы во что-то новое. Впрочем, оно само проступает с бумаги: странные очертания мира, который не видит никто, кроме меня. Неужели придется в нем жить? Тонкой пленочкой холода подернуто сердце.

У них зима, видимо, тоже была тяжелая. Они стоят друг против друга – подняв ладони, по-детски сцепившись пальцами. Внезапный порыв отчаяния. Как будто можно удержать таким образом то, что уходит. Как будто если сцепиться, то не расстанешься никогда. А ведь уходит, уходит, рассеивается, как случайный сон. Жизнь течет и подводными завихрениями растаскивает в разные стороны. Разве это так просто удержишь? Разве можно сохранить что-то в ужасной городской слякоти? Ведь это – после работы, когда уже ничего, ничего не нужно: край города, конечная станция, жуткая, как удав, в три кольца, продрогшая очередь на маршрутку. И затем еще почти четверть часа – сквозь новостройки. Просторы мертвенных фонарей, громады домов, которые в темноте не отличишь один от другого. Лишь по ничтожным деталям догадываешься, что едешь сейчас по проспекту Непобедимых, а вот свернули на Стойкость, а вот, кажется, пересекли улицу Турбостроителей. И вот здесь, возле магазинчика стройтоваров, надо крикнуть водителю, чтобы остановил. Зев тусклой парадной. Исчерканный до отвращения, лоснящийся пластик лифта. Куда это мы забрались? В какую реальность?.. Двое странных людей, плывущих сквозь этажи под скрипы и шорохи... Вот это, наверное, и растаскивает: блеск мертвого пластика, зябкость, набивающаяся в рукава... Она уже пропустила пару свиданий: температура, грипп, насморк, трясет, прости, никак было не выбраться. И он тоже уже пропустил: совпало с семейным праздником, как назло; ничего, ничего нельзя было сделать... Естественно – обманутые ожидания. Мусор надежд, под фантиками которых – разочарование... А потом уже и подруга (приятель) вежливенько так отказала. Понять тоже можно – каждый четверг допоздна просиживать на работе. Этого никакая дружба не выдержит. Опять кафе на Садовой, где даже притронуться под чужими взглядами и то проблема. Поцелуи на улицах. Быстрое, будто случайное, украдкой, прикосновение. А как еще? Для любви этот город совершенно не приспособлен. Не в гостиницу же идти? Мучительная, до боли в висках, изматывающая ситуация. На самом деле, не город – жизнь не приспособлена для подобных историй. А для чего она вообще приспособлена? Бродить часами, оскальзываться, спотыкаться, ежась, вздрагивая от холода? И, разумеется, из слякоти, из уныния всплывает у них вопрос – а что если? Что если, вот так – вдохнуть глубоко, взяться за руки, шагнуть в неизвестность, которая перед ними приоткрывается? Но ведь абсолютно, абсолютно немыслимо! А Динку куда? Ты сможешь к ней относиться, как к собственной дочери? Для нее это будет такая трагедия. И потом, все-таки главное – негде, негде! Вот если б как-нибудь извернуться, выкроить из этого мира что-то малюсенькое свое? Как-нибудь, где-нибудь, из чего-нибудь, из кусочков слепить, из щепочек, из ненужных обрезков?.. Ведь только за уголочек какой-нибудь зацепиться!.. Мечты, безнадежно сдуваемые городскими ветрами... Ничего, разумеется, из этого мира не выкроить. Самый последний курятник где-нибудь за Рыбацким – это неподъемная тяжесть. Никогда столько не заработать. В сорок лет ничего толком не начинается... Вот и не расцепить пальцы, не отодвинуться, не вздохнуть, не отойти ни на шаг, не расстаться, не отвести взгляда. Отпустишь – все, растаяло в ясных сумерках. Тем более что – весна, сладкий воздух, головокружение, которое принимаешь за счастье, бледное, как обморок, небо, сырые, в проточинах, будто из снега, очертания зданий... Ни за что, ни за что, еще секундочку, миг, мгновение, еще одну легкую дольку времени...

Времени, кажется, вообще больше не существует. Лето наваливается жарой и уходит – оставив после себя спекшийся камень улиц. Заметки на моем столе выцветают. Вместо них теперь – пачечка плотных страниц, придавленных машинописными строчками: несвязность экономических ареалов... потеря дифференцируемости... заторы в коммуникационных сетях... Мелкими, незаметными трещинами покрывается мироздание...

Впрочем, кого это интересует? Пальцы разжались, память о прошлом выветривается быстрее, чем жар из камня... Разве у них что-нибудь было? Разве – это не сон, рожденный асфальтовыми, одуряющими испарениями?.. Он, наверное, еще не выдерживает – звонит ей, улучив минуту, когда остается дома один. Она растеряна – муж, дочь рядом, как разговаривать? Тоже, наверное, не выдерживает, звонит ему, может быть, через пару суток. У него что-то с голосом – не продавить в горле самые простые слова. Это кто? – спрашивает жена. – Да так, ничего особенного... Вот, даже никому не расскажешь... Действительно – наваждение, петербургский мираж, почудившийся сквозь сутолоку повседневности... И только – крохотная заноза в сердце. Вроде бы уже заросла, не чувствуется, дышишь почти свободно. Вдруг, при каком-то неосторожном движении начинает саднить. Видимо, возраст. Что-то такое попринимать, сходить на всякий случай к врачу. А это не возраст – дожди, фантомные боли, воспоминание о том, чего нет... И теперь, когда он, стиснутый, полусонный, мчится под землей в электрической желтизне, когда кругом грохот, упорное отчуждение взглядов, ему иногда кажется, что если бы мастер, который расписывает декорации жизни, поставил бы их хоть немного не так, свет дал бы сильней, задники бы чуть-чуть отчетливее подмалевал, какую-нибудь ерунду, чепуховину, воздух, самые пустяки, то и все остальное тоже могло бы сложиться иначе. Сюжет был бы другой. Ничто бы не ныло сейчас в бликах непрожитого... И ей тоже время от времени представляется, что если бы мастер по свету, вылепивший когда-то, вероятно из прихоти, этот безнадежный мирок, хотя бы изредка, хоть чуть-чуть заботился о своем творении, нелепостей бы убавил, углов, гвоздики бы какие-нибудь подтянул, то и жизнь, вероятно, была бы совершенно иной. Немного легче, быть может, теплее, проще, немного осмысленнее... Но нет мастера, некому поправить, наладить. Лучше не думать, не прикасаться, начинает болеть, кошмар, ни один врач не поможет...

И, наверное, будет еще встреча в метро. Ее внесет, закрутив, предположим, в переднюю дверь вагона: протащит куда-то, прижмет к противоположному выходу. Его внесет, предположим, в среднюю дверь, опять-таки – развернет, прижмет, стиснет, так что не шевельнуться. И в эту секунду – промельк, что-то знакомое. Мгновенная духота, слабость, испарина от плащей и курток. Ничего здесь не изменилось с советского времени. Только не оглядываться, нет-нет, ни за что, ни за что... С бьющимся сердцем – до «Технологического института»... С таким же бьющимся звонким сердцем – до станции «Пушкинская»... Потом пришлось выйти, сесть – нечем дышать.

И это уже действительно – все. Дальше – холод, слякотная зима, смена сумерек, тлеющая, как память, заноза в сердце. Никогда больше, нигде, ни разу... Набережная, фонари в ореолах, морось, въедливые разводы от соли...

Вот так всегда в этой жизни – ничего, ничего, всегда – ничего, всегда, всегда.

Хоть не живи вовсе.

И что с этим сделаешь?..