Товарищ Сталин, вы большой ученый —

в языкознанье знаете вы толк,

а я простой советский заключенный,

и мне товарищ — серый брянский волк. 

За что сижу, поистине не знаю,

но прокуроры, видимо, правы,

сижу я нынче в Туруханском крае,

где при царе бывали в ссылке вы. 

В чужих грехах мы с ходу сознавались,

этапом шли навстречу злой судьбе,

но верили вам так, товарищ Сталин,

как, может быть, не верили себе. 

И вот сижу я в Туруханском крае,

здесь конвоиры, словно псы, грубы,

я это все, конечно, понимаю

как обостренье классовой борьбы. 

То дождь, то снег, то мошкара над нами,

а мы в тайге с утра и до утра,

вот здесь из искры разводили пламя —

спасибо вам, я греюсь у костра. 

Вам тяжелей, вы обо всех на свете

заботитесь в ночной тоскливый час,

шагаете в кремлевском кабинете,

дымите трубкой, не смыкая глаз. 

И мы нелегкий крест несем задаром

морозом дымным и в тоске дождей,

мы, как деревья, валимся на нары,

не ведая бессонницы вождей. 

Вы снитесь нам, когда в партийной кепке

и в кителе идете на парад...

Мы рубим лес по-сталински, а щепки —

а щепки во все стороны летят. 

Вчера мы хоронили двух марксистов,

тела одели ярким кумачом,

один из них был правым уклонистом,

другой, как оказалось, ни при чем. 

Он перед тем, как навсегда скончаться,

вам завещал последние слова —

велел в евонном деле разобраться

и тихо вскрикнул: «Сталин — голова!» 

Дымите тыщу лет, товарищ Сталин!

И пусть в тайге придется сдохнуть мне,

я верю: будет чугуна и стали

на душу населения вполне. 

Это было давно.

Мы еще не толпились в ОВИРе

и на КПСС не надвигался пиздец.

А в Кремле, в однокомнатной

скромной квартире,

со Светланою в куклы играл

самый добрый на свете отец. 

Но внезапно она,

до усов дотянувшись ручонкой,

тихо дернула их —

и на коврик упали усы.

Даже трудно сказать,

что творилось в душе у девчонки,

а папаня безусый был нелеп,

как без стрелок часы. 

И сказала Светлана,

с большим удивлением глядя:

«Ты не папа — ты вредитель, шпион и фашист».

И чужой, нехороший,

от страха трясущийся дядя

откровенно признался:

«Я секретный народный артист». 

Горько плакал ребенок,

прижавшись к груди оборотня,

и несчастнее их

больше не было в мире людей,

не отец и не друг, не учитель,

не Ленин сегодня

На коленках взмолился:

«Не губите жену и детей!» 

Но крутилась под ковриком

магнитофонная лента,

а с усами на коврике

серый котенок играл.

«Не губите, Светлана!» —

воскликнув с японским акцентом,

дядя с Васькой в троцкистов

пошел поиграть и... пропал.

В тот же час в темной спальне

от ревности белый

симпатичный грузин

демонстрировал ндрав.

Из-за пазухи вынул

вороненый наган «парабеллум»

и без всякого-якова

в маму Светланы — пиф-паф. 

А умелец Лейбович,

из Малого театра гример,

возле Сретенки где-то

«случайно» попал под мотор. 

В лагерях проводили

мы детство счастливое наше,

ну а ихнего детства

отродясь не бывало хужей.

Васька пил на троих

с двойниками родного папаши,

а Светлана меня-я-я...

как перчатки меняла мужей. 

Васька срок отволок,

снят с могилки казанской пропеллер,

чтоб она за бугор отвалить не могла,

а Светлану везет

на бордовом «Роллс-Ройсе» Рокфеллер

по шикарным шоссе

на рысях на большие дела. 

Жемчуга на нее

надевали нечистые лапы,

предлагали аванс,

в Белый дом повели на прием,

и во гневе великом

в гробу заворочался папа,

ажио звякнули рюмки

в старинном буфете моем. 

Но родная страна

оклемается вскоре от травмы,

воспитает сирот весь великий советский народ.

Горевать в юбилейном году

не имеем, товарищи, прав мы,

Аллилуева нам не помеха

стремиться, как прежде, вперед. 

Сталин спит смертным сном,

нет с могилкою рядом скамеечки.

Над могилкою стынет

тоскливый туман...

Ну, скажу я вам, братцы,

подобной семеечки

не имели ни Петр Великий,

ни Грозный, кровавый диктатор Иван. 

Смотрю на небо просветленным взором,

я на троих с утра сообразил.

Я этот день люблю, как День шахтера

и праздник наших Вооруженных Сил. 

Сегодня яйца с треском разбиваются,

и душу радуют колокола.

А пролетарии всех стран соединяются

вокруг пасхального стола.

Там красят яйца в синий и зеленый,

а я их крашу только в красный цвет,

в руках несу их гордо, как знамена

и символ наших радостных побед. 

Как хорошо в такое время года

пойти из церкви прямо на обед,

давай закурим опиум народа,

а он покурит наших сигарет. 

Под колокольный звон ножей и вилок

щекочет ноздри запах куличей,

приятно мне в сплошном лесу бутьшок

увидеть даже лица стукачей. 

Все люди — братья! Я обниму китайца,

привет Мао Цзэдуну передам,

он желтые свои пришлет мне яйца,

я красные свои ему отдам. 

Сияет солнце мира в небе чистом,

и на душе у всех одна мечта:

чтоб коммунисты и империалисты

прислушались к учению Христа.

Так поцелуемся давай, прохожая!

Прости меня за чистый интерес.

Мы на людей становимся похожими.

Давай еще!.. Воистину воскрес!

Пусть на вахте обыщут нас начисто,

пусть в барак надзиратель пришел,

Мы под песню гармошки наплачемся

и накроем наш свадебный стол. 

Женишок мой, бабеночка видная,

наливает мне в кружку «Тройной»,

вместо красной икры булку ситную

он намажет помадой губной. 

Сам помадой губною не мажется

и походкой мужскою идет,

он совсем мне мужчиною кажется,

только вот борода не растет. 

Девки бацают с дробью «цыганочку»,

бабы старые «горько!» кричат,

и рыдает одна лесбияночка

на руках незамужних девчат. 

Эх, закурим махорочку бийскую,

девки заново выпить не прочь —

да, за горькую, да, за лесбийскую,

да, за первую брачную ночь! 

В зоне сладостно мне и не маятно,

мужу вольному писем не шлю:

и надеюсь, вовек не узнает он,

что я Маруську Белову люблю! 

Из колымского белого ада

шли мы в зону в морозном дыму.

Я заметил окурочек с красной помадой

и рванулся из строя к нему. 

«Стой, стреляю!» — воскликнул конвойный,

злобный пес разодрал мой бушлат.

Дорогие начальнички, будьте спокойны,

я уже возвращаюсь назад. 

Баб не видел я года четыре,

только мне наконец повезло —

ах, окурочек, может быть, с «Ту-104»

диким ветром тебя занесло. 

И жену удавивший Капалин,

и активный один педераст

всю дорогу до зоны шагали вздыхали,

не сводили с окурочка глаз.

С кем ты, сука, любовь свою крутишь,

с кем дымишь сигареткой одной?

Ты во Внуково спьяну билета не купишь,

чтоб хотя б пролететь надо мной. 

В честь твою зажигал я попойки

и французским поил коньяком,

сам пьянел от того, как курила ты «Тройку»

с золотым на конце ободком. 

Проиграл тот окурочек в карты я,

хоть дороже был тыщи рублей.

Даже здесь не видать мне счастливого фарта

из-за грусти по даме червей. 

Проиграл я и шмотки, и сменку,

сахарок за два года вперед,

вот сижу я на нарах, обнявши коленки,

мне ведь не в чем идти на развод. 

Пропадал я за этот окурочек,

никого не кляня, не виня,

господа из влиятельных лагерных урок

за размах уважали меня. 

Шел я в карцер босыми ногами,

как Христос, и спокоен, и тих,

десять суток кровавыми красил губами

я концы самокруток своих. 

«Негодяй, ты на воле растратил

много тыщ на блистательных дам!» —

«Это да, — говорю, — гражданин надзиратель,

только зря, — говорю, — гражданин надзиратель.

рукавичкой вы мне по губам...» 

Я отбывал в Сибири наказание,

считался работящим мужиком

и заработал личное свидание

с женой своим трудом, своим горбом. 

Я написал: «Явись, совсем соскучился...

Здесь в трех верстах от лагеря вокзал...»

Я ждал жену, жрать перестал, измучился,

все без конца на крышу залезал. 

Заныло сердце, как увидел бедную —

согнулась до земли от рюкзака,

но на нее, на бабу неприметную,

с барачной крыши зарились зэка. 

Торчал я перед вахтою взволнованно,

там надзиратель делал бабе шмон.

Но было мною в письмах растолковано,

как под подол притырить самогон. 

И завели нас в комнату свидания,

дуреха ни жива и ни мертва,

а я, как на судебном заседании,

краснел и перепутывал слова. 

Она присела, милая, на лавочку,

а я присел на старенький матрац.

Вчера здесь спал с женой карманник Лавочкин,

позавчера — растратчик Моня Кац. 

Обоев синий цвет изрядно вылинял,

в двери железной — кругленький глазок,

в углу портрет товарища Калинина —

молчит, как в нашей хате образок. 

Потолковали. Трахнул самогона я

и самосаду закурил... Эх, жисть!

Стели, жена, стели постель казенную

да, как бывало, рядышком ложись. 

Дежурные в глазок бросают шуточки,

кричат зэка тоскливо за окном:

«Отдай, Степан, супругу на минуточку,

на всех ее пожиже разведем». 

Ах, люди, люди, люди несерьезные,

вам не хватает нервных докторов.

Ведь здесь жена, а не быки колхозные

огуливают вашинских коров. 

И зло берет, и чтой-то жалко каждого...

Но с каждым не поделишься женой...

На зорьке, как по сердцу, бил с оттяжкою

по рельсе железякою конвой. 

Давай, жена, по кружке на прощание,

садись одна в зелененький вагон,

не унывай, зимой дадут свидание,

не забывай — да не меня, вот глупая, —

не забывай, как прятать самогон. 

Я белого света не видел.

Отец был эсером, и вот

Ягода на следствии маму обидел:

он спать не давал ей четырнадцать суток,

ударил ногою в живот.

А это был, граждане, я, и простите

за то, что сегодня я слеп,

не знаю, как выглядят бабы и дети,

товарищ Косыгин, Подгорный и Брежнев,

червонец, рябина и хлеб.

Не вижу я наших больших достижений

и женщин не харю, не пью.

И нету во сне у меня сновидений,

а утречком, утречком, темным, как ночка,

что бог посылает жую.

Простите, что пес мой от голода лает,

его я ужасно люблю.

Зовут его, граждане, бедного, Лаэрт.

Подайте копеечку, господа ради,

я Лаэрту студня куплю.

Все меньше и меньше в вагонах зеленых

несчастных слепых и калек.

Проложимте БАМ по таежным кордонам

Вот только врагам уотергейтское дело

не позволим замять мы вовек!

Страна хорошеет у нас год от года,

мы к далям чудесным спешим.

Врагом оказался народа Ягода,

но разве от этого, граждане, легче

сегодня несчастным слепым?!

В такую погодку — на печке валяться

И водку глушить в захолустной пивной,

В такую погодку — к девчонке прижаться

И плакать над горькой осенней судьбой.

За дождями дожди,

За дождями дожди,

А потом — холода и морозы.

Зябко стынут поля,

Зябко птицы поют

Под плащом ярко-желтой березы.

Любил я запевки, девчат-полуночниц,

Но нынче никто за окном не поет.

Лишь пьяницам листьям не терпится очень

С гармошками ветра пойти в хоровод.

За дождями дожди,

За дождями дожди,

А потом — холода и морозы.

Зябко стынут поля,

Зябко птицы поют

Под плащом ярко-желтой березы.

Но знаю отраду я в жизни нехитрой —

Пусть грустно и мокро, но нужно забыть,

Про осень забыть над московской поллитрой

И с горя девчонку шальную любить.

За дождями дожди,

За дождями дожди,

А потом — холода и морозы.

Зябко стынут поля,

Зябко птицы поют

Под плащом ярко-желтой березы.

Вот приеду я на БАМ —

первым делом парню дам...

Дам ему задание

явиться на свидание. 

Он бедовый, он придет,

он дымком затянется,

на груди моей заснет

и в ней навек останется. 

Только че я не видала

в романтике ентовой?

Я уже парням давала

в палаточке брезентовой. 

Любили меня, лапочку,

довольны были мной

в брезентовой палаточке

за ширмой расписной. 

Я много чего строила.

Была на Братской ГЭС,

но это все, по-моему,

казенный интерес. 

И «кисы» мы, и «ласточки»

за наш за нежный труд,

вот только из палаточек

нас замуж не берут. 

Я плакала тихонечко,

я напивалась в дым,

я ехала в вагончике

по рельсам голубым. 

В брезентовой палаточке

за ширмой расписной —

жисть моя в белых тапочках,

а рядом — милый мой. 

Лондон — милый городок,

там туман и холодок,

а Профьюмо — министр военный -

слабым был на передок.

Он парады принимал,

он с Кристиной Киллер спал

и военные секреты

ей в постели выдавал. 

Вышло так оно само —

спал с Кристиной Профьюмо,

а майор товарищ Пронин

кочумал всю ночь в трюмо. 

Лондон — милый городок,

там туман и холодок,

только подполковник Пронин

ни хрена просечь не смог. 

Он сказал себе: «Ны-ны,

мы не так печем блины,

чтобы выведать все тайны,

мы отныне влюблены!» 

...И японский атташе

был Кристине по душе.

Отдалась ему девчонка

через полчаса уже. 

Он в соитии молчал,

обстановку изучал,

чтобы выведать все тайны,

трое суток не кончал. 

Дело было таково,

что, добившись своего,

он был премирован «Маздой»

и полковничьей звездой. 

Лондон — милый городок,

там туман и холодок.

Если ты министр военный,

контролируй передок. 

Если ты министр военный,

то в постели будь таков,

как маршал Блюхер, как Буденный,

и Устинов, и Грачев! 

Из вида не теряя главной цели,

суровой правде мы глядим в лицо:

Никита оказался пустомелей,

истории вертевшей колесо. 

Он ездил по Советскому Союзу,

дешевой популярности искал,

заместо хлеба сеял кукурузу,

людей советских в космос запускал. 

Он допускал опасное зазнайство

и, вопреки усилиям ЦК,

разваливал колхозное хозяйство

плюс проглядел талант Пастернака. 

Конечно, он с сердечной теплотою

врагов народа начал выпускать,

но водку нашу сделал дорогою

и на троих заставил распивать. 

А сам народной водки выпил много.

Супругу к светской жизни приучал.

Он в Индии дивился на йога.

По ассамблее каблуком стучал. 

Он в Африке прокладывал каналы,

чтоб бедуинам было где пахать...

Потом его беспечность доконала,

и он поехал в Сочи отдыхать. 

А в это время со своих постелей

вставали члены пленума ЦК.

Они с капустой пирогов хотели.

Была готова к выдаче мука. 

Никита крепко осерчал на пленум.

С обидой Микояну крикнул: «Блядь!»

Жалея, что не дал под зад коленом

днепропетровцам, растуды их мать... 

Кирнувши за наличные «Столичной»,

Никита в сквере кормит голубей.

И к парторганизации первичной

зятек его приписан Аджубей... 

Эрнесто Че Гевара

Гавану покидал,

поскольку легкой жизни

он сроду не видал. 

«Прощай, родная Куба,

прощай, мой вождь Фидель,

прощай, мой министерский,

мой кожаный портфель!» 

«Хоть курочку в дорогу

возьми!» — кричат друзья.

Сказал Гевара строго:

«Мне курочку нельзя. 

Мне курочку не надо,

я в нищую суму

кусочек рафинада

кубинского возьму. 

Возьму его с собою,

до гроба пронесу,

а если будет горько,

возьму и пососу». 

Разлука ты, разлука,

чужая сторона.

Марксистская наука

теперь ему жена. 

Старшой сынок — Гизенга,

а младший — Хо Ши Мин,

а деверь — каждый честный

китайский гражданин. 

Как призрак по Европе,

Че Африкой прошел,

нигде покоя сердцу

бедняга не нашел. 

Хотел свалить Сукарну,

но вылетел в трубу,

зато в бурлящем Конго

свалил Касавубу. 

Тираны, трепещите!

Мужайтеся, рабы!

Придет вам избавленье

от классовой борьбы. 

Удачного момента

Че ждет в одной стране

и платит алименты

покинутой жене. 

Есть зоопарк чудесный

в районе Красной Пресни.

Там смотрят на животных москвичи.

Туда-то на свиданье

с холостяком Ань-Анем

направилась из Лондона Чи-Чи. 

Мечтая в реактивном самолете

о штуке посильней, чем «Фауст» Гете. 

Она сошла по трапу,

помахивая лапой.

Юпитеры нацелились — бабах!

Глазенки осовелые,

штанишки снежно-белые,

бамбуковая веточка в зубах. 

А между тем китайское посольство

за девушкой следило с беспокойством. 

Снуют администраторы

и кинооператоры

и сыплют им в шампанское цветы.

Ань-Ань, медведь китайский,

с улыбкою шанхайской

дал интервью: Чи-Чи — предел мечты. 

Но между тем китайское посольство

за парочкой следило с беспокойством. 

Оно Чи-Чи вручило

доносы крокодила

и докладную

от гиппопотама:

Ань-Ань с желаньем низким,

а также ревизионистским

живет со львом из Южного Вьетнама. 

Чи-Чи-Чи-Чи, ты будешь вечно юной.

Чи-Чи-Чи-Чи, читай Мао Цзэдуна.

Вот эта штука в красном переплете

во много раз сильней, чем «Фауст» Гете. 

Дэн Сяопин Ань-Аню

готовит указанье

«О половых задачах в зоопарке».

Ответственность и нервы...

Использовать резервы...

И никаких приписок по запарке. 

И принял Ань решенье боевое —

с Чи совершить сношенье половое. 

Уж он на нее наскакивал

и нежно укалякивал,

наобещал и кофе, и какао.

Но лондонская леди

рычала на медведя

и нежно к сердцу прижимала Мао. 

Целуя штуку в красном переплете,

которая сильней, чем «Фауст» Гете. 

Ань-Ань ревел и плакал,

от страсти пол царапал

и перебил две лапы хунвейбинке.

А за стеной соседи,

дебелые медведи,

любовь крутили на казенной льдинке. 

Китайское посольство

следило с беспокойством,

как увозили в Лондон хунвейбинку. 

Она взошла по трапу,

хромая на две лапы.

Юпитеры нацелились — бабах...

Глазенки осовелые,

штанишки снежно-белые,

бамбуковая веточка в зубах... 

Ань-Ань по страшной пьянке

пробрался к обезьянке

и приставал к дежурной тете Зине...

Друзья, за это блядство,

а также ренегатство

ответ несет правительство в Пекине. 

Раз я в Питере с другом хорошим кирнул,

он потом на Литейный проспект завернул,

и все рассказывает мне, все рассказывает,

и показывает, и показывает. 

Нет белых чайников в Москве эмалированных,

а Товстоногов — самый левый режиссер.

Вода из кранов лучше вашей газированной,

а ГУМ — он что? Он не Гостиный Двор. 

Вы там «Аврору» лишь на карточках видали,

а Невский — это не Охотный Ряд.

Дурак, страдал бы ты весь век при капитале,

когда б не питерский стальной пролетарьят. 

А я иду молчу и возражать не пробую,

черт знает что в моей творится голове,

поет и пляшет в ней «Московская особая»,

и нет в душе тоски по матушке-Москве. 

Я еще в пирожковой с кирюхой кирнул,

он потом на Дворцовую плошадь свернул,

и все рассказывает мне, все рассказывает,

и показывает, и показывает. 

У вас в Москве эмалированных нет чайничков,

таких, как в Эрмитаже, нет картин.

И вообще, полным-полно начальничков,

а у нас товарищ Толстиков один. 

Давай заделаем грамм триста сервелата!

Смотри, дурак, на знаменитые мосты.

На всех московских ваших мясокомбинатах

такой не делают копченой колбасы. 

А я иду молчу и возражать не пробую,

черт знает что в моей творится голове,

поет и пляшет в ней «Московская особая»,

и нет в душе тоски по матушке-Москве. 

Я и в рюмочной рюмку с кирюхой кирнул,

он потом на какой-то проспект завернул,

и все рассказывает мне, все рассказывает,

и показывает, и показывает. 

Нет белых чайничков в Москве эмалированных,

а ночью белою у нас светло, как днем.

По этой лестнице старушку обворовывать

всходил Раскольников с огромным топором. 

Лубянок ваших и Бутырок нам не надо.

Таких, как в «Норде», взбитых сливок ты не ел.

А за решеткой чудной Летнего, блядь, сада

я б все пятнадцать суток отсидел. 

А я иду молчу и возражать не пробую,

черт знает что в моей творится голове,

поет и пляшет в ней «Московская особая»,

и нет в душе тоски по матушке-Москве. 

Мотоцикл патрульный подъехал к нам вдруг,

я свалился в коляску, а рядом — мой друг...

«В отделение!» А он все рассказывает,

и показывает, и показывает. 

Нет белых чайничков в Москве эмалированных,

а Товстоногов самый... отпустите, псы!

По этой лестнице старушку обштрафовывать...

Такой не делают копченой колбасы... 

Птицы не летали там, где мы шагали,

где этапом проходили мы.

Бывало, замерзали и недоедали

от Москвы до самой Колымы. 

Много или мало, но душа устала

от разводов нудных по утрам,

от большой работы до седьмого пота,

от тяжелых дум по вечерам. 

Мы песню заводили, но глаза грустили,

и украдкой плакала струна.

Так выпьем за сидевших, все перетерпевших

эту чарку горькую до дна. 

Проходили годы. Да здравствует свобода!

Птицей на все стороны лети!

Сам оперативник, нежности противник,

мне желал счастливого пути. 

Снова надо мною небо голубое,

снова вольным солнцем озарен,

и смотрю сквозь слезы на белую березу,

и в поля российские влюблен. 

Прощай, жилая зона, этапные вагоны,

бригадиры и прозрачный суп!

От тоски по женщине будет сумасшедшим

поцелуй моих голодных губ. 

Так выпьем за свободу, за теплую погоду,

за костер, за птюху — во-вторых,

за повара блатного, за мужика простого

и за наших верных часовых. 

Выпьем за лепилу и за нарядилу,

за начальничка и за кандей,

за минуту счастья, данную в спецчасти,

и за всех мечтающих о ней. 

Наливай по новой мне вина хмельного,

я отвечу тем, кто упрекнет:

— С наше посидите, с наше погрустите,

с наше потерпите хоть бы год. 

Антипартийный был я человек,

я презирал ревизиониста Тито,

а Тито оказался лучше всех,

с ним на лосей охотился Никита. 

Сильны мы были, как не знаю кто,

ходил я в габардиновом костюме,

а Сталин — в коверкотовом пальто,

которое достал напротив, в ГУМе. 

Потом он личным культом занемог

и власть забрал в мозолистые руки.

За что ж тяну в Монголии я срок?

Возьми меня, Никита, на поруки! 

Не выйдет утром траурных газет,

подписчики по мне не зарыдают.

Прости-прощай, Центральный Комитет,

и гимна надо мною не сыграют. 

Никто не вспомнит свергнутых богов,

Гагарина встречает вся столица.

Ах, Лазарь Моисеич, Маленков,

к примкнувшему зайдем опохмелиться!