Я была безработным бухгалтером. Полгода назад попала под штатное сокращение в фирме, где проработала два года. Финансовый директор швед Беларве вызвал меня к себе и вежливо сказал:

– Нам пришло распоряжение из центрального офиса: нужно кого-то сократить. Я решил сократить вас.

Главный бухгалтер Ирина, которая сидела напротив меня, не поднимая глаз, нервно вертела в руках какой-то предмет. На ее лице пламенели красные пятна, и она была не похожа на ту Иру, которую я, впрочем, любила. Было ясно, что ей не просто меня жаль, она злится на саму себя за малодушное тупое молчание, которого порой от нас требуют правила субординации. Но она за меня не вступилась. А я не хотела, чтоб она так мучилась, и не стала спорить.

Можно было бы, конечно, начать переговоры. Сказать, например, что я сообщу в налоговую полицию, как оплаченные для экспатов спортклубы и квартиры в Серебряном Бору они впаривают своим же сотрудникам и даже «налево», пополняя черную кассу для незаконных операций, а крупные контракты гонят через оффшор. Думаю, мы бы договорились в обмен на мое молчание. Но это означало взять на себя новую ответственность, какой я раньше себя не обременяла, и работать с ними дальше: невозмутимо говорить всем «доброе утро», сдавать деньги на дни рождения и тщательно скрывать от всех, что я – шантажистка. Вряд ли мне этого хотелось. Да и какая радость приходить каждое утро туда, где тебя не желают видеть. Я прекрасно понимала, что не только теряю работу, но еще и получаю свободу благодаря этому сокращению. А значит, я сейчас в лучшем положении, чем те, кто остался.

Однако хороший бы я получила урок, если бы через несколько лет узнала, что этот недобитый швед цветет и богатеет, а про меня, дуру, думать забыл. Но справедливость восторжествовала – он сам вылетел с треском со своего тепленького места совсем скоро после моего увольнения, и мне его, поверьте, совсем не жаль.

Итак, я решила начать свою карьеру заново.

* * *

Побывав в пяти кадровых агентствах, я могла теперь спокойно ждать предложений. Я знала, что иногда предприимчивые конторы заманивают к себе кандидатов на собеседование, предлагая несуществующие вакансии, формируя свои базы данных. Поэтому-то не очень-то переживала, когда агенты говорили: «Сейчас, наверное, не получится, но мы вам еще что-нибудь подберем». Я оптимистично верила, что мое терпение будет вознаграждено и я получу не просто хорошую, а отличную работу.

Три раза я попадала в фирмы, которые подбирали людей без посредников, экономя на услугах агентств. Они задавали стандартные вопросы о моей биографии, но все запинались на чем-нибудь своем любимом – одних смущало, что меня сократили (значит, я была хуже остальных), другим не нравилось название моего геологоразведочного института, третьи с нескрываемым недовольством говорили: «Вы слишком скованная».

В этот момент я понимала, что ничего не выйдет, поскольку и у меня пропадало желание вести с ними переговоры. Разве не обидно, когда какие-то, прости, господи, клерки пытаются вывести тебя на чистую воду, тупо применяя при этом скудные психологические знания, почерпнутые из брошюр с кроссвордами! Я отмалчивалась.

Я действительно не знала, надо ли вступать в подобные дискуссии, ведь я просто ищу работу, то есть пришла по делу. Хотя, наверное, по условиям данной игры, надо было бы схитрить или подыграть: «Ну – что вы, что вы! Я вовсе не скованна, это из уважения к вам!» И тогда, увидев серьезность моих намерений, поняв, что работа мне необходима как воздух, они не задумываясь примут меня на престижную работу с горячими обедами и солидным соцпакетом. Но время шло, а долгожданная работа что-то не появлялась...

Поняв, что поиски «теплого местечка» изрядно затянулись, я решила, что нужно отвлечься, и тогда, может быть, все встанет на свои места. Что-то мне подсказывало, что нужно отдохнуть, освободить глобальные процессы от моих заземленных переживаний, выпустить их и дать им возможность вырасти самостоятельно.

Я поехала в студенческий пансионат. Был разгар осени. Большинство отдыхающих уже разъехались из-за того, что учебный год начался. Их номера убрали и закрыли до зимних каникул. В столовой было столько свободных мест, что каждый мог бы обедать за отдельным столом. А по вечерам все прятались по комнатам, и наступала жуткая тишина. Мы – несколько одиночек, скорее похожих на преподавателей на пенсии, чем на студентов, и две компании вялых прогульщиков – все, словно опоздавшие на самолет, коротали унылые дни в ожидании своего рейса.

Но через три дня полусонного отдыха все изменилось...

Незнакомец вошел в столовую и, ни на кого не глядя, направился прямо к моему столу. Уж не знаю, о чем он думал в тот момент. Может быть, шел наугад, или кто-то сказал ему, что его столик номер девять, первый у окна слева, – мне неизвестно. Молодой человек преодолел короткое расстояние между столами так быстро, что я даже не успела его рассмотреть как следует. Можно было только гадать, что он делает в таком месте, в такое время, но я и это не смогла сделать. Он поздоровался со мной и сел рядом за столик, вежливо спросив разрешения.

Конечно, он сделал все правильно, хотя мое разрешение и было формальным, но ведь парень попросил у меня не место – все соседние столы пустовали, он попросил часть моего пространства и возможность заговорить со мной. И причин отказывать ему у меня не нашлось.

И закрутился курортный роман...

Одно его присутствие наполняло все мое тело чем-то горячим и сладким. А когда он прикасался ко мне, я как бы исчезала из привычного мира, освобождалась от его убогой трехмерности, неизбежности проблем, назначенных расставаний, от неумолимо надвигающейся зимы и всего того, что всегда наводит на грусть. Мой возлюбленный был так восхитителен, что, открывая глаза в горячем поцелуе, я несколько мгновений не понимала, где я и что со мной происходит. Казалось, еще чуть-чуть, и я навсегда растворюсь, исчезну в этой безумной сладостной лаве нежности.

Он представился Черкасовым.

Черкасов закончил какой-то авиационный институт и, не получив распределения, находился, как и полагается пилоту, «между небом и землей». Коммерческие фирмы не брали на работу молодых специалистов без опыта работы, а ведь нужны были деньги для банальных вещей, хотя бы на еду и одежду. Хорошо, если в таких случаях родители или знакомые помогают устроиться на службу, но если они люди «не деловые» и не научились жить в условиях бесконечного обмана, можно рассчитывать только на себя. И все, что родители Черкасова могли сделать, – это взять путевку в профкоме и предоставить сыну возможность хотя бы бесплатно отдохнуть.

Так мы, потихоньку узнавая друг друга, проводили каждый день вместе. Но иногда взгляд Черкасова, устремленный вдаль, становился печальным. Впрочем, он был не из тех, кто любит жаловаться, и это в нем было так же привлекательно, как и его вера в собственные силы. Мне нравилось в нем, пожалуй, все, даже привычка задавать спонтанные вопросы. Например: «О чем ты сейчас подумала?» И его манера колко шутить в мой адрес казалась остроумной. Мужчина имеет право командовать. Я знала, что если и не отвечаю ему на его колкости своими, то все равно нравлюсь ему, потому что не обижаюсь, а остаюсь при этом чуть загадочной и интригующей.

После завтрака мы обычно уходили, взявшись за руки, далеко за территорию пансионата, брели в сторону песчаных карьеров, на другой берег большого озера. Там было очень пустынно и тихо, наверное, как в «Забрийски Пойнт». По пути Черкасов рассказывал очередной сюжет из книги горячо любимого Курта Воннегута, например, как неизвестное космическое вещество, похожее на лед, попало в море и заморозило всю Землю по принципу энтропии.

Пока Черкасов переплывал родниковое, уже очень холодное озеро, я, сидя на берегу, представляла рассказанное им наяву. Вот затихает ветер, гаснет солнце, замирают деревья и птицы. Нет движения, нет планов, нет обязательств... А мы, как два супергероя, нашедшие свой философский камень, растворяемся в бездействии, потому что космический лед остановил и время. Мы свободны, и нам очень, очень хорошо в этом волшебном спокойном мире... О нас все забыли, и нам тоже никто не нужен...

* * *

О том, что будет потом, через две недели, я не хотела думать, хотя где-то в глубине души надеялась, что Черкасов поедет со мной в Москву или на худой конец разыщет меня, когда определится со своей работой.

Если тогда он поманил меня или хотя бы намекнул, что мы можем быть вместе, я, ни на миг не сомневаясь, отправилась бы за ним на край света, бросив все – поиски работы, друзей-приятелей. И Москву бросила с огромным облегчением, если бы мы только были чуть более откровенны друг с другом, а он был бы не так эгоистичен в ожидании своего предполагаемого успеха.

Но мы расстались, даже не обменявшись телефонами. Я считала, что Черкасов, как мужчина, должен был сделать шаг навстречу и хотя бы попробовать объясниться. Но, провожая меня в последний день, он индифферентно молчал. Его тягостное молчание выглядело искусственно, я догадывалась, что он переживает расставание так же, как и я, но не может найти нужных слов или не знает, как выразить то, что мучает его.

Может быть, он боялся, что, предложив мне выйти за него замуж, услышит в ответ: «Я не очень-то хочу!»? Что я посмеюсь над его старомодностью и наотрез откажусь от провинциального счастья? В этом случае он бы, конечно, проиграл. Может, и правильно было, что он молчал.

Со своей стороны я тоже боялась начинать трудный разговор. Мне казалось, что для него главное – это стать самостоятельным, реализовать себя в любимом деле. Мне вовсе не хотелось услышать, что я для него второстепенна. «Первым делом, первым делом самолеты, – думала я. – Ну а девушки? А девушки потом...»

Возможно, Черкасов догадывался о силе моего чувства, о моей почти детской преданности, о том, что я не из тех, кто заводит интрижки просто так, от скуки. Понимал, что я ищу любимого человека. Этим человеком мог бы быть он, если бы сам захотел, конечно. Я верила, что мы могли бы со временем превратить наши поверхностные отношения в то, что принято называть «душа в душу», и стать идеальной парой, родить красивых детей и сделать друг друга самыми счастливыми людьми на свете.

Шагая с ним рядом, я его только спросила:

– Что ты будешь теперь делать?

Он ответил:

– Уеду в Сибирь, на Урал. Куда глаза глядят... Страна большая...

Важные слова, которые я ждала с замиранием сердца, он заменил тяжелым вздохом.

На этом мы и расстались.

* * *

И только вернувшись домой, я отчетливо поняла, что мы расстались навсегда. Пытаясь разобраться в том, что же все-таки произошло, я смогла признаться самой себе, что при всей моей горячей любви и привязанности к Черкасову мы вряд ли были бы счастливы вместе. Я очень хотела бы быть рядом с ним, любить его и разделять, что называется, тревоги и радости. Но ход событий показал, что мы с ним тянем не на Ромео и Джульетту, а разве что на подопытных Шопенгауэра в его «Метафизике половой любви». А если сравнить наши взгляды на жизнь, то они и не могли быть комплиментарны.

Меня это радовало и огорчало. Черкасов верил в научную фантастику и в то, что молодежный экстрим и опасные путешествия могут его изменить. Он, подобно бамовцу, должен был покорить Сибирь. Этим он был похож на экзистенциалиста, открывающегося через борьбу.

А мне всегда нравился хулиган Диоген. Он был беспечен, как хиппи. В бойкий базарный день, пробираясь сквозь суетную толпу на торговой площади, философ размахивал ярким фонарем и что есть силы кричал: «Ищу человека!»

Правда, Диоген и его киники категорически отвергали в своей философии все социальные институты, в том числе и искусство. Но их последователи, стоики, пошли немного дальше, возвысив человека от собаки до мудрого созерцателя. Я думаю, что по состоянию души я тоже стоик.

Странно все-таки, неужели такой образованный молодой человек, как Черкасов, и вправду думал, что его «страна большая»? Сумел ли он тогда убежать от самого себя?

Я сказала себе: «Может, и слава богу, что я никогда не услышу и не увижу, как Черкасов наигрывает романсы в отблесках пламени костра», – и успокоилась.

Я родилась в Ярнеме. Наш первый временный дом, который родители получили сразу, приехав после распределения, стоял на высоком берегу Онеги. Нужно было только перейти дорогу и спуститься по крутому склону вниз. Кто-то заботливо смастерил на нем ступеньки из коротких досок и даже приделал перила. Я обожала эту лестницу. Летом под сенью деревьев на ней было прохладно и приятно пахло хвоей. Мне казалось, что это самая высокая и самая длинная во всем мире лестница. Я медленно спускалась, останавливаясь на каждой ступенечке, и вглядывалась в голубую даль, куда иногда приземлялись серебристые «кукурузники».

Мой высоченный папа сажал меня на плечи, я, с замирающим от восторга сердцем, вцеплялась ручками в его подбородок, и мы спускались на берег. Он набирал воду из реки, вешал коромысло с двумя ведрами себе на плечи и всю эту ношу тащил наверх. Едва переступив порог, я требую, чтобы меня отнесли обратно. Обратно! Мой папа со мной никогда не спорит. Мы снова спускаемся по поскрипывающим ступенькам, идем по берегу, с вытянутыми на песок лодками-моторками, и ищем свою лодку.

Папа подхватывает меня, сажает в покачнувшуюся на воде лодку, заводит мотор, и мы плывем в Городок. Я не знаю, что это такое – Городок, меня больше привлекают брызги, которые оседают на моем лице мелкими приятными капельками. Но вот за поворотом появляется утес, а на нем белокаменная церковь. Она приближается все ближе, ближе, и от нее нельзя оторвать глаз. Она подобна волшебному чуду в этом забытом богом уголке.

Второй наш дом находился дальше от реки, рядом с маминой больницей. В доме были большие комнаты, огромный двор и огород, полный клубники. Мне исполнилось уже два с половиной года, и мама отправляла меня одну за молоком. Мне казалось, что это чрезвычайно важное задание, потому что идти нужно было далеко – три дома вниз по улице. Мама привинчивала к литровой банке специальную алюминиевую ручку, так ее было легче нести.

Однажды, когда я шла обратно, меня укусила черная собака, но я никому об этом не сказала. Я боялась, что мама меня больше не отпустит со двора и я не смогу ходить за молоком как взрослая.

Сейчас мне иногда кажется, если бы я осталась там жить, в этой таежной глуши, у меня все было бы нормально, по крайней мере для той системы координат. У меня был бы свой дом, семья, какая-нибудь обыкновенная, не очень обременительная работа. Все как у людей.

Наша соседка Аля Рябова, уже немолодая женщина, жила одна. Я не могла выговорить «Аля» и звала ее «баба Рябова». Когда мама уходила на дежурство, а папа уезжал в командировку, она иногда оставалась со мной и моим братом.

У нее на кухне стояла большая пятилитровая кастрюля с компотом, благодаря которой, может быть, я и не очень скучала по родителям. Компот, конечно, был обычным, но я любила сухофрукты, и баба Рябова разрешала мне вылавливать из кастрюли все, что я захочу. Она давала мне специальный деревянный пестик, сделанный из еловой палочки с отпиленными веточками. Он был похож на перевернутый зонтик, в котором хорошо застревали фрукты, и маленькие и покрупнее. Ложка для этого дела не годилась, так как кастрюля была глубокая и я за–просто могла нырнуть в нее с головой. Когда компота много, он непрозрачен, и ты никогда не знаешь, что тебе попадется в следующий раз.

Я установила порядок, о котором никому не рассказывала. К примеру, сначала ловила чуть пресноватые распаренные груши, потом мягкий расплывшийся урюк и самым последним – сладкий изюм. Я часами сидела около кастрюлищи, вылавливая и съедая все до последней изюминки, только тогда я думала, что я ягодки не ем, а спасаю.

Вечно занятая мама не спрашивала, чем мы там занимались, и, наверное, узнав, сочла бы за баловство. Конечно, трудно понять, почему нужно разрешать чужому ребенку дрызгаться в собственной кастрюле с компотом и вылавливать что повкуснее. Но я думаю, что баба Рябова просто меня любила.

Мне и сейчас иногда хочется к ней в гости, хотя это невозможно.

Когда мне исполнилось четыре года, папе дали повышение, и мы переехали в большой промышленный поселок, круглый год припорошенный унылой цементной пылью. Честно говоря, я до сих пор не вполне оправилась от этого переезда.

Я снова начала ходить на собеседования, чтобы спрятаться от тоскливых мыслей. Однажды перед Новым годом я попала в Центральный Дом художника. Но ЦДХ не работал, все этажи арендовала выставка «Образование и Карьера». Сотни людей толкались по залам с потерянным видом, сосредоточенно разглядывая яркую рекламу университетов, языковых курсов и кадровых агентств. Реклама призывала – смотри, мол, как можно классно устроиться в жизни: стать магистром, аспирантом, кандидатом или хотя бы эмигрантом. В прошлом советские люди, наученные горьким опытом финансовых разгромов ельцинских времен, научились понимать: образование – престижная работа, престижная работа – большие деньги, большие деньги – чувство удовлетворения и превосходства.

Меня нагрузили рекламными брошюрами, газетами с огромным количеством вакансий. Выходит, работа меня тоже искала, а не только я ее. Уже через три дня меня пригласили в кадровое агентство «Келли».

Рекрут-агент Нечипоренко выглядела как студентка, но держалась как гранд-дама. Очки в узкой оправе придавали ей важности, белая кофточка с расстегнутой верхней пуговкой подсказывала, что работать она умеет: «Вот видите, как мне жарко, – даже пиджак сняла!» Если его и не было, пиджака, вовсе.

Нечипоренко проводила меня к своему крошечному столику для «проведения интервью», как она выразилась. Она села так близко ко мне, что я услышала ее дыхание, как будто попала в кресло к дантисту.

Нечипоренко начала строго:

– Известная фармацевтическая компания «Франсье» ищет бухгалтера. Фирма надежная. Очень хорошая фирма – в кризис никого не увольняли, даже наоборот. Фирма все время растет... – Нечипоренко сделала многозначительную паузу и добавила: – И еще там все рожают.

Я подумала: «У нее с этим проблемы. Все лицо в прыщах...»

– Да-да-да! – Она будто боялась, что я начну возражать. – И по второму рожают, и по-третьему. Там ведь дорогая медицинская страховка «Ингосстрах». – Она вздохнула на «ах». – Вы, наверное, слышали об этом, но наверняка не знаете, что там страховка для всех членов семьи! – Тут она остановилась и впервые улыбнулась какой-то своей свежей мысли, внезапной, как луч света. – Я вспомнила один случай, – сказала она оживленно. – У нас под Саратовом, где я раньше жила, одна одинокая женщина родила двойню. А вся деревня твердила: «Бог наказал!» Бедняжка плакала по ночам, тяжело ведь одной-то. А соседка успокоила и сказала ей: «Дети – они от бога, многие хотели бы, да не могут».

Она, наверное, хотела бы, чтобы я прониклась этим рассказом. Но я только кивнула утвердительно, как иностранка, подавая ей знак, что общий смысл сказанного мне понятен.

– Моя подруга работает там медпредставителем, – продолжала петь агентша. – Вся такая responsible! – Тут она просто взвизгнула от восторга, я даже вздрогнула. – Служебное «рено», квартальные премии, два раз в год конференции за границей! – Глаза Нечипоренко засверкали так, будто речь идет о гражданском подвиге. – И не какие-нибудь там Прага или Варшава, а Майями, Бали, Париж... Она зарабатывает около трех тысяч, – понижая голос, почти прошептала агент–ша. – Она оч-чень responsible!

Мне казалось, что ее «респонсибл» звучит как страшная тайна с закодированным доступом против тех, кто отстает в развитии или кому это знать не положено в принципе. Находят же люди свое место в жизни. Никакой пыли – одна болтология – по сути, неподтвержденные сплетни. И это называется работой!

Я спросила:

– А как там с перспективами? Не хотелось бы попасть в омут и восемь лет тонуть, списывая какую-нибудь канцелярию.

– Нет, нет! Ну что вы! Во «Франсье» все время обучают своих сотрудников, переводят на новые участки, короче, не дают скучать.

– В какой программе они работают?

– Скала. Но вы, я знаю, работали в SAP R/3. Я вас порадую – они скоро переходят на SAP!

– Скала устаревает.

– Да! Я знаю! – почти завопила она. – Мой муж работает в SAP Consult. Мы могли бы еще поговорить о достоинствах этого soft! Это серьезная компания! А он у меня такой респонсибл!

Мне хотелось закончить разговор – я и так выслушала ее выступление более чем внимательно. Я уже не сомневалась, что она остановила свой выбор на мне и других кандидатов ей приглашать нет смысла.

– Я, пожалуй, отправлю ваше резюме во «Франсье», – сказала Нечипоренко, словно уговаривая сама себя. И тут же дала мне несколько практиче–ских советов: – На первую встречу вам следует надеть строгий деловой костюм. А далее сориентируетесь на местности – посмотрите, что там носят... – Она за–улыбалась. – Сумочка у вас какая-то... Хипповая... С надписью.

– Вот, купила, ручная работа – словно извиняясь за эксклюзив, промямлила я.

– Есть один простой секрет – улыбайтесь. И поувереннее, Юлия! У вас богатый опыт. Вы все умеете, готовы учиться, и эта фирма – для вас.

– Да-да... – Я раздумывала, «брать или не брать», как будто нашла не совсем то, что искала. – Скажите, а они принимают в штат?

– Принимают. – Агентша замялась. – Но не сразу. Сначала будет staff-leasing, это срочный контракт с «Келли», в котором вы будете получать зарплату, но работать станете во «Франсье».

– Это что за система такая? – Я догадывалась, что где-то тут должен быть подвох.

В «Билайне», где я тоже побывала на собеседовании, мне сказали: «На первые три месяца мы подписываем договор подряда, без трудовой книжки». Я понимала: это не более чем мера предосторожности. Правда, три месяца испытаний могут затянуться на годы, и это не радует, потому что договор подряда подчиняется Гражданскому кодексу, а не Трудовому, а значит, работник не имеет права на отпуск, больничный, декрет. А главное – сотрудника могут уволить в любой момент без выходного пособия и даже не засчитать отработанный стаж. Кроме того, я помнила, что и зарплату там выдают в конверте, по документам же начисляют сущие гроши, а это плохой признак.

Тогда же, помню, у меня состоялась встреча с финансовым директором, который на вопрос, чем именно в бухгалтерии я буду заниматься, очень резко ответил: «Какая вам р-разница!» Конь педальный. Фамилию не помню. Поэтому я туда и не пошла.

– Пусть вас не смущает staff-leasing, – вещала Нечипоренко. – Это ненадолго.

– Ну а все-таки? На сколько?

Интуитивно я чувствовала, что в ее речах нет ни слова правды, уж очень она старательно меня уговаривала. Но стоило бы мне повысить обороты, потребовать ясности, она, конечно же, нашла бы льдинку в голосе, чтобы отрезать: «Не хотите – не надо, у нас желающих много».

– Испытательный срок – вопрос двух месяцев. – Нечипоренко была непреклонна. – Извините, такова обычная практика. Ведь подобного рода контракт нельзя заключить более чем на два месяца. Поверьте, дорогая, у вас все будет хорошо, – победоносно заключила она, искусственно за–крыв проблемную тему.

В субботу мне позвонила моя бывшая однокурс–ница Наташа. Это было неожиданно. После института мы с ней не виделись и не вспоминали друг о друге, а когда-то на крымской практике вместе ходили в горные походы и целый месяц жили в одной палатке. Но сейчас наши дорожки разошлись. Я знала, в ее окружении нет ни одного человека, с кем бы она общалась просто так, без дела. Ей всегда что-то было нужно.

– Привет, – сказала Наташка своим звонким знакомым голосом.

– Ты? – Честно говоря, я удивилась, хоть и догадалась, что найти мой телефон ей не составило особого труда.

– Как дела?

– Никак. – Действительно, похвастаться мне было нечем.

– Ты работаешь?

– Нет. Меня сократили. Нахожусь в свободном полете.

– Слушай, я как раз хотела тебе предложить работу! Понимаешь, я открываю новый ювелирный магазин, и мне позарез нужен главбух. – Наташин голос победоносно зазвенел.

– Я не работала никогда главбухом... – растерялась я.

– Это не страшно. Ты справишься. У нас есть кому помочь тебе, обучить.

– Ну, не знаю... – сомневалась все еще я. Но деньги-то ой как мне были нужны!

Я пообещала дать ответ Наташке завтра. Она тут же попрощалась, так как все остальное, хотя бы моя личная жизнь, ее никогда особенно не интересовало.

Даже не знаю, смогу ли я подчиняться той, с кем мы когда-то общались на равных, с кем вместе бродили по пыльным дорогам, обедали холодными макаронами, казавшимися нам самой вкусной едой на свете. Обычно приключения начинались вечером. Как только темнело, мы ползком пробирались за персиками в колхозный сад. Вместо корзины брали с собой большой облупленный таз, а потом мыли плоды под струей воды, ставили таз между кроватями и, лежа, лопали фрукты. Мы симпатизировали друг другу, но не дружили.

Это был последний год советской власти, невинное время, и мы не задавались такими глобальными вопросами, как карьера и деньги. Были свободными и в мыслях и в поступках, воображая, что именно это главное в жизни.

А тут, понимаешь, ювелирный магазин...

Наверное, Наташе было бы трудно окончить институт без посторонней помощи, на занятия она практически не ходила. А преподавателям на вопрос: «Почему я никогда не видел вас на моих лекциях?» – она со слезами на глазах кротко, но твердо отвечала: «У меня маленький ребенок, и мне не с кем его оставить». Это было мощным оружием, и обычно она получала свои зачеты вовремя. Часто Наташка пользовалась моими лекциями и готовыми курсовыми, меняя цифры на свой лад. Я знала, ее предложение – благодарность за мою доброту.

Поэтому я согласилась.

Наташка приехала в Москву поступать в наш институт, кажется, из Орши или из Губкина. У нее была короткая мальчишеская стрижка и стильная одежда, не имеющая ничего общего с ширпотребом. Когда она надевала рыжий пиджак с широкими плечами, бордовую водолазку, черные узкие брюки, мокасины, она точно знала, что выглядит на пять.

Покрутившись обычно перед зеркалом, она небрежно накидывала на плечо ремешок большой, как у почтальона, кожаной сумки и легкой походкой отправлялась на встречу с очередным кавалером.

Наташе было двадцать три. Это был ее второй по счету вуз. Сначала она училась в Ленинграде на факультете конструирования танков. Год ушел на то, чтобы избавиться от южного произношения, завести преданного друга, который ей чертил тушью курсовые по сопромату и помог сдать все зачеты и экзамены за первый курс.

С Серегой Наташка познакомилась, случайно: он вызвался поднести ей чемоданы, когда она после летних каникул приехала учиться на втором курсе. По дороге он успел рассказать, что окончил институт, нашел хорошую работу и может быть ей в принципе полезен.

– Уже полезен, – сказала радостно Наташа, глядя на тяжеленные чемоданы.

Потом были встречи в кафе, стереокино на Нев–ском, прогулки на теплоходике. В один прекрасный вечер Сергей привел ее к себе домой. Наташа была не против близких отношений, но попросила на всякий случай надеть презерватив. Серега ухмыльнулся:

– Это античеловечно, – и от контрацепции отказался.

Он сделал все старательно и до конца. После чего они уснули обнявшись.

Утром Сергей написал номер своего телефона на клочке газеты и проводил Наташу до лифта.

– Будут проблемы, звони, – сказал он участливо и, не попрощавшись, поспешил домой.

Проблемы появились ровно через месяц. Задерж–ка, нервы, слезы, гинекологическое кресло, наркоз и чистка.

Денег на аборт дал Серега. Наташе стоило лишь набрать его номер и назвать пароль:

– Проблемы.

– Понял, не дурак, – сказал бодро Серега в трубку. – Был бы дурак, не понял.

На первый взгляд могло показаться, что он даже рад этому телефонному звонку. Сам факт случившегося доказывал, что лично ему беспокоиться не о чем и у него с репродуктивной системой все в порядке. Проверено, так сказать, опытным путем. Морально-этические вопросы его волновали мало. Ну а деньги? Это не такая уж большая сумма, чтобы почувствовать адреналин в крови.

После этой истории учиться Наташе расхотелось совершенно.

В конце четвертого семестра ее отчислили за неуспеваемость. Комендант общежития явился к Наташе на рассвете и строго приказал:

– Освободите комнату и сдайте ключи. Вы здесь больше не живете.

Ей пришлось собираться домой.

Целый год Наташа сидела дома, пребывая в тяжелой депрессии. Она то толстела, заедая личные неприятности горой мучного и сладкого, то безобразно худела, мучая себя диетами. И в том и другом случае ее настроение не становилось лучше.

Наташина мама, глядя, как мучается ее ребенок, решила взять ситуацию в свои руки. Сначала она восстановила ее на факультете конструирования танков, а затем перевела в Москву, сразу на второй курс геологоразведочного. При помощи взятки выбила ей место в общежитии, умаслив коменданта дорогим подарком.

Наташке сказочно повезло – она получила не койко-место, а отдельную комнатку, что во все времена для студентов считается невообразимым счастьем. Наташка решила, что схватила удачу за бороду.

К началу учебного года по распоряжению заботливой мамы машина из Губкина с «оборудованием для подшефного института» отправилась в Москву. В новую Наташину комнату был доставлен старенький холодильник, телевизор, перьевая подушка с ватным одеялом, две коробки сухих продуктов и консервов и всякая домашняя утварь – посуда, утюг, будильник и занавески на окна.

Наташа приехала налегке поездом в купированном вагоне.

Зайдя на свою единоличную жилплощадь, она выглянула в окно на улицу Волгина, по которой стремительно проносились машины. «Это хорошо, что такое движение, – подумала она, – так веселее будет».

Наташа вымыла пол и протерла окно до блеска, повесила шторы. Мурлыча себе под нос песенку, она расставила вещи по местам, села на краешек стула и довольно осмотрелась. Комната превратилась в сказочный дворец. Наташка была счастлива.

Начались занятия. Наташка старалась ходить на лекции, но частенько сачковала и оставалась дома. Однажды она, выйдя в коридор покурить, обнаружила, что у нее закончились спички. В общежитии это не проблема. Она постучалась в первую попавшуюся дверь, чтобы попросить огонька. Дверь открыл Саша.

Саша учился на элитной кафедре морской геологии, куда брали только трех человек в год со всего разведочного факультета. Естественно, деканат отбирал самых умных, сильных и старательных. Их по праву называли «моряками», и все им завидовали.

Сашка был большого роста, ходил, не глядя по сторонам, держался гордо, не присматриваясь даже к самым симпатичным студенткам. Но, увидев Наташу, впервые потерял дар речи. В тот момент, когда она нарисовалась на пороге его комнаты, он сильно пожалел, что не курит и должен будет сказать прекрасной незнакомке «нет». Он застыл в растерянности, пытаясь придумать, что ему такого сделать, чтобы она не уходила, но Наташка исчезла, как прекрасное видение.

А через несколько дней появилась снова. Она попросила помочь ей передвинуть шкаф и починить испорченную розетку. Саша с радостью бросился исполнять ее капризы. Он был полон энтузиазма и любовного пыла.

Встречи стали регулярными.

Сашка деликатно стучал в Наташкину дверь, просовывал в комнату голову и спрашивал:

– Можно?

Наташка радостно кивала и откладывала учебник.

Сашка застенчиво садился в угол и любовался Наташкой, пока та суетилась, готовя чай и раскладывая по розеткам абрикосовое домашнее варенье. Говорить Сашке было особенно не о чем, но он старательно искал интересную тему.

Время от времени он мучительно краснел, когда его слова не складывались в предложения и мысли путались между собой. Наступало неловкое молчание, но Наташа быстро спасала ситуацию своим щебетанием.

– А ты сможешь завтра встретить поезд и привезти два чемодана с Курского вокзала? – спрашивала она как бы между прочим. – Моя бабушка отправила с проводником варенье. Вкусно? – Она кивала на вылизанную Сашкой розеточку.

Он кивал:

– Очень!

Она игриво заглядывала ему в глаза и шептала:

– А будет еще вкуснее!

– Конечно, конечно, – глядя, как кролик на удава, торопился Сашка, – только у меня первая пара.

– Это ничего, ты успеешь, поезд приходит в семь утра.

Саша в тот момент был благодарен Наташе за предложение, пусть даже лично она имела с этого неплохую выгоду. Зато ему не пришлось бы завтра придумывать причину, чтобы зайти к ней снова.

Напившись от пуза чаю со свежим абрикосовым вареньем, он обнаруживал, что уже час ночи, и быстро собирался домой.

– Мне пора. У моряков строгий режим, – шутил он.

– Первая пара? – грустно спрашивала Наташа, думая про себя: «Ну сколько можно сидеть?»

– Первые четыре пары, занят до пяти вечера, – отвечал он и как-то мрачнел, заметив в ее взгляде упрек.

– Ну, тогда пока, – говорила Наташа со вздохом облегчения, имея в виду: «Мне очень жаль».

Порой они не виделись несколько дней. Иногда взволнованная ожиданием Наташа сама отправлялась к Сашке, думая по пути, на что же ей сделать ставку: попросить начертить на ватмане тектонические разломы Восточно-Сибирской плиты или переклеить обои в комнате?

Ей нужно было и то и другое, но, как любой женщине, больше всего ей хотелось пламенной любви. Остановившись перед его дверью, она твердо решала: «Пусть будут обои. Это и практично, и романтично».

Через неделю они пили свой традиционный чай в чистой комнате с белоснежными стенами. Сашка все еще сильно краснел, встречаясь взглядом с Наташей. Он был по уши влюблен и счастлив и хотел бы сказать об этом ей, но не мог подобрать нужных слов.

Она же думала: «Пора действовать самой...»

И вот она как-то пересела со стула к нему на кровать. Саша молчал, делая вид, что разглядывает на дне чашки что-то архиважное. Наташка незаметно передвинулась ближе и спустя мгновение еще ближе. Их плечи соприкоснулись.

Саша напрягся, покраснел как рак и затаил дыхание, будто в ожидании неожиданного удара. Наташа медленно заглянула ему в глаза и, томно потянувшись, поцеловала застывшего «моряка» в щеку. Он продолжал делать вид, что спокоен, уравновешен и пока еще находится в раздумье, нужна ли ему страстная близость или достаточно теплой дружбы.

Наташа решила: «Сидит, значит, нравится. Мог бы ведь и сбежать».

Она снова стала легонько целовать его, продвигаясь по щеке к губам. К его красивым чувственным губам. Дойдя до самой границы, она остановилась. Следующий шаг требовал от Сашки не просто принципиального согласия, но хоть какого-то участия. Ему бы следовало посадить Наташу к себе на колени или хотя бы, повернувшись к ней лицом, обнять ее.

Неожиданно Сашкино лицо прояснилось. До него дошло. Он понял, что желанная женщина может быть нежной и послушной. Ее можно раздеть, уложить, накрыть своим телом и целовать, целовать, пока не перехватит дыхание, а сердце будет стучать, как молот кузнеца. И она станет его женщиной, совсем его...

Наташа помогла Сашке стянуть с себя футболку и брюки, а потом сняла все, что было на нем. Но он так и не смог войти в нее в этот вечер, это было совсем не просто.

Уходя после полуночи домой, он плотно закрыл за собой дверь, сам себе пожал руку и блаженно улыбнулся.

Были и другие, более плодотворные встречи, наполненные пылкой страстью двух молодых сердец. Саша, отличник и «моряк», чувствовал себя супергероем. Шаг его стал тверже, а взгляд увереннее. Он теперь много и беспричинно смеялся, был готов обнять целый свет, а после лекций, забывая даже пообедать, пулей несся к своей обожаемой Наташке.

Так прошел год. Снова наступило лето. Жара затопила улицы, замолкли птичьи трели. Студенты разъехались кто куда – иные домой, другие «в поле». Сашка полетел к родителям в Ашхабад, Наташа – к маме в Губкин.

Саша написал ей два тоскливых письма из дому о том, как он скучает, любит ее и ждет встречи. Наташа уехала на море и писем не получила.

Долгожданная встреча в конце августа оказалась неприятной.

Саша привлек ее к себе, обнял и стал целовать. Она была прелестна – изящная и загорелая, как кинозвезда с обложки журнала.

Она легонько оттолкнула его и, заглянув ему в глаза, тихо, но твердо сказала:

– Нам нужно поговорить.

– Давай не сейчас, – настаивал на своем Саша, пытаясь снова поцеловать ее. – Я ужасно соскучился по тебе.

– Я была в Судаке, и...

– И?.. – продолжал заигрывать Саша.

– Встретила старого знакомого. Он фотограф.

– Ну и что? – Сашкины губы продолжали искать ее рот.

Наташка попыталась отстраниться.

– Он меня фотографировал на скалах. Голой.

– И?..

Наташа вырвалась и села на стул.

– Ну что ты заладил: «и-и»? – зло посмотрела она него. – Короче, мы переспали. И не один раз.

Сашка застыл на месте, не зная, как ему реагировать. Ругаться он не умел, ударить женщину тем более не смог, но оставлять это безнаказанно было нельзя.

Наташа воспользовалась его молчанием, чтобы попробовать все уладить.

– Я хотела, чтобы наши с тобой отношения были честными, потому что я люблю только тебя... Понимаешь?

Он смотрел на нее в упор, катая по скулам желваки.

– Ты полагаешь, это честно?

Ответа не последовало, да он его и не ждал.

Решение, что делать дальше, пришло спонтанно. Сашка увидел на столе банку с вареньем, схватил ее огромной ручищей, помедлил, наверное, думая, не слишком ли это гуманное наказание. Но поскольку ничего больше под рукой не оказалось, перевернул ее вверх дном над Наташкиной головой.

Густая сладкая жидкость на удивление быстро сползла по стеклянным стенкам на модную Наташину прическу. Та была так ошарашена, что даже не пикнула. Она только крепко зажмурила глаза, потому что по ее лицу поползла противная холодная жижа.

Сашка спокойно поставил банку на стол и хлопнул дверью. У себя в комнате он плюхнулся на кровать и целых три дня пролежал так, глядя в потолок.

Они не виделись очень долго, наверное, месяца два. Саша предусмотрительно ходил пешком по лестнице, чтобы не встретить Наташу в лифте, а на выходные отправлялся на электричке куда-нибудь за город.

Наташка плакала по вечерам, лежа на кровати, прижимаясь лбом к стенке с новенькими белоснежными обоями. Она день и ночь думала только об одном: как пойти и постучаться к нему в комнату? «Но ведь это было бы глупо, – отговаривал ее внутренний голос. – Он тебя никогда не простит». И все же Наташка приняла решение первой попросить прощения.

Хлюпая носом, она встала, отправилась в душ и умылась ледяной водой. Потом привела себя в порядок, подвела глаза и отправилась к Саше. С сильно бьющимся сердцем и нервными красными пятнами на щеках она постучалась в его дверь дрожащей рукой и стала ждать.

Сашка сам открыл дверь и как ни в чем не бывало, естественно и даже как-то весело спросил:

– А, это ты?

– Привет, – виновато опустила глаза Наташа.

– Привет. Заходи, – сказал Саша.

– Пойдем ко мне? – жалобным тоном попросила Наташа, чувствуя, как ее лицо пламенеет под его пристальным взглядом, она даже несколько оробела, словно стояла перед чужим, совсем незнакомым человеком.

– Зачем?

– Ну-у, – она постаралась взять себя в руки, – ты ведь в комнате не один? А у меня картошку пожарим с лучком и морковкой, как ты любишь, – вдруг неожиданно выдала она. И ласково улыбнулась: – Пойдем?

Саша совершенно серьезно, даже с сожалением покачал головой:

– Спасибо. Я только что поел. А сейчас мне нужно заниматься.

– Ну ладно, – чуть растерялась Наташа, – я тогда пойду?

– Пока, – сказал Саша и закрыл у нее перед носом дверь.

Наташка почти бегом бросилась в свою комнату и, то ли от растерянности, то ли от сильного стресса, маханула разом стакан водки, упала лицом в подушку и уснула прямо в одежде.

Наутро просыпаться ей совсем не хотелось и не хотелось вспоминать вчерашнее. Голова гудела и подташнивало. Слава богу, это был понедельник, и она отправилась в институт на лекцию, попыталась забыться и не думать о Сашке. Это немного помогало.

Так, за каждодневными заботами, прошла неделя.

Саша явился в субботу в одиннадцать. Наташа, спросонья услышав стук в дверь, встала с кровати, набросила халат и выглянула в коридор. Он отстранил ее и вошел в комнату. Пока Наташа возилась с замком, он разделся и лег в ее теплую постель. Она растерянно остановилась около кровати, не зная, что думать, и, казалось, была не очень-то рада этому долгожданному визиту. «У него теперь новое оружие – непредсказуемость, не знаешь, чего и ждать», – подумала она.

– Ложись, – приказал он и похлопал ладонью рядом с собой.

Наташа послушно легла к нему под бок и прижалась всем телом, в надежде на примирение. Она уткнулась в него носом и спросила:

– Как дела?

Саша молча, не говоря ни слова, подмял ее под себя и без нежностей, по-спортивному, взял. Полежав минутку и восстановив дыхание, он сел на край кровати, медленно натянул черные носки и так же лениво, как в замедленном кадре, посмотрел в окно. Наташка не находила слов.

– Уже пошел? – только спросила она, рассчитывая на ответ.

Он посмотрел на нее недобро и пошутил:

– А может, мясо пожарим?

Наташа догадалась, что должна молчать.

– С морковью и луком, – добавил он чуть громче и хмыкнул.

Наташкино сердце от обиды было готово разорваться. Ее еще никто и никогда так не унижал. Сашка, молча и не глядя на нее, оделся и ушел. Наташа горько заплакала, уткнувшись в подушку.

Она понимала, что наступил какой-то новый раунд их отношений и, по всей видимости, теперь для нее отводилась второстепенная роль, но что было возмутительно – это то, что Сашка не объяснил ей правил новой игры. Теперь от нее требовалось только одно – послушание и покорность. Но что делать со всем этим, она не понимала. «Может быть, и не надо требовать от Сашки объяснений, – думала она. – Перебесится, еще будет просить у меня прощения...»

Но Сашка и сам не желал ничего обсуждать и тем более выяснять отношения. Он являлся обычно в конце недели отстраненный и немногословный, каждый раз угадывая время, когда Наташа дома и слегка скучает. Без лишних слов, по-деловому, раздевался, укладывал Наташку в постель, делал без особых затей свое нехитрое дело, одевался и уходил.

Поначалу она думала, что он хочет ее свести с ума, заставить ненавидеть и таким образом порвать с их общим прошлым окончательно. Но ведь проще было вообще не встречаться.

Потом она решила, что он мстит ей за измену, унижая таким образом, как уличную шлюху. Дырка, вот и все. Но уличным девкам хоть деньги платят, а он просто пользуется ею по мере надобности, как туалетной бумагой.

Или она ошибается? Наташа ломала голову, не зная, что думать. Оставалось единственное объяснение происходящему – парень все еще влюблен и не может так легко с ней расстаться, но выбрал неправильную тактику поведения и запутал непростой клубок их отношений еще больше.

«Нет, пусть уж все остается на своих местах, – размышляла Наташа перед сном, по обыкновению прижимаясь лбом к белоснежной стене. – Хоть она и странная, но все же это любовь. Мне будет очень плохо без Сашки...»

Так прошли осень и зима. Весной он приходил всего несколько раз. Экзамены, тоскливо думала Наташа.

В июне, когда Саша наконец получил красный диплом, он первым делом собрал свои вещички и только потом постучался к Наташке.

– Зашел попрощаться, – сказал он, даже не проходя в комнату.

У Наташки подкосились ноги, она опустилась на стул и расплакалась. Сашка смотрел на нее с некоторой брезгливостью.

По-прежнему не двигаясь с места, он сказал:

– Я уезжаю. Навсегда. Мне предлагают интересную работу в Сочи.

Наташа достала платочек и стала вытирать глаза.

Он наклонился к ней и чмокнул в щеку. После чего развернулся и быстро ушел.

Сердце Наташки было разбито навечно.

Наташа устроила мне «тренинг» в своем ювелирном магазине, где меня должны были ознакомить с работой и обучить некоторым важным приемам.

В дверях меня встретила приветливая девушка по имени Ольга. Представилась главбухом. Девушка тут же объявила, что научит меня всему, чему надо, всего за один день или даже меньше.

Торговый зал торжественно сиял зеркальными витринами, полными золота на черном бархате. Все выглядело очень дорого. В зале скучали две продавщицы и охранник. Ольга открыла служебную дверь в конце зала, и мы попали в крошечную каморку, немногим больше телефонной будки. Там с трудом помещались стол, компьютер, стеллаж и два стула.

Я тихонько ахнула, но ничего не сказала, увидев Олину счастливую улыбку.

– Вот, это мой кабинет, – объявила она.

Мы кое-как уселись, потолкавшись коленями, и она начала свой увлекательный рассказ.

Все золото для магазина Наташа привозила из Турции. Золото было без проб и сертификатов, поэтому стоило недорого. Потом специальный человек отвозил его на ювелирный завод, кажется, в Нижний Новгород. Там за вознаграждение штамповал его молоточком с пробой, и все возвращалось в Москву. После этого магазин оформлял все эти кольца, серьги и подвески как полноценный качественный товар. Белой ниткой крепились пломба и красивый ярлык с золотым тиснением и реквизитами: «Сделано в России. Завод такой-то... Вес такой-то... Проба такая-то...» Украшения раскладывали на черные паллеты в стеклянной витрине, назначали выгодную цену, и все это неплохо продавалось.

По бухгалтерии же все ювелирные изделия принимались у частных лиц на комиссию как старые. Поэтому получалось, что оборот магазина составлял только 20% суммы комиссионных от реальной выручки. Но основную прибыль этого предприятия зарабатывал бухгалтер, уменьшая нехитрым способом проходящие по кассовому аппарату обороты. Для этого раз в две недели появлялся нужный человек, обнулял фискальную память кассы, получал свою премию. В этот вечер после закрытия магазина главбух занимался «белым учетом», тем, что останется для проверяющих. Нужно было произвести замены: перебить кассовую ленту, напечатать приходные ордера, кассовые книги и новые договора на комиссию. На это уходила пачка бумаги и почти целая ночь. Черновики сжигались на пустыре за магазином, лишние деньги из сейфа забирала хозяйка.

– Ну как? – бодро спросила Ольга.

– Трудоемкая процедура, – вздохнула я. – А кто прикрепляет все эти ярлычки к товару?

– Все вместе прикрепляем. – Ольга радостно улыбнулась. – Ой, это так весело! Наташа привозит товар обычно после закрытия, раскладывает и разрешает нам мерить все-все: и кольца, и колье, даже самые дорогие с бриллиантами! Она всегда шутит над нами: «Мы играем в магазин».

– Ну да, – поддакнула я, – много нас, а он один...

Ольга оценила шутку.

– То есть в восемь после закрытия вы домой не уходите? – уточнила я.

– Нет, в лучшем случае в десять, а то и позже.

– Да, действительно весело. И часто так?

– Ну, по-разному. – Она задумалась. – Один раз в неделю бывает разбор товара и два раза в месяц —«белый» учет. Но мы почти всегда уходим в десять – то чай пьем, то Наташа поздно приезжает, нужно с ней посидеть, то да сё, деньги пересчитать надо...

«Всегда уходим в десять», – звенело у меня в голове. Может быть, я отстала от жизни?

– Так поздно?

– Ну да. А что вас удивляет? – Голос Ольги был абсолютно спокоен. Она не видела в работе до десяти вечера ничего странного.

– А это не слишком?

– Ничего, привыкнете. – Ольга махнула рукой.

– А нельзя... Как бы это выразиться... Раз в месяц кассу сматывать?

– Ни в коем случае! Проверки бывают очень часто. И если проверяющие зафиксируют большой объем продаж, а этого допустить никак нельзя, то занесут нас в черный список и... – Она замолчала.

– И что тогда?

– Честно говоря, не знаю, но даже если нам разрешат работать дальше, то сматывать мы все равно ничего не сможем, и придется платить большие налоги. – Ольга посмотрела на меня строго и незаметно перешла на ты. – Ты сама знаешь, официально – двадцать процентов НДС и сорок – налог на прибыль, но есть еще аренда, охрана, «крыша» в виде поста у торговых рядов, санэпидемстанция, пожарная инспекция... И все это из одного кармана, а на бумаге взятки не покажешь...

– Понятно...

Ольга встала и, неловко повернувшись из-за тесноты, достала со стеллажа несколько папок с аккуратно подшитыми документами.

– Здесь – вся наша финансовая жизнь, – чуть пафосно сказала она.

Я сделала вид, что с интересом перелистываю страницы документов.

Ольга долго рассказывала об оформлении бумаг, обращала мое внимание на обязательные и не очень пункты, рассказывала о том, как можно подделать нужную подпись и как не выбиться из графика, чтобы не платить налоговые штрафы.

Мне стало неуютно и тревожно. Где-то я даже была солидарна с Наташей. Такой магазин – действительно нелегкий хлеб.

– Тогда нужно раз в неделю кассу сматывать, – сказала я.

– Нужно... Но специалист по кассовым аппаратам приходит только два раза в месяц. – Ольга аккуратно сложила папки в стопочку. – Магазинов много, а он один.

Я приуныла.

– А почему здесь нет окон? – спросила я, оглядывая тесное помещение.

– И хорошо, а зачем они нужны? А что, если милиция или ОБЭП случайно заметит вечером свет? Ты представляешь, что будет?

– А как они могут прийти так поздно, когда их рабочий день, наверное, до шести?

– Еще как могут! Выломают дверь, ворвутся с автоматами, все отдашь.

– Так уже было?

– В общем, да... – замялась Ольга.

– Одна только деталь, – сказала я. – На всех документах должна стоять подпись главбуха?

– Ну, естественно, – кивнула Ольга.

– И он несет уголовную ответственность за все, в том числе и за эти подмены?

– Несет.

– А Наташа, я имею в виду свою однокурсницу, кто она? Директор?

– Ну конечно, нет. Она хозяйка. А управляющий и директор – нанятые сотрудники. Это не ее работа.

– Понятно!

– Здесь все надежно, – сказала Ольга, увидев мое выражение лица.

– Но если эта цепочка хоть раз порвется, в тюрьму-то сядешь ты.

– Ну... – Лицо у Ольги на мгновение застыло. – Если об этом думать...

– А сколько тебе платят, если не секрет?

– Четыреста.

Теперь мне стало жалко Ольгу. Если разобраться, то во всей этой структуре, где каждый обирает друг друга, все устроились относительно неплохо, потому что при деньгах и ни за что не отвечают. А главбух?

– Оль, а ты не продешевила?

– Нет, нам еще на обеды сто рублей дают, – сказала она как-то мрачно.

– Чудно.

Я представила только на минуточку, что я главбух такого же магазина. Вот я в первый раз прихожу на работу, окидываю взглядом драгоценные витрины, не зная, что мне со всем этим делать. Чувствую непреодолимую тошноту от неожиданно навалившейся ответственности, будто я беременна этим золотом. Я должна заботиться о нем, лелеять эти побрякушки и любить, чего бы мне это ни стоило. Представляю себя в своем так называемом кабинете. Вот я сижу на стуле и напряженно смотрю на чистую серую стену, ожидая своей участи – сейчас распахнется дверь и на пороге нарисуется то ли налоговый инспектор, то ли ОБЭП – Отдел по борьбе с экономическими преступлениями, или того круче – УБЭП – Управление по борьбе с экономическими преступлениями.

А бессонные ночи, полные страха и суеты, когда я должна смотать кассу, перепечатать, проверить и подписать все документы заново! Я все время посматриваю на дверь и жду, жду, что за мной, как в тридцать седьмом году, явятся молчаливые люди в штатском, чтобы предъявить мне страшные, но небеспочвенные обвинения. Я точно знаю, что в этом магазине все ненастоящее: и золото – не золото, и директор – не директор и даже деньги – не деньги. Но я должна, я просто обязана убедить пришедших в обратном и спасти магазин от штрафов и наказаний, защитить бедную, маленькую фирму моей подруги, которая мне и подругой-то никогда не была.

– А сколько вы сматываете оборотов? – нарушила я молчание.

– Примерно половину. – Улыбка снова тронула Олины губы. – Можно бы и больше, но у нас была недавно проверка, и если мы покажем меньше, то в следующий раз они привяжутся и начнут придираться и копать глубже. Закроют магазин, а это убытки.

– Оль, а ты посчитай: хозяйка привозит, допустим, десять килограммов золота в месяц. Сколько она платит за грамм?

– Оптом – пять-шесть долларов.

– Значит, вкладывает пятьдесят тысяч. А продает здесь?

– По двадцать, – ответила Ольга.

Я быстро умножила и вычла. Такие круглые цифры сами просятся, чтобы с ними что-нибудь сделали.

– Итого, навар – сто пятьдесят тысяч. – Я посмотрела Ольге в глаза. – И из них вы освобождаете половину от всех налогов?

– Ну да. – Оля помолчала и неуверенно добавила: – Семьдесят пять.

Я сказала, что подумаю, и поблагодарила Ольгу.

* * *

В тот же вечер я позвонила Наташе и отказалась от ее предложения, сказав, что меня пригласили на собеседование в крупную престижную француз–скую фирму.

Наташка отнеслась к моему отказу спокойно.

– Ну что же? Жалко. Счастливо.

Я ответила:

– Пока.

И положила трубку.

На следующей неделе я отправилась в фирму «Франсье».

Меня встретила Алена Ганская, директор по персоналу. Кажется, так называют эту должность? Я, конечно, не догадывалась, что эта высокая дама, выжимая последние соки из подчиненных, заслужила у последних лютую ненависть. Особенно не повезло тем, кому посчастливилось быть ее ассистентом.

Ганская была вся в черном. Она протянула мне костлявую ледяную руку. Я была готова к такому жесту – они все при первой встречи тянут руки, но ее ладонь была так безжизненна, что удивила меня, будто я пальцы мертвецу пожала.

Однажды на похоронах моего деда, когда наступили последние минуты прощания и гроб должны уже были опускать в глубокую яму, кто-то из родственников (их собралось много) первым подошел к телу и поцеловал его в лоб. Молча, вереницей взрослые склонялись над гробом и прикладывались губами к безжизненному лицу. Настала очередь нас, детей, впервые увидевших смерть так близко. Самая старшая внучка, Лена, студентка мединститута, испуганно прошептала: «Боже мой! Нам тоже идти!» Мы не могли вымолвить ни слова и, словно на ватных ногах, двинулись к гробу. Дед наш был волевым и очень строгим. С замирающим сердцем я приблизилась к его уже чужому лицу. Его лоб был ледяной и твердый, как камень.

А потом рабочие долго не могли опустить гроб, оттого что стал осыпаться край могилы большими оползнями песка. И бабки деревенские шептали: «Не хочет Николай Федорович в землю, упирается... Да-а, он-то любил жизнь!»

Я задержала руку Ганской в своей на мгновение и посмотрела в ее глаза – скрытные, туманные. Не могу сказать, что она была когда-то красива, скорее всего эта дама и в молодости не любила смотреться в зеркало, а с возрастом оно ей стало вообще не нужно.

Ганская была настолько напряжена, что хотелось спросить: «А что у вас с лицом?» Но я механически, неведомо почему, улыбнулась ей, и она в ответ выдавила скудную улыбку. Мне было этого достаточно – я уже знала – она меня возьмет. Позже, работая на фирме, я видела, как Ганская «отсматривает» кандидатов «пачками», по сорок человек в неделю. Мозги в таком режиме у нормальных людей обыкновенно отключаются, и она ставила свои галочки и плюсики, нравится – не нравится, что называется, от балды.

Она пригласила меня присесть и стала подробно расспрашивать, попутно узнавая, кто я по гороскопу, чем занимаются мои родители, брат, в каких я была странах, чем занимаюсь в выходные. Она как-то странно отреагировала, узнав, что моя мама – врач-терапевт.

– Это очень, очень хорошо! Мы сотрудничаем с лечебными учреждениями, работаем с врачами, фармацевтами. У нас в штате триста врачей!

Потом Ганская сделала паузу и, поинтересовавшись, не спешу ли я, вышла, попросив подождать. Вид у нее был довольный. Вернувшись, она повела меня к начальству. Начальство, надо сказать, потратило на меня еще меньше времени, чем Ганская. Мне не задали ни одного каверзного вопроса и не выдвинули ни одного четкого требования. Возможно, боялись спугнуть, откуда им было знать, что я представляю собой. Мне это показалось несколько странным, но, может быть, они не хотели делать лишнюю работу. Только и всего.

Меня любезно взяли на работу, даже не спросив, как часто я буду брать больничный и не собираюсь ли, не дай бог, родить ребенка, что я стану делать, если он заболеет, и смогу ли регулярно задерживаться по вечерам – бухгалтерия, отчетность, ну, вы понимаете? Ничего этого не было. Можно было подумать, что если бы моя мама не была терапевтом, то я искала бы работу и дальше. А может, им понравилось во мне что-то еще, о чем я вообще не подозреваю?

Спустя неделю я приступила к работе во «Фран–сье».

Фирма «Франсье» производила и продавала таблетки почти от всех болезней всех частей человеческого организма. Вены, желудок, диабет, сердечная недостаточность, гипертония, воспаление легких и опухоли головного мозга. Все препараты были надежные, дорогие, французские.

Технология продаж была проста – «внедрение через компетентное мнение». Сотрудники, медицинские представители, поделив между собой больницы, поликлиники, ведомственные госпитали и аптеки, массированно и очень настойчиво навещали врачей и фармацевтов с жесткой целью – продавать.

Время от времени особо продвинутые и успешные улетали за рубеж на конференции и семинары, где их тщательно обучали и готовили к сложным переговорам. Представителей фирмы экзаменовали опытные преподаватели, психологи проводили ролевые игры, а под конец напряженной, но не лишенной приятности учебы были развлечения и красочные шоу с танцами. Куда без этого? В общем, все для teem spirit, а значит, для успешного бизнеса.

Так что, приходя в обычную районную поликлинику с обшарпанными стенами и истомленными в длинных очередях пенсионерами, хорошо обученные представители нашей фирмы легко пробирались без очереди сквозь толпу к заветному кабинету и внедрялись к врачу во время приема, не обращая внимания на шипение в спину: «Куда прешь, гадюка? Вас тут не стояло!» Для сложных конспиративных случаев в порт–феле у представителя всегда имелся белый халат медработника, его можно было накинуть на плечи, поднимаясь по лестнице, и тогда уже вся очередь, как говорится, безмолвствовала.

Проникнув в очередной врачебный кабинет, представитель плотно прикрывал за собой дверь и, ориентируясь на местности, словно фокусник, начинал раскладывать перед замотанным участковым рекламные журналы, проспекты, буклеты, подкрепляя нужность предлагаемого лекарства шоколадом, парфюмом, дорогими канцелярскими принадлежностями, коньяком и, конечно, процентами от продажи.

День каждого представителя был насыщен до предела – поездки по Москве, магазины, переговоры. Встреча с лектором, встреча с профессором, офис и так далее без остановки.

Для отчетности все фиксировалось на «тактических картах», куда и к кому приходили, о чем говорили и каков результат. Вся эта подробная информация о врачах-слушателях попадала в единую базу данных, для чего в багажнике служебного авто (их выдавали всем) валялся ноутбук, в который всю информацию нужно было вносить и передавать по электронке ежедневно. Другой отчет составлялся вручную для проверяющего менеджера, который обязан был регулярно делать «совместные визиты» – «атаковать» вместе с представителем. Если вдруг выяснялось, что врач нашего представителя в глаза не видел, а в отчетах он упоминался как «окученный», получалась нестыковочка и бедолагу скорее всего увольняли. Но в основном Ганская отбирала молодых амбициозных или иногородних ребят, тех, кому заработок необходим как воздух, и все они очень старались.

Придя с «обходным листом» увольняться, медпредставитель по имени Людмила, чуть не плача, рассказывала.

– Представляете, я работаю полгода, и только сейчас появились первые результаты, – говорила она. – Мне удалось заключить договор с сетью аптек в Подмосковье. Вот-вот начнутся продажи, а муж требует, чтобы я увольнялась и переезжала к нему за границу. – Вид у Людмилы был такой несчастный, как у сестрицы Алёнушки с картины Васнецова. – Понимаете, наш бизнес держится на личных симпатиях, на добрых отношениях. То, что не удалось Вике Кузьминой, я пробивала полгода! Невзлюбила ее одна заваптекой, за напористость, наверное. На порог не пускала, – вздохнула она. – И я начинала с нуля. Сначала тортики, конфетки, потом подарок к Новому году, «как ваше здоровье?», потом букет роз, хорошие духи к Восьмому марта, наконец она разместила первый крупный заказ. И вот все насмарку...

Заказы от покупателей тоже собирали они, представители. Это было рискованно для фирмы. Представительство было некоммерческим предприятием, потому факт отгрузок мог быть расценен как грубое нарушение закона.

Представительства зарубежных фирм не должны вникать в производственную необходимость за–трат, они просто несут расходы, те, которые считают нужными, но не связанные с коммерческой деятельностью. А тут, надо сказать, почти все относилось к продажам – обслуживание машин, бензин, почтовые рассылки, подарки врачам, содержание офисов. Да, пожалуй, все.

Налоги, естественно, не платили. Были только налоги на доходы физических лиц и зарплату. А отчеты по НДС и прибыль отправлялись в инспекцию с нулевым итогом. Количество машин у сотрудников фирмы было больше сотни, и мебели в офисах не на один миллион. Два процента от этого добра – сумма внушительная, ее тоже не платили по какой-то конвенции между Россией и Францией. Доказать, что представитель-консультант не просто «разговаривает», а еще и продает, не составило бы труда. В таком случае все расходы (доходов в бюджетной организации нет) облагаются налогом на прибыль по ставке двадцать четыре. И вся структура летит к чертям. Но, очевидно, подступиться к такому монстру было просто.

Людмила продолжала:

– Я вынуждена уехать... И с моей мадам работать будет некому... Это когда еще подтянется молодняк и поймет, что к чему. А она дама сильно крутая.

– Простите, но мне кажется, что ваши отношения с заведующей аптекой, мягко говоря, называются по-другому, – сказала ей я, убедившись, что нас никто не слышит. – Какие же это личные отношения? Взятки. Подкуп должностных лиц.

– Работа есть работа, – философски заметила она. – Мы вынуждены делать то, за что сейчас платят. Но если разобраться, хороший врач, конечно, этим заниматься не станет. У них, во Франции, ни один медик с высшим образованием не станет ходить по кабинетам с образцами лекарств и шампанским. Там нанимают всех желающих, а у нас исключительно дипломированных врачей, да еще устраивают огромный конкурс.

– Я догадываюсь, половина уволившихся из нашей фирмы возвращается в стационары и поликлиники?

– Да, наверное...

– Так о чем вам жалеть? Спокойно летите к мужу в Сингапур, в Австралию... Все к лучшему. О чем тут жалеть?

В нашей бухгалтерии работали двадцать человек. Я волей-неволей общалась с двумя девицами, пришедшими незадолго до меня. Они, так же как и я, еще не освоились, и, похоже, коллектив их не очень-то принимал.

Нина Киприянова уволилась из маленькой част–ной фирмы, торгующей автомойками. Она говорила, что работала главбухом, но верилось с трудом: проводки она печатала одним пальцем и не на калькуляторе клавиатуры, а сверху, над алфавитом. Это казалось очень странным. Нина была невысокого роста, но на всех смотрела как подросток, свысока. Ее походка отличалась некоторой игривостью, но это почему-то считается привлекательным. Нина носила все обтягивающее, было ясно, что она ждет своего принца.

Нинка жила с мамой и сестрой где-то на окраине. Ее мать вырастила троих детей одна, отец ушел искать новое счастье. Самому старшему Нининому брату было уже за сорок. Нина говорила, что он живет отдельно и имеет черный джип. Старшая Нинина сестра была сказочно красива, но почему-то сидела дома. Мать забеременела Ниной неожиданно, пока кормила сестру грудью. Поскольку она была очень полная, военный гарнизонный врач в их городке обнаружил беременность только через пять месяцев. Доктор объявил: «У нас нет гинеколога, и вам придется рожать, несмотря на второе кесарево». Было страшно, но выбора не оставалось. Перед родами она попрощалась с жизнью, но все обошлось.

Нина была из породы людей, кому, как говорится, палец в рот не клади. На корпоративных вечеринках, незаметно устроившись в углу, она придвигала поближе к себе деликатесы и, не дожидаясь начала, перекладывала ложкой икру с бутербродов на свою тарелку, пока приглашенные церемонно рассматривали окружающие интерьеры.

Мне казалось, что она делает так от некоторой закомплексованности, иначе зачем было так глупо, словно детдомовский волчонок, оправдываться: «В большой семье варежку не разевай!»

Естественно, окружающие жарко обсуждали более чем странное Нинкино поведение:

– А что ты хочешь от девочки из техникума?

– Она, наверное, безумно счастлива, что попала в инофирму.

– Ага. Наша Нинка точно метит на место главбуха... Купит роскошную тачку, и жизнь удалась...

– Сто пудов. Такая без мыла в любое место пролезет.

Киприянова занималась спортом, бодибилдингом. Она гонялась за белками, чтобы после работы вечером качать мышечную массу. Как-то она рассказывала, что профи должен съедать за завтраком десять яиц. Я удивленно спросила:

– На фиг так много?

А она, не поняв сути вопроса, равнодушно пожала плечами:

– Иначе ты ничего не добьешься.

Стоя в очереди в столовую, она всегда с интересом рассматривала фотографии в свежих фитнес-журналах. Там красовались накачанные мужики и ужасные на вид тетки в бикини, намазанные маслом. Нина с завистью в голосе повторяла как зачарованная:

– Как я хочу такую же фигуру!

Я не могла поддержать ее в этом увлечении и потому обычно отмалчивалась.

Вторая моя приятельница, Марина Хаменко, была постарше нас с Ниной, ей стукнуло уже тридцать два. Марина одевалась очень аккуратно, несколько стандартно, правда, но со вкусом. Жила она одна, и вид у нее был довольно независимый.

Первую неделю за обедами она почти все время молчала, только иногда рассеянно улыбалась, как бы подчеркивая, что она слушает и ей небезразлично, где она и с кем. Но сказать ей особенно было нечего.

Марина была интеллектуальной молчуньей. Как выяснилось, дома она любила слушать классическую музыку, а в метро всегда читала. Говорила, что любит Акунина. «У него высокий стиль, – повторяла она. – Не то что в пошлых дамских романах». Я к ней прислушивалась, так как Акунина не читала. Один раз мы даже обменялись с ней книгами: она принесла мне «Азазель», а я – «Дом на краю света» моего любимого Каннингема.

Протягивая Марине книжку, я сказала:

– Это самая умная и самая романтическая история из тех, что я читала.

Всего через день, придя на работу, я обнаружила, что Каннингем небрежно брошен на клавиатуру моего компьютера. Неприятный холодок коснулся моей души, я почему-то побоялась прикоснуться к книге, будто она меня укусит.

Марина вернулась из туалета, поздоровалась и невозмутимо села на свое место, делая вид, что работает. Я в недоумении спросила ее:

– Ты уже вернула книгу? Так быстро ее прочла?

Хотя и так было ясно, что именно она ее положила, ведь больше-то некому. Я, конечно, глупость спросила, но, наверное, просто от растерянности. Прочесть она ее, конечно, не могла, даже если бы читала все ночи напролет.

Марина, не поворачивая головы, сдержанно сказала:

– Нет, я не смогла осилить даже двух страниц. – Ее тон был невинно-невозмутимым, как тон уверенного на все сто в своей безнаказанности преступника, который даже не пытается оправдаться. – Ничего не понятно... Или это просто не мое, – добавила она так, будто не справилась с китайской грамотой.

Ее ответ меня разозлил.

– Да, я понимаю, что вкусы у всех разные, а над хорошей книгой нужно еще и думать. Но меня не это волнует. Я не понимаю, почему ты, придя на работу заведомо раньше, бросила мне мою книгу на клавиатуру, зная, что эта книжка для меня дороже других. Ведь я отдала ее тебе в руки!

Марина промолчала, делая вид, что упорно работает.

Впрочем, чего было от нее требовать...

Через неделю я принесла ей «Азазель». Она с нетерпением ждала похвалы. Я сказала лениво:

– Ну... так себе. Обычный боевик. По сути, «мыло». Даже нет, не «мыло», а жвачка. Ее жуют, но глотать не рекомендуют, под ножом хирурга можно оказаться.

– Неужели не понравилось? – недоверчиво подняла на меня глаза Марина.

Я задумалась. Оно, наверное, мне бы понравилось, если бы весь «экшен» убрать, дурацкие фамилии и идею спасения мира. Большую пошлость не придумаешь. Тогда, пожалуй, диалоги и несколько описаний внешности прокатят. Мне и вправду понравился рассказ дворника о «стубентах ниверситета».

– Понимаешь, – сказала я, – образ Фандорина – это та же Золушка, вторичный, пошлый образ. Обман. Дешевый опиум для народа. Если ты наркоманка, можешь его боготворить, чего тебе еще остается?

Я никогда не задумывалась о личности писателя, пока не прочла Набокова. Потрепанный томик «Лолиты» ходил по общежитию, передаваемый из рук в руки. Высокий стиль мастера действовал на всех одинаково гипнотически, будто древние люди странным образом забывали свой примитивный язык, познав философские размышления о жизни, артистические художественные пассажи и скрытые метафоры. Они как будто пришли к пониманию, что лучше промолчать, чем пересказать любимую музыку словами.

Мне тогда только исполнилось семнадцать, меня не тронули моральные принципы тринадцатилетней Лолиты, мне казалось, что чувства ее не слишком убедительны, а история по современным меркам слегка затянута. Даже фильм у Кубрика получился скучный. Но я прочла роман на одном дыхании и была по-настоящему счастлива. Я открыла для себя великого писателя, и это был сам великий Владимир Набоков.

Моя жизнь как бы условно разделилась на «до» и «после». Я все время думала: неужели из простых слов, которыми мы изъясняемся, можно сотворить подобное чудо? Интересно, как?

Еще позже, может быть, через год кто-то подкинул мне «Палача» и американские рассказы Лимонова. Лимонов поразил меня совсем другим талантом, талантом «живописать», кажется, так это называется. Опять возникло двойственное чувство. Нет, я не восхищалась его героями, как учили в школе, но мне было страшно интересно читать. Казалось, что с Лимоновым я тоже хорошо знакома.

Но самый любимый мой роман, который при повторном чтении становится для меня все интереснее и интереснее, – это «Дом на краю света». Перелистывая страницы, я как будто расшифровываю для себя свои сокровенные чувства, те, которые никогда не смогла бы сформулировать для себя сама.

Высказав Марине свое неудовольствие, я понимала, что обидела ее, но меня это тогда не смутило, я твердо знала, что все сказанное – чистая правда.

Мы продолжали вместе обедать, но книгами больше не обменивались и околокультурные темы не затрагивали.

С Ниной мы частенько обсуждали сотрудников нашей бухгалтерии. Она с завистью смотрела на старых работников, которые ходили обедать в столовую большими шумными компаниями. Нас они с собой не приглашали. Все втроем – я, Нина Киприянова и Марина Хаменко – мы числились в «Келли» и слегка комплексовали по этому поводу. Новая работа и без того стресс, а тут еще такой большой женский коллектив с его непонятными условностями и абсолютно непредсказуемым будущим.

Как-то за обедом я спросила Нину:

– А что, это может надолго затянуться? Я имею в виду прием в штат.

– Надеюсь, нет, – вздохнула Нина.

Марина потупилась, будто не выучила урок.

– Надежды юношей питают, – сказала я. – Интересно, мы живем в правовом государстве или для нашего руководства законы не писаны? Не надо ничего придумывать. Нас обязаны взять в штат через два месяца.

Нина фыркнула.

– Сиди на попе ровно, – по-свойски заявила она. Про «юношей» ей не понравилось. – Не вы–ступай, не возмущайся и никогда не говори об этом вслух – и скоро будешь получать на двести баксов больше и обедать, как все, по полтора часа. – Она бросила завистливый взгляд в сторону веселой компании наших хохотушек во главе с Настей.

– Это необъективно, – возразила я.

Нина меня оборвала:

– Каждый устраивается в жизни как может.

– А я вот уже полгода работаю, – грустно сказала Марина, отодвигая пустую тарелку, – а они, гады, молчат.

– Еще я прихожу на работу ровно в восемь сорок пять, – хвастливо сказала Нина, пропустив мимо ушей слова Марины, – обычно это учитывается при раздаче слонов.

Похоже, она давно уже выработала план, как понравиться начальству и добиться карьерного роста.

– А я сегодня на пять минут опоздала. Долго автобус ждала на остановке, – сказала я. – Представьте себе, мы с главбухом вместе в лифте поднимались.

– Считай, что тебе не повезло, – обрадовалась моя заклятая подруга Нинка. – Твои автобусы никого не волнуют. Вот именно из-за этих утренних пяти минут ты и будешь сидеть в «Келли» год.

Это прозвучало не просто уверенно, а победоносно.

– А я прихожу в восемь тридцать и ухожу в семь, – чуть громче сказала Марина, в надежде, что ее услышат, – а они все равно молчат, когда возьмут в штат.

Нина небрежно, по-спортивному, похлопала ее по плечу. Они сидели рядом.

– Ты у нас исключение.

Это означало: «Ты тормоз, если не сказать хуже, и на многое можешь не рассчитывать».

Моя работа была ничем не выдающаяся, мы проверяли расходы медпредставителей на подарки врачам, командировочные и бензин, сверяли все это с бюджетами и перечисляли новые авансы на следующий месяц. Даже на первый взгляд во всей этой системе было множество нюансов и лазеек, и многие наши представители этим беззастенчиво пользовались. Они как будто играли в опасную взрослую игру и, несмотря на свою благородную роль добытчиков, пытались хитрить и всячески нас обдуривать или, может быть, даже перевоспитать.

Иногда наши представители обрывали телефоны, выясняли отношения, порой даже начинали ныть и умолять: «зачтите в последний раз», «больше этого не повторится». Мы верили и прощали, Но они по-прежнему продолжали присылать неверные счета и документы, отнимая наше время и создавая множество ненужных проблем в работе.

Начальство убеждало нас в том, что все, что мы видим по документам, – только половина представительских расходов, а с оставшейся половиной им приходится ломать голову, придумывая, как ее провести на бумаге. Если это не удавалось, многие медпредставители просто отдавали из своего кармана деньги, лишь бы умаслить еще одного нужного, принимающего решения человека и выполнить план продаж, получить квартальный бонус, а если повезет, то и повышение по службе.

– К сожалению, большая часть врачей слишком бедно живет, и без «сувениров» продажи не увеличить, – говорил Дима из Красноярска, как бы извиняясь за всех.

Постепенно выяснялось, что подарками, поездками в Париж и дорогим алкоголем стимулировали не только бедных районных врачей. От этой кормушки кормились Минздрав, Госнарконтроль, Главный санитарный врач Москвы и многие ученые мужи, от которых требовалось весомое компетентное мнение о немыслимых волшебных свойствах лекарства, упоминание его в научной статье или на международном симпозиуме. Просто бизнес – ничего личного.

Работа бухгалтерии в принципе безумна. Каждому бухгалтеру хорошо известно, как сложно умолить нерадивых менеджеров переделать договора, требовать от поставщиков правильно выписанные накладные, восстанавливать утерянные чеки и исправлять нечитаемые печати, соответствующие бесконечным правилам и нормам учета.

Обычно менеджеры отделов в подобных делах самоустраняются, уверенные в том, что свою миссию они выполнили и какие-то там неточности в документах – это уже мелочи жизни, за которые они не отвечают. На самом деле на этот «классический конфликт» уходит огромное количество сил и времени, можно сказать, годы жизни. И когда наконец наступает «счастливый» момент и все необходимое собрано, подписано, оплачено и оприходовано, только тогда бумаги можно подшить в папку и вздохнуть.

Заполненная аккуратными документами папка перемещается на стеллаж, а освободившееся место на письменном столе лишь самое малое время радует глаз. Свежая «первичка» течет нескончаемой рекой, процесс этот непрерывен, и то, над чем вы упорно трудились еще вчера, неизбежно перемещается в темную архивную комнату. Скорее всего эта папка с некогда такими важными для всех документами будет забыта и, кроме вас, ее никто и никогда больше не возьмет в руки. Она будет лежать годами, покрытая пылью, ожидая своей горькой участи. И ни одна душа никогда не узнает, сколько в ней подшито платежек, сколько оплачено ценностей, сколько скреплено счетов и сколько вам пришлось над всем этим трудиться.

Достаточно, что вам заплатили за это «творчество» жалованье, а в остальном эта возня все равно несравнима с задачами завоевания космоса.

Между тем целая проблема – где хранить плотно забитые вашим страданием папки. Аренда – удовольствие недешевое, одно дело, если это офис для сотрудников или торговые залы магазинов, которые окупают себя. Но использование офиса как хранилища подобно преступлению. Дешевле вообще не хранить документы, а заплатить штраф соответствующим органам, когда те явятся с проверкой.

Когда в очередной раз я слышу, как главбух договаривается со специальной службой о том, чтобы сжечь всю отчетность давностью более пяти лет, меня начинает мучить вопрос: неужели все настолько бессмысленно? Даже в макулатуру наши документы отправить нельзя, то ли из-за металлических скрепок, то ли из-за надуманной секретности. Мне становится не по себе, будто уничтожаются свежие продукты, тогда как в нашей стране есть люди, которые голодают.

Главбух спокойно принесет счет на две тысячи долларов в оплату от фирмы, которая сожжет для нас все, что мы захотим, кремирует наше усердие, тревогу и суету вместе с арифметическими ошибками и ошибками в выборе профессии, освободив рабочие площади и стеллажи для следующей партии очень нужных бумаг.

Обычно по утрам я не могла оторвать голову от подушки, а к трем часам дня меня уже неудержимо тянуло домой. Восемь отчетов в день с мелко нарезанными чеками было нормой, убивающей желание думать и жить. В помещении нашей бухгалтерии обстановка была постоянно гнетущей.

Если кому-то из сотрудников требовалось пораньше, скажем без десяти шесть, уйти, например, чтобы забрать ребенка из детского сада, требовалось поклониться начальнице чуть ли не в пояс, а она при этом злобно зыркала на настенные часы. Казалось, сейчас она вытащит из стола тетрадочку и запишет на всякий случай эти многострадальные минуты.

Если у вас, не дай бог, заболел зуб и нужно посетить стоматолога, требовалось оформлять отпуск на один день. «Вы ведь за полчаса не управитесь», – говорила Ганская.

Я почувствовала ценность времени, когда действительно не хватало всего пяти минут, чтобы попасть после работы в районную поликлинику, в домоуправление за справкой или на почту, которая закрывается ровно в семь. Да-да, я обычный человек, и мне иногда нужно зайти на почту.

Режим французской фирмы оказался гораздо безжалостнее, чем шведский социализм на моей старой работе, где мы работали до 17.30 и я успевала повсюду. Теперь уже казалось каким-то чудом, что там сотрудникам разрешалось болеть без справки целых два дня, а Интернет работал без глюков и предоставлялся для всех желающих без всякого ограничения. На прежней работе я чувствовала себя почти свободным человеком.

* * *

Вечерами я любила смотреть кино. Среди прочих почему-то было много скандинавских картин: «Рассекая волны», «Последняя песнь Мифуны», «Человек без прошлого», – все эти фильмы были мне близки, понятны, интересны. Герои – порой некрасивые, но умные и очень самоотверженные люди, такие же, как у Тарковского и Эйзенштейна. Почему они снимают фильмы словно о нас, трогающие нашу душу? Почему не про немцев или голландцев, они же скандинавам ближе по менталитету? Не странно ли?

А знаменитый шведский социализм! Шведы воплотили в жизнь нашу мечту, сделали то, чего наши родители безуспешно добивались семьдесят социалистических лет.

Я пыталась вспомнить, что же сняли такого французы. Даже не знаю, что у них можно смотреть, кроме эксцентричного, вызывающего и странного Годара.

Как-то давно, когда я еще училась в институте, в Киноцентре шла «Китаянка» Годара. После фильма мы отправились в кафе, и там один кинокритик, сильно умничая, выступал по поводу идеи фильма и собрал даже вокруг себя толпу. Один странного вида студент, в очках без стекол, сказал ему: «Я ничего не понял». На что тот ответил: «Вы никогда не поймете, пока не научитесь правильно смотреть Годара... Его нужно рассматривать».

Этот критик высказал интересную мысль, которую я запомнила. «Кино, – сказал он, – это, во-первых, работа оператора, то есть его взгляд на этот мир, а во-вторых, идея, посыл режиссера, главная мысль, которую он хочет выразить и донести до зрителя». Мне показалось это определение достаточно объективным, потому что оно разрешает быть кино искусством и философией одновременно.

Я потом специально пошла на еще один годаровский фильм и уяснила для себя, что это что-то бесконечно чуждое нам, совсем параллельное. Другой мир.

У меня была одна телефонная приятельница, ее звали Валя. Она звонила мне изредка – рассказать о ребенке, а заодно обсудить и другие житейские дела. Сама она тогда сидела дома, беременная вторым. Ей было немного скучно.

– Ну как, Юль, новая работа?

– Как тебе сказать?.. – Я хотела заинтриговать ее и развеселить одновременно. – Творог в пачках и батон вареной колбасы «кладем» на представительские.

«Кладем» означало списываем в дебет, то есть формируем затратную часть баланса. Валя меня отлично понимала, она считала себя бухгалтером по призванию.

– Понятно... Кружок любителей бухучета. – Валя хихикнула.

Она, перфекционистка по натуре, всегда стремилась к совершенству и как-то особенно ненавидела огромные бизнес-структуры. Я думаю, из-за собственной беспомощности перед сотнями распущенных под–отчетников и просто сотрудников-разгильдяев. Валя считала, что есть только две категории подотчетных лиц: первые наивно складывают USD с SEKами – шведскими кронами, приговаривая: «Мне математика с детства не давалась». Они же регулярно теряют не только чеки на мелкие покупки, но и на авиабилеты, но при этом умудряются заключать контракты на миллионы долларов. Вторые хитрят умышленно и пытаются надуть бухгалтеров из чисто спортивного интереса, похожего на игру в казино: выпадет – зачтут, не выпадет – сыграем снова.

На прежнем месте работы Валя, отчаявшись навести желаемый порядок, оформляла за всех авансовые отчеты сама. Это было гораздо проще, чем каждый день вступать в конфликт с сотрудниками. Ее начальница, закомплексованная провинциалка с глупой фамилией Торопыгина, так не считала и уволила ее, изменив штатное расписание, пока Валька находилась в роддоме с первой девочкой.

– Тянут, говоришь? Хаос – это тоже определенный порядок, в котором легче воровать, – сказала Валя. – Что там у вас еще плохо лежит? – спросила она меня деловито, как домушница, встретившая закадычного дружка-наводчика, хотя я-то знала: честнее Вальки найти человека трудно. Это качество мне в ней всегда нравилось.

– Ну представь, – предвкушая громкое возмущение, начала я, – у тебя служебное авто. Чтобы списать бензин, нужен – что?

– Путевой лист, – моментально отреагировала Валентина. Она не считала себя хозяйкой кастрюль и пододеяльников.

– Ты, как главбух или финансовый директор, работаешь только в офисе. И в маршруте тебе указать нечего, кроме как «дом-офис-дом-офис-дом...», ну и так далее.

– Ясно, – хмыкнула Валя, – уже смешно. Такую туфту нужно бы целиком как есть в совокупный впаять.

– Валь! Ты же сама главбух.

– Ну, да, да! – обрадовалась она. – Я забыла...

– Ты живешь, – продолжала я, – где-нибудь в Марьино или на «Пражской». Двадцать километров до офиса. В день туда-обратно с заездами в аптеки и супермаркеты пусть будет пятьдесят. В среднем мы имеем двадцать рабочих дней в месяце.

– Значит, пробег – тысяча кэмэ, – вставила Валя.

– Молодец. А они-то все пишут три или даже четыре тысячи.

– Да ну!

– Ну, пусть у тебя дача в Петушках, и ты, естественно, не ездишь туда на своей машине, если она у тебя вообще есть. Это еще двести – двести пятьдесят в выходные.

– Значит, грубо, еще тысяча за четыре поездки в месяц.

– Правильно. Итого две тысячи. Откуда берутся еще две?

– Не знаю. – Валя задумалась. – А правда, откуда?

– Я тоже точно не знаю, но скорее всего из помойки. Из урны, в которую водители на заправках выкидывают чеки.

– А как же показания счетчика?

– Но ты же сама его снимаешь! Он, может, уже перехлестывает в несколько раз по отчетам, а кто это проверит-то?

– Никому не позволю, – подыграла Валя.

– Через три года, такая во Франции норма амортизации для «рено», ты выкупаешь машину у «Франсье» по остаточной стоимости. И тогда вообще взятки гладки. Никому не будет дела, что там на счетчике. Машина списана и продана на сторону.

– Понятно, выделен бюджет на машину, они и выбирают его как могут. А машина эта – практически подарок, безвозмездно переданный и «налогонеоблагаемый», – подытожила Валя тоном налогового инспектора. – Не очень-то удивлюсь, если эта остаточная стоимость – два доллара без НДС.

– Три тысячи.

– Фигня, – сказала Валя. – Можно ведь подержать ее в офисном гараже еще годик, тогда цена точно упадет до двух долларов.

– Это ты хорошо придумала, – сказала я. – Главное ведь только то, что на бумаге.

– Ну да.

– Далее, слушай. Москва – город криминальный, около дома машину оставлять опасно. Ты арендуешь гараж у частного лица. Платежных документов он тебе не даст, не проси. Тогда ты пишешь акты на утерю чека и получаешь деньги в кассе. Каждый месяц две пятьсот, не меньше.

– Зачем? – спросила Валя. – Зачем арендовать, когда я могу в собственный гараж поставить? Он окупится, – она задумалась, подсчитывая результат, – через двадцать три месяца... – Тут ее как будто осенило. – Ёхарный бабай! Они и гараж мне подарили. Точнее, каждые два года – по гаражу. Вот именно поэтому я не хочу работать в больших инофирмах, – сказала Валя как отрезала.

– Чтобы тебя не обсуждали глупые, злые подчиненные с завистью голодных попрошаек у дорогого отеля?

– Нет! Чтобы через двадцать лет не ломать голову, что мне делать с таким количеством автомобилей и гаражей. Мама с папой меня иначе воспитывали: меньше желаний – меньше суеты. Больше спокойствия и созерцательности...

– И будет счастье... – закончила я. – Валя, я в твоей команде!

Проработав пару недель, я заподозрила, что со мной происходит что-то неладное. Беременность. Романтические встречи с Черкасовым еще не стерлись из моей памяти, но все же новость оказалась неожиданной и, как говорится, малоприятной. Честно говоря, у меня были несколько иные планы. Стоило только на минуточку представить себе, как меня, узнав, что я беременна, выкидывают с работы и лишают тем самым средств к существованию, как я одна в чужом городе, словно героиня известного фильма Меньшова, с ребенком на руках мыкаюсь, не зная, что делать, меня прошибает холодный пот.

Случился самый дурацкий залёт, на который наш отдел кадров должен отреагировать определенным, легко прогнозируемым образом. Кадровики прекрасно знают, что принимать на работу надо только одиноких и глубоко несчастных людей. Такие сотрудники сидят на работе допоздна – дома их никто не ждет, в декрет не идут, дети у них не болеют, и работой они дорожат, потому что деньги – это единственный интерес и опора их жизни.

Я ужасно, ужасно испугалась, что меня уволят. А как потом найти работу? С ребенком? Как объяснить, почему в трудовой столько записей? Как вообще жить с мыслью, что жизнь дала трещину и ты скорее всего проиграла?

Я купила тест – он оказался положительным. Вечером после работы поехала по объявлению в частную клинику в районе метро «Аэропорт». Она располагалась в обычной квартире в доме на площади Тельмана, на первом этаже, естественно, без опознавательной вывески.

В коридоре меня встретила стервозного вида медсестра. Она махнула рукой в угол и прошипела:

– Наденьте бахилы.

В этот момент открылась дверь комнаты и оттуда выпали две девицы школьных лет, одна тащила другую, держа под мышки, практически волокла ее по белоснежному линолеуму. У нее был такой растерянный вид, будто она выжила в теракте и спасла подругу, но до сих пор не может поверить в то, что произошло.

Они подошли к вешалке, и первая, закатывая глаза и корчась от боли, попыталась надеть дешевую поношенную куртку, пока ее помощница завязывала ей на ботиночках шнурки.

Следом за девчушками в коридор вышел врач в белом халате, лысоватый и круглый, как мяч. Нижняя губа у него была брезгливо оттопырена, и на несчастных он даже не посмотрел, очевидно, те уже расплатились. Он развернулся в мою сторону и вежливо пригласил меня в кабинет.

Заполнив какой-то «опросник» с моих слов, он спросил:

– Значит, говорите, тест положительный?

– Две полоски.

– Не нужно бояться. Мы можем успеть на таблетированный аборт, его еще называют фармаборт. Стоит всего три сто. Ничего не почувствуете. Плод для этого должен быть размером не больше одного сантиметра, правда, мы делаем и при двух, но стоить это будет вдвое дороже. Считать мы умеем, – ухмыльнулся он. – Иногда приходится спешить, так как больше двух сантиметров – уже мини-аборт, а это не очень приятно. Хе-хе!

Врач долго делал УЗИ, рассматривал близорукими глазами экран монитора, но так ничего и не увидел.

– Матка слегка увеличена, – сказал он, – это характерно. Но пока я не вижу беременности. Запишитесь у медсестры на послезавтра, будет как раз моя смена, мы посмотрим еще раз, может, подрастет...

Я была не в себе от этой процедуры, но голова у меня соображала.

– Что значит «подрастет»?

Он сделал вид, что не услышал вопроса, и как-то по-кошачьи заулыбался:

– А вы, как это сказать... С мужем? Или на стороне?

Я подняла голову с подушки, отвечая гневным взглядом.

– Ну, ну, дело молодое... Мы и венерологию лечим. Хотел предложить... Ну ладно, одевайтесь – здесь холодно.

Я вылетела из этой богадельни пулей, оставив пятьсот рублей. Врач с медсестрой приветливо улыбались, проводили до двери, ласково напомнили:

– Не забудьте, восемнадцатого, в это же время.

Я снова купила в аптеке тест – но нужно было дождаться утра. Я молча металась по квартире, не находя себе места. Я и не знала, как трудно решиться на аборт, когда уже пора родить ребенка.

Хотелось все бросить, уехать, забыть все, как страшный сон.

Тест был положительный.

Утром я отправилась в женскую консультацию к участковому гинекологу. Та не хотела на меня тратить время, но была по крайней мере честна. Она сказала:

– Тесты не врут, девочка моя. Возможен только один процент «недоразумений», и то в другую сторону, когда результат отрицательный и полоска одна. Проверено опытом. – И добавила: – Элементарная логика – если есть вещество, которое проявляет вторую полоску, – значит, оно есть. И беременность тоже есть. – Она выдрала из блокнота листок и написала на нем номер телефона: – Звони – успеешь на фарм–аборт.

– А где это?

– Это приличная фирма, находится в Митино, я там подрабатываю в выходные. Правда, добираться мне неудобно с «Речного вокзала», но коллектив очень хороший, врачи все опытные и внимательные. Тебе понравится.

– Спасибо.

Что на это скажешь?

Узкие коридоры медцентра были забиты молодыми и солидными дамами – десять человек сидели около операционной, еще десять около кабинета с табличкой «УЗИ», другие ходили между приемной и регистратурой с квитанциями. Сначала нужно было сделать ультразвук, я провела в очереди перед кабинетом не меньше часа. Врач, красавец мужчина, худощавый брюнет лет тридцати пяти, действительно внимательный, бархатным голосом мелодично продиктовал медсестре:

– Беременность три-четыре недели. Диаметр один сантиметр.

Все верно.

Он повернулся ко мне. Большие красивые глаза, синие, как вечернее небо, словно бы вопрошали: «Ну, вы-то меня точно не подведете, я так люблю маленьких детей». Через мгновение он спросил:

– Вы будете рожать?

– Конечно, нет.

– Почему «конечно»? – Его голос стал вкрадчивым. – А может, подумаете?

Если такое количество женщин в коридоре пришли и ждут, чтобы сделать аборт, то, наверное, у них есть для этого серьезные причины и хотя бы восемьдесят процентов из них в здравом уме. У меня тоже причины – я не хочу потерять работу, – значит, я на их стороне. Страшно? Но и зубы лечить страшно, и на работу в первый раз выходить страшно, и левый круг в автошколе сдавать страшно, а уж в воздушной яме как страшно!

– Нечего думать.

Красавец посмотрел на меня с грустью и молча выписал направление в следующий кабинет.

Серьезная врачиха выдала мне подробную инструкцию и три таблетки.

– Одну – вечером, две – если заболит живот, – сказала она. – А если не заболит – можете их выбросить. Если станет очень плохо – тошнота, сильные боли внизу живота, – вызывайте «скорую». Телефон там указан – это наша круглосуточная «скорая», которая знает, что делать.

– А что это за таблетки? – спросила я, так как названия не читались – все было вырезано аккуратно ножницами. – Они очень ядовитые?

– Нет, таблетка для организма безвредна, если вы это имели в виду. Это французские таблетки фирмы «Франсье». Еще недавно ими лечили язву желудка, а потом заметили побочный эффект: большое количество выкидышей – и стали применять для этих целей. Первая таблетка вызывает мышечные сокращения, две другие – обезболивающие.

– И все?

– Да. Но эта процедура может проводиться только под наблюдением врача. Понимаете, случается разное: останется небольшой сгусток внутри, начнется воспаление, тогда точно операция.

Дальше все было, как она сказала. Я выпила «противоязвенную» таблетку. Через два часа из меня вывалилось белое прозрачное яйцо, и мне показалось, что оно на меня смотрит.

На следующий день на работу я не пошла. Было и так очевидно, что я принесла слишком большую жертву проклятым французам с их проклятыми таблетками, и идти «к ним» не хотелось. Хоть у меня ничего не болело, но температура все же была высокой, лицо горело, и я целый день пролежала на диване вялая и бесконечно несчастная, как обманутая и брошенная любовником Кабирия.

Я проработала во «Франсье» около полугода.

Нина Киприянова к тому времени была благополучно зачислена в штат и от нас с Мариной как-то незаметно отдалилась. Мы по-прежнему одиноко обедали вместе с Мариной, как моряки на подлодке. Марина оказалась особой нелюдимой и склонной к де–прессиям, впрочем, она охотно делилась своими наболевшими проблемами со мной.

Мать Марины нелегально жила в Америке, зарабатывая детям (их в семье было трое) на квартиры. Она работала гувернанткой в богатой русской семье. Старший Маринин брат был болен полиомие–литом и только что вышел из тюрьмы, младшая сестра перманентно и безуспешно пыталась лечиться от наркомании и устроиться на работу. Оба регулярно навещали Марину под разными предлогами, на самом же деле в очередной раз занимали деньги в долг без отдачи. Она не знала, куда деваться от их набегов, неотвратимых, как восход и заход солнца, и регулярно выворачивала свой кошелек на лестничной площадке, не пуская дорогих родственников в свою квартиру, которую снимала на окраине Митино.

На мой вопрос «Почему?» она со вздохом обреченности ответила: «Это такие охламоны – пригласи, всю мебель вынесут, пока тапочки успеешь достать».

После очередного транша из Америки Марина решилась на размен родительской подмосковной квартиры. Она хотела раз и навсегда отделиться от родных «де-юре и де-факто», купив три комнаты в коммуналках в разных концах Москвы, и прописать всех по отдельности.

Сестра ничего не имела против, даже наоборот. С братом же предстояла настоящая борьба. Марина сама занималась подбором вариантов и поиском покупателей, чтобы сэкономить на услугах риелторов. Все вечера, все свое свободное время она звонила по объявлениям, договаривалась, назначала встречи, каталась из конца Москвы в конец на бесконечные просмотры.

Больше всех ее доставал братец. Когда комнату подбирали ему, он устраивал целые представления, ломался, капризничал, придирался, говорил, что предлагаемая комната ему не нравится, «не нравится, и всё». Марина плакала от злости, приходила с опухшими глазами на работу, подолгу застывала за экраном монитора, смотря куда-то вдаль и о чем-то напряженно думая. Я не знала, чем ей можно помочь.

Наконец брат торжественно объявил, что согласен участвовать в сделке, но хочет получить свою долю от продажи квартиры наличными.

– Я там прописан, ты квартиру продаешь – значит, моя доля принадлежит мне, – логично рассудил он. – Восемь тысяч, и нет проблем.

– А комната? Мы же покупаем тебе жилье в Москве, – недоумевала Марина.

– А комнату вы мне купите на мамины деньги, которые она заработает, – ответил он ей невозмутимо.

Марина злилась и была готова отправить его обратно в тюрьму за шантаж. Сначала она недоумевала, не зная, кто дал брату такой «дельный» совет. Потом решила, что он завел себе сообразительную подружку и та подучила его, как «полегкому срубить бабки». Но эта догадка не приближала ее к цели. Если ее догадка верна, значит, нужно было еще и с его отмороженной барышней договариваться. Марине это было явно не под силу.

Когда покупатель квартиры уже не мог больше ждать и все варианты могли рассыпаться в прах, в ситуацию вмешалась мама из Америки. Она, очевидно, знала потайные рычаги в голове собственного сына и без труда его уговорила. Братец обмяк и согласился на все в тот же день.

Марина торжествовала.

– Слушай, как ей это удалось? – спросила я из любопытства.

Маринка ответила:

– Мама наша – железной воли человек. Она брата грубо прижала, пригрозила, что если он будет мне мешать, мы его выпишем через суд в девятиметровую многонаселенную коммуналку с удобствами на улице куда-нибудь в Конаково, из которой он не выберется до конца своих дней. Братик испугался. Для меня он загадка: живет при церковной общине, служит послушником, а хороших слов в принципе не понимает.

Когда цепочка обменов выстроилась, один из продавцов неожиданно поднял цену. Марина была опять на грани нервного срыва, денег взять было негде. Единственное что ей пришло в голову, – пойти к нашему финансовому директору Кулик. Та ее выслушала с сочувствием, но сказала, что «Франсье» ей денег, увы, не даст, так как она работает в «Келли».

– Знаете, Мариночка, я готова достать деньги из своего кармана и дать вам в долг. – Она похлопала ресницами. – Но у меня, к сожалению, сейчас нет. Я тоже недавно купила квартиру. У меня такие же трудности...

Марина поблагодарила ее и проплакала целый час в туалете.

Теперь каждый день за обедом я замечала, как у Марины мелкой дрожью трясутся руки. Зная начало истории, я должна была интересоваться ее ходом и поддерживать подругу морально, хоть я и не люблю лезть в чужие дела.

Марина, как обычно, молчала, ожидала вопросов. Ее переживания были такими надрывными, что сказать ей: «Потерпи, все наладится», – я не могла, так как сама не была в этом уверена. А она бы восприняла это как жест вежливости, так как уже давно не верила в собственные силы. Сказать ей: «Плюнь на все», – тем более не поворачивался язык. Марина со своим самоедством расценила бы это как «все бесполезно».

Я все же поинтересовалась Маринкиными делами, заранее зная, что она снова начнет жаловаться.

– Как дела?

– Представляешь, продавец поднял цену на три тысячи. У мамы больше денег нет, она отдала нам все. Американцы ей платят раз в полгода, чтобы она не уехала. Хозяйка рожает одного за другим. У них уже четверо детей, а мама все делает одна. Она готовит, стирает, занимается с малышами и со старшими...

– Да...

– Я даже пошла к Карине Мухамедовне. Та мне ответила, что дала бы мне из своего кармана, но у нее нет. – Марина помолчала. – Добрая женщина...

Мне показалось, что она упивалась своими трудностями и тем обстоятельством, что ее пожалела начальница и даже пыталась ей помочь. Хотя бы на словах.

– Марина, – сказала я. – А почему тебя не берут в штат? Ты могла бы взять тринадцатую зарплату авансом и что-нибудь еще придумать, а это, считай, половина требуемой суммы.

– Карина Мухамедовна объяснила, что пока нет штатных единиц. Надоело без конца спрашивать. Возьмут, раз обещали.

– Не теряй время. Иди в банк за кредитом.

Она так и сделала. Правда, банк, в который она обратилась, потребовал кучу документов и справок. Потребовались справки из наркодиспансера, психдиспансера, справка о доходах, три справки от поручителей и обязательное страхование жизни.

Мы обсуждали за обедом весь этот абсурд, назначенный всего за сумму в три тысячи долларов. Но что можно было сделать, когда мы все во власти страшных бюрократических монстров?

Бухгалтерия, в которой я трудилась, занимала большую унылую комнату неправильной формы, да еще с одним окном, похожую на квадратную грушу. У окна было только два рабочих места, и они сразу же стали привилегированными. Все остальные столы располагались по периметру комнаты лицом к стене. Так что получалось, что бесконечные посетители бухгалтерии не просто маячили за нашими спинами, заставляя нас то и дело вздрагивать, но могли потихоньку заглядывать в наши мониторы.

Мои рабочие будни были нескончаемо длинными, выходные до слез короткими, а перспективы, увы, туманными. О постоянном контракте начальство помалкивало, и мне это, честно говоря, не нравилось.

Я решила подойти к главному бухгалтеру, громоздкой рыжей женщине чуть-чуть за тридцать. Все ее звали просто Вика.

Однажды утром я заглянула в ее кабинет, дверь она обычно не закрывала.

Вика нехотя оторвалась от компьютера, будто по нему показывали ее любимый сериал, и неприязненно спросила:

– Чего тебе?

Я не была уверена, что она помнит, как меня зовут, хотя и оттрубила уже два испытательных срока. Работой сотрудников она никогда не интересовалась, не подходила к нам и ни о чем не спрашивала, но всем своим видом давала понять, что доверяет нам мало и считает людьми третьего сорта. Иногда даже казалось, что цифры для своего сводного баланса она берет не наши, а какие-то выверенные, специальные.

– Простите, я хотела поинтересоваться, почему меня так долго не переводят в штат? – спросила я. – Ведь если нет серьезных оснований, давно уже пора.

– А куда ты торопишься? – вкрадчиво спросила она.

Я обалдела.

– В «Келли» мне говорили, что испытательный срок два месяца.

– Это было в «Келли». А мы тебе ничего не обещали, – сказала она, сложив руки в замок на своем выдающемся животе.

– Вы не можете держать человека на испытательном сроке больше, чем два месяца. Или берите в штат, или увольняйте.

Она молчала, разглядывая вещи на своем столе, будто искала подсказку. Телефон, клавиатура, чашка с остатками кофе, иконка. Зачем ей иконка? Окошечко в мир праведный. Да разве она туда пролезет?

– Мне не нравится, что ты много болеешь, – вдруг вспомнила она, по-прежнему не глядя на меня.

Сволочь! Припомнила мне один пропущенный день. Я замолчала, понимая, что передо мной настоящий враг. Хорошо бы ее придушить, как в кино, с криком: «Я из-за вашей идиотской работы сделала аборт!»

Такие фильмы, как «Бойцовский клуб», снимают для таких, как я. Сцены в кабинете у босса гениальны, у меня они вызывают сплошной восторг, я чувствую, как вселенское добро наконец побеждает человеческое зло, ставит на место глупых начальничков. Я ощущаю победу всей исстрадавшейся душой: мои легкие наполняются свежим воздухом, голос становится звонким, глаза победно светятся, и я хочу, чтоб так было всегда!

– Я давно прошла испытательный срок, – повторила я чуть громче, – и свою часть договора выполнила. Я не искала другую работу, отказывалась от новых предложений, а они были. Может быть, вы не помните, но на собеседовании я говорила, что мне нужна постоянная работа. Понимаете – постоянная! Сейчас у меня нет никаких гарантий, что вы не уволите меня в два часа!

Про беззаконные «два часа» говорили все наши сотрудники, и все этого боялись.

Наступила тягостная тишина.

– Если бы вы сразу мне сказали, что работа будет временной, я бы к вам и не пошла, – наступала я. – Не надо было обещать!

Главбух молчала, как гробовая доска.

Я начинала терять терпение.

– Простите, я жду ответа.

– У нас нет ставки для тебя, но все же и так хорошо: никто тебя не уволит, коллектив милый, работа непыльная. Потерпи. Ну, тянет резину отдел кадров, не знаю я, почему они не дают еще одну ставку. Считай это бюрократическими проволочками. Скоро все решится.

Я ушла ни с чем.

* * *

Нину Киприянову зачислили в штат. Зная ситуацию, она, конечно, это тщательно скрывала, сколько могла. Но однажды она перестала ходить с нами обедать. Резко и без объяснений. Ее политика была прозрачна: «Простите, подружки, но на службе дружу с тем, кто полезен и кто имеет вес». Мы с Мариной сначала ничего понять не могли, но потом гадко стало – до жути. Как будто жил себе человек около нас, общался, был не очень умен, имел кучу вредных привычек, но мы к нему привыкли и считали своим. И вдруг нас отодвинули ногой, как мусор. Нина Киприянова для нас с Мариной словно умерла.

Мое самообразование продолжалось. Я начала понимать, что большинство способных людей, попадая в такую фирму, как наша, всеми силами стараются подняться все выше и выше, перейти на другой уровень. Быть в вечном движении. Хоть на один шажок, на одну ступенечку, но только вверх, вверх, не оставаться внизу. А там...

Там, наверху, начинается совсем другая жизнь. Тебе готовы платить хорошие деньги не за аккуратность и трудолюбие, не за послушание и покорность, тебе оплатят дорогую укладку, костюм от Версаччи, гламурный курорт и твой обаятельный, сексуальный голос. Да, да, голос твой тоже денег стоит, во всем мире второго такого голоса, как у тебя, нет.

Ты с наслаждением будешь играть в эту игру, умиляясь ласковым улыбкам твоих «коллег по счастью», рассказывающих невероятные истории о женской самодостаточности и умении постоять за себя.

Бизнес-вумен. Мидл-класс.

Добро пожаловать в приличное общество!

У тебя не будут больше отекать ноги и нестерпимо болеть глаза от постоянного общения с монитором. Достаточно только получить должность и суметь удержать ее.

Нина была горда собой безмерно. Ей удалось сделать этот важный шаг к своему светлому будущему. На общих собраниях она брала слово и бодро отчитывалась в делах бухгалтерии, демонстративно, от имени коллектива, поздравляла главбуха со всеми праздниками и с днем рождения. На нас с Маринкой она не обращала ни малейшего внимания, как будто мы были не просто вторым или третьим сортом, а окончательно приговорены к «аннигиляции».

Моя история во «Франсье» все больше погрязала в трясине. Снова просить у начальства взять меня в штат было бесполезно и глупо, оставалось или ждать неизвестно сколько, или прямо сейчас же начать поиски новой работы.

Я решила проконсультироваться у юриста. Моя знакомая, с которой мы когда-то работали вместе и были дружны, разыскала для меня телефон юриста по трудовому праву, который проводил семинары на эту тему. Очень приятный женский голос поздоровался со мной и сказал:

– Я вас слушаю. Говорите, раз уж позвонили.

Я рассказала ей про «Келли», про испытательный срок и про все-все, что наболело.

– Что сказано в пункте «Предмет договор»? – внимательно выслушав, четко спросила она.

– Там говорилось: «Принята для выполнения заданий по проекту “S-ноль-ноль-три-одиннадцать-дробь-ноль”».

– Не понравится вашему начальству, как вы здороваетесь по утрам, они обзовут этот проект «S-ноль-ноль-четыре-одиннадцать-дробь-ноль» и за–просто вас уволят с формулировкой: «Окончание работ по проекту».

Я обомлела.

– И что, я ничего не докажу в суде?

– Конечно, нет, – сказала юрист уверенно.

– Ну, мне же обещали работу в штате, я надеялась...

– Вы подписали то, что подписали. Кстати, а в договоре есть пункт о том, что после испытательного срока вас примут в штат?

Я пересмотрела весь свой красивый договор – на двух языках, на восьми страницах. Такого пункта не нашлось.

– Понятно. Значит, вам не гарантировали работу в штате, раз это не зафиксировано на бумаге. Вы работаете в «Келли». И это пока все.

– Возмутительно! Если такие солидные фирмы будут нарушать закон, передергивать и издеваться над кодексом и живыми людьми, то что говорить о мелких с капиталом в тысячу рублей?

– Милая моя, а где вы видели, чтобы инофирмы соблюдали закон? Мне хорошо известно, что ни одна из них не выполняет положенное.

– А государство куда смотрит? А суд?

– В суде, как правило, с ними общаться тяжело, тяжба затягивается на годы, а потом потихоньку сводится на «нет». Подумайте, сколько вы убьете времени в очередях. И результат туманен, а жить-то надо дальше – новую работу найти, детей растить. Многие боятся даже начинать, поэтому называется наше государство правовым только на бумаге. Я вам советую не общаться с «Франсье», вы ведь в этой фирме формально не работаете. Звоните в это свое агентство и требуйте встречи с начальством и изменений в контракте. Скажите, что вам предлагают другую работу и вам нужна ясность. Обычно это помогает. И построже с ними.

Я ее поблагодарила и положила трубку. От этого разговора на душе легче не стало.

Вечером я с удовольствием смотрела в третий раз «Скрытую крепость» Куросавы.

Когда фильм закончился, я вдруг отчетливо поняла: а ведь Вика мне соврала! В ее словах, бегающих глазках, которые она все время отводила, не было ни слова правды. Врать ей было так же привычно, как мне по утрам чистить зубы. Как, наверное, все-таки тяжело постоянно врать людям! Или нет? Может быть, это доставляет ей удовольствие? Вика жалеет меня или презирает?

– Я ей не нравлюсь... Так ведь и я от нее не в восторге, – сказала я почему-то вслух и пошла спать.

Как-то финансовый директор Кулик вышла утром к нам из своего кабинета и объявила:

– Девочки, нужно купить Ганской букет. У нее сегодня день рождения.

Мы с Мариной как крайние отправились выполнять поручение. В магазине «Мир подарков» было много дорогих мелочей и скромных, но бессмысленных подарков: синих деревянных котов с удочками, фигурой похожих на деревянные сундуки, мышей из мешковины с железными хвостами и усами, стеклянных бус на березовых ветках и всевозможной тяжеленной нелепой китайской посуды.

В одной витрине россыпью лежали золотые орехи. Орехи были очень натуральные, окрашенные золотой краской, в точности такие, какие нам с братом когда-то лет двадцать назад приносил Дед Мороз и прятал под новогодней елкой, пока мы еще сладко спали. На ценнике значилось: «Орех золотой. Гадание на Книге Перемен. 50 руб.». Мы с Маринкой почему-то остановились около них и замерли. Было в этих золоченых орехах что-то притягательное, напоминающее детство и ожидание праздника, обещание «перемен», которых мы хотя и боимся, но всегда ждем с замиранием сердца.

Марина повернулась ко мне:

– Слушай, а давай купим Ганской двенадцать штук? У них внутри разные предсказания!

Я уточнила:

– На двенадцать месяцев? По предсказанию на все критические дни?

– Ага! – сказала Марина.

– Нет, это не пойдет. Каждый должен сам вытянуть свою судьбу.

Продавщица от моих слов закатила глаза и низким голосом пропела:

– Я вас умоляю!

Мне не понравилось, что она влезла в наше обсуждение, и я, строго глядя ей в глаза, сказала:

– Вообще-то мы пришли за цветами.

Продавщица отвернулась.

Мы двинулись дальше. Около цветочного развала на низеньких скамеечках сидели парень и девушка довольно провинциального вида. Лениво переговариваясь, они поглядывали в нашу сторону без особой надежды в глазах. Мы, обшарив взглядом скудный ассортимент, остановились на огромных желтых с красноватой бахромой розах. Они нам показались свежее других, но на них не было цены.

– А эти розы сколько стоят? – поинтересовались мы.

Парень, заметив наш интерес, нехотя встал и расстегнул куртку так, чтобы было видно его мощную «золотую» цепь.

– А на какую сумму вы рассчитываете? – спросил он.

– Я спросила – сколько стоят эти розы. Это непонятный вопрос?

Ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Это зависит от того, сколько штук вы возьмете.

Мы достали все деньги, собранные на подарок, оказалось негусто. Продавец поморщился, размышляя, видимо, что в своем Мелитополе или Жмеринке он мог бы целый месяц жить на эту сумму, но решил нас «пожалеть», других покупателей у него все равно не было.

– Ну, тогда пять роз и вот эту елочку в объем.

Он мог бы сказать более понятно – «для объема», но сказал «в объем». Наверное, ему хотелось продемонстрировать перед нами уровень своих профессиональных знаний, подчеркивая причастность к цветочному клану.

– Пожалуйста, заверните в фиолетовую декоративную сетку, – обрадовались мы его щедрости.

Он опять скривился:

– На сетку у вас не хватает бабла. Разве что вот эту синюю возьмите, тридцать сантиметров, из остатков.

– Эта не подходит по цвету, нам нужна фиолетовая. Разве не видно?

– Да какая разница!

В цветовой гамме парнишка разбирался, как дальтоник в светофорах. Он мог бы так же успешно торговать кормом для рыбок, пластмассовыми стаканчиками, подержанной обувью или, к примеру, медтехникой. Главное, что его подружка, почему-то было ясно, что они спят друг с другом, будет всегда при нем!

Марина сказала:

– Какой вы строгий хозяин.

Хотя было и ежу понятно, что никакой он не хозяин, но Марина просто польстила ему, и он повелся на эту простенькую хитрость и слегка подобрел.

– Был бы я хозяином, – сказал он все так же лениво с расстановкой, – смотрел бы сейчас телик, а не разговаривал с вами.

– Сомнительное удовольствие. Я имею в виду телевизор, – сказала я.

Он противно засмеялся, возможно, вспомнив что-то, что по его понятиям относилось к «удовольствию».

Марина строго свела брови:

– А что, вам так уж неприятно с нами разговаривать?

Парень улыбнулся:

– Не-а, нормально. – При этом он оценивающе посмотрел на нее сверху вниз.

– Ну, тогда все-таки дайте нам, пожалуйста, фиолетовую сеточку, – сказала я. – И мы от вас отстанем.

Он сломался, порылся за коробками и достал широкий рулон оберточной сетки, отрезал почему-то два куска, чтобы обернуть букет снизу и сверху.

Когда он начал старательно упаковывать цветы, я поняла, что у него ничего не выйдет, кроме убогого кулька, какие делали для конфет, продающихся на вес в советские времена.

Мы терпеливо ждали, когда он закончит мять наши розы. Наконец он с тяжелым вздохом обреченности бросил их на стол:

– Давайте расплачивайтесь. И сами намотайте вашу упаковку.

Мы обалдели от такого потрясающего хамства и в первый момент даже не нашлись, что ответить. Марина уже открыла рот, чтобы врезать нахалу, но я потянула ее за рукав, нам давно пора было возвращаться на работу.

Букет получился сдержанным по форме и продуманным по цвету, в точности какие дарят солидным дамам.

Увидев наше приобретение, Вика скривила лицо и даже заскулила от злости:

– Вы с ума сошли? Ганская ненавидит желтый цвет!

– Откуда же мы знали? – растерялась я.

– Это все знают, – отрезала главный бухгалтер, махнув рукой так, будто произошло что-то непо–правимое.

– Но черных же цветов не бывает, – сказала я, полагая, что моя ирония будет ей понятна. И, конечно же, ошиблась – сотрудники, собравшиеся вокруг букета, лояльно промолчали.

Услышав наши голоса, из своего кабинета возникла Кулик и тоже застыла перед желтыми розами в позе каменной бабы. Несколько секунд она переводила взгляд с букета на окружающих и снова на букет и наконец остановила свои застывшие, как у кобры, зрачки на нас с Мариной.

– Чья идея?

– Моя... – внезапно потеряла голос я.

– Вот и берите букет. Пошли поздравлять.

– Может быть, сбегать купить другие? – дрожащим голосом спросила Вика.

– Нет уж. Дареному коню в зубы не смотрят, – процедила сквозь зубы любимая начальница. – Ну так что, идете?

Поздравлять Ганскую тронулись нестройной толпой: Вика, финансовый директор Карина Мухамедовна Кулик и замыкающими я с Маринкой, остальные сотрудники потихоньку рассосались кто куда. У кабинета Ганской была собрана разноцветная арка из цветных шариков, а на полу к ковролину был скотчем приклеен плакат с надписью «С днем рождения!». Меня с букетом вытолкнули вперед, и Вика деликатно постучала в дверь.

Ганская вышла нам навстречу с радостной улыбкой. Глаза ее при этом оставались безжизненными, как картонка. Быстрым движением она не глядя взяла у меня букет и всех нас по очереди клюнула в щеку. Про такое говорят: состоялась встреча на высшем уровне в теплой, дружественной обстановке. Мы нестройным хором поздравили ее, быстро откланялись и отправились по своим местам.

Финансовый директор, догоняя меня на лестнице, тихо прошипела мне в спину:

– Вам, Юля, нужно бы сказать нам спасибо за предоставленную возможность мелькнуть у Ганской перед носом. Так, смотришь, быстрее вас в штат зачислит.

Я сделала вид, что «только что из тундры» и не понимаю таких тонких намеков.

– Так розы-то были желтые...

Финдир молча обогнала меня, опалив пламенным взглядом – вот, мол, дура!

Через некоторое время к нам в бухгалтерию за–глянула секретарша Татьяна и поделилась, как Ганская отчитала свой отдел за «выходку с дурацкими шарами».

– Вы не в детском саду, а в солидной фирме находитесь!

Смелый эксперимент ее подчиненных не удался, но и остальные предсказуемые подарки за много лет работы во «Франсье» Ганской давно обрыдли.

Танюша, как «особа, приближенная к императору», знала множество историй, связанных с фирмой, и даже, как мне казалось, ужасно гордилась этим обстоятельством. Татьяна частенько забегала к нам в бухгалтерию с приказами и театрально делилась новостями:

– Ганская – настоящая мегера. Ведьма. Я работаю во «Франсье» десять лет и ни разу не брала больничный. Я вообще никогда не болею. А недавно у меня умерла тетя, и я попросила у Ган–ской недельку за свой счет. Она мне, знаете, что сказала? «По КЗОТу полагается три дня и только для близких родственников!» Я ее прошу: «Алена, я должна организовать похороны. У тети никого не было, из близких я да одна соседка-пенсионерка. Деньги нужны. Гроб-то десять тысяч стоит. Отпустите меня». А она, знаете, что мне ответила? «Лично я своему покойному отцу купила гроб за пять тысяч долларов». – Татьяна при этих словах изобразила кривую гримасу и театрально закатила глаза. – Ну, скажите, – продолжала она, – была бы Ганская нормальным человеком, она должна была бы посочувствовать. Разве так можно? Я даже ей сказала: «Алена! Мы с вами работаем столько лет вместе! Но я никак не пойму, что вы за человек».

Девочки сочувственно кивали Татьяне, но комментировать ее рассказ никто не решился – себе дороже.

Прошло еще два месяца.

Главбух сама вызвала меня к себе, и я поняла, что предстоит важный разговор. Вика усадила меня на стул и посмотрела мне прямо в глаза. Я приготовилась к худшему.

– Юля, – начала она спокойно, так как была беременна и старалась не нервничать по пустякам. – Ты, наверное, знаешь, что новые ставки у нас обычно открывают с начала нового финансового года?

Я кивнула.

– Хаменко я брать вообще не хочу. Не уверена, что она справится, – сказала она и сделала многозначительную паузу. Я застыла в ожидании. – А к тебе претензий нет. Тебя мы оформим с нового года.

Нельзя сказать, что я очень обрадовалась. Обещания, одни только обещания! Я уже хорошо знала им цену, но была бессильна что-либо предпринять, чувствуя себя букашкой. Я поникла. Бедная Маринка! В этой фирме уже год пашет, как папа Карло, а Вика – «не справится»! Справится, да еще как. А дело только в том, что она Вике лично не нравится и не такая шустрая и нахальная, чтобы в любимчиках у начальства ходить.

«У нас тут серьезная фирма или бордель?» – хотелось мне сказать главбухше. Но начинать бесполезный разговор было глупо.

– Понимаешь, новый бюджет – новые планы, – продолжала та. – Я уточнила в отделе кадров: в середине года точно никого не возьмут в штат. Придется еще подождать... – Она мечтательно посмотрела в окно на огромную автомобильную пробку на Садовом кольце. – Ты ведь не одна томишься в ожидании...

У меня не было оснований ей верить, но и выбора особого не оставалось.

Я встала, поблагодарила и, мило улыбнувшись главному бухгалтеру на прощание, вышла, еле сдерживаясь, чтобы изо всех сил не шарахнуть дверью ее кабинета.

Через неделю мне позвонили из отдела кадров и выдали анкету. Помимо обычных вопросов, мне предлагалось указать шесть человек, которые бы могли дать мне рекомендации. И трое из них обязательно должны были быть руководителями или сослуживцами с прошлого места работы. Сказать, что я озадачилась, значит ничего не сказать.

Процедура проверки кандидатов для приема в штат была безумной. Этим занимался специальный человек, психолог, француз по имени Жорж – импозантный мен лет шестидесяти с седой бородкой. Жорж колесил по всему миру специально для встреч с людьми, давшими рекомендации предполагаемым штатным сотрудникам.

Предварительно договорившись по телефону, он составлял график и отправлялся в офис, в кафе, в парк на скамеечку, туда, где его ждали несчастные, имевшие неосторожность дать рекомендацию, для полуторачасовой доверительной беседы.

Вся система проверки рекомендаций выглядела как чистый бред, в который и поверить-то было сложно, а тем более принимать участие в этом аттракционе. Но мои друзья на всякий случай отказываться не стали. Все с Жоржем встретились, обсудили меня со всех сторон. Жорж составил подробный письменный отчет, передал его Ганской и улетел обратно в свой Париж.

Я, конечно, спрашивала своих знакомых: что они рассказывали проверяющему? Но все как один уходили от прямого ответа. Видно, вопросы пронырливого француза были составлены так, что зацепиться было не за что. Мне отвечали:

– Классно поговорили. Обо всем, ну и о тебе чуть-чуть.

Главный бухгалтер с прошлой работы мне ответила по электронке: «Добрый день, Юленька! Как договаривались, я встретилась с твоим представителем. Разговор был корректный, и я честно ответила, что ты прекрасный работник. Жорж очень интересный человек, и фирма ваша, видимо, солидная. Желаю удачи. Пиши. Ирина».

Татьяну, мою близкую подругу, Жорж, оказывается, пытал о моих отрицательных качествах. Татьяна не ударила в грязь лицом. Она ответила французу:

– Понимаю, это вопрос на сообразительность. Знаете, я лучше не буду на него отвечать. Я знаю Юлю только с хорошей стороны, и ничего плохого о ней никто никогда не говорил.

Она еще много хорошего поведала французу обо мне, вследствие чего Жорж расслабился. Он доверительно наклонился к Танюше и сказал:

– Знаете, после вашего рассказа мне действительно жаль, что я не могу с вашей подругой познакомиться. Не имею права по policy, положению, иначе результаты моего опроса будут аннулированы.

Так он говорил всем, кого расспрашивал обо мне.

Если честно, гадкое это чувство – думать о том, что скажут о тебе твоим работодателям твои хорошие знакомые.

На работе, узнав, что меня проверяют, стали успокаивать. Те, кто уже прошел подобную процедуру, говорили, что если через два дня меня не уволят – проверку прошла. Мне было, по большому счету, уже все равно. Даже в каком-то смысле увольнение могло бы стать благом, подтверждая наши с фирмой непростые взаимоотношения, и, поскольку я была чиста, как ангел, то подала бы на фирму в суд.

Шли дни, складываясь в недели. Не происходило ровным счетом ничего. Начальство хранило таинственное молчание о результатах проверки, я тоже не возникала, а сотрудники обсуждали только празднование десятилетия фирмы «Франсье» в России и поездку в Париж.

Про нас, томящихся в ожидании решения своей участи, похоже, забыли. Было обидно и противно, но ведь это чужой монастырь. Ничего не поделаешь.

Промчалось лето, наступила осень. Дожди шли все чаще, небо стало прозрачнее и как бы выше, а воздух наполнился сладковатым запахом умирающей под ногами листвы.

Моя студенческая подруга пригласила меня к себе на дачу, и мы на закате отправились гулять по холмам, поднимаясь от деревни к деревне, я влюбилась в эти места и придумала себе мечту.

Я представила пологий склон, на котором прилепился уютный домик, утонувший в яблоневом саду, большой луг, изгородь, на которой сохнут крынки и сидит разноцветный петух с драным хвостом, скрипучую калитку. Мой будущий муж играет с детьми во дворе, а я иду по извилистой тропинке, заросшей подорожником, навстречу золотисто-красному солнцу. Я возбуждена, как перед долгожданным свиданием, и испытываю радостный подъем, я счастлива, что окна в моем доме уютно светятся, а с лужайки доносится счастливый детский смех. Я ложусь на траву, смотрю в высокое голубое-голубое небо, тихо шепчу: «Спаси и сохрани нас, Господи!» – и за–крываю глаза.

В штат меня не приняли и с нового финансового года. Сотрудники по-партизански хранили молчание и делали вид, что все хорошо. Беспокоиться не о чем.

Я снова знакомой дорогой отправилась к главбухше.

– Ну что? – спросила я. – Новый год начался, а контракта нет.

– Да? Странно... – Она как будто удивилась.

– И мне странно тоже.

– А тебя проверял психолог?

– Проверял. И с тех пор прошло четыре месяца.

– Странно... Значит, отдел кадров сомневается. Я у них узнаю, в чем там дело.

Я думала: «Вика, наверное, считает себя очень образованной, умной и вообще крутой, а по праздникам в церковь ходит, свечки ставит, Богу молится. Только вот божок-то у нее – свой, с родинкой на щеке».

Я опять ушла ни с чем.

На следующий день она вызвала меня в коридор.

– Я поговорила с Ганской. Проверку ты прошла, теперь ждут какое-то заключение из французского офиса, это иногда затягивается. Я очень прошу тебя потерпеть. Все будет скоро-скоро! – Она улыбнулась. – Если хочешь, сходи к Ганской, она готова с тобой поговорить. У нее сегодня хорошее настроение. Хотя, думаю, ничего нового ты не услышишь.

Я тут же отправилась к Ганской.

* * *

Ганская деловито сидела за компьютером. Увидев меня, она резко встала, поздоровалась и пригласила присесть за круглый переговорный столик у входа. Сама села напротив, так же как и я сложив руки и наклонив голову. Я словно смотрелась в зеркало.

– Я вас внимательно слушаю, – деловито начала она.

– Я хотела спросить, прошла ли я проверку психолога. И что там с моим контрактом. Вика сказала, есть проблемы.

– Нет, проблем никаких нет, – мгновенно ответила она.

– Я правильно вас понимаю, Франция дала положительный ответ?

И подумала: «Кто-то из них врет...»

– Да, – кивнула Ганская.

– Почему же дело затянулось?

– Знаете, ответ из Франции при приеме на работу для нас не очень важен... Обычно мы руководствуемся мнением вашего непосредственного начальника, – сказала она.

– Как это понимать?

– Мы получили положительные references, рекомендации, и, когда финансовый директор пришлет по электронке заявку, заключим с вами контракт.

– Когда?

Ганская сделала паузу, будто задумалась.

– М-м, – помычала она театрально, – это вопрос двух месяцев... Еще есть вопросы?

– Нет, – пришибленно сказала я.

А что мне было делать? Требовать гарантий? У таких людей свой кодекс чести, и гарантия, данная сегодня, назавтра исчезает, как шпионские чернила. Ганская была плоть от плоти фирмы «Франсье». Иначе бы она здесь не работала.

Я бы не удивилась, если бы узнала, что Ганская шпионит в пользу Франции. До службы во «Франсье» она была секретаршей в посольстве. А там, как водится, через одного вербуют. Далее все просто – HR-Manager в иностранной компании, практически абсолютная власть на фирме, отдельный кабинет, бесплатная телефонная связь, мультивиза в зону Шенгенского договора, бесконечные командировки за границу, деловые встречи, бешеный поток почты. Чем не прикрытие для истинного Штирлица?

И все же она меня в этот раз чем-то зацепила. Понравилась своим строгим стилем, выдержкой. Ведь кто знает, я могла бы заорать, стала угрожать или горько плакать, что, мол, «я одна и родители мои далеко, а квартира стоит недешево» и прочее, и прочее. Она же мастерски расставила все точки над i, не взяв на себя никаких обязательств. С недрогнувшим лицом, ни разу не повысив голоса, она закрыла деликатную тему, уложившись буквально в две минуты. Высокий профессионализм! И вот что значит для руководящей женщины хорошее настроение! Но я-то, дурочка, ей поверила...

Вечером я набрала номер моей телефонной подружки Вали, чтобы пожаловаться ей на свою горькую судьбу. Валя тут же стала объяснять мне:

– Твоя Ганская применяла на практике то, чему ее научили на курсах делового общения. Ведение трудных переговоров, или presentation skills, искусство презентации, вот как это называется. Главная задача – как можно быстрее расположить к себе собеседника. Говоришь, Ганская вышла из-за своего рабочего стола и села с тобой за круглый столик? Зачем? Ради двухминутного разговора? Просто если бы она осталась на месте, между вами был как бы барьер. Понимаешь? Потом она приняла твою позу: положение тела, рук, головы – это известная хитрость, все психотерапевты так делают, чтобы расположить к себе клиента. И последнее – она говорила только то, что ты хотела услышать, однако не нужно этому верить. Ведь она ни разу не сказала «я», а только «мы-мы-мы». Таким образом, она сняла с себя ответственность и по большому счету ничего лично от себя тебе даже не пообещала. У нее была другая задача: успокоить тебя и завершить поскорее разговор, а не подписывать трудовой контракт.

– Ты думаешь, я это не чувствую? – согласилась я. – Хотели бы – давно бы взяли.

– Ганская эта, понятно, местный царек. Французы и знать не знают, чего она тут выделывает. Она к своим начальникам никого не подпускает, а перед их приездом в Москву наспех стены красит в офисе. Я не права?

– Да, действительно, красит и шампунь для ковров покупает.

– Не волнуйся, проблем у нее множество, и они гораздо серьезнее твоих.

Общий итог был ясен. Главбух переводит стрелки на Францию, Ганская – на финансового директора Кулик. К Кулик мне идти не хочется – дама скользкая до ужаса, она, естественно, переведет все на Ганскую. И круг замкнется.

За год работы во «Франсье» у меня сложились теплые отношения с коллективом, но работа не доставляла удовлетворения из-за тяжкой служебной атмосферы и от осознания того, что ты в «конце паровоза» и вперед тебя никто не собирается пропускать. Даже разного ранга менеджеры то и дело давали понять, что формально я хуже всех.

К финансовому директору Кулик я все же пошла. Мне захотелось подтвердить свои догадки по поводу ее честности.

– Здравствуйте, Карина Мухамедовна, – заглянула я к ней в кабинет. – Можно к вам?

– Добрый день, Юля, – хитровато, по-лисьему отозвалась она.

У голоса Кулик было много оттенков: грудной, визгливый, вкрадчивый, «мамочкин». Прекрасно владея интонацией, она становилась непредсказуемой, разной, умело держала наш «дружный» трудовой коллектив в страхе по старому доброму закону кнута и пряника. Как знать, может быть, других методов управления большим коллективом еще не придумали, а этот работал эффективнее других?

– Карина Мухамедовна, я была вчера у Ган–ской, – начала я, – по поводу постоянного контракта...

– Да-а? – протянула она высоко. – Интересно... – на низких нотах.

– Мне было сказано, что ответ из французского офиса на меня получен положительный, – сказала я. – Они ждут какой-то заявки от вас. – Я посмотрела на нее вопросительно. – И вы знаете, со слов Ганской, HR при приеме на работу обычно руководствуется мнением прямого руководителя.

Мне хотелось, чтобы мой голос прозвучал дружелюбно, но твердо. Мне хотелось обратить на себя внимание.

– Все, что требовалось от нас, мы сделали. – Голос Кулик стал уверенным и чуть зазвенел. – Вы плохо знаете Ганскую. Она же никому не верит, всех подозревает, против каждого у нее камень за пазухой, – глядя на меня в упор, выдала она.

Да, наши начальницы тоже друг друга «уважают»! Я на всякий случай ей поддакнула, было видно, что она этого ждет.

– Теперь мне понятно, почему Ганская со мной в лифте не здоровается.

– Да она и со мной не здоровается, – обрадовалась Карина Мухамедовна, – она ни с кем не здоровается. Мы все для нее – трудные дети, обуза. – Она выдержала театральную паузу. – Я вам очень сочувствую, Юля, очень. Но такой она человек. Я не в состоянии на нее воздействовать. Не понравились вы ей чем-то, и все тут.

– Понятно, что ничего не понятно.

Мне хотелось ей сказать: «Вы бы с Ганской вели себя достойно, раз уж начальницами устроились. Вам ведь в нашей фирме большую зарплату платят не за ум и квалификацию, а за то, что вы берете на себя грех, а власть – это грех, интрижки на сотрудниках отрабатывать, а потом трудовые подвиги совершать во имя спасения бизнеса». Но я промолчала.

– Ну, вы не переживайте. – Карина смягчила голос. – Вика мне сказала – вы хорошо работаете. Вас никто не уволит.

Тут я вспомнила, как прошлым летом мы с братом искали дачу.

Разговорчивая интеллигентная старушка привезла нас в Новый Иерусалим, показывать свое подворье. Нам открылся огромный запущенный, заросший, почти непроходимый участок с покосившимся двухэтажным домиком, собранным из досок от ящиков. Около «особняка» росли штук десять старых яблонь, две березы и огромный дуб, к свету тянулось огромное количество кустовой вишни, малина и ежевика сплелись в живую изгородь и окружили дом. Вся эта буйная растительность цвела и почему-то нам очень понравилась. Может быть, потому, что там можно было спрятаться.

Бабке было восемьдесят два года. В этом доме она провела молодые, самые счастливые годы, с детьми и любящим мужем. Ей был так дорог этот сад, превратившийся в джунгли, что она совершенно искренне твердила:

– Золотые яблоки станете собирать...

Я покорно кивала.

– Юля, а посмотрите, сколько будет вишни. Как она цветет! А орехи! – Она прибивала своей клюкой крепкую крапиву к земле, чтобы можно было обойти вокруг дома. Это было непросто.

Вот так и наша Карина Мухамедовна, как та бабка с клюкой, пыталась мне втолковать: «Орехи будете собирать, Юля, много орехов».

Но тем дачным летом вся зелень неожиданно покрылась паутиной и тлей, вишенки так и остались зелеными, а в конце лета сморщились, мелкие яблочки осыпались раньше времени, испорченные плодожоркой. Даже листья дуба свернулись в трубочки цвета ржавчины. И орехов в лесу я тоже не нашла. «Это все из-за засухи, – сказал мне сосед, – но ваш сад надо в любом случае вырубать, он много лет не обновлялся. Болеет».

Все сотрудники нашей замечательной фирмы тоже были безнадежно больны. Они забыли, да и не хотели вспоминать, что такое душевная теплота, сострадание и обыкновенная человеческая порядочность.

Вечером я уже привычно позвонила Валюше.

– Представляешь? Кулик перевела стрелки обратно на Ганскую, – сказала я. – Я ведь не могу проверить ее почтовый ящик – отправила она за–прос или только собиралась...

– Вот сучка, – разозлилась Валя. – Это ее рук дело. Ясно, что она тебе гадит и не хочет брать в штат, да еще подстилает тебя под Ганскую, как девку с улицы. Эта подлая, лживая тварь чистенькой захотела остаться! Виновата, так скажи: «Да, я сомневаюсь и не хочу подписывать с вами контракт!» По крайней мере это будет честно. Как ты можешь там работать?!

– Могу, хотя и не хочу. Знаешь, у меня Карина никогда не вызывала симпатии. Ты видела фильм «Охота на бабочек»? Там одна дама демонстративно щеголяла в красном пиджаке на похоронах богатой тетушки, привлекая всеобщее внимание. Она вообще не снимала этот пиджак на протяжении всей картины. Мы смотрели этот потрясающий стильный фильм в пансионате вместе с Черкасовым. Я помню, он сказал тогда: «Отар Иоселиани не случайно не переодевает свою героиню, это работает на постоянство характера, но как он в девяносто втором году сумел угадать любимый цвет наших бандитов – вот загадка!»

– Твои начальницы между собой разобраться не могут, а ты просто под руку попала.

– Слушай, я видела один договорчик, который предыдущий хозяин забыл удалить из моего компьютера. Компания «Франсье», оказывается, выделила Ганской на покупку квартиры пятьдесят две тысячи долларов! Представляешь? Без процентов, конечно. Там одного подоходного налога почти двести тысяч за пользование беспроцентным кредитом, который она, естественно, не платила. А кто проверял, вернула ли она эти деньги вообще? Я думаю, что Кулик от зависти просто лопается, ей-то самой проценты приходится платить за ипотеку.

– Нет никакого смысла сражаться с ветряными мельницами. Твои дорогие начальницы дорого, очень дорого заплатили за те привилегии, которые имеют, за автомобили и многокомнатные квартиры в престижных районах, а на вас, мелких сошек, им плевать с высокой колокольни. Уйдешь ты – заменят другой, более лояльной. Она еще будет ого-го как стараться, чтобы показать себя во всей красе, а руководству только этого и надо. Так можно менять сотрудников до бесконечности. Устал один – на смену ему приходит полный сил новобранец. Замкнутый круг.

– Это да-а...

– А Карина твоя, – не унималась Валя, – она где, когда обучалась? Кто ее наставлял на путь истинный? Внешторг или торгпредство – вот ее школы, там, в «совке», она всему и научилась. Было с кого пример брать. И ты собираешься ждать, когда эта дама повернется к тебе «человеческим лицом» и оценит твои трудовые подвиги, а может быть, и продвинет по службе? Да у нее этого лица в принципе нет!

– Эта продвинет – жди-дожидайся!

– А как твой финансовый директор выглядит? – вдруг оживилась Валя. – Мы столько ее обсуждаем, что мне кажется – я с ней давным-давно знакома. Ты мне ведь неспроста о красном пиджаке рассказывала?

– Неспроста, – улыбнулась я. – У нашей Кариночки внешний вид – «остановись, прохожий». Обожает привлекать к себе внимание, как пожарная машина. Любимый цвет – красный. Терпеть не может пастельных тонов и элегантных нарядов. Одевается, как китайская кукла, считает, что в этом ее изюминка.

– Понятно, классический нарциссический тип. Как представлю эту манерную леди, тошно становится. Она создана, чтобы устрашать окружающих. Так сказать, огородное пугало нового поколения. Жить не может без выпендрёжа. А на спине у нее крупными буквами написано: «Я – ничтожество». Свои комплексы на вас, бедных, вымещает.

Я вздохнула:

– Ты, Валюшка, как всегда, права. Но мне-то что делать?

– Не знаю... Жизнь подскажет...

С Артемом мы познакомились совершенно случайно. Я как-то поздно возвращалась из спортклуба и тормознула его старенькую «Карину», попросив подвезти домой. Он любезно доставил меня к подъезду, лихо объезжая все пробки и светофоры по встречной, и денег не взял. Во всем этом я разглядела тайный умысел – очаровать понравившуюся девушку, хотя шофер молчал всю дорогу.

Только заглушив двигатель, он повернулся ко мне, посмотрел в глаза и абсолютно невозмутимо попросил номер телефона, словно речь шла о погоде на Майями.

Не скрою, мне это даже понравилось. Такой деловой подход, что ли. Показалось, что парень ищет красивого общения, будет долго ухаживать, пригласит в романтическое путешествие. Короче, размечталась. Ведь те, кто снимает подругу на одну ночь, действуют более решительно и говорят, говорят без умолку, по сути, просто забалтывая девушку. Мне показалось, что Артем не таков.

В тот момент, когда я диктовала ему свой номер телефона и смотрела на его склоненную голову, я почувствовала какое-то приятное тревожное чувство. Он поднял на меня глаза, и я потонула в них безвозвратно.

Мы начали встречаться.

В свои тридцать лет Артем перепробовал множество занятий, но носки и трусы ему покупала и стирала мама. Педагог по образованию и поклонница бессмертного «Служебного романа», она думала, что дела сына может держать под контролем, потому что лучше знает, что требуется ее ненаглядному сыночку.

Отец Артема, мужчина своеобразный, по профессии – свободный художник, обитал, видимо, в параллельных мирах и собственных сыновей воспринимал скорее как неприятную данность, чем как свое продолжение. Когда дети выросли и, можно сказать, «шагнули в жизнь», не требуя более внимания и забот, он стал совсем странным.

Объясняя свои неудачи происками капиталистов, он начал регулярно выпивать в одиночку перед телевизором, протестуя таким своеобразным способом против мирской суеты, даже если за нее платят деньги, на которые можно купить очередную бутылку. Артему это совсем не нравилось, он не хотел быть похожим на отца.

После института он занялся бизнесом, избегая общения с так называемыми богемными людьми. Ему хватало пьяных разглагольствований вечно поддатого папочки. Артем неплохо зарабатывал, перегоняя подержанные машины из Европы в Калининград, и окончательно разругался из-за этого с отцом, считавшим подобного рода занятие барышничеством.

Но Артема это только подогревало. Он научился договариваться и уверенно торговаться, отчего его деловые связи и прибыли росли как на дрожжах. Он пригнал не один десяток авто и наконец решил сделать подарок себе.

Шикарный шестилетний «мерседес» радовал его всего неделю. Злоумышленники угнали машину, несмотря на навороченную защитную сигнализацию и крепкий замок в гараже. Машину скорее всего разобрали на запчасти, чтобы продать дороже, как это принято.

Кражу Артем расценил как знак свыше и даже не стал заявлять о пропаже, хотя в глубине души машину очень жалел. У него остались кое-какие деньги, и он решил их потратить на путешествия.

Жаркие страны с песчаными пляжами и лазурным морем неожиданно открыли для него мир романтических знакомств и развлечений, и он, как медведь после зимней спячки, по-детски отдавался удовольствиям и новым ощущениям.

Он увлекся серфингом, научился классно играть в теннис, погружался в морские глубины с аквалангом. С утра до вечера не выпускал из рук фотоаппарат и щелкал все подряд, ловил рыбу, знакомился с аборигенами и даже ходил к ним в гости. Иногда он подрабатывал в туристических группах массовиком-затейником, учил серфингу и подводному погружению новичков.

Через два года, объехав все культовые места Египта и Таиланда, познакомившись с огромным количеством загорелых томных красоток, он вдруг ясно осознал, что хочет домой. Хочет вернуться в засыпанную снегом Москву, туда, где трещат морозы, а прохожие, зябко пряча покрасневшие от ледяной поземки носы в поднятые воротники, по скользкому гололеду спешат в теплые недра метро. Хочет обыкновенного русского обжигающего маминого борща и магазинных пельменей.

Он вернулся в Москву. Знакомые восторгались его загаром, а он комплексовал от одиночества и безработицы, вынужденный жить с родителями, так как денег у него больше не было. Потом он все же устроился инженером на аэродром, но это занятие мало походило на его мечту. Его тяготил режим, амбиции туповатых начальников, мучила своей заботой мать.

Отец пил по-черному, теперь он даже из дому никуда не выходил, забывая выключить свой орущий телевизор даже на ночь. Друзья Артема давно обзавелись семьями и ходили гулять по выходным кто с коляской, а кто в зоопарк.

Фланируя по ночным клубам, спортзалам и Интернету, Артем загорелся новой идеей: найти единственную и неповторимую, не просто, умную, добрую и скромную, а самую лучшую девушку на свете. Подругу, жену. Бесконечно красивую...

На поиски ушел еще год. Отчаявшись, он пришел к выводу, что умных и красивых в Москве пруд пруди, а скромных – дефицит. Артем решил, что, наверное, «отстал от поезда» и женитьба не для него. В какую «страну» и на чем «лететь» теперь, он не знал.

И тут я взмахнула рукой ночью на обочине.

Наша встреча была предрешена свыше.

Желание уволиться росло и крепло во мне с каждым днем. Решение мое было непоколебимо, как скала. Я выстрадала свое увольнение.

Я разослала двадцать резюме. На следующий день мне позвонили из кадрового агентства. Приятный женский голос представился:

– Наталья Пестова. Агентство «KGP». Мы хотим предложить вам работу. Вы еще рассматриваете предложения?

– Да, рассматриваю. Охотно.

– Я рада, – сказала агент. – Одна финская фирма ищет бухгалтера на расчеты с покупателями. Фирма небольшая, но очень известная и солидная.

– Это хорошо.

– Вы так облегченно вздохнули. Вам не нравится ваша работа?

– Мне кажется, что большие фирмы не для меня. Я завяла и покрылась плесенью, как поза–вчерашний хлеб.

– Я понимаю, – сказала Наталья. – Большая фирма – это мясорубка. Огромный завод. Вы нужны лишь для затыкания определенных производственных дырок – вот почему масса должна быть однородной и безликой.

Я обрадовалась, что встретила такого умного агента. Не хитрит, не миндальничает, дает правильную оценку.

– И еще: не опаздывать на службу, не отпрашиваться, не болеть, ничего не просить, но регулярно докладывать о новых достижениях.

– Я поняла ваши болевые точки, – сказала Наталья по-деловому. – У меня таких, как вы, много. Попробуем что-нибудь для вас сделать. Давайте так, вопреки правилам я не буду вас приглашать к нам в агентство, а отправлю ваше резюме сразу на фирму. Я понимаю, у всех с временем плохо, а дело срочное, не терпит отлагательств.

На том и договорились.

Разговор на фирме прошел замечательно. Я держалась уверенно, говорила складно, убедительно, даже красноречиво. По глазам собеседников я видела, что они меня одобряют. На вопрос «Что вы будете делать через десять лет?» я, как настоящий яппи, не дрогнув, выдала: «Я – отличный специалист, прекрасно знаю свое дело, конечно, нынешние рамки мне тесноваты – хотелось бы большего. Думаю, через десять лет я буду финансовым директором или руководителем подразделения».

И мне тут же предложили подписать контракт.

На следующее утро я, торжествуя в душе и затаив легко объяснимое злорадство, взяла чистый листочек, написала заявление и положила его Вике на стол.

Она небрежно бросила, не поднимая глаз от бумаг:

– Что это?

– Заявление. Хочу уволиться.

Даже не знаю, что бы на это сказала моя мама. Известно, что первые начальники – это твои собственные родители.

Вика смерила меня непонимающим взглядом.

– Что? Подожди! Стой! Сядь, – выпалила она, повторяя свое сердцебиение. – Ты у нас девушка необычная, давай поговорим.

Косноязычные фразы меня всегда ставят в тупик. Что, собственно, в ее устах означает выражение «девушка необычная»? Я пытаюсь раскладывать подобные фразы на составляющие, чтобы понять вложенные чувства, и открываю много для себя нового.

Что значит «ты у нас»? Она меня присоединяет к большой команде, но можно было сказать «мы с тобой» или хотя бы «вы у меня», объединив всех в одно целое. Но она сказала «ты у нас», а так обычно говорят нерадивым сотрудникам. «Девушка необычная» – возможно, это в десятку, я никогда не была серой посредственностью. Может быть, Вика хотела сказать «странненькая» или «чудаковатая»? А это уже насмешка, тут чувствуется некоторая презрительная нотка.

Впрочем, «девушка» в этом контексте звучит не менее уничижительно, читай: нецелованная дикарка, как тихоня в компании опытных женщин.

Да, Вика, как всегда, в своем репертуаре. Я ее никогда не понимала. Она знать не знает, где я родилась, с кем работала, чем вообще живу, она просто отделяет меня как «некондицию» от других, стандартных, нормальных, одинаковых, как продукция ксерокса, сотрудников, и при этом явно не хочет, чтобы я увольнялась.

«Ты девушка необычная, давай поговорим»... Логика этой фразы прозрачна: «Ты у нас совсем отбилась от рук, и я намерена поставить тебя на место, вернуть, так сказать, в строй». Уж лучше бы она предложила: «Милая, ты фигней занимаешься, возьми отпуск, отдохни и забудь о своих нереализованных возможностях». Предложила бы как привыкла: «Базар есть, в натуре. Давай перетрем».

Я села, а она встала, обошла мой стул и плотно притворила дверь.

Дальше начался настоящий цирк. Мне было обещано повышение, незамедлительный прием в штат и даже место главного бухгалтера, когда она, Вика, уйдет в декрет.

Она раскраснелась, возбудилась и для большей убедительности начала жаловаться, что ей работа тоже малоинтересна, она уже начинает забывать, как считать налог на прибыль, ее «достал» тупой отдел продаж и абсолютно безмозглый маркетинг, разжаловавший ее из перспективного бухгалтера в разводящего склоки административного работника. Она болтала и болтала, не давая вставить ни слова, а под конец, выговорившись, вздохнула:

– Сама подумай – если ты уйдешь, кто здесь останется? Половина отдела беременные, остальные только об этом и думают. Подумай хорошенько, я якобы кого уговаривать не стану, а ты – перспективный работник.

Беседа наша длилась долго, может быть, около часа. Не то чтобы Вика меня переубедила, но заявление я порвала.

Я догадывалась, что принимаю унизительный дар, от которого следовало бы отказаться. И все же где-то Вика была права – менять шило на мыло за те же деньги не имело никакого смысла. Действительно, может быть, лучше все оставить на своих местах, пустить, что называется, на самотек, подождать – выполнит ли она свое обещание. Если меня примут в штат (рано или поздно это ведь должно случиться) со словами «Вы достойный кандидат для работы в славной семье дедушки Франсье» – вот тут-то я и уволюсь. Уйду, на прощание шарахнув дверью так, что штукатурка посыплется. Ура! Да здравствует свобода!

Теперь у нас с Викой была общая тайна: главный бухгалтер знала, что мне не нравится моя работа, а я знала, что она не в восторге от своей.

Вика негласно объявила перемирие и по утрам стала первой здороваться и даже держалась со мной чуть ласковее, чем с другими, называя меня Юлёк.

Она немного прибавила мне зарплату и купила новый компьютер, на котором я могла теперь слушать музыку в МР3 и хранить много любимых мелодий на винчестере. Но по-прежнему ни о каких дружеских отношениях не могло быть и речи – между нами была непреодолимая пропасть.

Я иногда вспоминаю одного своего классного руководителя. Это был человек, которого все терпели и даже делали вид, что уважают. Нам, детям, взрослые преподали первый урок лицемерия, и мы его хорошо усвоили.

Внешне наш классный был крайне неприятен – рыхлый, лысоватый, ходил всегда торопливо, высоко задрав нос, и никого не замечал вокруг. Его потертый и словно жеваный синий в клетку пиджак с трудом застегивался на животе, и полы торчали в разные стороны, подчеркивая объемистый зад. Он редко улыбался и никогда не засиживался в столовой, где на большой перемене школьные учителя любили собираться шумной компанией. Наверное, мысленно он видел себя похожим на кабинетного ученого, младшего научного сотрудника, кандидата наук, для которого смысл жизни состоит только в занятиях наукой. Мне даже кажется, что он никогда не причесывался – длинные, редкие волосенки всегда топорщились во все стороны.

Но самым неприятным в его облике были глаза. Крошечные и вечно бегающие, они походили на две бездушные кнопки, воткнутые в огромный пирог, на дырки на новых колготках. Дополнял картину нервный тик – как только препод начинал психовать, у него тут же начинала нервно дергаться щека.

Вся школа, включая некоторых продвинутых учителей, звала его Пастиком из-за особенных приемов ведения урока. Основные положения Пастик рисовал на ладонях и, давая новый материал (обычно сбивчиво и неинтересно), всегда украдкой смотрел на свои руки, думая, что никто этого не замечает. Хотя даже с последнего ряда было заметно, что его ладони исписаны мелким почерком.

Пастик любил начинать урок со слов «Мы, литераторы...» или «Мы, учителя словесности...», но бдительности никогда не терял. Как только с по–следних рядов класса слышалось «хи-хи» или Пастик замечал, что кто-то передает друг другу записки, он швырял книгу и с искаженным лицом, топоча, как злой гном, несся между рядами, чтобы наказать беднягу.

Чаще всего он норовил врезать по спине провинившегося своей длинной деревянной указкой. Ребята говорили, что это больно, хотя синяков не оставалось.

У этого учителя словесности был замечательный лексикон: мальчишек он называл мерзавцами и негодяями, а девочкам кричал: «Закрой пасть!» Правда, к девочкам он не прикасался, но никогда не называл по имени, а строго фамильярно отчитывал, что в принципе тоже было грубо и унизительно.

Когда устных замечаний набиралось больше трех, Пастик зеленел лицом и рявкал: «Давай дневник!» Слово «Замечание» в школьном дневнике писал каллиграфическим почерком и очень старался. Иногда он делал это по десять раз за урок, решая какие-то свои психологические проблемы и мучаясь комплексами.

Прежде чем стать учителем, Пастик проработал много лет школьным сторожем и получил диплом заочно. Он шел осознанно и целеустремленно к безграничной власти над детьми. И был бы счастлив, если бы ученики боялись и уважали его, но вызывал как раз обратную реакцию.

Странно, но среди учителей у Пастика была хорошая репутация. По субботам он вел «Клуб книголюбов» и часто перед нами хвастался, что открытым голосованием его выбрали председателем. К началу очередного заседания Пастик сдвигал в нашем классе столы буквой «П», а иногда даже просил нас помочь, пока он приготовит чай и разложит пироги с брусникой по тарелкам.

Народу собиралось много. Обычно приходили все учителя. Пастик, вдохновенно подвывая, декламировал стихи, а женщины пили чай и шептались: «Какой умница, такой организатор! Душка! Не пьет, не курит... Да, вы что!».

Пастик застенчиво улыбался и благодарил всех за внимание.

После заседания клуба остатки пирогов прятались в шкаф с учебниками, из-за чего в классе завелась уйма тараканов. Рыжие твари вели себя нахально и разгуливали по партам во время уроков, как у себя дома. Наших хулиганов это радовало, потому что теперь Пастика можно было вывести из себя еще быстрее. Мальчишки подкладывали ему мерзких тварей в портфель или в журнал с оценками. Пастик морщился, скидывая брезгливым движением пришельца на пол, и демонстративно замолкал – глаза его гасли, губы поджимались. Он, конечно, знал, что тараканы – это наша работа, хотя на деле получалось, что насекомое пришло к нему в гости само. И наказывать было некого. Наши мальчишки даже придумали что-то вроде суперигры – кто осмелится бросить таракана Пастику на лысину, тот будет круче остальных. Но открыто воевать с учителем никто не хотел.

Девчонкам достаточно было просто заметить рыжие усы, и они тут же начинали дико визжать. А если кто-нибудь из отпетых хулиганов бросал таракана в нашу сторону, то начиналось настоящее шоу.

Когда весть о душераздирающих криках, несущихся из нашего класса с завидным постоянством, дошла до завуча, тот решил собрать родителей.

Однако Пастик отперся и все свалил на учеников, что это, мол, родители не научили нас правильно мыть полы, и мы оставляем мокрые разводы. Тараканы обожают пить, оттого так дружно и размножаются.

Из-за этой «тараканьей войны» в школу мы шли по утрам как на каторгу. Так продолжалось два года – четвертый и пятый класс. Потом стараниями родителей нам дали другого классного руководителя. Мы не поинтересовались, что будет с беднягой Пастиком, просто все свободно вздохнули. Хуже и противнее него мог быть только Франкенштейн.

Через несколько лет после окончания школы, побывав на школьном вечере, я с грустью наблюдала все тот же надоевший до чертей советский формат – выходящих рядами, как на допрос, выпускников, развешенные по стенкам надувные шары и учительниц в белых кружевных кофточках и строгих, но уже измятых юбках из дешевого материала.

Одни вышедшие на авансцену выпускники гордо рассказывали, что женаты и имеют свой бизнес, другие, веселя шумный зал, путались в цифрах, пытаясь подсчитать количество собственных детей, а некоторым сказать было нечего, и, сконфузившись, они передавали микрофон другим.

Тогда я узнала, что Пастика наконец дисквалифицировали или, проще говоря, выперли. Эта новость не могла оставить равнодушной бывших учеников – все мы возбужденно пересказывали ее друг другу. Кто-то предложил:

– А почему нельзя было начать встречу выпускников нашего класса с этого заявления? А что? Выходит молоденькая директриса и ясным голоском, не скрывая волнения, ведь она и сама когда-то училась здесь, говорит: «Прошло двадцать лет! Должно было пройти целых двадцать (пауза) лет – и мы это сделали!.. (Длинная пауза.) Мы уволили Пастика... Выперли его к чертям собачьим!» Представляете, какие будут аплодисменты?

Мы дружно захлопали.

Вот если бы так можно было разобраться и у нас на фирме...

Я продолжала встречаться с Артемом. Мы, что называется, приглядывались и, как мне казалось, нравились друг другу, но если разобраться, дружбой наши отношения нельзя было назвать.

Иногда я получала по электронке от него послания, порой он названивал по несколько раз в день и долго и подробно рассказывал о своих бывших возлюбленных, считая, видимо, что мне это очень интересно. Он ныл часами, давая понять, что опустошен расставаниями и изменами и боится нового разочарования.

Слушая его, я приходила к выводу, что мой приятель – настоящий бабник, в самом прямом смысле этого слова. Он все время находился в поиске – встречался, очаровывался, завоевывал, разочаровывался... Ну как тут бедняге было не опустошиться душевно? Бабник – это диагноз.

Артем с упоением и азартом охотился не только за сладостным сиюминутным наслаждением, но и за интересным, а порой и нужным общением, ловил на себе восхищенные взгляды, получал комплименты, влюблял в себя, разбивал сердца несчаст–ным, а потом быстренько сматывался. Он вечно любовался собой и требовал восхищения от окружающих.

В его синих, доверчиво распахнутых и незамутненных душевными муками глазах я читала томительное ожидание чуда, словно он вот-вот должен был получить сказочное наследство и разбогатеть.

Порой мне даже казалось, что он общается со мной не по-приятельски и не как с любимой, а как со случайным попутчиком в зале ожидания аэропорта или вокзала.

В выходные мы пару раз сходили на каток и разок, по моей инициативе, в кино на чрезвычайно чувствительный и тревожный фильм Бернардо Бертолуччи «Ускользающая красота». Я словно завороженная смотрела историю юной американки в исполнении восхитительной Лив Тайлер, отправившейся в Италию, чтобы найти разгадку непонятной записи в оставленном матерью дневнике и встретиться с мужчиной, который четыре года назад подарил ей первый в ее жизни поцелуй.

Артему картина не понравилась.

– Может, и ничего было бы, – сказал он, когда мы вместе с толпой выходили из зала, – да актриса страшная, как атомная война.

Я не нашлась, что ответить, и наша дискуссия о мировом кинематографе умерла, так и не начавшись.

По дороге домой мы молчали, каждый думал о своем. Чтобы разорвать тягостное молчание и мучаясь мыслью, как он мог сказать такое про Лив Тайлер, я спросила:

– Ты не можешь простить главной героине того, что она отвергла холеного красавца и выбрала простого деревенского парня?

Артем зыркнул на меня синими глазищами.

– Да она просто лохушка, если влюбилась в такую деревню, – злобно ответил он и так посмотрел, что мне подумалось, а не проецирует ли он понятие «лохушка» на меня.

Мне знаком этот обличительный взгляд человека, который хотел сделать на тебя ставку, а потом передумал. Возможно, решил, что я старомодна и воспитана на мечтательной белиберде, да при этом совсем не красотка.

Да, я это знаю. И нос у меня длинноват, и шея и руки небезупречны. Но скорее всего причина была в том, что я не та девушка, которая смогла бы изменить жизнь Артема в лучшую сторону, сделать для него что-то неожиданное, что он, наверное, от меня ожидает. Только, я думаю, он и сам толком не знает, что именно ему нужно.

Мне иногда кажется, что мужчины, выбирая себе спутницу жизни, словно идут на ощупь по узкому коридору, где вдоль стен выстроились женщины: молоденькие и постарше, высокие и миниатюрные, симпатичные и страшненькие – на любой вкус. Но коридор забыли осветить, усложнив тем самым задачу выбора, поэтому молодые люди путаются как в тумане, надеясь найти свой идеал.

В конечном итоге выбор их бывает случаен, интуитивен и не аргументирован – иногда подходит первая встречная. Мужчины любят разглагольствовать о женских достоинствах и недостатках, не замечая у себя бревно в глазу и совсем не понимая женщин, хотя выбор в конечном итоге остается за ними.

Мы, женщины, ожидая принца на белом коне, порой соглашаемся на такое... Лишь бы не пил да не бил, а что жизни нет, так это не одна я такая...

Несмотря на наше с Артемом разногласие по поводу оценки фильма, мы в тот же вечер предались любви. «Ускользающая красота» разбудила наши чувства и желания, и это произошло как бы закономерно.

Как и следовало ожидать, на следующий день он пропал и две недели не звонил и не отвечал на мои электронные послания.

Наконец я получила от него странное письмо: «Я согласен. Купи мне на Новый год мониторчик “Acer AL2016Ws, 20”».

Ничего не понимая, я ответила: «А где ваше „здрасьте“, синьор?»

Через несколько минут раздался телефонный звонок, и пропавший дружок расстроенным голосом объяснил, что письмо предназначалось не мне и отправил он его по ошибке. Даже не давая себе труда принести извинения за столь долгое отсутствие, Артем стал что-то мямлить про какую-то ссору с какой-то неизвестной мне Катей.

– Сочувствую, – отрезала я сухо. – Ты что, у нее на содержании?

– Скажешь тоже. Просто ей нравится делать мне дорогие подарки.

– Богатую «мамку» себе нашел?

– Катя сама настояла на том, чтобы подарить мне этот дурацкий монитор, а мне нужен ноутбук. И вообще... Она бесится и ревнует меня к каждому столбу, – вздохнул он. – Мы лаемся, а потом Катя делает мне подарки.

– Да, вам нельзя друг без друга. Иначе как вы будете решать свои проблемы? – сказала я тоном участкового терапевта.

Конечно, я ужасно разозлилась на него. А кому приятно выслушать такое после ночи любви? Но на самом деле я и злилась, и жалела Артема одновременно. Сейчас Артем, хотя и утратил былую юношескую привлекательность, все еще нравится женщинам. А что с ним будет через десять лет, когда он превратится в помятого безликого дядьку? В серого субъекта, одетого в черное и мятое, такого, каких полным-полно в вагонах московского метро в часы пик?

– Нет, я передумал, – протянул Артем капризно. – Пусть она теперь в одиночестве бесится, без меня.

Я поняла, что зашла в тупик. Он явно не хотел выяснять со мной отношения.

– Найди мне невесту! – вдруг сказал он.

– Что?!

– Говорю, найди мне невесту.

– Какую невесту? Что ты мне голову морочишь?

– Я не могу больше жить с родителями.

– Но ты и без них не можешь.

– Нет могу! Я уже давно хочу жениться.

– Поэтому ты и спишь со всеми подряд? – У меня от такой наглости даже настроение поднялось.

– А чему ты удивляешься. Обычное дело. Ведь полно хорошеньких, деловых, обеспеченных женщин, которым некогда заниматься личной жизнью.

– Так ты собираешься жить за чужой счет? Знаешь, мне кажется, ты вряд ли украсишь собой чью-то жизнь.

– Не занудствуй. Скажи, есть у тебя симпатичная подружка? Лучше с квартирой, машиной и дачей.

– Ты это серьезно? Когда я это слышу, мне кажется, что ты бредишь. Может быть, тебе на Рублевку надо, там и определишься, выберешь девушку и квартиру на свой вкус. На Рублевке девушки все как одна с машинами и личными водителями.

– Ну ладно... – Он помолчал и добавил: – Слушай, когда же мы опять встретимся?

– Никогда, – отрезала я.

Больше он мне не звонил.

В феврале менеджеры нашей фирмы организовали выезд сотрудников в Подмосковье.

К десяти утра мы приехали в Нахабино. Пансионат назывался «Москоу кантри клаб». Излюбленное место директоров инофирм и простых менеджеров, которые, однажды попав туда, не перестают гордиться этим обстоятельством. И хотя хозяева этого звездного заведения перестарались с названием, явно не подумав головой, пансионат был что надо.

Основное здание и аккуратные деревянные коттеджики располагались в замечательном хвойном лесу, засыпанном, как в сказке «Морозко», снегом. Мы полюбовались полями для гольфа (это в стране, где по полгода зима!), оценили еврокомфорт и вошли в просторный вестибюль.

Дежурный администратор объявила нам, что стоимость одного домика в месяц пятнадцать тысяч долларов и сейчас, увы, свободных нет.

– Ну а летом их не будет тем более, – искренне сожалея, сказала нам симпатичная девушка, очевидно, полагая, что мы можем оказаться миллионерами, маскирующимися под клерков.

Вся наша команда разместилась в номерах главного корпуса по двое. Вдвоем не слишком удобно, но мы придерживались выделенного бюджета.

Я бросила вещи на кровать, взяла купальник, махровый халат, тапочки, сложила все это в полиэтиленовый пакет и, чтобы не терять время даром, отправилась в бассейн. Моя соседка Аня осталась в номере смотреть телевизор.

Я плавала в круглом голубом бассейне целый час, но никто из наших так и не появился. Проходя мимо сауны, я услышала какой-то шум, мне стало любопытно. В большом помещении для отдыха на скамейках расположилась вся наша разношерстная бухгалтерия во главе с начальством. Дамы сидели в два ряда напротив друг друга, демонстрируя непривычную наготу.

В первый момент мне стало как-то неловко. Ты знакома, например, с соседкой по офису уже не один год, ее духи, обувь и гардероб привычны, как свои. А здесь, в бане, она, едва прикрытая купальником, сидит с мокрой головой и без косметики, рассматривая не экран монитора, а облезший лак на своих ногах. Даже и не знаешь, как себя вести...

Вот она повернулась, а у нее на плече предательски пламенеет прыщ, теперь открытый для всех. На рабочем месте она необычайно стыдлива, даже прокладки в тумбочке стола не держит, и к тому же в дамской сумочке носит громоздкую щетку для обуви. Я чувствую себя обманутой, мне не хочется видеть полные покатые плечи Вики, костлявые лопатки Нинки, противные родинки кассирши. Лучше бы они сидели здесь в пиджаках.

Какая-то на первый взгляд незнакомая женщина, обмотанная зеленым полотенцем и при ближайшем рассмотрении оказавшаяся Кариной Мухамедовной, звенящим голосом кричит:

– Лариса, у вас очень интересные малиновые тапочки. Просто прелесть! Где вы такие купили?

Собравшиеся устремляют взгляды на Ларисины белые ноги, та чувствует себя манекеном в витрине и стыдливо прячет свои нижние конечности под скамейку, сожалея, что пропустила эпиляцию во вторник. Конечно, интерес вызван не тапочками, а тем обстоятельством, что они понравились Карине, которая обожает яркий красный цвет. Все знают, что если она заговорила, то тут же нужно изображать внимание.

Сейчас Лариска заискивающе ответит: «У нас в Видном на рынке у станции купила, Карина Мухамедовна». И станет отводить глаза в сторону, чтобы за–крыть тему. Еще накануне на работе Лариса кричала по телефону на секретаря, изображая гнев: «Пойди и приберись в моей тумбочке! Сколько можно просить!» Но перед финансовым директором она беззащитна, словно червяк перед воробьем.

У Карины сегодня хорошее настроение, она шутит и упивается показным вниманием окружающих.

– У нас обычно бывает четыре беременных в отделе, – говорит она. – Величина постоянная. Троих мы знаем...

Все замолкают в ожидании концовки текста.

– Кто же четвертая?

Бухгалтерши хихикают, переглядываются и помалкивает, как будто им есть что скрывать, хотя на самом деле все смущены не этим дурацким вопросом, а новизной обстановки.

– Не надо нарушать традицию, – поясняет Карина Мухамедовна. – Кто хочет быть четвертой?

– Если нужно для дела, то я могу постараться! – смело возникает Лариса. Хотя все знают, что у нее никого нет.

Балаган продолжается еще некоторое время. Вдруг кто-то вспоминает, что мы в бане и можно пойти погреться. Все шумно устремляются в парную, где ненамного теплее, чем за дверью. Толпа полуголых дам тесно рассаживается на скамьях.

В парной никто не раздевается, синтетика купальников жмет и не дает нагреться телам. А кто-то даже полотенце не снимает, чтобы прикрыть несовершенство фигуры. Эффект от такой процедуры сомнительный, все это знают, но терпят. В самом деле, не будешь же сидеть перед финансовым директором голяком!

Через пять минут гомонящая женская шайка вываливается с визгом из парной и бежит, толкаясь и спотыкаясь, на улицу. Все возбужденно начинают кататься в сугробах. Снег обжигает и, подтаивая под горячими пятками, становится скользким. Особо осторожные, еще никогда не обтиравшиеся снегом и полагающие, что это опасно для жизни, за компанию тоже выскочили на улицу, ежась больше от страха, чем от холода.

На главном здании висит электронное часовое табло, и я читаю: «Температура воздуха минус 8EС». Идеальная зимняя погодка, вряд ли можно желать лучшей.

Стеклянная дверь-окно распахивается, и взбодрившаяся бухгалтерия несется на следующий аттракцион – в турецкую баню. Там тепло и ничего из-за пара не видно, как в утробе. Сквозь влажную пелену, словно на картине Ренуара, вырисовываются расплывчатые фигуры Карины и Вики. Обе дамы сидят на горячем мраморе, обтекая мутными каплями.

Мне не нравится дым в воздухе, он шипит, как жерло вулкана, того и гляди, рванет фейерверком горячей лавы. И я не знаю, всплывут ли потом наши бренные тела, а может, утонут или застынут живописными фигурами вместе с серой и пеплом где-то на полпути к выходу.

Вдруг уважаемая Карина Мухамедовна вскакивает с места и снимает с себя красный купальник.

– Девочки, это вредно – сидеть в мокром, – провозглашает она, отбрасывая его в сторону. – В бане все равны!

Я смотрю на голого финдиректора и думаю: «Ты даже сейчас, потная, мокрая и без трусов, пытаешься всеми командовать, всё контролировать. И если ты говоришь: „В бане все равны“, но при этом даешь команду, чтобы твои подчиненные сняли трусы, то о каком равенстве идет речь?»

На вечер был назначен торжественный ужин. Для нас накрыли длинный овальный стол в ресторане под названием «Зимний сад».

Все «участники конференции» явились точно к восьми. Лица «участниц» светились каким-то особенным светом, который излучают хорошо отдохнувшие люди. Казалось, канули прочь тоска рабочего понедельника, теснота и сутолока переполненного метро, беспросветная скука зимнего города, квартальный отчет и даже немытая раковина на собственной кухне. Все это ушло, обесценилось и теперь ничего не значит. Остались только румянец на щеках, задорный блеск в глазах и приятное, волнующее чувство голода.

Подавались лобстеры с рисом, салат из свежих овощей, тушенные в сливках осьминоги и другие замысловатые закуски.

Бодро застучали вилки, два-три глотка божественного «Chateau», и голоса стали громче, а смех зазвучал чаще. Заиграла музыка, закружилась голова, захотелось закрыть глаза и уплыть в медленном танце.

Мы расслабились, слушая приятную мелодию и потягивая вино, почти как дружная семья, для которой застолье – добрая традиция, и не нужно придумывать интересные темы для разговора, не нужно никого удивлять. Теперь мы узнали друг друга чуть больше и можем просто помолчать. Но нет...

Первой встала Грибова.

– Девочки, у меня есть тост! – Она подняла бокал с рубиновым вином.

Грибова примеряет на себя непривычную роль руководителя, ее недавно назначили менеджером по распределению финансовых потоков. В пансионат она приехала на новом служебном автомобиле. Грибова попыталась изобразить дружескую улыбку, но лишь кривовато ухмыльнулась. Захотелось спросить ее: «Что у тебя с лицом?» Грибова чуть заикается, даже не заикается, а как бы нарочито по-старушечьи затягивает слова, заставляя слушать себя более внимательно. Дослушать до конца ее речь мало кому хватает терпения, кажется, она бесконечно тянет и тянет дохлого кота за хвост. Классическая вампирша. Я где-то читала, что вампир – это тот, кто говорит слишком медленно или чересчур тихо, вытягивая таким образом из вас терпение и силы.

– Давайте выпьем за нас, удачливых и талантливых! – громко закончила Грибова и махом опрокинула в себя бокал вина.

– Это не про нас, – шепнула, наклонившись ко мне, Аня. – Слава богу, хватило ума не сказать «за меня». Вот дурища!

Но всем и так понятно, что Грибова имела в виду исключительно себя и выпила бокал в свою честь. Грибову поддерживать совсем не хочется, все завидуют карьерному успеху, и хотя за спиной смеются над ее прагматизмом, но уважают за упорство, с которым она добивалась этой должности.

Появившись на нашей фирме, она с упорством мань–яка стала набиваться в лучшие подруги к главбуху, воспользовавшись тем обстоятельством, что они живут в одном подъезде. Профессионального опыта у Грибовой было маловато, дура она набитая, оттарабанила десять лет на одной проводке, вдруг ее пробило – захотела стать начальницей и опускать по мелочам тех, кто находится в ее подчинении.

– Так бы и вставила ей кляп, – снова недобро прошептала мне на ухо Аня.

Грибова родилась в семье военного. Уехав в Москву учиться, она рано выскочила замуж и вскоре развелась, списав нежизненность своей молодой семьи на происки назойливой свекрови. С тех пор минуло лет десять, но она все еще остается в одиночестве, часто повторяя в отделе глупейшую фразу с капризным ударением на слог «чу»: «Не хочу замуж. Не хочу иметь дело с мужиками, они меня пачкают. Уже испачкали...»

Для нас осталось загадкой: кто ее испачкал, какое конкретно место и чем? Что она имела в виду, произнося эту фразу в помещении бухгалтерии? Раз ее даже кто-то мстительно спросил: «Грибова, а ты мыться пробовала?»

Странное поведение оказало «медвежью услугу» ее новой подруге Вике. Стоило им появиться где-нибудь вместе, народ начинал шептаться: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты».

За столом стоял неумолкаемый возбужденный гул, прерываемый резким смехом. Все старались говорить, перебивая друг друга и толкая локтями, требуя внимания. Кто-то травил анекдоты, кто-то жаловался на начальство.

Карина и Вика к столу опоздали. Где они были все это время и что делали – неизвестно. Им достались свободные места в разных концах стола. Но дамы не обиделись за то, что их разъединили и никто не уступил им свое место, – сегодня начальницы были необыкновенно милы и демократичны. Всем свои видом и дружелюбными улыбками, обращенными к сидящим рядом сотрудницам, они словно говорили: «Смотрите, мы такие же, как вы, – обыкновенные наемные сотрудники, и даже в баню ходим с подчиненными».

Перед подачей горячего официанты сменили всем тарелки и приборы, вытряхнули и поставили чистые пепельницы. Вика встала, деловито постучала вилкой по ножке наполненного бокала (видно, видела, что так делали актеры в старом кино) и, набрав в грудь побольше воздуха, произнесла:

– Дорогие товарищи, я хочу обратиться ко всем... Я хочу вам всем сказать... У меня нет слов объяснить, я не знаю, заслуживаю ли я такое вообще... Что... Знаете, я такая счастливая... – Она раскраснелась не столько от вина, сколько от невозможности высказать свою мысль. – Прям, ну не знаю, – перешла она на язык, на котором, наверное, разговаривали ее родные. – Ну, прям, не знаю, за что это мне!.. И вы у меня такие красивые, как на подбор, и работа у нас складная, и компания солидная... Все, все у нас хорошо... – Вика подняла голову, наверное, это было частью задумки: сказать «спасибо» небу. Сквозь стеклянную ресторанную крышу бледно проглядывали звездочки. – Смотрите, и звезды нам помогают... Освещают нам путь в нашем нелегком бухгалтерском деле... – Вика еще что-то сумбурно говорила, но ее уже никто не слушал. Не осуждая окружающих, она села на место и с аппетитом принялась уминать овощной салатик.

Остаток вечера так и закончился на Викиной высокой ноте. После ее неожиданного душераздирающего выступления никто больше не осмелился говорить тосты. И это было хорошо.

Наутро, плотно позавтракав, мы дружно собрались в конференц-зале на тренинг «Эффективная работа в команде».

Занятия проводила психолог по имени Евгения. Так она представилась. Просто Евгения. Ни отчества, ни фамилии. Внешне уверенная и целеустремленная женщина, она производила приятное впечатление. Наверное, в юности ее звали Женечкой, у нее была куча комплексов и она решила изменить свою жизнь, освоив психологию. Умные книжки, долгие занятия над собой и огромное трудолюбие сделали свое дело. И вот теперь перед нами умная, образованная дама со спокойным взглядом зеленых глаз. Ее голос маловыразителен, а смех приглушенно робок, но соображала она быстро, говорила складно и понятно, обходя заумные словечки и терминологию.

Мы познакомились, прикрепили таблички с именами, разделились на команды и получили первое задание: подобрать синонимы к выражению «Эффективная работа в команде». После ужина с вином, безмятежно крепкого сна и плотного завтрака работать головой не хотелось. Голова не включалась.

Нина Киприянова первая вышла представлять свою команду. Она даже не делала вид, что все ей малоинтересно и занятия эти волнуют ее не больше, чем насморк у соседской собаки.

– Мы считаем, – сказала Нина не мигая, глядя преподавателю прямо в глаза, – что эффективная команда – это... – Тут она прикрепила к доске белый плакат со словами: «Самоотдача, взаимопомощь, внимательность, ответственность, уважение, компетентность». Она прокомментировала каждое определение и неожиданно запнулась: – И седьмое... Э-э-э... Мы не знаем, как это сказать одним словом, – «возможность разных мнений», – закончила она виновато.

– Паритет?

– Нет.

– Взаимопонимание?

– Да нет же!

– Кто-нибудь знает? – спросила нас Евгения.

Нина упрямо не хотела уходить.

– Нужно выяснить седьмое слово, – буркнула она.

Очень модное слово эпохи Горбачёва вертелось на языке и отказывалось вспоминаться. Евгения выжидательно молчала. Все затаились.

– Плюрализм – вот это слово, – сказала она.

– Почему вы так думаете? – вдруг возникла Карина. – Наверное, сначала нужно определиться с целями, поставленными перед коллективом. Если это коллектив рецидивистов, сидящих в тюремной камере, а это, безусловно, коллектив, то какой там плюрализм?

– Никакого, – согласилась Евгения. – Но мы говорим про эффективную работу в определенной команде, а не про абстрактный коллектив.

– Поставим вопрос иначе. Какой коллектив может выполнять работу более эффективно?

– Вот это мы сейчас и выясняем, – спокойно сказала Евгения.

– Ну, ясно какой, – вклинилась Киприянова. – Тот, который представляет собой дружную команду.

– А ваш коллектив можно назвать командой? – подняла на нас глаза Евгения.

Все молчали.

Карина подозрительным взглядом просканировала нас по кругу. Несколько растерянных мгновений молчания означали скорее «нельзя назвать», чем «да, можно».

– Ну конечно, мы – команда, – бодро ответила за всех Киприянова.

И все загалдели:

– Да, да. Команда. И очень дружная!..

Евгения понимающе вздохнула и объявила интерактивную игру, в которой выяснилось кое-что интересное.

Задание было простым. Мы, разделившись на две команды, должны были собрать воображаемую воду в большую бочку. Кто быстрее. Местонахождение источников воды обозначалось на карте, там же были даны названия пунктов и расстояния между ними, время и скорость движения. Основной смысл заключался не в расчетах, а в сообразительности. Участников каждой команды снова разделили пополам, разрешив общаться только на переговорах, которые нужно было организовывать и проводить по особым правилам, и телеграммами.

Через полтора часа мы собрали две трети «всей воды», зная при этом, что в двух пунктах, куда мы не смогли дойти, осталось еще пятьсот литров.

Евгения объявила конец игры и сказала, что мы справились на твердую «четверку», хотя должны были собрать все до капли. Мы ждали разгадку с нетерпением, ломая голову на всех этих расчетах и литрах.

Выяснилось, что вторая половина нашей команды, с которой мы не могли разговаривать в открытую, а только общаться телеграммами, должна была собирать не воду, а пустые бутылки из-под воды, и если бы мы это обсудили в самом начале, еще до построения маршрута, то задача была бы решена на «пятерку».

Перевозбужденные расчетами, спорами и неожиданным окончанием игры, мы отправились обедать. Обсуждение продолжалось за большим круглым столом.

Евгения объяснила:

– На самом деле вы были недалеки от разгадки. Я знаю по опыту, что вам оставалось всего ничего, чтобы выяснить наконец, общая у вашей команды цель или нет.

Это было правдой, как, однако, и то, что она сама оборвала игру в том месте, где мы вели переговоры и почти разгадали подвох.

– А были такие, кто отгадывал? – спросила я.

– Да, но немного.

Мне стало обидно, что мы почти выиграли, а Евгения взяла и остановила игру. Я сказала:

– Я знаю, в чем проблема. Специфика нашей работы такова, что мы не должны ничего выдумывать, мы отвыкли от интересных задач. Последний раз мы их решали в школе, ну, может быть, на первом курсе института, а работа бухгалтера по определению – монотонное рутинное занятие, не требующее никакого креатива и уж тем более новых идей.

– Я вас понимаю, – кивнула Евгения.

– А чем занимаются люди, решившие задачу с водой и бутылками?

Евгения задумалась.

– Это... Нет, это не сотрудники одного подразделения. Это дружная компания единомышленников. Они охотно общаются друг с другом и не боятся обсуждать любые проблемы вместе. Вашей же команде, по сути, не хватило малого: задать друг другу один простой вопрос: «В чем наша задача?»

– Понятно, ведь мы этого никогда не делаем, – вставила я. – Такой вопрос вообще страшно задавать себе. А вдруг неожиданный ответ столкнет вас в философскую бездну, которая окажется тупиком? Мне непонятно одно – как наши менеджеры, а я всегда считала, что должность менеджера тем и хороша, что можно включать голову, не нашли разгадку, если это так просто и, как вы говорите, основа основ в любой работе?

Наш стол замер. Некоторые осторожно обернулись на соседний столик, за которым обедали Вика с Кариной, которые, слава богу, ничего не слышали.

– Ну, Юлия, – сказала громко Захаренкова, – это удар под дых! С огнем играешь!

Евгения понимающе улыбнулась и промолчала.

После обеда мы от нечего делать играли в «Испорченный телефон» – пересказывали друг другу заметку из газеты о проведении какого-то праздника и строительстве навесов на случай дождя, переврав послед–нему участнику всю историю до неузнаваемости.

Девять человек входили в комнату по одному и пересказывали ее друг другу. Они не подозревали, что оригинальная история сильно пострадала, начиная уже со второго игрока, и все время уменьшалась, приобретая при этом неожиданные детали с каждым новым участником, как в «сломанном телефоне».

В конце концов статья об организации праздника и строительстве навесов скукожилась до размеров заголовка.

Евгения записала нашу игру на камеру, и мы, когда смотрели фильм, смеялись от души.

Евгения подытожила:

– Это вам пример, как не надо работать.

Потом мы делали из скотча и ниток мосты, натягивая их между стульями. Но из этого вышла какая-то ерунда, потому что победителем мог быть только тот, чей мост выдержит вес человека. Но все мосты трещали и рвались, как во время войны, а одна команда даже сломала ножку стула. Нас это очень позабавило.

В завершение Евгения снова усадила всех на стулья и попросила высказать свое мнение по поводу наших забав. Карина Мухамедовна вскочила и бойко объявила, что наши сотрудники после тренинга «сделали шаг навстречу друг другу и будут теперь дружно работать». Нина высказалась в том плане, что мы теперь – единая сильная команда и у нас серьезный level. А веселая Настя сказала, что чудо как хорошо провела время, и предложила выезжать на такие тренинги не раз в год, а как минимум раз в неделю, по пятницам. Все после этих слов ужасно оживились и стали кричать: «Да-да, мы согласны! Согласны!» На этом и разошлись, довольные друг другом и приятно проведенным временем.

Параллельно с работой в фирме «Франсье» я поступила в заочную аспирантуру.

Однажды, когда я возвращалась домой из института, передо мной, словно соткавшись из воздуха, внезапно появилась цыганка. Она цепко схватила своей холодной лапкой меня за руку и проникновенно произнесла:

– Встреча тебе будет.

Я, испугавшись, выдернула руку и шарахнулась от нее в сторону. Цыганка неподвижно стояла и смотрела мне вслед, пока я улепетывала от нее по переулку. Я не особенно верю во всякие там гадания и предсказания, но внезапность появления красавицы в разноцветных линялых юбках выбила меня из колеи надолго.

Ровно через неделю на том же самом месте, у метро, ко мне подошел высокий черноволосый парень. Он остановил меня взглядом:

– Простите... – Он на секунду замялся и вдруг выпалил: – Дайте, пожалуйста, ваш телефон.

Я так обалдела от неожиданности, что не задумываясь продиктовала свой номер. Парень кивнул, запоминая, и, не прощаясь, удалился. Я же, недоуменно пожав плечами, отправилась восвояси.

Жила я тогда замкнуто, скучно. Каждый день до шести пропадала на работе, трижды в неделю ездила на лекции, вечерами читала, на субботу и воскресенье заказывала новые журналы в Ленинке, порой ходила в кинотеатр, но очень не хотела что-то в своей жизни менять...

Незнакомец, встретившийся у метро, так и не объявился.

А еще через неделю программист Костюрин, который читал нам, аспирантам, спецкурс, пригласил в компьютерный класс своего университетского друга. Именно этот друг когда-то познакомил Костюрина с его первой женой, бросившей его ради богатого иностранца, который увез ее и ребенка Костюрина в Бразилию. Костюрин же духом не пал, продолжал честно трудиться на родине и не унывал.

Почему-то в тот день я задержалась. Дверь распахнулась, и в помещение вошел... классный парень!

– Добрый вечер! – поздоровался он и представился: – Андрей.

– Знакомьтесь, мой хороший друг. А это Юля.

– Очень приятно.

Мы улыбнулись друг другу и занялись делом.

Два часа мы сидели с Андреем спина к спине, уставившись в мониторы, и Андрей пытался мне понравиться, что-то все время рассказывая. Я рассеянно слушала, изредка вставляя:

– Да что вы говорите?! Как интересно... Да не может быть!..

Уходя, он осторожно заглянул мне в глаза:

– А можно ваш номер телефона?

Я продиктовала.

Прошла еще неделя. И вот как-то вечером в понедельник раздался неожиданный телефонный звонок.

– Здравствуй, Юля. Это Ринат. Парень, который попросил у тебя телефончик у метро. Помнишь меня?

Я сделала вид, что рада его звонку, но, честно говоря, в душе моей ничего не дрогнуло. Мы договорились встретиться.

Ринат оказался очень самоуверенным, положительным и целеустремленным. Он сразу выложил все свои козыри – собственный бизнес, «второе высшее – юридическое», автомобиль, скромность – снимает комнату в Подмосковье.

Ринат объяснил, что у него серьезные намерения и он не намерен «тратить время на кафешки», так как ищет женщину для создания семьи и брака. Он мечтает жениться на умной, красивой, покорной и завести с ней кучу послушных ребятишек. Он что-то туманно намекал о «страшном грехе близости до свадьбы», сразу перешел со мной на ты, занял позицию учителя-наставника и на протяжении всего разговора с гордостью, практически без перерыва, цитировал Евангелие.

В каждой истории он оставлял маленькое местечко, последний пазл, которое каждый раз заполнял афоризмом, пословицей или заученной цитатой из Нового Завета. Складывалось впечатление, что парень – одаренный актер, который так увлекается лицедейством, что незаметно для себя переносит элементы сценической игры в обыденную жизнь.

В набожности Рината было вроде бы зрелое стремление философски относиться к жизни, но его фанатичный напор и агрессивная упертость как-то настораживали. Хотя, возможно, эти качества существовали в нем по отдельности: религиозность сама по себе, а агрессивность, как результат полового воздержания, тоже сама по себе. Еще меня поразило, что он считает себя необыкновенным умником и совершенно неотразимым для женского пола красавцем.

Прощаясь после нашего первого свидания, он деликатно, но по-деловому объявил мне:

– Чтобы нам не тратить время на пустые разговоры, я советую купить тебе Евангелие. Тогда мы сможем беседовать на интересные темы.

Я не знала, что на это ответить, и промолчала.

– Я удивлен, что у тебя нет дома Библии, – продолжал Ринат, – ты ведь живешь между двумя замечательными монастырями – Свято-Даниловым и Донским! В Свято-Даниловом монастыре, между прочим, находится Московский патриархат и Священный Синод, а Свято-Донской заложен в память избавления Москвы от нашествия крымского хана Казы-Гирея. Ты должна сходить в церковную лавку и обязательно купить Святое Писание.

Я пропустила все это мимо ушей. Ведь набожность Рината скорее всего игра, он «интересничает» перед понравившейся девушкой, но выбрал для этого, по-моему, не самый удачный способ. Ну зачем случайному человеку, а я считала Рината случайным на моем пути, беспокоиться о спасении моей души? Ведь невозможно следовать советам, данным посторонними людьми. Вот я и не следую.

Но Ринат, видно, крепко решил пустить корни в моей жизни и начал прикладывать для этого максимум усилий и интеллекта.

Он позвонил через два дня, кажется, это была суббота. Я еще уютно лежала, свернувшись калачиком, под одеялом, и резкий противный зуммер телефона выдернул меня из теплых объятий Морфея.

– Ну что, купила?

Я опешила.

– Что? – Я попыталась незаметно кашлянуть, чтобы исчезла сонная охриплость голоса.

– То, что ты мне обещала!

Я тут же стала соображать, что же такое я ему наобещала? Наверное, что-то ужасно важное, если Ринат звонит ни свет ни заря. Сонные мысли путались, голова не желала включаться.

– Честно говоря, Ринатик, я закрутилась что-то. Каждый вечер задерживалась на работе допоздна, а потом еще готовлюсь к защите. Мне ведь скоро кандидатскую защищать... – начала оправдываться я.

Хотя чего оправдываться, так оно и было.

– А знаешь, в Евангелии от Луки говорится о двух сестрах Лазаря – Марфе и Марии, – строго сказал после короткой паузы Ринат. – Они принимали Христа в своем доме в Вифании. Христос читал проповедь ученикам. Марфа суетилась, бегая с посудой и накрывая на стол. Она прикрикнула на Марию недовольно: «Что сидишь? Помогла бы мне!» На что Христос указал ей: «Ты о многом заботишься, а одно лишь надо». Ты поняла, о чем я?

– Честно говоря, не очень.

– О разных жизненных установках.

Я, конечно, слышала эту историю, но из уст Рината она прозвучала особенно нравоучительно. Возможно, он думал, что смысл притчи в том, что я долж–на работу бросить и внимать голосу Бога, а я думаю – в том, что не следует превращать суету в главное занятие.

– У человека могут быть очень важные дела, Ринат, обязательства перед другими людьми, – сказала я. А сама подумала: «Вот не было печали... Придется купить. Он ведь не отстанет».

– Веры нет. Вот в чем проблема!

– Почему нет? – вздохнула я. – Откуда такая уверенность?

Он не унимался.

– Я, между прочим, татарин! – с расстановкой сказал Ринат. – А верю в Господа Иисуса Христа, в церковь хожу, пост соблюдаю. А знаешь, почему? Потому что у меня есть характер.

Я пыталась понять, чего он, собственно говоря, хочет от меня добиться? Почему все время показывает свой дурной нрав, и это, к слову сказать, нравится мне все меньше и меньше?

Я вычитала в одной умной книжке, что характер – это гири на ногах человека. Невозможно расти над собой, если вы ограничиваете себя программой поведения. Вы предсказуемы, легкоуязвимы и – что хуже всего – обречены тратить уйму сил и времени на соблюдение дурацких надуманных правил, чтобы соответствовать генеральной линии. А человек, который живет сердцем, всегда открыт и свободен. Я разозлилась, что Ринат разбудил меня, читает дурацкие нотации, да еще требует покаяния в совершенных промахах и ошибках. Какое Евангелие в восемь утра? В самом деле, не послать ли мне его к черту?

Я постаралась побыстрее закончить неприятный разговор и снова нырнула под гостеприимное пуховое одеяло.

Началась новая рабочая неделя, я закрутилась, как белка в колесе, и, конечно, забыла о данном обещании. В четверг, выйдя из метро, я увидела человека в черной рясе с деревянным ящиком на шее и тут же вспомнила свой разговор с Ринатом. Я решила дойти пешком от метро «Шаболовская» до Донского монастыря и наконец приобрести Евангелие. Я поплелась вдоль трамвайной линии, размышляя, зачем мне это надо, но так и не пришла ни к какому решению.

Подойдя к воротам монастыря, я увидела, что половина церковных палаток уже закрыта. Я взглянула на часики и поняла, что сегодня мне приобрести заветную книгу точно не судьба. Рабочий день монастырских служб кончился.

Несолоно хлебавши я поплелась домой, размышляя о том, когда бы могла повторить этот подвиг и нужен ли он мне вообще.

Ринат позвонил с инспекцией точно на следующий день – и опять не вовремя. Я жутко опаздывала на занятия и бегала по квартире с надкусанным бутербродом в руке, одеваясь и завтракая одновременно. Мечась словно угорелая между ванной, шкафом и прихожей, прыгая перед зеркалом в одном сапоге, я пыталась рассказать ему, что чуть было не приобрела заветную книгу, но удача отвернулась от меня. Заверила его, что сделаю это в самое ближайшее время, пусть он не беспокоится, Евангелие я куплю, прочитаю и нам будет о чем с ним поговорить.

Судя по недовольному пыхтению в трубке, Ринат не очень-то верил моим обещаниям.

– Ничего не достается без труда, – нудил он.

– Угу! – Я наконец-то застегнула молнию на левом сапоге и теперь прыгала в правом.

Рината было не унять.

– Книгу жизни надо читать каждый день – и в принципе ее одной достаточно. Вся современная литература – от лукавого, а семь заповедей, – он тяжело вздохнул, – это же картина мира, истина в последней инстанции и руководство к действию.

Мне даже показалось, что он закрыл глаза, увлекшись своими разглагольствованиями.

– Это же картина мира, истина в последней инстанции и руководство к действию...

Я надела сапоги и открыла входную дверь.

– Извини, Ринатик, больше не могу говорить. Убегаю!

Он пообещал позвонить очень скоро.

Теперь уже некуда было деваться.

Утром в субботу я отправилась выполнять «задание». Но я не купила книгу, потому что стекло в нужной палатке было прикрыто табличкой: «Перерыв 15 мин.», во второй палатке Евангелия не было, в третьей мне сказали, что у них учет.

Евангелие я купила совершенно случайно на выходе из метро.

Главный бухгалтер Вика собиралась в декрет.

Перед уходом она выкрасила волосы в рыжий цвет, и теперь ей очень бы подошло клетчатое кепи с помпоном и огромные ботинки с загнутыми носами – вышла бы колоритная клоунесса с огромным животом вполне приятной наружности.

Последнее время Викуле стало совсем не до работы. Видимо, гормон вышиб из нее весь креативный запал, она бывала в офисе по два-три часа в день, занималась исключительно тем, что подписывала какие-то бумажки, и еще непонятно чем. С производственными проблемами к ней обращаться стало бесполезно. Наша Виктория Геннадьевна всегда была неопределенного большого размера, о сроках ее беременности мы могли только догадываться, сама же она держала рот на замке. Вследствие всего этого она могла уйти в декрет неожиданно, хоть завтра, а зачем человеку, отправляющемуся в декрет, вникать в суть наболевших рабочих проблем? Ему все это, как говорится, уже фиолетово.

Однажды так и случилось. В один прекрасный день, постучавшись к ней в кабинет и не получив ответа, я поняла, что неизбежное свершилось. Нам объявили, что Виктория Геннадьевна в декретном отпуске и будет скорее всего через год.

На следующий день Нина Киприянова представила коллективу новую сотрудницу, которая назвалась незамысловато – Светиком.

Ничего не объясняя, Нина с комфортом расположилась в Викином кабинете, назначив Светика своим заместителем. Коллектив впал в оцепенение. Все еще надеялись, что это ошибка, ведь от таких перемен не ждали ничего хорошего. На всякий случай про Нину никто ничего «такого» не говорил.

Первое время она не высовывалась, сидела на новом месте, как мышь под веником, привыкая к новому кабинету. Наверное, новая начальница прорабатывала возможные варианты работы с подчиненными – от кнута до пряника.

Хорошо зная Нину, я решила, что она, несомненно, испытывает огромное удовлетворение от повышения своего статуса и вряд ли чего-нибудь опасается, взваливая на себя такую огромную ответственность. Она не боялась ошибиться, рассуждая, наверное, что победителей не судят, скорее всего побаивалась, что в прошлом бывшие подружки, а теперь нынешние подчиненные будут злоупотреблять ее добротой и станут попеременно отпрашиваться и «болеть».

Проведя несколько деловых встреч и, видимо, получив одобрение и поддержку от крупных менеджеров, Нина стала держаться гораздо увереннее. В ее голосе появились начальственные нотки, теперь только она решала, что и как. Как говорится: «Есть два мнения по этому вопросу: одно – мое, другое – дурацкое». Оставалось только учтиво ей поддакивать и кивать, соглашаясь со всеми ее выводами и распоряжениями.

Чужое мнение Нине было совершенно до лампочки, как не нужны звезде кинематографа робкие замечания молодого режиссера.

Нина обожала штампованные расхожие фразы, считая их верхом остроумия, особенно любила она цитировать высказывания киногероев, Евгения Петросяна, Аркадия Райкина, а также свою маму. И делала это к месту и не к месту. Она завела манеру, рассказывая о чем-нибудь, вдруг оборачиваться и спрашивать: «Да, Светик?» И, получив неизменно восхищенную улыбку от Светика, продолжала свой спич. Когда у нее было хорошее настроение, она начинала коверкать слова:

– Слюхаю вас унимательно. Вы хто? – И пока посетитель соображал, что бы это значило, она сама себе отвечала: – Он же Гога, он же Жора. – И заканчивала громким смехом: – Ха-ха-ха! Ага! Он же Георгий Иванович... – А когда Георгий Иванович выходил, бесцеремонно объявляла: – Вот такие пид-ражки, Светик! Отправляй ему спиз-док (имея в виду список сотрудников), пусть работает над разблюдовкой (в смысле разбивкой по отделам).

Нина имела личного парикмахера Эдика, к которому была очень привязана. Однажды в обеденный перерыв она продемонстрировала нам подарок, который приобрела для своего «необыкновенного» цирюльника, – игрушечную кошку. Нина разглядела ее в магазине необычных вещиц в «Столешнике», купила, притащила в офис и начала демонстрировать всем без разбору.

Кошка была хоть куда – усы и хвост, как у настоящей. Она спала в овальной коробочке, «дышала» животом и даже чуть слышно урчала. Нина подзывала пробегавших мимо сотрудниц с таинственным видом и со словами: «Идите, что покажу...» – затаскивала несчастных в кабинет. Там она подводила их к коробке и резко, жестом фокусника, снимала крышку. Как правило, девочки делали изумленно шаг назад и восклицали: «Ах!» Нина была на седьмом небе от счастья и радовалась как ребенок.

– Там батарейка? – поинтересовалась я, когда она сунула мне под нос свое приобретение.

– Вовсе нет, – надулась Нина.

Ей, видимо, хотелось, чтобы все решили, что кошка настоящая.

Честно говоря, я не думаю, что мягкие игрушки следует дарить взрослому мужчине, и уж тем более не могу понять, что руководило Нинкой, когда та решила купить такую вещь... Взглянув еще раз на механическое животное, лежащее с закрытыми глазами, мне вдруг показалось, что мурка живая, ее сбила машина и она тихонько подыхает, тяжело дыша животом и изредка мяукая.

Я спросила:

– Сколько стоит?

– Со скидкой тысяча шестьсот.

Я мысленно ахнула, но промолчала. «Влюбилась дуреха, не иначе», – подумала я.

Киприянова иногда рассказывала нам о своих знакомых, часто характеризуя их как людей «необыкновенно добрых и отзывчивых». Она говорила: «Ангельский человечек, душевный!» И в то же время, буквально через полчаса, разозлившись, как обычно, по пустяку на кого-нибудь из менеджеров или даже на свое начальство, она, не стесняясь нашего присутствия, крыла их почем зря, обзывая «бар-р-ранами», «с-суками рваными». Швыряя телефонную трубку, Нинка хрипло визжала: «Ненавижу unprofessional!»

Этот Нинкин «unprofessional» стал ее визитной карточкой, чем-то вроде лейбла на одежде. Она повторяла это чаще, чем «спасибо», и даже, как мне казалось, гордилась этим словом. Я долго не могла привыкнуть к тому, что, если Нинка в данный момент добренькая, шутит и улыбается, значит, жди вскоре беды. Частенько от нее доставалось и случайным людям: продавцам, таксистам или мелким клеркам.

Однажды «Сити-банк» задержал ей выдачу кредита. Банк почему-то тянул с ответом больше месяца вместо обещанных десяти дней. Киприянова рассчитывала на эти деньги и ужасно нервничала, безуспешно пытаясь дозвониться какому-то ответственному лицу в течение нескольких дней, ходила злая, пересказывала всем посетителям бухгалтерии эту нудную историю. Наконец, дозвонившись до кредитного отдела банка и узнав, что решение о выдаче кредита по-прежнему не подписано, она разоралась на весь офис:

– Вы позорите доброе имя своего банка. Что я вижу? (Пауза.) Что случилось с «Сити-банком»? Дела настолько плохи, что вы не можете обслужить своего постоянного клиента в назначенный срок? Да!.. Я ненавижу unprofessional! Ненавижу всеми фибрами своей души!..

Мне самой не раз приходилось иметь дело с «ситифоном», телефонной службой «Сити-банка», которая абсурдные ситуации лепит, как горячие пирожки. Обычно беседуют с клиентами они безупречно, вежливо и тактично, даже если клиенты откровенно хамят и пытаются втянуть в конфликт. Им, к примеру, говоришь:

– Я, такая-то, такая-то, получила от вас по почте в подарок кредитную карту сроком на год. Поскольку она мне не нужна, я трижды звонила и отказывалась от нее, но в Интернете она до сих пор за мной числится.

– Возможно, кредитный отдел не аннулировал ее, – говорят мне вежливо.

– Позвольте узнать, почему?

– В подобных случаях они обычно запрашивают лично вами подписанное заявление на отказ от карты, – еще более вежливо отвечает клерк.

Как будто бывают неподписанные заявления!

– Почему я ничего об этом не знаю?

– Я затрудняюсь ответить на этот вопрос.

– Хорошо, – начинаю заводиться я, – скажите мне имя и телефон того, кто может мне дать пояснения.

– Сожалею, но я не уполномочен давать такую информацию, – слегка виновато продолжает отнекиваться клерк.

– А кто уполномочен? – Я не замечаю, как уже повысила голос.

– Мы не можем ответить на ваш вопрос. – Клерк спокоен, как крышка от уличного люка.

– Что мне делать, черт вас подери! С моего счета списали девятьсот рублей за обслуживание дурацкой карты, которую я не заказывала, не подписывала и вообще в глаза не видела! Понимаете, не видела! Мне она на фиг не нужна! Я четко объясняю?! – уже ору я.

– Мы можем предложить вам подъехать в любой из офисов нашего банка и написать заявление об отказе.

Я шиплю так, словно плюнули на сковородку:

– Я из принципа никуда не поеду! Я только хочу, чтобы вы удалили с моего профайла эту карту и немедленно вернули на мой счет девятьсот рублей! Девятьсот! Понимаете? Только и всего. Больше мне от вас ничего не нужно!

– Хорошо, – клерк продолжает разговаривать со мной как с душевнобольной, – пришлите заявление с вашей подписью по факсу. Напишите: «Прошу закрыть мой кредитный счет по карте такой-то...»

– Хорошо, я напишу...

– Всего вам доброго! – говорит клерк и, как мне кажется, улыбается. – Спасибо, что позвонили нам.

Я отправила заявление по факсу, а потом повторила его трижды на всякий случай. Через неделю, проверив профайл в Интернете, я нашла все в преж–нем состоянии, только к обслуживанию добавились проценты в размере двухсот рублей за просроченный платеж по кредиту.

Я злилась ужасно, но звонить мне не хотелось. Ведь было ясно сказано: заявление по факсу. Я отправила это проклятое заявление еще пять раз, в надежде, что дело сдвинется с мертвой точки.

Через неделю раздался телефонный звонок. Бодрый голос представился сотрудником «ситифона».

– Добрый день! Мы получили ваше заявление на отказ от кредитной карты. Вы подтверждаете его?

– Да-да, – говорю я радостно, – подтверждаю. Очень подтверждаю!

– О’кей, всего хорошего. Спасибо, что работаете с нашим банком.

Через неделю снова звонок.

– Алло? Вас беспокоит «ситифон». Вы отправляли заявление на отказ?

– Да, отправляла. И не раз. А в чем, собственно, дело? – недоумеваю я.

– Мы хотим вам предложить оставить карту у себя совершенно бесплатно, так как вы попали в список VIP-клиентов!

– Нет, нет, не нужно, – очень взволнованно говорю я, уверенная в том, что бомбежка факсом не могла не подействовать.

– Можно спросить, почему? – говорит сотрудник, и это звучит не просто уважительно, а как-то заботливо, по-домашнему.

Хочется послать далеко и надолго этого клерка с его банком, но хорошее воспитание мешает сделать это сию же минуту.

– В прошлом году эта карта мне ни разу не понадобилась, значит, она мне не нужна.

– Понятно, – говорит клерк, то ли соглашаясь со мной, то ли разочаровываясь в моем умственном развитии. – Хорошо, мы ее закрываем. Деньги вам вернут. Пожалуйста, не волнуйтесь.

– Спасибо и до свидания, – облегченно вздыхаю я.

– Всего хорошего. Спасибо, что работаете с нами.

Я кладу трубку и ловлю себя на мысли, что слегка сожалею о том, что отказалась от чудной, почти бесплатной (если не считать 24% годовых) кредитной линии. Вдруг пригодилась бы!

Нинка постоянно хвалилась своей памятью и при этом регулярно переспрашивала, забывая, когда у меня день рождения, где я живу и сколько времени добираюсь на работу. Мне уже было неудобно перед девочками в бухгалтерии отвечать на эту дурь, словно это я, а не Киприянова страдала склерозом.

Всех людей Нинка четко поделила, согласно своему мироощущению. Первые – новички, секретари и ленивые менеджеры из других отделов – те, кого было необходимо, как она считала, долго и терпеливо учить, потом переучивать, а далее жестко контролировать. Если возникали проблемы, Киприянова реагировала следующим образом:

– Что, опять не отчитывается? Будет политинформация методом Ипатьева – ипать его! А не поможет, порву его, как Тузик грелку. – И добавляла свое любимое: – Ненавижу unprofessional!

Вторые – это те, с кем у нее уже случались конфликты. Она держала на этих сотрудников камень за пазухой, независимо от давности истории, и частенько шипела сквозь зубы:

– Каждый гондон мнит себя дирижаблем, а сам сидит весь день хуи пинает. Страшная история – он их всех пожег. Короче, вчера – жопа, сегодня – жопа – ситуация стабилизировалась.

Ненавидя высоких статных женщин, Нинка описывала их с особой ненавистью коротышки:

– Сама – «два метра красоты», макияж – «остановись, прохожий», а из одежды – один меч. Юбка, девочки, до края меховой опушки! – И далее, как с трибуны, патриотично завершала: – Люди! Человеки! Опомнитесь!

И самая немногочисленная группа – это два ее непосредственных начальника, которых Нинка прилюдно обожала и трепетно боялась. По обыкновению полдня просидев в Интернете, часов в семь вечера она звонила им и начинала:

– Да, Людмила Васильевна. Вы еще здесь? И я! Ночую сегодня (жалобно). Конечно, Людмила Василь–евна. Кулик отправила. Еще раз? Будет сделано, Людмила Васильевна. А как вы себя чувствуете? Нужно больше отдыхать. Как я вас понимаю, я тоже очень устала, в отпуске полгода не была... Ах, не переживайте так, мы все сделаем – косты букнем и печесы переправим, идите отдыхайте, Людмила Васильевна... – Положив трубку после разговора, она цинично комментировала, обращаясь к нам: – Начальству, девочки, надо себя продавать дорого и регулярно. – И тут же грозно орала: – Опять какой-то придурок, мля, печесы по Саркисяну на ЗАО положил!

Скучно было с Нинкой – сил нет...

Заместительница Нины Светик стала ее наилучшей подругой, смотрела ей в рот и ловила каждое слово. Поначалу Светик казалась забитой молчаливой тихоней, из разряда тех, кому стыдно встать со своего рабочего места в 18.00, если начальница еще на боевом посту. Нина переманила ее из какой-то фирмы, желая иметь при себе верного человека.

Светик сидела в нашей комнате и никогда ничего о себе не рассказывала, но своими жестами, походкой и сдавленным всхлипывающим смехом выдавала свою очень непростую сущность. Нельзя сказать, что она была некрасива, скорее простовата, но ясным и открытым назвать ее потухший еще в утробе матери взгляд, пожалуй, было нельзя. От нее веяло каким-то отстраненным холодом и абсолютным безразличием к окружающим, какие пытаются изобразить дети, играя в волшебников и в Спящую красавицу.

Правда, в отличие от заколдованной принцессы из сказки, у нее не оставалось шансов на пробуждение, потому что своего принца она уже встретила, бросившись его коню под копыта, и отпускать не имела ни малейшего желания.

Любимый Светика был отставной военный, в данный момент трудившийся то ли охранником, то ли водителем. Светик вела с бойфрендом длительные ежедневные принудительные разговоры по телефону, слушая которые, всему коллективу становилось ясно, что избранник ее сердца – ни рыба ни мясо. Cветик быстро научилась крутить им, как собака хвостом, и даже пыталась пользоваться его слабостями. Они жили вместе два года и перманент–но собирались пожениться, но свадьбу раз за разом откладывали.

– Послушай, котинька, – говорила она, сюсюкая, – я сегодня должна задержаться, а ты приготовь чего-нибудь на ужин, хорошо? Что значит – нет? – Тон ее мгновенно менялся, в нем появлялись повелительные нотки. – Я устаю безумно, приволакиваюсь домой без задних ног, а ты картошку не можешь пожарить?! И еще приберись, пылесос ты знаешь где. – Тут Светик добавляла еще строже: – Я так хочу.

Положив трубку и несколько смущенно окинув взглядом окружающих, она снова хватала ее и набирала номер мамы, чтобы в деталях пересказать свой разговор с котиком и получить полное одобрение своим словам.

– Мамуся, он приходит с работы в четыре и придирается ко мне, если я задерживаюсь хотя бы на полчаса. Как будто я тут с кем-то... А у меня столько работы! Я ему говорю: «Как тебе не стыдно! Лучше бы прибрался в доме!»

Мама, по своему обыкновению, что-то долго втолковывает ей на другом конце провода, Светик внимательно слушает и кивает в такт нравоучительным словам. Иногда она перебивает родительницу с надрывом и возмущением:

– Он меня ревнует как псих. Я не знаю, сколько это будет продолжаться! Терпение мое на исходе...

Этими словами она давала понять окружающим, что бесконечно любима и обожаема.

Но как только Нинка в очередной раз заболевала, уходила в отпуск или уезжала в «сорок седьмую налоговую» (под этим чаще всего подразумевались шопинг, личные дела или просто банальная лень), Светик преображалась. Походка у нее становилась горделивой, а взгляд, словно лазер, проникал в самые сокровенные мысли сотрудников.

Однажды Светик опоздала в контору на десять минут. Она вбежала в комнату вся в мыле, еле-еле переводя дыхание. Бросив сумочку на стол, заместительница начальницы стала торопливо разматывать шарф, который ее мамочка связала собственными руками.

– Девочки, – заговорила она напряженным от плохо скрываемой злости голосом, – где вы были в девять ноль-ноль? Я звонила, – ее взгляд стал ледяным, – звонила, хотела вас предупредить, что задерживаюсь, но вас никого не было на рабочем месте!

«Девочки» молчали, занимаясь своими делами, откровенно бойкотируя Светкин вопрос. Всерьез мы ее не воспринимали. Не получив ответа, Светик надулась и выдала заимствованную у Нинки фразочку:

– Девочки, мы теряем level!

– Я не знаю, куда и кому ты звонила, все были на месте без пяти девять, – отозвалась я, не глядя на нее и старательно меняя стержень в ручке. – А вот ты пришла на работу с опозданием в десять минут и требуешь с нас ответа. На воре шапка горит?

Светику было нечего ответить на мои слова, но и оставить последнее слово за мной она тоже не могла.

– У нас теперь принято приходить на работу в восемь сорок пять, – злобно процедила она. – В девять все должны быть на своих местах, а не ходить причесываться... – она махнула рукой на дверь, имея в виду туалеты, – до половины десятого.

– А что об этом сказано в нашем трудовом контракте? – ехидно спросила я, недоумевая, к чему ей эта роль стервы – Нинка-то ее все равно не видит, а с девчонками отношения испортятся.

– В контракте, конечно, ничего, – ответила Светик, решив вести роль строгой заместительницы до конца, – но у вас всех будет неприятный case, если об этом узнает Ганская...

Я обидно хихикнула и так посмотрела на нее, что она заткнулась.

* * *

Нинка решила провести в отделе реорганизацию. Марину Хаменко она назначила кассиром, сместив с этого поста свою старую подругу Настю. Анастасия надеялась, что в большом финансовом отделе все-таки найдется местечко для нее, ведь ее абсолютно все устраивало – и коллектив, и зар–плата с премиальными, и приличные обеды. Добрячка Настя-кассирша щедрою рукой выдавала иногда по шесть авансов подряд, даже не пытаясь вдаваться в подробности, зачем столько. И поскольку главбуху было все равно, закрыты эти авансы или по три месяца «висят», то работа раньше шла по железному Настиному правилу: «Менеджером подписано, значит, деньги можно выдать».

Марина с достоинством приняла новое назначение, так как любила свою работу и была готова заниматься всем подряд: авиабилетами, наличкой на командировки или проводить инвентаризацию фиксов, основных средств. Она относилась к любым обязанностям очень ответственно и, пожалуй, единственная в отделе в любую погоду приходила на работу раньше всех, а уходила на час позже.

Финансовый директор Кулик не раз ее выгоняла:

– Марина, почему вы сидите? Шесть часов – рабочий день закончился, собирайтесь домой. Мне нужны здоровые, отдохнувшие люди, а не больные.

Поэтому Марину никто даже не спросил, хочет ли она быть кассиром. И так было понятно, что она заранее с начальством во всем согласна и спорить не посмеет. Между тем распустившаяся толпа под–отчетников вскоре начала ее постепенно доставать, когда она, ссылаясь на налоговый кодекс и внутренние инструкции, не принимала заявки, требуя закрыть предыдущие авансы, которые выписывала Настя. Все это стоило ей сил и разговоров «по душам» с менеджерами из отдела маркетинга. Она очень переживала, что ее старания могут быть переведены в область личной неприязни и с ней перестанут здороваться, шушукаясь за спиной. Ведь в фирме, где все знают друг друга много лет как облупленных, где целыми днями сидят нос к носу и давно изучили все привычки и странности сослуживцев, где привыкли к определенным правилам служебной игры, с трудом, с боем и кровью проходит все новое.

Хаменко не заводила новых порядков, но требовала вести более четкую отчетность, и многим это не понравилось. Самые худшие ее опасения оправдались. Вскоре начались подковерная возня и интриги. Война отделов разгорелась из-за ее отказа выдавать деньги наличными. Некоторые воинственно настроенные групп-лидеры написали письмо директору, нарочно исказив ситуацию: мол, всю жизнь отчитывались одним отчетом, а авансов брали столько, сколько хотели. Все шло как по маслу, все были довольны, а тут явилась ненормальная Хаменко с какими-то новыми правилами. «С кем она борется? – вопрошали пасквилянты. – С нами? Со старыми проверенными сотрудниками, которые на этой фирме съели не один фунт соли?» В конце послания они в резкой форме требовали убрать коварную Хаменко из бухгалтерии и вернуть замечательную Настю.

В переписку включилась Кулик, у которой был достаточный авторитет в компании. Она заступилась за бедную Марину, которая начала глотать успокоительные таблетки горстями, едва придя на работу. Защищая Хаменко, Кулик все-таки не забыла указать той на ее место:

– Своих, дорогая, я не сдаю, но вы, Марина, не забывайтесь. Вы должны разговаривать с под–отчетниками уважительно, даже если они не правы, и никогда не перегибать палку. Это ведь они делают деньги, а не вы.

После длительной переписки по электронной почте, казалось, ситуация выровнялась. Групп-лидеры поутихли, а Маринка стала осторожнее и теперь постоянно перед всеми извинялась. Я несколько раз видела, как у нее трясутся руки в конце рабочего дня.

На самом деле открытые военные действия просто перешли в вялотекущий конфликт и партизанское движение, кстати, так и не дающее бедной Марине оправиться. Злопыхатели то и дело злословили в ее адрес, затягивали оформление документов, пытались хитрить, выписывая запросы на своих секретарей.

Однажды во второй половине дня, когда в нашей комнате стало невыносимо жарко от посетителей и бесконечных разговоров, Марине вдруг стало плохо.

Сначала она застыла перед своим компьютером, словно гипнотизируя остекленевшим взглядом монитор, затем начала нервно перебирать предметы на столе, левой рукой схватила ручку, правой – телефонную трубку, хотя ей никто не звонил. Выглядело это так, будто бы она теряет сознание и пытается ухватиться за первый попавшийся предмет. Потом вдруг раздался глухой стук, как если бы пустой шкаф упал плашмя на мягкий ковролин. Все вскочили со своих мест, увидев, что Маринино кресло пусто, а сама она скорчилась около стола.

Она лежала на боку и билась в судорогах. Глаза ее были полузакрыты, лицо искажено, а голова мерно билась о серую офисную тумбочку. Телефонная трубка висела на проводе и качалась над ее головой, сигналя короткими гудками, как в плохом детективе, когда жертва в последний момент хватается за телефон, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но сказать ничего не успевает.

Все, кто находился в этот момент в бухгалтерии, окружили ее стол, но стояли на некотором расстоянии, не решаясь приблизиться. На лицах сотрудников был такой ужас, будто бы в офис пришла сама смерть.

Я почему-то подумала про свою маму. Она тридцать лет проработала врачом в поселковой больнице и наверняка не испугалась бы подобной ситуации.

Разрывая тягостное молчание, кто-то прошептал:

– Что-то надо делать! У нас медицинская фирма, может, найдутся люди, которые знают, что с ней приключилось?

Диагноз – эпилептический припадок, как что-то ужасное, не назывался вслух. Через несколько минут прибежала врачиха по имени Ольга, работавшая менеджером по клиническим исследованиям, все расступились, давая ей дорогу. Она трудилась во «Франсье» недавно и за короткий срок сумела сделать неплохую карьеру, дав фору всем, кто уже много лет ожидал эту должность, но так и не захотел принять определенные правила игры.

Не долго думая Ольга решительным жестом раздвинула шеренгу зевак, присела на корточки около бьющейся в судорогах Маринки, громко спросила: «Вы что, не видите, что она голову разобьет?» – и приподняла ее голову. Наверное, другой, «осторожный» врач на ее месте мог бы просто сказать: «Вызывайте „скорую“ – я ничем помочь не могу». Потом она перевернула Марину на спину и, поддерживая голову одной рукой, подложила ей папку, которую схватила с Марининого стола.

Минут через пять, показавшиеся собравшимся вечностью, Марину стало трясти меньше, во рту у нее что-то зашкворчало и зашипело, как на сковородке, и через несколько минут потекла белая густая пена.

Все застыли в страхе, как будто это конец...

Ольга наклонилась к бедняжке и стала как-то неестественно четко с ней разговаривать:

– Мариночка, Марина, вы меня слышите? Вы меня слышите, Марина? Кивните мне, если вы меня слышите.

Несчастная не подавала признаков жизни. Ольга, видимо, следуя врачебному опыту, энергично похлопала ее по щекам, но Марина молчала.

Сотрудники, наконец немного пришедшие в себя, ожили и зашептались:

– Бедная Маринка, бедная... До чего довели человека...

– Может быть, ее побрызгать? Сбегайте кто-нибудь за водой!..

А Малышева капризно надула губы:

– Интересно, как Хаменко вообще попала в штат, в такую солидную фирму? Ведь нас всех проверял психолог, отчет готовил для HR, требовали рекомендации, медицинские справки...

В комнату ворвалась взъерошенная Кулик, она была в панике, вероятно, думая, что случилось самое страшное. Она тараторила что-то про страховку и непрерывно спрашивала секретаря, когда же наконец приедет «скорая помощь».

Вдвоем с Ольгой мы подняли обмякшую Марину под мышки и усадили в кресло. Кажется, дыхание ее стало выравниваться, но она по-прежнему не приходила в себя. Ольга твердила как заведенная, повторяя одно и то же:

– Мариночка, вы меня слышите, слышите? Кивните, пожалуйста, мне, кивните...

Карина Мухамедовна Кулик тоже наклонилась над Мариной, чтобы помочь Ольге, и, набрав воздуху в грудь, громко сказала:

– Мариша! Очнитесь, ничего страшного не произошло, все нормально. Все хорошо. Не волнуйтесь. Никто ничего не видел.

Тем временем людей в бухгалтерии собралось еще больше. Некоторым явно нравилось бесплатное представление. Их следовало бы, конечно, разогнать, но заниматься этим было некому, все следили за развитием событий с каким-то нездоровым интересом и скорбными лицами.

Наконец Марина приоткрыла глаза и обвела всех мутным, ничего не выражающим взглядом. Очевидно, она никого не узнавала и явно не понимала, где находится. На вопрос Ольги, лучше ли ей, она слабо кивнула, а потом, приходя в себя, словно спросонья, вытерла ладонью мокрое лицо, посмотрела на Ольгу, на окружающую ее толпу и, осознав, что случилось, зарыдала. Все бросились ее утешать:

– Не плачь, Мариночка, с кем не бывает... Не плачь, никто ничего не видел...

Мы, работающие в бухгалтерии, давно уже отошли от ее стола и могли только слышать утешительно лживые голоса. Это было возмутительно, почему никто не понимает, что нужно разойтись как можно скорее?

Неожиданно Марина снова потеряла сознание.

Ее перенесли в кабинет главбуха, где она пролежала на полу еще полчаса до приезда машины «скорой помощи». Врач сделала Марине какой-то укол, ее положили на носилки и спустили в грузовом лифте, чтобы не шокировать сотрудников. Очнулась она только в больнице.

Вечером ее навестил сам господин директор, объявивший всем сотрудникам, что он специалист по эпилепсии. Но мы не могли представить, о чем они с Мариной могут говорить, когда он ни слова не понимал по-русски, а та, и без того вымотанная, не нашла бы и двух фраз по-английски. Позже она сказала нам, что визит директора ее сильно удивил, но было приятно.

После этого, встречая Ольгу в коридоре или на лестнице, я припоминала один забавный случай, связанный с ней.

У ее начальника Кушнарева родился третий ребенок – дочь, и он устроил всеобщий праздник. Хватив лишнего, Кушнарев расслабился, стал разговорчивее. Он встал из-за стола, поблагодарил собравшихся и внезапно разоткровенничался:

– Имя мы с женой дочке еще не придумали, я хотел бы что-нибудь такое... интернациональное: Виктория там или Милена...

Народ одобрительно загалдел, обсуждая названные варианты, но всех громче выступила тогда новенькая по имени Ольга, отработавшая всего-то пару дней:

– Ну что вы, Владимир! Ни за что! Милена! В семье медиков! Это невозможно!

Кушнарев, сын известного профессора медицины, да и сам в прошлом тоже врач, живо поинтересовался:

– Позвольте узнать, почему?

Смелая Ольга ответила, как на экзамене:

– Милена – медицинский термин. Это кал черного цвета онкологического больного.

Собравшиеся тихо ахнули. Босс посмотрел на новую сотрудницу с благодарностью спасенного от смерти человека.

Улыбаясь Ольге при встрече, я не могла забыть этот случай.

Марину выписали из больницы через неделю. Она рвалась на работу, но Нинка строго приказала:

– Сиди на больничном! Еще не хватало, чтобы ты опять грохнулась.

Все с замиранием сердца ждали дальнейшего развития событий.

Через несколько дней отдел кадров от имени нового директора господина Жира разослал сотрудникам следующее сообщение:

«Все желающие могут принять участие в конкурсе на замещение вакантной должности специалиста по закупкам фирмы „Франсье“.

Требования к кандидатам:

– стаж работы во «Франсье» не меньше двух лет,

– разговорный английский или французский,

– опыт работы в финансовых сферах приветствуется.

Высылайте резюме в отдел кадров и копию вашему менеджеру до... такого-то числа».

Народ зашушукался, обсуждая это яркое событие. Люди засиделись на своих местах. Многие давно бы всё бросили и ушли куда глаза глядят, если бы знали, что на вольных хлебах с голоду не помрешь. Только в нашей комнате было шесть человек, занимавших одну и ту же должность по пять-шесть лет.

В самый разгар обсуждения на пороге нарисовалась Кулик.

– Девочки, – повысила она голос. – Вы получили сообщение? Многие, наверное, захотят попробовать себя в конкурсе... Вы, конечно, можете отправить резюме... – она замялась, – но я хочу сразу сказать, – она убавила звук, – так сказать, предупредить всех... Дело в том, что мы уже выбрали человека на эту должность. И французы нашу кандидатуру утвердили. Решение принято и обжалованию не подлежит.

Она ушла под стук своих каблуков при гробовом молчании опешивших сотрудников.

Первой очнулась Настя, тихонько сидящая в уголке.

– Девочки! Обосрали – обтекаем!

Я сказала:

– Видно, новый директор хотел выбрать кандидата на свой вкус. Да не тут-то было...

Все согласились:

– На вид он порядочный человек. Наверное, и не догадывается, что его разводят как лоха.

– А может, они все там заодно?

– Да какая разница!

– Интересно, кто же этот аутсайдер-фаворит?

Тут снова распахнулась дверь. Вошла, видно подслушивающая под дверью Нина Киприянова и с порога выпалила:

– А я считаю, если наш начальник так сказал, значит, так нужно. И нечего глумиться. Попробовали бы на ее месте хоть день побыть!

Сказав это, она повернулась и начальственным шагом вышла из бухгалтерии.

Мы переглянулись.

– Сейчас стучать пойдет, крыса.

Прошло несколько дней. В разгар рабочего дня Кулик снова заглянула в нашу комнату.

– Девочки! – провозгласила она, привлекая наше внимание.

Девочки сделали вид, что усиленно трудятся, только две подняли голову. Мне всегда резало слух это Нинкино обращение – «девочки»!

– Девочки, – повторила Карина. – А почему никто из вас не отправил свое резюме в отдел кадров? Директор ждет. Вы что, не хотите участвовать в конкурсе?

Было ясно, отказы не принимаются. Но никто из нас не собирался участвовать в заранее подготовленном спектакле для нового директора, который думал, что заводит новые демократические порядки на вверенном ему предприятии.

Натолкнувшись на глухое непонимание важности вопроса, Кулик решила сама назначить кандидатов.

Она прошлась по кругу, как скаковая лошадь по арене цирка, и небрежно ткнула пальцем с красным маникюром в троих:

– Ты, ты и ты. Пойдете сейчас со мной на первый этап конкурса.

Избранницы молча встали и пошли, как на за–клание.

Результаты хранили в строжайшей тайне.

Второй этап отборочного конкурса на должность специалиста по закупкам тоже прошел за закрытыми дверями. К нему были допущены только трое, остальных господин Жира безжалостно отсеял.

Три счастливицы – Настя, Лена и Катя – трудились в административном отделе. Настя и Лена – в бухгалтерии, причем сидели на одной должности много лет и мечтали о повышении как о манне небесной.

Настя была страшной болтушкой и на первый взгляд казалась девушкой легкомысленной. Она обожала заграничные туры. Побывала раз шесть в Италии, пять раз в США и неисчислимое количество во Франции и Египте. Могло показаться, что она скучающая пустышка, тратившая свое драгоценное свободное время на французские ресторанчики, белоснежные итальянские пляжи и турецкие дискотеки. Но на самом деле Настя не гонялась за новыми впечатлениями и не бегала по сезонным парижским распродажам. Она никогда не хвасталась своими путешествиями, не рассказывала никаких историй, связанных с поездками.

Однажды мы с ней случайно разоткровенничались, и я поняла – Настя ищет одиночества, она пытается забыться в далеких странах, где ничто не напоминает ей отечество. Настя оказалась бесхитростным человеком и очень закрытым. Она просто покупала билет и летела в незнакомый город или страну, где ее никто не знал, чтобы побыть одной, искупаться в теплом море, вдохнуть незнакомые ароматы и отдохнуть душой.

Настя, что называется, «меняла картинку» перед глазами, на какое-то время забывая о проклятой работе, дурах начальницах и «сокамерницах»-карьеристках. Возвращалась она обычно с просветленным взором, освободившись от налета пошлой офисной шелухи и горьких, порой несправедливых обид.

Второй кандидат, Лена, работала во «Франсье» уже восемь лет и этот конкурс рассматривала серьезно, как последний шанс. Никто не сомневался, что в случае провала она без сожаления уволится и постарается забыть нашу фирму как страшный сон.

Было ясно, что кандидатуры Лены и Насти никакие французы не утверждали. Им незачем было хитрить, все равно скоро бы все всё узнали. Пользуясь методом исключения – оставалась только Катя.

На третий этап конкурса девушки явились во всеоружии, приготовившись отвечать на заковыристые вопросы и тесты французских психологов.

Господин Жира каждой задал один-единственный, но крайне важный для него вопрос:

– Допустим, вы занимаетесь закупками. И вдруг вам позвонил незнакомый человек, представился менеджером и предложил комиссионные за контракт на поставку бумаги или картриджей в наш офис. Ваши действия?

– Ну, конечно, я откажусь, – сказали по очереди наивные Лена и Настя.

Каков вопрос, таков ответ.

А Катя ответила:

– Во-первых, я откажусь, а во-вторых, тут же сообщу об этом предложении руководству.

Жира ее похвалил. Через неделю Катю представили на новую должность, выделили кабинет и служебный автомобиль.

Конечно, тут же по конторе поползли слухи, что дело нечисто. Якобы Катькина мать работает в приемной комиссии на филфаке. Ганская, которой надо было пристроить дочку, сама предложила Кате заключить взаимовыгодное соглашение: мама устраивает младшую Ганскую на французское отделение, а старшая Ганская лоббирует Катю на должность специалиста по закупкам. «Катя, вы же понимаете, как это серьезно, – якобы сказала Ганская. – Закупки для большой компании – большая ответственность... Да и в секретарях вам небось осточертело семь лет сидеть. Разве не так?»

Как говорится, рука руку моет. Сделка состоялась.

Жизнь порой причудливо складывает мозаику человеческих отношений. Самые тебе близкие неожиданно становятся злейшими врагами, а иногда совершенно посторонние люди спасают тебя от гибели, вовремя подав руку помощи.

В детстве у меня была хорошая подруга. Ее звали очень красиво – Надя. Мы ходили вместе в школу, на музыку, да и в каникулы тоже не расставались. Вместе смотрели кино, купались, жгли костры, собирали ягоды и прятались от дождя под навесом, честно делили бутерброды и ни разу не поссорились.

Когда нам исполнилось тринадцать, у Нади появился тайный друг, которого она никому не показывала и даже не любила говорить о нем. Мы с ней поначалу стали реже видеться, а потом и вовсе отдалились друг от друга.

В начале девятого класса Надя неожиданно бросила школу. Она забеременела. «Счастливым отцом» оказался хромоногий бедолага со звучной фамилией Березовский. Надюшка была молода и не–опытна, Березовский же действовал как хищный паук. Трудно сказать, какие цели он преследовал, связавшись с малолеткой, только теперь они стали появляться вместе на людях. Надя всегда крепко держала его под руку, хотя это было явно неудобно из-за его подпрыгивающей походки.

Если я случайно с ней встречалась, она тут же делала вид, что ужасно торопится, явно меня избегая, или вообще старалась делать вид, что не замечает. Я терялась в догадках, мне было обидно до слез – ведь мы были так близки! Я думала о ней, недоумевая, почему прежде такая крепкая дружба может исчезнуть без остатка, как кусочек льда на солнце.

Но я Надю никогда не спрашивала об этом и не упрекала в непостоянстве. Я чувствовала, что теперь она стала другим человеком, изменившимся до крайности. Для меня она тогда выглядела как загадочная заколдованная принцесса, которая только одна знает тайну, как можно растопить ее замороженное сердце.

Надя выросла в многодетной семье. У нее было четыре сестры, а отец всегда хотел сына. Четыре попытки – но мечта не сбылась. Он полностью ушел в себя и спился. У его беспробудного пьянства было красивое оправдание: «Был бы сын!» Мать тащила на себе всех как могла и по деревенскому правилу «Баба с воза – кобыле легче» хотела бы выдать замуж всех дочек сразу.

Я догадывалась, что Надюшка, несмотря на свою взрослую любовь, необычайно одинока, но ничем не могла ей помочь. Мне было грустно, ведь я надеялась, что мы поедем вместе в Москву поступать в институт, тем более что Надя в школе училась хорошо. Но моим ожиданиям не дано было свершиться.

Они расписались и сделали фото на память. Надя стыдливо прикрывала округлый пятимесячный животик букетом цветов.

Вскоре у них родился симпатичный мальчик. Жили они, мягко говоря, не очень хорошо, и Надюшина мать из-за беспробудного пьянства молодых забрала внука к себе. Это непутевых родителей не остановило, они продолжали гулянки в том же духе.

Почти каждый день Березовский приводил домой шумные пьяные компании, и веселье обычно продолжалось до утра. Соседи с ума сходили, пытаясь образумить невменяемых дебоширов. Когда деньги кончались, муженек исчезал, не ночевал дома, возвращаясь наутро весь в губной помаде. Он первым закатывал Наде скандал, стараясь опередить вопли жены.

Однажды случилось страшное. В очередной ссоре пьяная Надя замахнулась на любимого топором, и теперь уже не узнаешь, случайно она это сделала или нет, но попала этим самым предметом прямо по его лысой башке. Пьяный вдрезину муж и отец рухнул на пол к ее ногам с расколотым черепом, залив кровью комнату, где они жили.

Надя сама вызвала милицию.

Ей грозило восемь лет тюрьмы.

Адвокат, пожалев Надину молодую жизнь, предварительно научил ее, что надо говорить на суде. Надя должна была объяснить товарищам судьям, что пьяный муж сам бросился на нее с кулаками, а она схватила первое попавшееся под руку и в порядке самообороны нечаянно попала ему в лоб топором. Типичная самозащита.

– Понимаете, Надежда, вы очень молоды, у вас маленький ребенок, а убитого уже не спасти, – втолковывал ей адвокат. – Ваш срок можно скостить до двух лет, если убедить судью, что вы действовали в порядке самообороны. Надо думать о ребенке, Надя.

Надя только молча кивала в ответ.

На судебном заседании судья задал ей вопрос:

– Часто ли вы ссорились с гражданином Березовским?

Надя, тут же забыв про слова адвоката, честно ответила:

– А мы как выпьем, так и деремся.

Судья нахмурился и даже слегка привстал.

– Не понял. Вы в тот день употребляли спирт–ное?

– А что нам еще делать-то? – совершенно искренне удивилась Надя.

Мне кажется, дело было не в ее искренности, а в том, что и после той чудовищной трагедии она по-преж–нему не понимала, что творит. Не задумывалась.

Наверное, у нее оказалось много причин, чтобы разобраться со своим Березовским. Это был спившийся человек, инвалид, страшный, как смертный грех, но женщины липли к нему, как мухи на сладкую клейкую ленту. Он был намного старше Нади и, наверное, заморочил голову тринадцатилетней девчонке, наобещав гор золотых, но в результате не дал окончить школу, получить образование и споил ее.

В юном возрасте, в котором находилась Надюша, жизнь кажется веселым и невероятно увлекательным приключением, банальная мужская лысина воспринимается как мировая трагедия, а предательство не прощается.

Я уверена, что Надя хотела бросить Березов–ского и его друзей-алкоголиков, уехать куда-нибудь, выучиться на медсестру или библиотекаря, но не знала, как это сделать. В самый тяжелый момент никого не оказалось рядом – ни родных, ни друзей. Никого, кто мог бы поддержать мою бедную подружку материально или хотя бы добрым советом.

Надя Березовская получила свои восемь лет.

Руку помощи так никто ей и не подал – ни свой, ни чужой. Про таких обычно говорят: «Судьба...»

Нина Киприянова собралась замуж за парикмахера Эдика. Она была околдована своим, не по-офисному раскованным, молодым человеком. Нина решила, что он как никто другой понимает красоту и богатый внутренний мир слабого пола.

Особенно ее умиляло, когда любимый, немного хлебнув пивка, залезал на стол и толкал речь, обличая во вреде все музеи и театры мира.

– Надо их взорвать к чертовой матери, а на освободившемся месте построить спортклубы, – горячился парикмахер на какой-нибудь «продвинутой» вечеринке.

Нина намеренно громко смеялась над его пошлыми шутками и тайно ждала от ненаглядного предложения руки и сердца. Предложение было сделано в автомобиле на скорости сто сорок под музыку «техно».

Когда свадебный наряд был готов, Нинка притащила платье в контору, чтобы похвастаться перед товарками своим безграничным женским счастьем.

На вид скромное, но на самом деле очень дорогое, платье цвета беж было расшито мелким бисером и предназначалось для достаточно тонкой фигуры.

– Девочки, венецианское кружево! – радостно сообщила Нина, поднимая подол платья.

Девочки выразили сомнение:

– Нина, платье нельзя никому показывать до свадьбы. Это плохая примета.

– А я не верю в этот бред!

Целый день к платью Нинки шли люди, словно к Ленину в Мавзолей, и нагло врали ей в глаза, как она будет в нем прекрасна. Нинка была на седьмом небе от счастья.

Свадьба была пышная. На следующее утро молодые отправились в свадебное путешествие. Сослуживцы с нетерпением стали ждать возвращения Киприяновой на работу, чтобы насладиться ее зарубежными впечатлениями.

Вернулась Нинка крайне недовольная и свой свадебный вояж описывала нехотя.

– Ну-у, хотя бы выспались, – скучно тянула она, стараясь не смотреть в горящие любопытством глаза сотрудниц. – Ничего необычного, все, как везде...

Путешествие началось с неприятной встречи. В аэропорту Нинка с молодым супругом нос к носу столкнулась с секретаршей генерального директора, которую она терпеть не могла.

Нина рассказывала, закипая как самовар:

– Я с Эдиком погуляла по дьютику, потом объявили посадку, и мы пошли к гейту. И вот тут, девочки, у меня все опустилось внутри, потому что я увидела Гладышеву! И где? – кривила губы она. – В очереди на наш самолет! Этой дурище что – другого места нет на всем земном шарике, только рядом со мной? Я ей говорю: «Наталья! Вы не в Кемер летите?» Оказалось, нет. Слава богу!

Нинка так и сказала в лицо секретарше: «Слава богу!»

Заветный отель, не раз виденный в пленительных мечтах, не имел даже собственной территории. Море было слишком мутное, пляж не убирался, лежаки поломаны, вентиляция в ванной комнате не работала, так что дверь все время приходилось держать открытой. Animation team вызывала у Нины тошноту.

Но доконало новобрачную отсутствие в номере обещанного шампанского и торта. Неулыбчивый портье, ни бельмеса не понимавший по-русски, вытаращился на Нинку, как жаба на муху, когда та стала требовать законное.

Прибежавшая на истошный крик новобрачной администраторша сгладила недовольство, извинилась и, широко улыбаясь, пообещала, что они тут же исправят свою оплошность.

На следующий день, вернувшись с пляжа и окинув номер орлиным взглядом, Нинка убедилась, что торта по-прежнему нет. Она ринулась к администраторше.

Та широко улыбнулась и пообещала мгновенно исправить досадное недоразумение. Администраторша высказалась в том духе, что руководство отеля в ее лице ждет не дождется, когда сможет вручить молодым этот самый торт и поздравить их со знаменательным событием.

Нинка сидела в номере до вечера, как сыч. Но торт так и не принесли.

Через два дня, пригрозив улыбчивой администраторше международным скандалом, она буквально из горла вырвала у растерявшейся дамы свой вожделенный торт.

Правда, когда обещанное и долгожданное доставили в ее номер, оказалось, что шампанское кем-то заботливо вскрыто, и, судя по содержимому бутылки, давно. Нинка вылила его в унитаз.

В завершение «бесподобного» отдыха в день отъезда молодоженов заставили заплатить за какой-то мифический телефонный звонок, о котором они ни сном ни духом не ведали и из-за которого чуть не опоздали на самолет.

Конечно, все эти «жизненные радости» привели в бешенство и без того недовольную Нинку, но предъявлять претензии отелю или турбюро, организовавшим для них этот «безупречный» отдых, она не стала. Всю свою нерастраченную злость Киприянова целиком привезла в Москву.

Промучившись пару дней от холода, дорожных пробок и довольно быстро опостылевшей работы, она начала скидывать накопившееся раздражение, как это принято у психопатов, на родной коллектив.

От нее пришло маловразумительное дурацкое письмо.

Уважаемые сотрудники!

Позвольте напомнить вам, что работа нашей команды в компании требует от каждого максимальной собранности, аккуратностии, конечно же, ответственности, как за нашу работу, так и за работу наших коллег. Поставленные задачи необходимо решать в самые короткие сроки. Проверка отчетов г-на Хореманса не была решена в положенное время, что привело к тому, что ваша коллега (то есть я), являющаяся ответственной за всю службу FIN, два дня оставалась на работе до 21.00.

Напоминаю вам, что это второй случай невыполнения задания в срок (reference Mr. Tend).

Обращаюсь к вам с настоятельной просьбой на будущее: относитесь к порученной работе и коллегам ответственно, аккуратно, дисциплинированно и с уважением.

Если у вас возникнут вопросы, прошу их задавать мне лично. Если возникают проблемы с решением поставленных задач, прошу вас вести записи.

С нетерпением жду ваших объяснений о причинах невыполнения заданий в срок.

Заранее спасибо.

Н. Киприянова.

Она сидела рядом со мной, вся такая загорелая и ухоженная. Ее прическа была на редкость хороша, такая, что залюбуешься. И я не понимала, почему в ней столько злости и за что (должна же быть какая-нибудь причина) она нам говорит спасибо?

Мне казалось, у этой фразы не хватало продолжения: «Спасибо, что вы согласны помолчать. Ну, а что вам еще остается делать?» «За что спасибо? За то, что ты решила, что тебе дано право измываться над людьми? Только с чего ты взяла, что оно у тебя есть?»

Мы недоумевали, откуда в Нинке столько неприязни и дури. «Девушка» вышла замуж, две недели отдыхала на курорте, плескалась в теплом море, тогда как мы свой отпуск только во сне видим. Она должна быть удовлетворена во всех мыслимых и немыслимых местах, а вернулась злая, как осенняя муха. Что-то терзало ее душу, разъедая спокойствие, словно ржа железо, сводя нашу начальницу с ума.

Скорее всего ей хотелось выплеснуть на нас недовольство плохим сервисным обслуживанием, наплевательским отношением турфирмы, обещавшей горы золотые. Конечно, кому приятно во время свадебного путешествия слушать в самолете от подвыпивших соотечественников непрекращавшийся мат-перемат, несущийся с последних кресел, или бесконечно собирать «по пять долларов» с каждого отдыхающего для водителя автобуса, «чтобы он отвез нас туда, куда надо, а не туда, куда указано в программе».

Да мало ли каких глупостей вокруг: холодный кофе, испачканный чемодан, невыспавшийся и поэтому злобный, как тысяча чертей, таможенник...

А может быть, на рассвете Нинка, приподнявшись на локте, всмотрелась тайком в женственные черты своего спящего избранника и вдруг поняла, что она его не любит и никогда не будет с ним счастлива? Что эта свадьба просто бегство от одиночества и тоски? Или парикмахер Эдик сознался любимой в каких-то своих тайных пристрастиях, несовместимых с Нинкиной молодой жизнью? Гадать можно было до бесконечности...

Но время шло, и она все же выдала нам свою тайну. Оказывается, Нинка не находила себе места и гнобила всех подряд из-за выкидышей, случившихся у нее дважды подряд. Но что было для Киприяновой обиднее всего, так это то, что врачи так и не смогли установить причину этой беды и объявили Нинке, что в ее случае они бессильны.

Так уж получалось, что Андрей звонил мне аккуратно на следующий день после звонка Рината. Я уже стала подумывать, не знакомы ли эти двое и не договариваются ли они специально, имея какой-то тайный умысел. Отчего такое совпадение?

Нет, конечно, они не могли знать друг друга...

Когда Андрей позвонил мне впервые, я только что вернулась из кинотеатра. В тот вечер мы с ним вспоминали в деталях фильм «Маугли» 1957 года выпуска. Оказалось, он тоже очень любит старые фильмы. Мне нравится обсуждать с подругами замечательные киноленты: «Блеф», «Игру», «Джеки Браун», «Вальмонта». Есть только один фильм, содержание которого невозможно передать, – это «Рукопись, найденная в Сарагосе». Я думаю, его никто не сможет пересказать, даже посмотрев пять раз подряд.

Андрей намекнул, что нам нужно куда-нибудь сходить вдвоем, ведь скоро Восьмое марта – празд–ник весны.

Позвонивший вслед за ним Ринат тоже запланировал со мной встречу, так как Евангелие был куплено и ему не терпелось со мной обсудить прочитанное.

Звонок Андрея настиг меня восьмого днем, когда я вернулась с прогулки по Нескучному саду: ходила смотреть, как набухают почки на деревьях, и дышать воздухом, пахнущим весной.

Он сказал:

– Объявляется весна! Ты не против прошвырнуться?

– Конечно, не против.

Мы договорились встретиться в три часа на «Третьяковской». Конечно, не успела я положить трубку, как тут же раздался новый телефонный звонок. Я была в отличном настроении, но детальное обсуждение Евангелия с Ринатом как-то не вписывалось в мои сегодняшние планы. Я уже бегала по квартире в поисках задевавшейся куда-то кофточки и одновременно пыталась накрасить глаза.

Рисуя рот губной помадой, я прошепелявила:

– Извини, я ухожу через пятнадцать минут.

Ринат попытался втянуть меня в какой-то маловразумительный диспут, но я была непреклонна – мне сейчас некогда.

Он расстроился. Пообещал перезвонить позже.

Мы встретились с Андреем у выхода из метро. Он ждал меня, держа в руке трогательную веточку с пушистыми желтыми цветочками. Мимоза! Я поднесла ее к лицу и улыбнулась Андрею. Он улыбнулся мне в ответ.

Отстояв не очень большую очередь в кассу, мы побродили по залам Третьяковки, радуясь встрече с любимыми художниками и словно приглядываясь друг к другу. Потом через «Лужков мостик» вышли к памятнику Репину, посидели на скамеечке в скверике, прошлись по мокрой шумной Москве, оказались у Московской консерватории. Двери здания были распахнуты, на улице толпились курильщики. Раздался звонок, толпа, побросав окурки кто куда, суетливо двинулась в темные недра. Улица опустела.

Неожиданно из дверей выглянул человек и, заметив нас, замахал нам рукой:

– Быстрее, быстрее заходите. Сегодня замечательный концерт: Моцарт и Шнитке.

Как будто ждал нас. Нельзя было потерять такой шанс – мы ринулись в гардероб.

После концерта, переполненные восхитительной музыкой, мы зашли в кафе и долго сидели за маленьким уютным столиком, на котором горела свеча в стеклянном подсвечнике, похожем на рюмку, пили красное вино и болтали, болтали...

Андрей проводил меня до подъезда, поблагодарил за чудесно проведенное время и галопом помчался к метро, чтобы успеть к часу ночи на пересадку.

Через день мои поклонники позвонили одновременно. Это было забавно и невероятно, но я слышала в трубке два разных голоса. В первый момент я опешила, но быстро сообразила, что это проделки телефонной станции.

– Алло-у, Юля? – знакомо спросил Андрей.

– Алё, Юль! – отозвался Ринат.

– Андрей? – спросила я.

В трубке послышалось шуршание, а потом короткие гудки, оба куда-то пропали. Я улыбнулась. Звонок показался мне очень забавным. Телефон затрезвонил снова. Я схватила трубку.

– Да! Слушаю!

– Алё! – послышался неуверенный голос Рината.

– Привет, Ринатик!

– Я звонил только что, – сухо сказал он. – Почему ты назвала меня Андреем? Ты что, еще с кем-то встречаешься?

– Потому что звонил Андрей.

– Так, значит, у тебя есть еще и Андрей?!

– А что тут странного? Да, у меня есть знакомый по имени Андрей. Тебя удивляет это обстоятельство? Я же не в лесу живу, Ринат. Как у каждого нормального человека, у меня полно знакомых. С Андреем мы были вчера в Третьяковке, – честно призналась я без злого умысла.

Мне почему-то не хотелось говорить Ринату, что обычно я торчу дома, а с Андреем встречалась в первый и, может быть, в последний раз.

Да как бы оно ни было, это ведь не его дело!

– Я не думал, – в ужасе завопил он после секундной паузы, – что ты так развратна! Как ты можешь?! Одновременно! С двумя мужчинами!..

– Что, – спросила я, – что с двумя?

– Я никогда и ни при каких обстоятельствах не пошел бы с другой женщиной в кино, театр или на выставку, если уже собрался жениться.

Так вот в чем дело, осенило меня. Ринат собрался взять меня в жены! А я сижу и ничего не знаю... А на мне жениться хотят! Как же я не поняла этого сразу? Удивительно только, что очень быстро он принял судьбоносное решение, я и Евангелие-то как следует не прочитала...

– Да, ты нравишься мне, не скрою. Но сейчас я должен пересмотреть свое решение. Я не желаю иметь дело с распутницей. – Ринат накалялся все больше и больше. – Ты слепа, как котенок! Тебе неизвестна страшная тайна. Ты никогда не сможешь понять, что твои поступки безнравственны, оскорбительны.

«Он что, бредит или свихнулся?» – думала я, слушая несущиеся из трубки вопли.

– Тайна заключена всего в двух словах, – не унимался Ринат. – Их нелегко найти в Библии, эти слова, они скрыты между строк. Слова эти – «страх Божий»!

В таком духе он продолжал еще долго. Сначала я молча слушала, раздумывая, обидеться мне или нет. В первую минуту мне стало даже интересно, сколько он еще будет молоть подобную чепуху, а потом я просто соскучилась и сказала:

– Пока, Ринатик, – и положила трубку на рычаг.

Достал... Просто городской сумасшедший...

По словам Рината выходило, что «страх Божий» – это то, на чем держатся отношения между мужчиной и женщиной, бизнес, искусство. Ведь порядок невозможен там, где не трепещут перед начальством, не приходят на службу за полчаса до начала рабочего дня и не засиживаются до глубокой ночи, не стучат на сослуживцев и не восхищаются руководством.

Трудно представить, что бы было, если бы начальники стали чуть человечнее и хоть ненадолго вошли в контакт с подчиненными, озаботившись их производственными проблемами. Все развалилось бы на фиг к чертям в один миг! Анархия. Деградация. Разруха.

А уж какой в его представлении должна быть идеальная женщина, мать и жена... Нет, лучше не надо об этом... Надеюсь, он теперь позабудет номер моего телефона. Я, во всяком случае, просто жажду этого. Второго такого разговора я просто не вынесу. До свидания, Ринат!

Марина Хаменко, просидев на больничном целый месяц, заглянула на работу. Все улыбались ей, спрашивали о здоровье и всячески выказывали свое расположение.

Маринка подошла к моему столу с чуть виноватым видом, казалось, сейчас начнет извиняться за то, что мы стали свидетелями ее «неприличного» поведения. Но мне самой хотелось попросить у нее прощения, ведь у меня не хватило смелости разогнать толпу зевак, для которых чужая беда – лишний повод развлечься.

На лице Марины были видны кровоподтеки.

– Что это? Синяки? Откуда? – Я с тревогой за–глянула в глаза подруги.

– Синяки? – как-то отрешенно отозвалась Марина. – Эти? – И она дотронулась до начинающего желтеть пятна на скуле. – Пустяки. Не обращай внимания. Просто мне в очередной раз стало плохо. Опять плохо. В ванной... – Она тяжело вздохнула. Конечно, ей было тяжело говорить на эту тему. – Я принимала душ, рожок выскочил из рук... Еще и соседей залила, пока в себя пришла...

«Боже мой! – подумала я. – Бедная Маринка! Она живет совсем одна, могла же захлебнуться, обжечься, разбить голову о кран!» Вот где беда! Я утешила ее, сказав, что теперь все будет хорошо, она скоро выйдет на работу, ее все ждут и бояться больше нечего. Марина слушала меня несколько отстраненно, словно находилась вдалеке, изредка кивала и отводила взгляд.

Я поцеловала ее на прощание.

Еще через месяц приступы у нее прекратились, она позвонила мне и сообщила, что готова выйти на работу. Я передала это сообщение руководству, но директор принял решение оплатить ей лечение в хорошем санатории, продлив отдых Марины еще на месяц.

Маринка вернулась из санатория ровно через неделю. У нее опять случился приступ, и врачи категорически отказали ей в санаторном лечении. «Собирайте вещи и – марш домой! Мы не хотим отвечать за вашу жизнь», – сказали они.

Марина вернулась поникшая, без надежды на улучшение. Она приступила к своим обязанностям, и ей поручили рассчитывать бензин – самую простую операцию. Работала она всего полдня. Мы, конечно, уже знали, что Ганская направила официальный запрос то ли в Минздрав, то ли в какой-то медицинский комитет, может ли иностранная фирма держать больного с таким диагнозом на должности бухгалтера. Кроме того, Ганская подсуетилась и нашла доктора, и не простого, а почти академика, который следил за состоянием здоровья Хаменко и постоянно присылал пространные отчеты.

Нетрудно догадаться, что творилось в душе у Марины – больная и совершенно одинокая, она знала о грозящем ей увольнении и была на грани нового нервного срыва.

Я утешала ее, как могла: «Успокойся, никто тебя не уволит! Не имеют права». В медицинской энциклопедии я прочла статью об эпилепсии, где, в частности, было сказано, что «лицам, подверженным эпилептическим припадкам, нельзя управлять транспортом, работать с огнем, плавать». Особенности же личности больных – это «педантичность, аккуратность и трезвость, что делает их незаменимыми работниками».

Я сунула эту статью под нос Марине.

– Вот видишь, – сказала я, – эти замечательные слова – про тебя. Самые лучшие качества бухгалтера – аккуратность и педантичность. У тебя с этим, в отличие от большинства наших сотрудников, все в порядке.

Она улыбнулась мне сквозь слезы.

Через месяц Маринин академик для отдела кадров выслал хороший отзыв о состоянии ее здоровья. В нем говорилось: «Рекомендуется укороченный рабочий день и соблюдение схемы медикаментозного лечения. Противопоказаний для работы в офисе нет».

А через неделю с ней снова случился приступ. На этот раз наш коллектив испугался по-настоящему.

«Скорая» «Ингосстраха» ехать наотрез отказалась, сославшись на то, что «это не страховой случай».

– Но ведь в прошлый раз вы же приезжали! – прорыдала в трубку Нина.

– В прошлый раз больная была в бессознательном состоянии, и мы по инструкции обязаны были оказать первую помощь. А сейчас мы с вами знаем, что это не приступ, а рецидив хронического заболевания, а его в нашем страховом списке нет. Всего хорошего.

Марину увезли в городскую больницу, а через две недели уволили по состоянию здоровья.

Вика вышла из декрета. Оставив годовалую малышку на няньку, она явилась на службу и стала наводить порядок, перекручивая гайки на свой манер. Она вернула маленькую иконку на старое место рядом с телефоном, разослала всем приветствие по электронке и... приступила.

Перво-наперво вызвала по очереди всех сотрудников «на ковер». Обычно на таких собеседованиях вяло обсуждались наши индивидуальные рабочие планы и различные производственные вопросы: пересмотр подачи отчетности, упрощение документооборота и все в таком духе. Я не ждала от Вики ничего новенького. Но она удивила меня.

– Говорят, – начала моя начальница и посмотрела на меня пристально, словно прокурор, – ходят слухи, – поправилась она, – что ты, Юлечка, слишком много пьешь чаю в рабочее время.

Я промолчала, мысленно скручивая ей фигу в кармане. И хотя мне не хотелось с ней ругаться, ответила:

– Даже если и так, за это ведь не расстреливают. Верно?

– Не расстреливают. Но и не одобряют. Нет, я прекрасно знаю – ты работаешь быстро, четко и не делаешь ошибок. Это я так... И все же я хочу, чтобы ты каждый понедельник присылала мне отчет о проделанной работе за каждый день недели. Меня не интересуют отписки и общие слова. Это должен быть подробнейший отчет, что называется, по минутам. Что ты так на меня смотришь? Да, по минутам! Если говорила по телефону, то с кем и о чем, и обязательно указывай, сколько ушло на это времени. Я хочу знать, сколько проверено отчетов, сколько проведено платежек и на какую сумму. Это ясно? – Она замолчала, ожидая моей реакции.

Я смотрела на нее со спокойной улыбкой.

– Хотите нас вывести на чистую воду?

Мне от всего этого было невесело.

– Мы хотим проанализировать ситуацию в отделе, а потом серьезно поговорить с теми, кто ворует драгоценное рабочее время.

Я почему-то почувствовала, что эта фраза была заготовлена заранее.

– Почему некоторые не успевают выполнять свою работу? Только ли потому, что ввели новые путевые листы и увеличили бюджеты по отделам?

– И это тоже. За полгода штат в отделе продаж увеличился на пятьдесят человек. А это пятьдесят мобильных телефонов, тысячи новых звонков и гора новых отчетов ежемесячно. А зарплата наша, между прочим, осталась на прежнем уровне. Вы же знаете, что эта публика и шага не может ступить без нашей помощи. Только и слышишь: «Когда мне перечислят аванс? А сколько? А почему столько? А можно еще? А когда мне дадут машину? Ой, я ничего не понимаю в ваших цифрах...». И так далее. Можно продолжать до бесконечности.

Серьезных причин было предостаточно, но мне не хотелось вступать с ней в дискуссию. По существу, Вике не было никакого дела ни до нашего отдела, ни до сотрудников лично. Хотела бы что-нибудь изменить в работе подразделения, не с чая начинала бы.

Видно, Карина Мухамедовна накрутила ей хвост, прочитав в ее глазах тоску по брошенному ребенку. И Вика, чтобы продемонстрировать свой трудовой задор, сразу начала стратегическое наступление.

– Я знаю, что отдел продаж самый тупой, – ответила мне Вика. – Но я не желаю, чтобы по конторе про мой отдел бродили разные слухи. Я хочу, чтобы сотрудники, приходя на работу, занимались работой, а не чаепитиями, каталогами с тряпьем и хрен знает чем.

Этот «хрен» звучал у нее постоянно. «Хрен» было ее слово-джокер, которым она подменяла все, в чем не хотела разбираться. Вика также подчеркнуто небрежно называла фирму конторой, а нас, естественно, девочками. Наверное, так, принижая все и всех, удобнее было руководить. Скорее всего в ее жизни не оказалось человека, с которого можно было бы взять пример, как общаться с подчиненными. Наверное, ее унижали и дома, и в школе, тыкали носом в институте, я уж не говорю о работе. Может быть, слишком авторитарная мама подавляла нашу будущую начальницу, не давая ей почувствовать себя сильным, самодостаточным человеком. Скорее всего она до сих пор звонит своей Вике, требуя продиктовать название замечательного нового лекарства, рецепт кулинарного блюда или напоминает о давно обещанном визите вежливости. Возможно, солидная Вика до сих пор не может «сбежать с детской площадки» и действует с постоянной оглядкой на маму. И эта руководящая долж–ность – просто еще одна неудачная попытка доказать матери, что она взрослая девочка и может обойтись без ее советов.

«У тебя, Вика, в подчинении двадцать человек, – думала я, глядя на разглагольствующую начальницу. – Ты, конечно, можешь вызывать нас на серьезный разговор в свой кабинет, можешь отдавать распоряжения, хвалить или журить, но ты, словно чего-то опасаясь, не хочешь видеть в нас людей, подобных себе. А мы такие же, как и ты. Мы рано или поздно догадаемся, что все это – обычная детская игра в шахматы, где пешки, безусловно, твои подчиненные, но право голоса-то у них никто не отнимал. Мы отличные специалисты. Любая из нас может сделать карьеру на какой-нибудь другой фирме или просто уволиться и жить в свое удовольствие, удачно выйдя замуж. Не надо бросаться специалистами, Вика. Пробросаешься...»

Я не сомневалась, что она без труда может заменить меня двумя новенькими, и, в сущности, в ее списке сотрудников ничего, кроме имен, не изменится. «А что? Вот сейчас возьму и напишу заявление об уходе, – мелькнула у меня задорная мысль. – И гора с плеч...»

Словно бы угадав мои тайные мысли, Вика сделала строгое лицо.

– И еще. Лично от тебя, Юля, я жду предложения, как нам реорганизовать систему по авансовой отчетности. Давно пора этим заняться. Карина Мухамедовна просила меня набросать свои соображения и высказать свежие мысли, что, на мой взгляд, еще можно сделать для улучшения работы в подразделении... Ну, там, карты корпоративные выдать или еще что-нибудь придумать...

Я молчала. Конечно, я могла бы оказать ей посильную помощь в предстоящей реорганизации, но в ее интонации было что-то угрожающее и обвинительное. Мне показалось, что Вика борется со мной и не хочет принимать в свою команду. Как будто до сих пор не может мне простить того, что я осмелилась выбивать себе контракт. Кстати сказать, безрезультатно. Я мысленно усмехнулась. «Значит, я была права – Карина вставила тебе семиведерную клизму со стеклом. Ты и без того дрожишь от страха перед будущим, потому что отвыкла от начальства и рабочей суеты, бессонные ночи и детский плач до пяти утра дают о себе знать. Вон какие у тебя тени под глазами. Потребуется еще целый год, прежде чем твой ребенок научится бегать, уверенно держать ложку и не ронять все подряд из рук, в три года он сможет облачать свои бесконечные „хочу“ в приемлемую форму, а не орать белугой, валяясь по полу. Годика через три с ним можно будет договориться. Но только через три года!

А вдруг начальство разозлится на тебя и уволит, прежде чем ты поставишь ребенка на ноги? Ты ведь не сможешь жить только на зарплату мужа, оттого что еда нынче дорого стоит, а хочется еще построить теплый дом с пластиковыми окнами, винтовой лестницей и пищевым блоком. Ты чуть постарше остальных, а выглядишь как сорокотонная бомба, заедающая внутренний дискомфорт тортами и жареным мясом. Это твой крест – являться на работу вовремя, раздавать щелбаны допустившим ошибки бухгалтерам, а дома за ужином жаловаться муженьку, что ты устала как собака от этих тупиц, чтобы ему и в голову не пришло тормошить тебя, лежащую на супружеском ложе словно куль с картошкой, добиваясь жгучих любовных ласк».

Я бы могла сказать Вике так: «У тебя, дорогая, есть все основания нас ненавидеть. Мне очень жаль. Но Карина просила лично тебя подготовить соображения, ты и готовь...»

– Не знаю, – сказала я. – Смогу ли я...

Однажды я уже отказалась от должности главбуха. А может быть, зря? Работала бы сейчас в ювелирном магазине и горя не знала? За прошедший отрезок времени я много чему научилась и здорово выросла в профессиональном плане. Теперь меня не испугаешь перерасчетом и двойной бухгалтерией. Теперь я все знаю, умею и других научить могу.

Если бы мне предложили выбрать себе начальницу, например одну из двух: Вику или Наташу, я бы не задумываясь выбрала Наташку. Ей бы по крайней мере не пришло в голову упрекать меня, что я на работе пью чай. А кто не пьет? Что, две чашки чая, выпитые второпях перед монитором, вместо полноценного обеда столкнут французскую фирму «Франсье» в финансовую пропасть? Не думаю. И вообще, мы с Наташкой неплохо бы ладили, а главное, доверяли бы другу другу. Иначе в маленькой фирме нельзя. Наташкина деловая хватка мне всегда нравилась, хоть она и торгует паленым золотом.

Вечером, придя домой, я опять вспомнила Наташку и набрала ее номер. Меня охватила ностальгическая тоска по ушедшим временам. Я приложила трубку к уху и услышала мужской баритон:

– Слушаю вас.

Я, чуть заикаясь, попросила к телефону подругу.

– Наташа в Турции, – прозвучало в ответ.

Значит, у Наташки дела идут неплохо! Магазин ее не обанкротился, а дома ждет умопомрачительный голубоглазый красавец. В этом я даже не сомневалась, у Наташки особый талант выбирать и знакомиться с атлетически сложенными голубоглазыми мужчинами.

Мне и в самом деле вдруг страшно захотелось уволиться. Я пришла домой и, не зная, чем заняться, позвонила подруге.

– Привет, Валюшка.

– Сколько лет, сколько зим! – обрадовалась Валя. – Ну, как ты?

– Как после первой серии «Фанни и Александра».

Валя кино не любила, точнее, ей некогда было в нем разбираться. Она переспросила:

– То есть плохо?

– На самом деле ничего нового, – промямлила я. – Снова хочу уволиться.

Я достала из настенного кухонного шкафа бутылку коньяка и налила рюмку.

– Представляешь, эта жирная сволочь Вика устроила нам электрический стул. Надавала каких-то глупых заданий, будто ждала этого всю жизнь.

– Так что случилось-то?

– Она где-то шаландалась целый год...

– Не шаландалась, а валандалась, – машинально поправила меня Валя.

– Вот я и говорю – вышла на работу, и ни тебе благодарности за хорошую работу, ни курсов каких-нибудь или отгула. Один решительный наезд. Хорошенькое дело. – Я отпила коньяк, согрев горло. Это сейчас было именно то, что нужно. – Она хочет, чтобы мы писали отчеты о том, чем мы занимаемся ежедневно на работе, учитывая все – бумажки, звонки, пустые разговоры, бездумное гулянье по коридорам. Представляешь?

– Бред. Такого даже в советские времена не было.

– Ну вот, а после этого она мне делает предложение, словно принимает в помощницы, – мол, напиши свои соображения по реорганизации, придумай что-нибудь, как упростить делопроизводство, и все такое. Типа, с вами надо что-то делать, надоели хуже больного зуба, но вот что? Этот наезд с отчетами меня просто выбил из колеи.

– Может, все не так плохо? – сказала Валя. – Многие талантливые люди учитывают свое время письменно. Хороший способ не растратить жизнь на ерунду. Представь, если бы обычный человек попробовал описать подробно хотя бы один свой прожитый день – кроме сна, еды, ковыряния в носу у телевизора и мелких незначительных дел, – у него же почти ничего не окажется.

– Я понимаю, о чем ты. Но это ее не оправдывает.

– Но с этим можно немного поиграть, – весело сказала Валюша. – Проблемы нужно решать вначале.

– Уволиться?

– Это ты всегда успеешь. Сначала закачай в нее комплекс вины и обменяй его на то, что тебе нужно. Если она не круглая дурочка, то сумеет понять тебя правильно. Может, даже немного начнет уважать.

– Как?

– Зайди к ней и скажи, что ты готова написать отчет для Карины, но тебе не хватает опыта. Объясни, что на прошлой встрече ты растерялась от ее напора, но в принципе у тебя есть что сказать. Ты дашь понять Вике, что тебе не слишком понравилось ее поведение, и заставишь почувствовать виноватой.

– Понимаю, мне нужно с ней обменяться внутренним состоянием.

– Ну да. Подготовься заранее, объяви Вике, какие тебе необходимы курсы – английский или что другое. Заключи сделку. Играй ва-банк: если она тебе откажет, будет виновата вдвойне. У тебя появятся все основания не делать ничего, что она просит. Скорее всего у нее хватит ума подписать тебе заявление на курсы – пойдешь учиться, получишь «корочки» о повышении квалификации или сертификат, найдешь хорошую работу.

– В любом случае мне во «Франсье» никогда не нравилось.

– Вот видишь, как все замечательно складывается. Да и вообще, все хорошо.

– И коньяк у меня хороший. И ты, Валя, молодец.

В понедельник я зашла в кабинет Вики. После беседы она, помедлив какое-то мгновение с ответом, все же разрешила мне пойти на курсы и даже записаться на английский.

Я представила себе нашу с Викой встречу лет этак через пятнадцать. Мы, случайно столкнувшись где-нибудь в центре города, остановимся, забыв о делах, и разговоримся о жизни. Нам будет приятно осознать, что у нас была в прошлом одна общая история, что в этом огромном городе не все друг другу чужие и посторонние. Мы будем трепаться «ни о чем», разглядывая друг друга и испытывая некоторую радость хотя бы потому, что обе выжили и состоялись как личности. И не мелькнет между нами даже малейший намек на старые обиды и былые разногласия. Плохое вообще быстро забывается. Мы обсудим наших общих знакомых, будущее детей и летний отпуск у моря. Мы будем улыбаться друг другу, ласково заглядывая в глаза, если обе к тому времени не скурвимся настолько, что при этой случайной встрече пройдем мимо, демонстративно отвернувшись.

Мое заявление вернулось ко мне через неделю из отдела кадров с пометкой Карины, которую она ставила для директора: «Out of the budget. She need’t English in her work». Кто-то по ошибке положил его в мой бокс.

Эта ремарка Карины означала, что никакого повышения квалификации мне не светит, что я нужна только как рядовой солдат, пушечное мясо, кусок дерьма, цельнометаллическая оболочка. Меня надо драть, молотить и мутузить, пока дым не пойдет из ушей, пока я наконец не пойму, что так устроен мир.

В субботу мы ходили с Андреем в кино на фильм Эмира Кустурицы «Жизнь как чудо». 1992 год. Война готова разорвать Боснию, но мирные жители не сдаются. Картина, награжденная в Каннах кинопризом Французской национальной системы образования и «Сезаром-2005» за лучший европейский фильм, оказалась веселой, остроумной и жизнеутверждающей. Я подумала, что нам очень не хватает такого колорита – музыки, гор, зеленых лугов. На этом кино я в прямом и переносном смысле слова «отъехала», побывав в веселой компании сербов.

После сеанса мы зашли в уютное кафе.

– Тебе понравился фильм? – спросила я Андрея.

– Да, но мне не понравился произвол режиссера, – ответил он.

– Что это значит?

– Я все время видел, как режиссер борется со сценаристом.

– Пожалуй, ты прав, и у меня было легкое чувство, что первая часть как бы состоит из отдельных сценок. А вторая часть немного другая – слитная, что ли.

– Да, не сценок, а эстрадных номеров, – поправил меня Андрей. – В этом-то и проблема, что придуманные сценаристом герои танцуют под дудку Кустурицы. А в большом кино это непростительно, потому что никто не должен мешать другим делать свою работу. А тут... Режиссер обыграл сценариста, выражаясь по-спортивному.

– Разве это плохо? Кино же получилось.

– Кино получилось авторитарное и нецелостное. Но никто не спорит, что Кустурица – гений.

– Ну, я же тебе об этом и говорю, – обрадовалась я. – Что бы он там ни наворотил, это сделано во имя искусства!

– Ну да, наверное. Во имя искусства. Как это у Гераклита – не следует забывать, что борьба идет повсюду и что справедливость есть борьба.

Наверное, я ничего не понимаю в мужских играх. Почему, собственно, жизнь должна быть борьбой?

– А разве нельзя снимать кино без борьбы? – спросила я.

Он махнул рукой:

– Можно. Но для этого нужно родиться Антониони.

– Он такой один?

– Может, и не один, но «Blow up» снял именно Микеланджело Антониони.

Я знаю, что Андрей обожает фильм «Фотоувеличение» и его взгляд на кино, на мелкие детали отличен от моего. Его восхищает преуспевающий фотограф Томас, обладатель поражающего взгляда, все время пребывающий в состоянии наблюдения-поиска объекта съемки. Это охотник за натурой, который и сам находится в кадре под чьим-то взглядом. Фотографии Томаса – это зеркало, захватившее и удерживающее там объект. Мы смотримся в зеркало, и наше отражение подтверждает объективное присутствие нас в действительности. Андрея приводит в восхищение черный бархатный костюм героя и сцена, в которой фотограф раздевает и упаковывает Джейн Биркин и ее подружку в гигантские листы бумаги. А я внутренне дрожу от страха, когда Томас отправляется в пустынный парк, чтобы убедиться в наличии трупа. В печальном свете луны он поднимает голову и смотрит сквозь ветви на ночное небо. Самый последний кадр – этот шум дерева на фоне мертвой тишины парка, где еще недавно лежал труп неизвестного мужчины, но его больше нет. Лично мне после этого неожиданного поворота становится окончательно не по себе, но весь мой животный ужас растворяется, и я не боюсь продолжения.

Великий Микеланджело Антониони для меня, как гром и молнии для первобытного человека. Радостно, страшно и глаз не оторвать.

Я рассказываю Андрею, что больше всего люблю у Антониони фильм 1975 года «Профессия: репортер». Герой Джека Николсона снимает в Африке материал об освободительном движении. Его машина застряла в пустыне, так же как и он сам в жизненной рутине постоянных переездов, не приносящих былой радости. Шанс кардинально изменить свое существование появляется, когда его сосед по гостинице умирает. Герой переклеивает фотографии в паспортах. Приняв новое имя, чужую судьбу, герой попадает в иную среду. Отказавшись от прошлого, он не решил для себя, каким будет его будущее.

Мне кажется, что эта история отчасти про меня, но я впервые признаюсь в этом вслух, что я так же потеряна для окружающих, как герой Джека Николсона. В обычной суете я, конечно, забываю об этом, становлюсь нормальной, озабоченной и практичной. Но стоит мне вспомнить этот фильм, бескрайние пейзажи Африки, как я замолкаю, боясь вы–плеснуть состояние завороженности, которое отчетливо помню с самого детства.

Я вспоминаю дикий песчаный берег Онеги, может быть, даже это было мое первое впечатление о жизни. Мне полтора годика. Мы приплыли сюда на моторке. Родители заняты на сенокосе и, как мне кажется, не видят меня из-за высокой травы, я совершенно одна сижу на теплом песке и перекладываю его с кучки на кучку, выбирая мокрый, тот, по которому только что пробежала волна. Песок мелкий, чистый, почти белый. Мне не хочется, чтобы за мной приходили родители, я готова греться на солнце и жмуриться от блеска перекатов реки хоть целую вечность.

– Вот это как раз то, что нам всем и нужно, – подвожу я черту, пересказав Андрею сюжет фильма.

Он молчит, но я знаю, что он со мной согласен.

Я тайно радуюсь тому, что для нас кино – общее увлечение, еще одна подаренная жизнь, «с которой вывели пятна скуки». У нас, как у мечтателей Бернардо Бертолуччи, всегда есть предмет для восхищений и бесед.

За соседний столик подсаживаются две юные девицы. Блондинка и брюнетка. Они оживленно ведут, очевидно, начатый где-то за пределами кафе разговор, к которому мы теперь невольно прислушиваемся. Уж слишком громко и вызывающее звучат их голоса. Блондинка, оказывается, недавно вернулась из Турции. Год назад она отправилась туда танцевать в варьете. Но на самом деле стала стриптизершей в ночном клубе, а в свободное от работы время обслуживала турок.

– Ну и как? – поинтересовалась брюнетка.

– Вначале противно, потом ничё, – индифферентно ответила блондинка.

– А симпатичные там были?

Блондинка глубоко задумалась.

– Не-а, не было. – И добавила: – Все беззубые, вшивые и жутко вонючие. К нам чаще всего приходили бедуины. Они живут, как в Библии, на то, что бог пошлет.

– А деньги-то у них откуда?

– Денег у них куча. Наркота, рабы, да мало ли еще откуда.

– Типа, с гор спустились?

– Типа да. Но воняет от них! – Блондинка за–ткнула двумя пальцами нос, оттопырив мизинец для убедительности.

– И вы с ними?..

– А куда деваться? Паспорт отдала. Денег нет. А мама в Архангельске.

– Ваще-е...

– А знаешь, – вдруг с умным видом изрекла блондинка, – артистка из фильма «Интердевочка», не помню ее имя, какое-то прибалтийское, сказала, что это просто профессия такая.

– Ну да, древнейшая профессия... – вздохнула брюнетка. – Только вот зачем мы пять лет учились в МАИ?

Я вдруг осознаю, что тоже не хочу больше продаваться, не хочу делать вид, что мне это приятно, играть чужую роль.

– Да, ты знаешь, а я увольняюсь, – неожиданно говорю я Андрею.

– Почему?

– Противно быть товаром.

– Только не говори, что бухгалтер – это продажная женщина, это надумано. – Он косит глазами на девиц, но они заняты собой и ничего не слышат. – Эти две птички унижаются и рискуют здоровьем в сто раз больше, а зарабатывают наверняка меньше, чем ты. Скажи, тебе просто скучно, потому что твоя работа тебе неинтересна? Хотя, наверное, любая работа в каком-то смысле проституция.

– Да уж с бедуинами, наверное, поинтереснее, – сердито хмыкаю я. – Хотя ты прав, наверное, у каждого свои «бедуины».

– Ты про свое «Франсье» всегда смешные истории рассказывала.

– Потому что мне на самом деле грустно.

– Слушай, а может, тебе попробовать написать роман или повесть? Только напиши с юмором!

– Звучит прямо как заказ режиссера сценаристу.

– Мне почему-то кажется, что ты могла бы классно описать свою фирму.

– Ты думаешь?

– Я просто уверен, что у тебя получится. Слушай, а правда, возьми и напиши обо всем. Пусть будет автобиографический роман, история про то, как ты приехала в Москву, как училась, как стала бухгалтером. Ты сможешь!

– Но кому будет интересна такая банальная история?

– Но ведь и жизнь банальна по сущности. Заодно сведешь счеты со своими «бедуинами». Только будь откровенна. Чем честнее и злее будут твои слова, тем интереснее читателю. Откровенность в наше время – это мода и стиль. Сейчас принято выворачивать души наизнанку – по телевизору в ток-шоу, в мемуарах, дневниках... А кому нужен художественный вымысел?

– Ты считаешь, что это может что-то исправить?

– Конечно.

– Не знаю, не могу судить. Послушай, есть одна вещь, о которой я всегда мечтаю, – это путешествие. Когда я очень устаю, то ночью мне снятся далекие страны. И утром становится легче. Иногда в метро я закрываю глаза и вижу высоченные горы, хотя даже не знаю их названия...

– Скорее всего это Гималаи, – засмеялся Андрей.

– Горы моей мечты без названия, но они могли бы быть и Гималаями, если бы я только знала, как они выглядят.

– Я тоже очень люблю горы. – Андрей перестал улыбаться. – Придется нам съездить в Гималаи. Тогда и проверим.

– Но это невероятно сложно!

– Но ты же не против?

– Я – «за»!

Самолет до Непала летит десять часов с одной посадкой в Эмиратах. Но мы решили лететь через Дели. Шесть часов, и вот она, Индия!

Прижавшись носами к иллюминатору, мы наблюдаем белые русские снежные равнины, искрящиеся и до боли знакомые. Через три часа полета показались маленькие синие барашки Каспийского моря, еще через час – красноватые горы Пакистана с маленькими четкими ярко-зелеными квадратиками садов. Еще через час горы становятся выше и выглядят как листы белой небрежно смятой бумаги. Маленькие селения разбросаны то тут, то там. Скученные серые коробки жилых домиков, наверное, кишат маленькими шустренькими человечками. Может быть, даже они иногда выходят на улицу и передвигаются по узеньким тротуарам, но мы с высоты птичьего полета можем об этом только догадываться.

Вот под нами широкая река. Можно предположить, что это Инд. Он мощный и стремительный, даже с высоты пяти тысяч кажется, что он шириной в километр.

Я догадываюсь, что так начинается любая страна – одноцветными схемами городов с лучевыми направлениями ниточек-дорог, на которых иногда видны словно игрушечные бегущие машины. Раньше я об этом не догадывалась, потому что лечу за границу впервые.

Вскоре все вокруг резко темнеет: голубое становится розово-фиолетовым, а потом превращается в сине-черное. Над загадочной сказочной страной загораются электрические огоньки. Их становится все больше, и они становятся все крупнее. Это потому что наш самолет снижается над делийским аэропортом.

Индия способна шокировать любого европейца. Она шумная и яркая, стремительная и агрессивная. Но при этом сохранила феодальную религиозность и древнейшую историю и архитектуру.

Это страна пряных запахов, ярких цветов и несметного количества попрошаек и нищих. Люди в лохмотьях знают, что у вас есть деньги, по крайней мере на авиабилет и чистую одежду, и этого достаточно, чтобы нахально повиснуть на вашей руке. Вы растеряны и испуганы, но на всякий случай скидываете наглого попрошайку и ускоряете шаг, привлекая внимание еще больше. За спиной слышны крики: «Cheep prices! The most cheep prices!» Чумазые детишки бегут за вами ватагой, наперебой предлагая сувенирную чепуху, склеенную наспех из подручного материала.

В принципе сувенирчик будет стоить вам недорого – рупию или две, рубль на наши деньги. На них ничего не купишь, но это и не важно. Поэтому отдайте, чтобы хотя бы один из них от вас отстал. Правда, не исключено, что другие, те, у которых вы еще ничего не купили, догонят вас, чтобы получить то же, что получил минуту назад их товарищ.

Это особая каста необразованных людей, у них нет паспортов, но они хорошо усвоили, за кем можно бежать, а за кем не стоит. И вас они выбрали не случайно. Ваш добрый взгляд – это ваша слабость, а значит, есть что выклянчить.

И только опытный немецкий путешественник, изучивший подобные штучки наизусть и случайно встреченный нами в аэропорту, когда мы, слегка шокированные, купив только на третий день билеты, все же собирались улететь в Непал, сказал нам:

– Их можно остановить, сказав: «Get out! I’m not tourist!» И главное, не смотрите им в глаза, а то заколдуют.

Мы летим в Непал, государство, расположенное в Гималаях между Индией и Китаем. Удаленная от морского побережья и отрезанная от остального мира высокими горами, страна на протяжении многих столетий находилась в изоляции, так как ее правители активно противодействовали проникновению в королевство Непал чужеземцев, которые появились там только во второй половине прошлого века.

Самую возвышенную часть страны образуют Большие Гималаи, где находятся вершины-«восьмитысячники»: Джомолунгма, Канченджанга, Макалу, Джаулагири и Аннапурна. Большие Гималаи мало заселены, если не считать разбросанных по долинам маленьких деревень. Полноводные реки Арун, Бхери, Кали-Гандак, Карнали, Сун-Коси текут с севера на юг и впадают в реку Ганг.

Белые пики Гималаев в иллюминаторах все нарастают и нарастают. Они так близко, кажется, что можно их достать рукой. Вот они – сахарные ледники, красивые и вечные. А где-то внизу видны утопающие в зелени, не знающие, что такое морозная зима, непальские деревушки, где растут ананасы на грядках.

Настойчивый таксист вцепляется в нас как клещ прямо в аэропорту, предлагая отвезти в самый лучший отель Катманду совершенно бесплатно. Мы с Андреем растерянно смотрим друг на друга. Конечно, нет ничего плохого в том, чтобы прямо с самолета отправиться в приличный отель и передохнуть, но мы не понимаем, почему бесплатно. Может быть, здесь что-то не так? Я вижу в глазах Андрея тревогу. Мне кажется, в эту минуту он думает о том, что ответственен за меня и поэтому должен досконально взвешивать подобные предложения.

Я пытаюсь сделать спокойное лицо, уверенная, что ему нужна моя поддержка. Почему он, собственно говоря, обязан принимать решения и отвечать за меня? Мы впервые в этой стране и еще не научились понимать Восток.

Андрей берет меня за руку и решительно говорит таксисту:

– Поехали, это только кажется, что у нас есть выбор.

Таксист помогает нам уложить рюкзаки в багажник старой машины неизвестной модели. Шашечек на его дверях мы не заметили, или они просто стерлись от времени.

Мы сидим на заднем сиденье в напряженном молчании и думаем: «Черт его знает, куда он нас привезет? Может быть, нам будет уже все равно?»

Такси выезжает за шлагбаум, покидает территорию аэропорта и метров через сто неожиданно останавливается. На переднее сиденье садится человек в черном костюме и рубашке без галстука. Он так уверенно сел в машину, что лично у меня не возникло никаких сомнений, что это все заранее продумано и просчитано.

Я прижимаюсь к сильному плечу друга и, кажется, перестаю дышать. «Зачем он сел в нашу машину? Мне и без того было страшно». Машина трогается, и незнакомец в костюме, не обращая на нас никакого внимания, начинает что-то говорить водителю громко и эмоционально, иногда жестикулируя.

Я и Андрей чувствуем себя полными идиотами, ведь мы ни слова не понимаем на чужом языке. На душе становится тревожно. Я не знаю, кто этот человек, но думаю, что нормальные непальцы, верующие и трудолюбивые, так просто не плюхаются в занятые европейцами такси.

«Даже если нас не укокошат, – судорожно соображаю я, – а только заберут „Зенит“, документы и выгребут деньги из внутреннего кармана куртки Андрея, все равно мы сломаем голову, что делать дальше. Ведь в Непале практически нет русских, только служащие посольства, которые вряд ли работают в воскресенье».

Стараясь внешне оставаться спокойной, я начинаю придумывать план: «Если машина остановится на одном из светофоров, можно будет попробовать сбежать. Но куда мы денемся без своих вещей, мыла и зубных щеток, которые закрыты в багажнике?»

Андрей гипнотизирует затылок незнакомца, как леопард перед прыжком, и, наверное, уже придумал какой-то свой план по нашему спасению. Он успокаивающе берет меня за руку и смотрит так, будто бы я читаю его мысли. Я молчу, но на моем лице написано: «Я не хочу умирать!»

«Может быть, громко крикнуть „Stop!“, объявить, например, что меня тошнит в старых машинах, и под этим предлогом выйти? Но на окраине города в надвигающейся темноте мы будем выглядеть еще глупее», – медленно соображаю я.

– Боже мой! – Это все, что я могу сказать.

Человек в черном костюме оборачивается, будто бы только что заметил в салоне машины посторонних.

– Намастэ, – широко улыбаясь, говорит он. – Where are you from?

– Russia, – говорит, насупившись, мой друг.

– A, Moscow! – уточняет незнакомец. – First time?

– Yes, – говорю я, глядя в упор в его черные почему-то улыбающиеся глаза.

Мне не хочется, чтобы он думал, что я его боюсь, но, наверное, наши лица выражают что-то такое, что он без труда угадывает: мы здесь в первый раз.

Незнакомец – мужчина средних лет. Он очень похож на хорошего семьянина и любящего отца. Иными словами, располагает к себе как идеальный аферист, и я ловлю себя на мысли, что с ним очень хочется поболтать о том о сем.

«Но зачем ему знать, откуда мы? – продолжаю рассуждать про себя я. – Он мог бы посмотреть в наши паспорта, когда убьет нас».

Тут же я представляю себе два бездыханных тела, брошенных под острым камнем в ночных Гималаях, – найти нас нашим родителям будет непросто. Я почти уже готова крикнуть «Stop!», но меня смущает только одно: а что, если они приличные люди и действительно хотят доставить нас в отель? Что они подумают про русских, когда откроется, в чем мы их подозреваем?

Я вспоминаю бесценную мудрость: главное не то, что происходит, а то, как ты к этому относишься. Это сказал кто-то из древних философов. Очень хорошо сказал.

Такси въезжает в пригород. Уф-ф! Все-таки люди кругом...

– Golden Roof Palace, – важно говорит господин в черном, указывая рукой куда-то назад и вправо.

Мы замираем при виде ослепительного золота на крыше пагоды, на которой отражается заходящее солнце.

– А это королевский дворец, – радостно объясняет незнакомец.

Машина минует высокую черную металлическую ограду дворцового парка и въезжает на узкую мощеную улицу старого города. Кривые, несуразные, будто бы возникшие сами по себе задолго до открытия законов геометрии и даже арифметики, улочки расползаются в разные стороны, иногда резко меняя направление и неожиданно пересекаясь. Они похожи не то на огромного спрута, не то на пещерный лабиринт, застроенный домами без номеров. Наша машина должна протискиваться буквально в сантиметре от стен с левой стороны и встречных машин с правой. От этого зеркального трафика голова отказывается соображать окончательно, потому что дорожные знаки стоят слева и наше правило «береги правый бок» превращается в «береги левый». Все наоборот.

Забыв о странном попутчике, мы с Андреем завороженно смотрим по сторонам. Такси резко тормозит на повороте, чтобы пропустить моторикшу, и тут наш попутчик неожиданно открывает дверь и выходит. Он кричит нам «Намастэ!» и машет рукой на прощание.

Мы недоумеваем, как будто нас обманули, и долго смотрим друг на друга.

– Ваш знакомый? – спрашиваю я наконец по-английски водителя.

– Нет, я его вижу в первый раз, – отвечает водитель, поглядывая в зеркало заднего вида.

«Galaxy», что в переводе с английского значит галактика, как множество других гестхаузов Катман–ду – столицы Непала, расположенной вдоль реки Багмати, находится на Тамеле, в туристическом квартале в самом центре города.

Таксист передает нас и наши вещи служащему отеля, а сам быстро уезжает. Служащий очень молод и, как все непальцы, маленького роста. Он не снимает черные очки, чтобы выглядеть солиднее.

– Намастэ, – тепло улыбаясь, говорит он. – Where are you from?

– Moscow, – говорит Андрей.

– A, Russia! First time in Nepal?

– Yes, – подтверждаю я автоматически.

Я вижу, как он искренне играет в знакомую игру, но не могу ему соврать, хотя очень хочется. На его лице светлая радость. Даже не потому, что мы из России, и не потому, что ответили на все его вопросы, он просто очень рад нашему визиту.

– По-моему, нас встретили хорошо, – говорю я тихо Андрею, – такая непосредственность...

Служащий ведет нас на третий этаж и показывает крошечный номер с двумя узкими кроватями и окном на шумную улицу. Мы, с одной стороны, рады, что попали в приличный отель, а не куда-нибудь еще. Но здесь как-то неуютно...

– Да-а, – удивленно протягиваю я и останавливаюсь посреди комнаты.

Чувство восторга сменяется легким недовольством.

Служащий стоит на пороге. Теперь хорошо видно, насколько он невысок ростом.

– Посмотри, – говорю я Андрею, обводя взглядом свободный пятачок пола вокруг себя, – если поставить наш багаж, все будет забито до отказа – не пройти. Это же комната для рюкзаков!

– Она и стоит шесть долларов за двоих, – говорит он. – И вообще, мы здесь будем только ночевать.

С этим я согласна, но мне все равно не нравится.

– Нам говорили в самолете, что в городе любая гостиница с удобствами и горячей водой стоит пять-шесть долларов, так что не исключено, что мы еще и переплачиваем.

Мой друг косится на служащего, который спокойно слушает непонятную ему речь. Может быть, он думает, что мы спорим о том, кто будет спать у окна?

– Сейчас не сезон и наверняка гостиница пуста, – говорю я. – Так почему мы не можем поселиться в более приличном номере? – Я поворачиваюсь к черноволосому коротышке. – Нет ли у вас другой комнаты, получше, с окнами во двор? – спрашиваю я по-английски.

– Нет, – белозубо улыбается он. – Эта самая лучшая.

Понять его невозможно: то ли нет, то ли, по его мнению, лучше нет, а есть только хуже.

Андрей мной явно недоволен.

– Давай останемся, шофер же довез нас бесплатно, – говорит он.

Я вижу, он собирается распаковывать рюкзак. Не думаю, что он устал, просто не хочет выглядеть капризным постояльцем.

Я не понимаю, почему нам нужно соглашаться с условиями, которые не нравятся.

– Не пытайся быть главнее, мы путешествуем на равных, – говорю я ему, чтобы он хотя бы прислушался ко мне.

– Извини, я не пытаюсь навязывать тебе свое мнение, просто эти непальцы такие милые...

– Пойми, это плохая комната: здесь будет шумно, посмотри, какие тонкие стекла. И вообще, здесь, наверное, три сотни гестхаузов, так почему же мы должны жить в самом плохом?

Он неожиданно взрывается:

– Что ты предлагаешь? Собираешься искать другой отель?

Похоже, это начало ссоры!

Я снова обращаюсь к служащему:

– Ну, покажите нам хотя бы что-нибудь другое.

– Да ладно, давай останемся, – обрывает меня Андрей.

Я огорченно вздыхаю:

– Нет, мы идем в другую гостиницу.

И тут служащий объявляет:

– О’кей, я покажу вам еще один номер, но предупреждаю, что он значительно хуже.

Он приводит нас в просторную комнату с широкой кроватью и большим окном, выходящим во двор, из которого видны далекие горы, садик с фруктовыми деревьями и огромный куст розовой магнолии.

Андрей виновато молчит. Он еще скажет мне спасибо, когда узнает о местных порядках: город просыпается в шесть утра, и все от мала до велика высыпают на улицы. Толкаясь и гомоня, бегут в школу дети, звонят велосипедисты, крутящие педали допотопных велосипедов, гудят навороченные джипы, объезжая прохожих и шарахающихся в стороны коров, потому что тротуаров здесь никогда не было. Ежеминутно гудят клаксоны, играет музыка, а продавцы, перекрикивая друг друга, нахваливают свой товар. Спать под эту какофонию, конечно, невозможно.

Утром мы выходим во двор и попадаем в цветочную сказку, не спеша пьем кофе с сандвичами и отправляемся на прогулку в город.

В Непале чисто, в Непале нет нищих, и никто не испражняется на улицах. Но пешеходу по городу идти действительно опасно: забудешь про лево–стороннее движение – и будешь сбит быстрым велосипедистом. Не прижмешься вовремя к стене дома, первая же машина проедет по твоей ноге, и остаток путешествия придется хромать на костылях по ухабам брусчатки, которую здесь не меняли лет пятьсот. Иногда кажется, что здесь все не менялось с начала веков: если ступа, каких полным-полно в городе, ей по меньшей мере полторы тысячи лет. И пагоды здесь самые древние, потому, что впервые построили их не в Китае, как принято считать, а здесь, в Непале.

Горластые непальские продавцы взвешивают фрукты на палке, подкидывая на одну сторону камешки. Мы тоже так играли в детстве, только здесь относятся к этому серьезно. Сейчас смуглый продавец переложит фрукты в пакет и скажет: «Кило триста», – а потом вернет сдачу. Как он так точно угадывает вес – загадка.

Через час мы, ориентируясь то по карте, то по солнцу, добираемся до западной окраины Катманду, к самому высокому месту в городе. Геологи утверждают, что эта возвышенность была когда-то единственным островом большого озера в долине Катманду.

Мы поднимаемся на вершину, где стоит ступа Сваямбу, ставшая практически визитной карточкой страны. Триста шестьдесят пять ступеней вверх. Крутим молитвенные барабаны, медь, натертая до золотого блеска за последние пару тысяч лет, сверкает так, что можно увидеть себя, как в зеркале. Обходим вокруг монастыря, встречая повсюду монахов в бордово-оранжевых одеждах. Заходим в буддийский храм, снимаем, как положено, у входа обувь и садимся осторожно на пол, слушая уже начавшуюся пуджу.

Пожилые монахи читают священные заклинания – мантры. Молодые дуют в трубы, выдувая «звуки Вселенной». Трубы такие длинные, что лежат одним концом на полу.

После пуджи мы выходим во двор монастыря и оказываемся на смотровой площадке. Садимся погреться на солнце и полюбоваться открывшимся с высоты видом на Катманду. Я достаю из сумки купленную по дороге связку пальчиковых бананов.

Неожиданно откуда ни возьмись появляется стая грязных крикливых обезьян. Мерзкие мартышки окружают нас как бы между прочим, но я предугадываю в их поведении явный заговор. Они уже успели очистить жертвенные алтари после службы, куда верующие каждый день приносят свежие фрукты, и ждут случая перехватить что-нибудь еще. Настырные попрошайки действуют со знанием дела. Обезьяны – единственные животные, живущие на территории монастыря, наверное, уже миллион лет и чувствующие себя абсолютными хозяевами положения.

Мне приходится отдать наглецам половину бананов.

* * *

Возвращаемся мы пешком.

По дороге встречаем сидхов, которые, выполняя послушание, переползают на коленях из города в город, видим принцессу в окне ее замка на Дурбар-сквер.

На противоположной стороне улицы мужчина выносит швейную машинку прямо на дорогу и шьет что-то яркое, не обращая на прохожих внимания. Рядом с ним женщина натирает пеплом медный таз и поет. Мы их жадно фотографируем и идем дальше в сторону Water Palace. Обходим вокруг стадиона, на котором сидят местные колдуны и гадалки, и идем на север, в сторону Тамеля, покупая сувениры и крича всем продавцам «Намастэ!» по два раза, как «привет» и «пока».

Только к пяти часам мы собрались пообедать в оказавшемся рядом ресторане «Tibet».

Мальчишка-официант приносит нам меню. Умирая от голода, я и Андрей выбираем блюда наугад. Мне принесли горячий tomato soup, приготовленный из крахмала, томатной пасты и воды. По нашим меркам, даже и не суп, но я никогда не ела ничего вкуснее. А на второе подали fry momo – жареные непальские пельмени, хрустящие сверху и нежные внутри.

Андрей, торопливо проглотив noodles soup и vegetable with pork, спросил меня:

– Что тебе понравилось больше всего?

– Намастэ-э! – напеваю я, словно песню.

– Я серьезно.

– Мне понравилось говорить волшебное слово «намастэ». Я буду говорить его все время, может быть, даже и в Москве.

– Да, мне тоже понравилось, – соглашается радостно он.

У меня и вправду возникает чувство, что я потеряла уйму времени на своей скучной родине, где люди не здороваются ни в магазинах, ни в лифтах. Мне давно бы следовало прилететь сюда, чтобы увидеть, как нужно радоваться жизни.

Потом нам приносят горячий чай с соком целого лимона, который здесь называют hot lemon. Правда, его полагается пить до еды для возбуждения аппетита и дезинфекции, но мы привыкли наоборот.

Уже в темноте возвращаемся в «Galaxy», скидываем жутко пыльную одежду, принимаем освежающий душ и замертво падаем на кровать. Вот это путешествие! Ноги просто отваливаются, кажется, что мы прошли сто километров, а сегодняшнее утро было минимум три дня назад.

Мы листаем путеводители для иностранцев, купленные по дороге, в которых сказано, что Непал – это город-музей под открытым небом. Но это невероятная чушь. Непал – это путешествие в сказку на машине времени, о которой нам рассказывали еще в детстве, но мы не знали, что сможем попасть сюда наяву.

Спустя несколько дней мы отправляемся в Нагаркорт. Это горное селение, окруженное Гималаями, и выглядит оно как смотровая площадка.

Мы едем час рейсовым автобусом по горному серпантину то вниз, то вверх, приближаясь к высоте две тысячи метров. Но это еще не горы, а только холмы. Заходим в гостиницу и будим задремавшего за стойкой ресепшена администратора. Тот вскакивает и гостеприимно улыбается.

– Намастэ, – сияет он. – Where are you from?

– What do you think? – спрашивает Андрей.

– Germany, – не долго думая отвечает администратор.

– Russia, – говорит мой друг с легкой обидой в голосе.

– Сейчас он спросит: «First time?» – шепчу я Андрею на ухо.

– First time in Nepal?

– Yes, – говорю я.

Администратор ведет нас на второй этаж и показывает наш номер. Тут выясняется, что на двери нет замка и поэтому нельзя оставить вещи. Все так же мило нам улыбаясь, администратор приносит маленький багажный замочек с крошечным серебряным ключиком и с серьезным видом протягивает его нам. На вопрос «Как же так?» спокойно отвечает:

– Не волнуйтесь, господа, сейчас не сезон, каждый человек на учете.

Я читала в путеводителе, что в старые времена в Непале ворам отрубали руку, и воровство здесь до сих пор считается тяжким грехом.

Мы все же закрываем свой номер и отправляемся гулять. После шумной столицы городок кажется нам тихим. Мирная провинциальная картина – трусит по пыльной улочке рыжая собака, мужчина несет охапку сосновых дров, потому что ночью бывает холодно.

Нагаркорт – это небольшая деревня, расположившаяся на склонах гор, которая имеет несколько отелей с похожими названиями: «View point», «The Himalaya», «The top of the World». Местные крестьяне выращивают рис на склонах гор. Рисовые поля здесь повсюду, они выступают широкими террасами с бортиками из грубой глины, сделанными так, чтобы в них могла, как в тарелке, задерживаться вода.

Мы находим пологий холм, взбираемся на него и попадаем в кольцо гор, которые до сих пор возникали лишь обрывочно то тут, то там. Те, что ближе, сероватые и как бы размытые, нечеткие. Дальние повыше, как на фото в детском саду – дети постарше. А за ними бесконечные ряды белых пиков – шести-, семи– и восьмитысячников.

Местные мальчишки сообщили нам:

– Чтобы увидеть Эверест, нужно подняться на другую гору. Это примерно два часа пути.

Мы идем по пыльной дороге совершенно одни, медленно поднимаясь то влево, то вправо. Через час пути понимаем, что подъемы становятся круче и их становится больше.

Подходим к военной части, у ворот которой стоит солдат с оружием. Он, конечно, знает, зачем сюда забрели европейцы. Солдат оставляет свой пост и любезно показывает нам два колышка, вбитые в землю. Нужно чуточку присесть, зрительно наложить один колышек на другой, и вот она – Джомолунгма, Самгарматха, гора с муж–ским именем Эверест – голубоватый равносторонний маленький треугольник, высунувшийся из-за гряды где-то далеко на границе с Китаем.

Мы делаем снимки и садимся немного передох–нуть. Мне на волосы садится фиолетовая бабочка, и я боюсь ее спугнуть.

Мы сидим на сухой траве, будто бы у себя дома. Но у наших ног Гималаи. Первозданная и абсолютная бесконечность.

Я молчу, но на самом деле пытаюсь осознать, как мы сумели забраться так высоко. А ведь еще неделю назад была Москва...

Разве это не потрясающе?

Помимо моей воли в моей голове роятся совершенно неуместные сейчас вопросы: «Как там наша московская зима? Что новенького в моем „Франсье“? Наверное, они уже забыли о том, что я есть?»

– А может быть, все это плоды моего воображения и не было никакого «Франсье»? – произношу я вслух.

– Конечно же, не было, – радостно отвечает мне Андрей. – Есть только то, что ты сейчас видишь, твой внутренний мир и твое ощущение от жизни.

– И божественно красивые горы, – добавляю я.

На обратном пути начинает темнеть. Горы покрываются розовой краской, появляются бледные луна и первые звездочки, солнце падает за гору, и все становится ярко-красным.

У меня такое чувство, что это самый красивый пейзаж, какой я когда-либо видела. Завтра мы придем сюда встречать рассвет, а потом отправимся к подножию Аннапурны в плодородную долину Покхара и в заповедник Читван.

Мы засыпаем в объятиях друг друга, и мне кажется, что я никогда не была так счастлива, как этой ночью.

Мы едем в автобусе в долину Покхара по горному серпантину, то поднимаясь к перевалам, то опускаясь в глубокие ущелья. Эта дорога – настоящий экстрим. Водитель, почти мальчишка, не сбрасывает скорость на поворотах, а только резко сигналит, предупреждая встречный транспорт: «Берегись!» Встречные шоферы тоже сигналят и только тогда притормаживают.

Местные деревушки состоят из двух-трех домов, в центре растет банановое дерево, имеется стог сена, наверное, для коровы, и все деревенские жители работают на дороге.

На дороге часто случаются осыпи и обвалы, и непальцы-мужчины разбирают их вручную, чтобы не задерживать транспорт. А их жены с детьми тем временем сидят недалеко и дробят щебенку для дорожного покрытия, постукивая камнем о камень.

Водитель переписывает нас, пассажиров автобуса, в блокнот, на всякий случай. Если мы, не дай Бог, перевернемся, спасать нас будет некому, и его непонятная запись – это все, что от нас останется.

Андрей и я не думаем о грустном, а с восторгом смотрим по сторонам, завороженные сказочной красотой гор, шумными реками, берега которых завалены огромными валунами и покрыты экзотической растительностью.

Через пару часов водитель останавливается у придорожного кафе, и мы выходим размять ноги.

Река в этом месте подходит совсем близко к дороге. Можно даже выпить чашку кофе, сидя на камне и глядя на стремительное течение.

Андрей наклоняется ко мне:

– У нас остается всего неделя.

– Так мало?

– Не хочешь уезжать?

– Смеешься? Променять Гималаи на тот кошмар, где мы будто бы живем?

Река бурлит, словно разговаривает. Мы молчим, где еще такое услышишь?

Мне ужасно не хочется уезжать отсюда. Я как будто родилась здесь заново, почувствовала, что стала более уверенной в себе, и мне это нравилось.

Божественная Покхара показалась через семь часов. Уставшие, мы выходим из автобуса и замираем при виде ослепительного горного массива Аннапурны, что в переводе с санскрита означает «Богиня, дарующая пищу». Местные жители называют Аннапурну Кали – Черная, Страшная или Дочь гор. Массив сложен гранитами и полосатыми слоистыми гнейсами. Сердце мое замирает в восхищении от первозданной красоты. Хочется остаться тут навсегда, но...

Пора возвращаться.

Мы приезжаем в аэропорт, проходим контроль багажа на старинном рентгеновском агрегате, на котором нарисован перечеркнутый фотоаппарат. Получаем штамп в паспорте, минуем границу и идем в зал ожидания. Все пассажиры нашего рейса в Дели мечтают попасть домой к Рождеству.

Проходит три часа. Никто не знает, почему мы сидим так долго. Пожилой мужчина из австралийской группы обращается к нам:

– В Непале все условно, включая расписание. В прошлый раз, например, я сидел здесь четыре часа, потому что пилот проспал. Пассажирам так и сказали: «Подождите, пока он проснется и придет».

Австралиец рассказал, что ему семьдесят пять лет, что он архитектор и много работает. За всю жизнь он объехал, наверное, сотню стран, поэтому пребывает в абсолютном спокойствии и ничего не боится.

Незаметно за разговорами проходит еще час. По радио очень невнятно что-то объявляют. Это может означать все, что угодно, мы даже не поняли, на каком языке говорил невидимый голос.

Пассажиры начинают суматошно шушукаться. Слышится радостно-возбужденное: «Посадка!» Мы рады, что это наш рейс и он не сорвался.

Самолет взлетает, мы на прощание машем Гималаям рукой, ведь никто не знает, удастся ли нам вернуться когда-нибудь сюда снова.

Я закрываю глаза и отчетливо понимаю, как я не хочу покидать эту страну, как мне будет не хватать узких улочек, экзотических запахов, добродушных непальцев и великих сказочных гор.

Стюардесса предлагает напитки.

– Водки, – просим мы не то от усталости, не то от печали.

– With ace or juice?

– Pure vodka!

Она сильно удивлена, но подает то, что мы просим.

Мы опрокидываем по полрюмки водки, хотя лучше не становится. Стюардесса предлагает нам курицу в соусе с шафраном. Молча съедаем ее, но веселее не становится.

Зажигается табло «Пристегнуть ремни». Самолет кружит над аэропортом, в иллюминаторах видны только черные тучи и мгла.

И тут слышится голос пилота:

– Уважаемые пассажиры, мы разворачиваемся и возвращаемся в Катманду. Дели не дает посадку.

Пассажиры делают глубокий вздох: «Ох!» Кто-то истерически смеется, а кто-то, всхлипывая, плачет.

Возвращаемся в аэропорт Катманду в одиннадцать вечера. Еще час уходит на формальности: получение багажа и проход через границу.

Мы с Андреем, громко споря о том, сколько нам придется ждать хорошей погоды, прибиваемся к компании европейцев, русских здесь нет. Никто не знает, что будет дальше. Сначала мы еще пытаемся предугадать свое будущее, но потом просто молчим. Сейчас больше всего хочется лечь на мраморный пол и уснуть. Кажется, что стресс перерастает из паники в полную безнадегу.

Так проходит еще час.

Я не чувствую под собой ног, только озноб во всем теле, будто нахожусь в холодном вакууме, как мясной продукт. Я не могу ничего планировать и ни о чем мечтать, потому что и думать больше не могу. Я смертельно устала.

После полуночи перед ополоумевшими от усталости пассажирами вдруг появляется официальное лицо, торжественно объявившее, что все пассажиры нашего рейса едут в гостиницу ночевать за счет авиакомпании. А в десять утра будут организованы автобусы к самолету.

– Сегодня в Дели плохая погода, но не волнуйтесь, – радостно закончил представитель компании, – завтра вы улетите.

Мы приезжаем в пятизвездочный отель «Yak and Yeti», получаем ключи. Служащая отеля предлагает пройти в ресторан, где для нас накрыли ужин, но все ужасно хотят спать.

Идем в свой номер, ложимся и засыпаем в одну секунду. Не передать, как я благодарна всем богам за мягкую постель и за подаренную надежду не пропустить завтра наш рейс на Москву.

Утром мы позавтракали, сели в автобус и приехали в аэропорт, прошли досмотр и границу и в приподнятом настроении снова уселись в зале ожидания перед лётным полем. Так и просидели до трех часов дня, гипнотизируя взглядом единственный самолет на поле. Нам опять ничего не объясняли. Пассажиры тихонько гудели, кое-кто уже опоздал на свой следующий рейс.

Общая беда сплачивает. У нас стихийно образовалась теплая интернациональная компания – англичанка Мэри, двое немцев – Стефан и Моника, кучерявый швейцарец, преклонных лет бразилец, который называл себя на американский манер Полом, его жена и американка с азиатской внешностью по имени Ли из Сан-Франциско. Разгорелся диспут, что нам делать дальше, если рейс снова отложат.

Стефан с Моникой рано утром уже побывали в офисе «Lufthansa», чтобы получить справку о поганых метеоусловиях, но им отказали. А Мэри и Ли разыскали «British Airways», пытались там поскандалить и даже грозили судом, но представитель авиакомпании спокойно сказал:

– Если Дели не принимает, значит, с них и спрашивайте.

Здесь вообще не принято повышать голос.

Немец-студент Стефан выдвинул целую теорию о том, что представитель авиакомпании всех обманул с погодой. Утром в гостинице Стефан видел по «Euronews», что в Дели солнечно и без осадков, и еще говорили про какой-то политический переворот...

– Very strange! – Он щурит глаза и смотрит куда-то вдаль.

– А что, если там взорвали аэропорт и не хотят нам об этом говорить? – тревожится Моника. У нее большие испуганные глаза, а на шее красная косынка.

– Вот именно! – подхватывает студент. – И мы останемся в этой дикой стране на полгода, пока все не уладится!

Интересный разговор прерывает официальное лицо, которое подошло снова, чтобы сказать, что Дели пока не принимает, но возможно, что мы улетим сегодня. Или завтра.

– Прошу всех оставаться на своих местах, – радостно говорит мужчина в форменной одежде. – Как только мы получим сообщение, что погода наладилась, тут же отправим ваш самолет. А сейчас приглашаем всех на кофе и сандвичи от нашей авиакомпании!

Мы получаем пайки и продолжаем общаться.

Бразилец Пол рассказывает, что совершает первое в жизни кругосветное путешествие.

– Нужно только попасть в Дели, – говорит он, прожевывая сандвич. – А потом мы сядем на самолет компании «British Airways» и улетим в Лондон, из Лондона в Нью-Йорк, а потом домой, в Рио.

Пол поясняет, что он юрист и работает в американском благотворительном фонде. Его направление – страны третьего мира.

– Вообще-то в Непале я был по делам, – говорит Пол. – В этот раз проводил беседы с деревен–скими жительницами, где по-прежнему сильны древние обычаи и женщина после смерти мужа должна кончить жизнь самоубийством. Бывает, что женщина не находит в себе силы совершить подобный поступок – из-за детей, тогда дом этой женщины ночью поджигают «добрые» соседи. Вот такая темная страна, – тяжело вздохнул он.

Рассказ бразильца меня шокирует. Я думаю: «Что такое пустяковая задержка рейса и то, что самолет в Москву уже улетел, по сравнению с муками непальской женщины, у которой умер муж и нужно покончить собой, чтоб избежать позора перед людьми? Что такое эти два или три дня ожидания по сравнению с тем, что ты еще жив, а она должна попрощаться с жизнью?»

– Ваши беседы помогают? – спрашиваю я Пола.

– Постепенно они приходят в чувство, ведь я объясняю, что жизнь человеку дается один раз. И я верю, что современный мир скоро справится с подобной дикостью, – говорит он хорошо поставленным голосом.

– Но ведь общим для индуизма, который имеет национальный статус национальной религии Непала, является учение о перевоплощении душ, по которому душа человека после его смерти перевоплощается в новую телесную оболочку – растения, животного или человека. Благоприятный или неблагоприятный характер нового воплощения души, по их представлениям, зависит от кармы – воздаяния за совершенные поступки. Высшей религиозной целью считается достижение избавления от цепи перерождений, – возражает Андрей.

– Да, да, вы правы, – хмурится Пол. – Но цивилизованное сообщество не может жить спокойно, пока есть такие непонятные страны, как Непал. Поэтому у меня еще очень много работы.

За разговорами незаметно темнеет. На часах уже одиннадцать. И мы снова отправляемся в обратный путь: на границе в паспорта ставят отметку «cancel», получаем в десятый раз просвеченные рентгеном чемоданы и рюкзаки, садимся в автобусы и едем на ночлег в до боли знакомый отель «Yak and Yeti».

Вот и знакомые диваны, все рассаживаются и ждут, пока вежливый секретарь на ресепшен разложит по паспортам ключи.

Ко мне и Андрею на диванчик подсаживается щвейцарец по имени Крис. Он музыкант. Путешествует по Индии и Непалу один. Крис говорит:

– А вы знаете, это очень странно, что мы попали именно в этот отель.

– Почему? – удивляюсь я.

– Як и Йети – это снежные люди, а с ними шутки плохи...

Крис достает из своего маленького рюкзака красный мешочек, развязывает его, извлекает серебристо-черные детали флейты, аккуратно их собирает и начинает наигрывать какую-то необычайно красивую лирическую мелодию. Становится легко и приятно, и мы с Андреем, пьяные от усталости, плывем на волнах музыки в неизвестность.

Нас снова приглашают в ресторан поужинать, несмотря на то что уже полночь, но мы снова отказываемся.

Ночью мне снится сон, будто я разговариваю с двумя великанами. Они все настойчивее повторяют: «First time in Nepal?» А я отвечаю: «Да, да», – но тут же понимаю, что моего голоса совсем не слышно. Проснувшись утром, я задумалась, что бы это значило.

За завтраком я спрашиваю Андрея:

– Ты знаешь что-нибудь о снежном человеке?

– Толком никто не знает. Но говорят, что это человекообразное существо, якобы встречающееся в высокогорных районах. Большинство современных ученых полагают, что снежный человек – это такой же миф, как Бермудский треугольник и летающие тарелки.

– И они существуют?

– Наверно, да, иначе бы так отель не называли, – улыбнулся Андрей.

* * *

После завтрака мы знакомой дорожкой едем в аэропорт. Опять сидим в зале ожидания и ничего не знаем ни о погоде, ни о нашем рейсе. А я все время думаю про Яка и Йети. Наверное, эти снежные люди – всесильные божества и они очень не хотят, чтобы мы отсюда уезжали. Может, это судьба? Если разобраться, я ведь не прочь здесь пожить еще немного и подумать о тщете человеческого существования.

– А ты не прочь пожить здесь еще немного и подумать о тщете всего сущего?

– Как я могу отказаться от такого заманчивого предложения? – говорит Андрей шутливо. – Но только...

– Что? – спрашиваю я строго.

– Я останусь, но только с тобой.

По залу ожидания снова проходит какой-то шумок. Не то мы пропустили очередное объявление, не то измотанные пассажиры обсуждают чьи-то слуховые галлюцинации. Но нам не до них.

– Улетим мы домой или нет, одному богу известно, денег на новые билеты у нас все равно нет, – говорю я Андрею.

– Это верно. – Он тяжело вздыхает.

– Но ведь есть какая-то истина в том, что мы как дети ни за что не отвечаем и на все воля божья?

– Ни за что не отвечаем! – повторяет он мои слова.

Но тут происходит чудо – нас зовут на посадку и самолет берет курс на Дели.

Через час, когда должны были появиться очертания аэропорта, виден только белый туман. Похоже, что погода не улучшилась.

Пилот объявляет:

– Мы над Дели, но видимость нулевая. Если найду какую-нибудь дырку, попробую туда зарулить.

Пассажиры смеются. Андрей взял мою руку. Я закрываю глаза и благодарю судьбу, что мы вместе. Я тихонько шепчу ему на ухо:

– Если разобьемся, то вдвоем...

Мой друг обнимает меня крепко и чему-то улыбается. Теперь мне не страшно.

Самолет описывает круги, наклоняясь крылом и прорезая тучи по спирали. Вокруг одна только белая пелена и ничего не видно. После десяти минут кружения внизу появляются серые посадочные полосы и строения: мы совсем низко над землей. Пилот снова разворачивает самолет и виртуозно заходит на посадку. Самолет мягко приземляется. Весь салон кричит «Браво!» и аплодирует, а некоторые даже плачут. Я утыкаюсь носом в крепкое плечо Андрея и счастливо вздыхаю...