Пролог

Хорошо солнечным днем в конце мая прогуляться по центру Питера. Деревья цветут, птички поют, трамваи ездят, пьяные у ларьков матерятся – ну все прямо как десять лет назад. И даже о выборе маршрута задумываться не надо, ноги сами несут издавна знакомой дорогой – можно просто идти и смотреть на места, позабытые в суете последних лет.

Вот и маленький пешеходный мостик, сейчас набережная слегка изогнется, повторяя изгиб Мойки, и покажется до боли знакомое здание, цвет которого только с непривычки кажется мрачным – ЛИАП, Ленинградский Институт Авиационного Приборостроения, наша альма родная матерь…

Здание, конечно, показалось. Куда оно денется с насиженного десятилетиями места. Просто я его не узнал поначалу. Как матери порой с трудом узнают постаревших блудных сыновей, так и я, ничего не понимая, смотрел на фасад, перекрашенный в желтовато-гнусный цвет. И не подозревал ведь до того момента, что страдаю аллергией на некоторые цвета…

Оказалось – страдаю.

По крайней мере этот цвет пробуждал нестерпимое желание вызвать на сцену автора шедевра колористики, и… Самое мягкое наказание, которое приходило в голову – поселить его, автора, где-нибудь напротив в комнате с большим окном и запретить пользоваться занавесками.

Но делать было нечего, и я опасливо приблизился к зданию, вдруг ставшему чужим. Бывшая альма матер все же отреагировала на возвращение питомца, десять лет не появлявшегося в ее стенах, – деревянные двери, высокие и старинные (хоть их не додумались окрасить, и на том спасибо) распахнулись, и на улицу повалила дружная толпа студентов. Похоже, только что закончилась очередная пара. Поневоле пришлось стоять под новой вывеской, на которой совсем другие слова складывались в совершенно незнакомую аббревиатуру, и пропускать этот встречный поток.

Мелькавшие, как в калейдоскопе, обрывки разговоров оставляли довольно странное впечатление. Кто-то клятвенно божился сегодня же отстегнуть за диски; кто-то радостно оповещал, что еще двадцать бонусных очков и он станет супервизором (судя по неподдельному ликованию, супервизорство было голубой мечтой его октябрятского детства); речь одной милой на вид девушки я просто не понял: английские корни в сочетании с русскими суффиксами и падежными окончаниями напоминали адаптированный вариант пиджин-инглиша.

Правда, следом за этой пиджин-англичанкой проследовала троица, где доминировал плечистый молодой человек, свободно владеющий великой и могучей мовой родных берез. Подтверждая энергичными жестами не менее энергичные выражения, он повествовал спутникам о жестокой драке, из которой вышел безусловным победителем. Судя по вопросам слушателей, беспощадная схватка случилась не в темной подворотне или на пьяной вечеринке, но в виртуальном пространстве.

…Внутри тоже все изменилось. Я неохотно переставлял ноги по слабо узнаваемому коридору. И какой идиот придумал называть подобные уродства “евроремонтами” и “евростандартами”? Хитрые европейцы слишком пекутся о своем драгоценном здоровье, чтобы вот так проводить долгие часы среди тонн токсичных турецких пластиков… Но арендаторы – ЗАО и ООО, скрывавшиеся за дверьми бывших аудиторий, – такими сомнениями явно не терзались.

И тут я развернулся и пошел обратно, так и не дойдя до отдела кадров, – черт с ним, отправлю запрос по почте, чтобы выслали необходимую справку. Иначе еще несколько шагов и всю оставшуюся жизнь при слове ЛИАП буду вспоминать это…

Я шел назад по нагретой солнцем набережной и вспоминал совсем другое. Лекции, экзамены, былых друзей… Девушек с именами, уже почти забытыми, стройотряды с р-романтическими песнями под гитару, бесшабашные студенческие пьянки с традиционным лиаповским тостом “От винта!”

Вспоминал и чувствовал: многого уже не помню, новые впечатления уже стерли из памяти какие-то разговоры, чьи-то лица… А дальше будет хуже. И, чтобы не забыть…

В общем, пришел домой, сел за компьютер и настучал одним пальцем: “Шашин был доцентом кафедры АСУ, нашей выпускающей кафедры…”

Графинчик (легенда о доценте Шашине)

Шашин был доцентом кафедры АСУ, нашей выпускающей кафедры. Его русская физиономия вполне соответствовала фамилии и явно диссонировала с прочими корифеями кафедральной науки – преподавателем Кругом, преподавателем Плаксом, и преподавателем Кубраком.

Я ни на что не намекаю… Просто констатирую факт. Ни антисемитом, ни русским националистом я тогда не был (да и сейчас не стал): все сокурсники и преподы воспринимались как граждане великой империи, где нет ни эллина, ни иудея; и наша Илонка не воспринималась эстонкой, инородкой, нацменкой, а башкирское происхождение Салимы я осознал примерно на третьем году знакомства, попытавшись сдать не помню уж какой экзамен по ее конспекту – в некоторых словах буквы вроде русские, да не прочесть, второпях писала по-башкирски….

Так что в этническом составе преподавателей никто ничего странного не видел, к тому же своим они не протежировали (открыто и нагло, во всяком случае). Но вот доцент Шашин… Да…

Был он типичный русский мужик, от пашни, от сохи, от пивного ларька, и костюмчик доцентский смотрелся на нем как ватник с валенками на балерине. Не говоря уж о галстуке…

Зато очень шла Шашину опухшая похмельная физиономия, покрытая рыжей странной растительностью, – не то недоросшая борода, не то переросшая щетина. И неистребимое алкогольное амбре… Ну что поделаешь, не продавались тогда на каждом углу тик-таки и прочие антиполицайские выдумки, приходилось перешибать народными способами; и сдавать, к примеру, лабораторную работу все усаживались рядом, не напротив, спасаясь от мощного выхлопа.

А предмет шашинский назывался «Сети передачи информации», сокращенно СПИ, в просторечии СПИД. Тугой был предмет, никто его толком не знал, и сам Шашин, пожалуй, тоже.

И вот картина: зима, сессия, предэкзаменационная консультация. Сидит группа, задает бестолковые вопросы. Сидит Шашин, дышит перегаром, попивает воду из графинчика, дает еще более бестолковые ответы. И с каждым таким вопросом-ответом у группы растет и крепнет убеждение: СПИД не сдать!

А сдать ох как хочется, на дворе восемьдесят шестой год, студенты в коммерческих фирмах не подрабатывают, за полным отсутствием таковых. И пятьдесят пять ежемесячных рублей каждому жизненно важны, а тут перспектива такая мрачная открывается… (Для сравнения с современными ценами: посидеть в день стипендии во «Фрегате» с обильной выпивкой и хорошей закуской, а затем разъехаться по домам на такси обходилось примерно в червонец с носа. Были ж времена…)

Так вот, закончил Шашин консультацию, опорожнил графин, попрощался, ушел. А студенты не расходятся: сидят и тоскливо размышляют, что с ними послезавтра в этой самой аудитории произойдет, и как бы им грядущей лавины «неудов» избежать. И, глядя на осушенный доцентом графинчик, придумывают умные головы план: воспользоваться пресловутой доцентовой общечеловеческой слабостью. И тут же планчик реализуют: собирают с народа по гривеннику-полтиннику, командируют троих парней покрепче толкаться в водочную очередь, временно конфискуют в соседней аудитории однотипный графинчик…

От хлопот своих повеселели заговорщики, и жизнь не такой уж мрачной кажется, и стипендия на горизонте замаячила…

* * *

На экзамен группа в полном составе заявилась к самому началу. Появляется Шашин, студенты напряженно в него всматриваются: какой? А видок-то у препода, надо сказать, самый похмельный, обнадеживающий, – экзамен как раз после старого Нового года случился.

Заходит первая партия сдающих в аудиторию, и у одного под курткой, на руку наброшенной, графинчик. Заряженный, разумеется, водкой под самое горлышко. И пока все возле Шашина толпятся, внимание отвлекая, подменяет этот Копперфильд незаметно графины, и старый в дальний угол, под парту, от греха подальше.

Выбрали студенты билеты, расселись, пишут… А сами то на доцента, то на графинчик поглядывают.

Доцент не подвел. Оправдал ожидания. Послонялся по проходу уныло, сел за стол свой преподавательский… Посидел… Подумал… И налил-таки в стакан из графина полстакана жидкости! И залпом выпил!!

Не поперхнулся ведь, не закашлялся от неожиданности, – закаленный боец, ясное дело. Студиозусы не дышат, момент критический и непредсказуемый, дальше пойти всяко может. Шашин лицом меняется и смотрит на студентов. А они на него. И все молчат.

Встает доцент и твердой походкой, с каменным лицом, так ни слова и не сказав, выходит. Начинается паника. Когда ждавшие в коридоре заговорщики сообщают, что потопал Шашин в сторону деканата, паника перерастает в самую черную депрессию. Время-то суровое, поход на алкашей в самом разгаре, и вдруг такой казус… Деканат, комсомол, тут уже не про стипендию разговор, такое дело уже отчислениями пахнет…

Короче, отдирают с треском заклеенную на зиму форточку, отправляют в нее не оправдавший надежд графинчик, а на его место тот, первый, с водичкой, и решают от всего отпираться: мол, вкусовая у доцента галлюцинация…

Входит Шашин – вид довольный, лицо просветлевшее, в руках две тарелочки общепитовские с салатиками и сосисками… И опять за стол! И закусочку неторопливо раскладывает! Растягивает, гад, удовольствие. Момент предвкушает.

Студенты тоже лицом светлеют, на стипендию уже плюнули, хуже не будет, сидят как в театре, глазеют…

…Ох, и наставил же Шашин в тот день двоек! Абсолютный рекорд ЛИАПа за всю его историю. Лопухнулись ребята, забыли, что буфет с деканатом рядышком, да и в деканате, кстати, тоже люди сидят, тоже похмельем мучаются. В довершение всех обид и графинчик-то под окном через полчаса не нашли, только чьи-то следы в сугробе к месту падения – туда и обратно. Хорошо что хоть по черепу никому не попали, хоть кому-то повезло в этой мрачной драме, выпей, друг, и за наше здоровье…

Только по нашему выпей, по-лиаповски, вот так: полный стакан берется изогнутой под немыслимым углом рукою и по пути к губам совершает быстрое винтообразное движение; лучшие асы выполняют этот высший пилотаж почти мгновенно и не пролив ни капли, и звучит при этом старинный, традиционный лиаповский первый тост:

– А-а-а-т винта!

Терминатор Дядькин

С доцентом Дядькиным, читавшим нам лекции по начерталке, тоже как-то раз обидный случай произошел.

У Дядькина машину угнали, синюю шестерку, пять лет отслужившую доценту верой и правдой. В милиции доцента не особенно утешили, сообщив, что шестерка наиболее популярная модель для угонщиков (в то время, иномарками не изобильное, так оно и было). И скорее всего едет уже доцентово средство передвижения с фальшивыми номерами в сторону солнечного Кавказа или не менее солнечной Средней Азии. Впрочем, добавили блюстители порядка, бывает, что воруют машины из озорства, либо для совершения другого преступления, либо по какой-нибудь еще мелкой надобности. Тогда, конечно, у доцента шансы на возврат имущества имеются.

Но Дядькин не особенно надеялся. Дядькин печально подсчитывал, через какое время он сможет купить новую машину, и арифметика получалась грустная…

Печальные свои математические выкладки доцент производил в автобусе, медленно одолевавшем километры Таллинского шоссе. Случилась такая надобность у Дядькина – съездить в расквартированный в Красном Селе филиал НИИ Гипро-чего-то-там за корректурой нового своего научного труда. Труд представлял из себя не слишком толстую брошюрку, написанную в соавторстве с другим доцентом, из этого самого НИИ. Открытий, способных потрясти человечество, брошюра не содержала. Хотя и Эйнштейн с Лобачевским не прославились бы на избранном Дядькиным поприще. Наука, каменистую ниву которой трудолюбиво рыхлил наш доцент, именовалась инженерной графикой. Да и Дядькин был не Эйнштейн, если честно.

Так что никому эта книжица, разъясняющая непонятливым премудрости ГОСТов на оформление схем и чертежей, особо и не была нужна, кроме двух ее авторов. Дядькин не был научным графоманом, но плох тот кандидат наук, который не хочет стать доктором, а для защиты докторской диссертации без определенного количества напечатанных трудов не обойтись.

Вот и пришлось доценту, изрядно поотвыкшему от поездок в общественном транспорте, трястись в переполненном автобусе.

А ведь в троллейбусах-трамваях-автобусах кто ездит? У кого машину угнали, или у кого машина сломалась, или у кого ее, машины, сроду не было. Граждане, угнетенные и озлобленные собственной безмашинностью, притиснули Дядькина к боковому стеклу на задней площадке, против воли заставив любоваться пейзажем поселка Горелово. Пейзаж как пейзаж – осенний, унылый, кому-то очей очарованье, а кому-то авоськой, не иначе как кирпичами наполненной, в ребра тычут и на ногу постоянно наступить норовят. И вдруг…

И вдруг видит Дядькин на фоне унылого пейзажа припаркованную на обочине синюю машину. Сердце у доцента екнуло: до боли похожа на похищенную шестерку. Ну просто абсолютно похожа, вплоть до сувенира, болтающегося под зеркалом заднего вида, – олимпийского мишки.

Доцент при виде этого мишки чуть шею не вывихнул, пытаясь разглядеть номер, но ничего не вышло, угол больно острый. Неужели она?! Чудеса… Не бывает…

А тут как раз метров через двести остановка. Провернулся Дядькин намыленным штопором сквозь злобно взвывшую толпу, выскочил и трусцой поскакал назад, втайне опасаясь, что стал жертвой гнусного обмана зрения.

Ан нет, случаются порой чудеса и в нашей жизни. Авто оказалось именно дядькинское, что непреложно подтверждалось знаком государственной регистрации, в просторечии – номером.

Дядькин возликовал.

Ликование выражалось в довольно странном приплясывании на месте и неудачной, ввиду вызванной спринтом одышки, попытке спеть песню “Скакал казак через долину…”

Но очень быстро бурный восторг сменился вполне обоснованным подозрением: а вдруг неизвестные злоумышленники не бросили машину, закончив свои черные дела, – но всего лишь ненадолго отлучились?

И Дядькин настороженно посматривал на близлежащие дома, словно ожидая, что из какого-нибудь вот-вот выйдет знаменитая банда “Черная кошка” в полном составе с самим Горбатым во главе.

Банда не появлялась. Но их антиподов – блюстителей порядка – на расстоянии прямой видимости тоже не было: ни машин патрульных на трассе, ни пешего патруля, ни хотя бы одинокого участкового…

Телефоны-автоматы тоже не просматривались, а о мобильниках в те годы никто и слыхом не слыхивал. Бежать куда-то за помощью?.. Нет уж, упускать из виду чудесно обнаруженную собственность Дядькин не собирался, резонно опасаясь не пережить ее вторичное исчезновение.

Доцент уже было обдумывал вариант выворачивания ниппелей на всех четырех колесах с последующим рейдом по окрестным домам в поисках телефона, когда внезапно вспомнил, что ключи от машины так до сих пор и лежат в кармане.

Воровски озираясь, Дядькин запихал ключ в скважину – машина открылась легко; ужом проскользнул в салон, попробовал зажигание – двигатель завелся с полуоборота; глянул на датчик – бензина четверть бака. И поехал, постаравшись хорошенько запомнить окрестные дома: ну как в самом деле где-то здесь «малина» бандитская?

Ну а не изловят тут супостатов, так беда небольшая, главное – вернул свою красавицу ненаглядную…

Однако, едва доцент проехал сотню-другую метров, настроение его вновь кардинально изменилось. На смену первоначальному восторгу пришла жажда лютой, но справедливой мести.

Глядя на пепельницу, наполненную чужими бычками, и на испачканные коврики салона, Дядькин ощущал себя мужем изнасилованной женщины. Еще утром, еще полчаса назад ему хотелось одного: лишь бы нашлась машина, и бог с ними, с преступниками.

Теперь душа требовала их поимки, изоляции от общества, справедливого следствия и сурового приговора.

Тут Дядькин вспомнил кое-что из географии тамошних мест: неподалеку, в нескольких километрах, располагался большой, двухэтажный пост ГАИ, кишащий обычно вооруженным народом в погонах. Уверив себя, что преступные элементы всенепременно находятся в одном из окрестных подозрительных домишек, Дядькин вдавил педаль акселератора. Сейчас вернется с подмогой – узнают, гады, как богата лесами республика Коми…

Несется доцент по Таллинскому шоссе – пустынному, утреннему. Несется с пламенным гневом в горящих очах и с изрядным превышением скорости. Обгоняет, на разметку и знаки не глядя, – какие уж там правила, бандитов ловить надо!

Встречные от камикадзе Дядькина шарахаются, попутные тоже к обочине прижимаются от греха подальше, видят: мужик не в себе. Дай дорогу дураку, – говорят в таких случаях.

А тут за кустиком, как нарочно, притаился экипаж ДПС, подобно Засадному полку на Куликовом поле. Доцент патрульную машину в упор не заметил, пронесся мимо кометой Галлея. Глаза кровью налиты, смотрит только перед собой, нога жмет на газ, аж педаль в пол упирается. Арнольд Шварценеггер в погоне за Сарой Коннор, ага.

Возможно, наглость нарушителя, хамски проигнорировавшего свисток и взмах жезлом, пробудила в патрульных глубинную память. Возможно, выплыла из дремучих глубин милицейской памяти утренняя сводка, в которой вроде как упоминалась синяя шестерка…

Прыгнули гаишники в свою тачку, включилит мигалку с сиреной, – и тоже по газам. Один в бумаги глянул – точно, числится в розыске дядькинская машина. А судя по отчаянному поведению водителя, сидит в ней отпетый рецидивист, вполне вероятно – вооруженный. Они ему в динамик: “Синие жигули, немедленно остановитесь!” А Дядькин ноль внимания. В руль вцепился, ничего вокруг не видит и не слышит. Состояние аффекта. Боевое безумство, словно у викинга, причастившегося мухоморами. Да и звуки, надо сказать, на такой скорости сзади очень плохо доносятся.

Ну, патрульная машина расстояние сократила, а догнать не получается.

Берег доцент свое авто, в отличие от преследователей по грязи и ухабам не катался, зимой и осенью держал в гараже, стараясь выезжать пореже. Тут бы по уму гаишникам по рации предупредить, чтоб заслон выставили против неукротимого Дядькина. Но они тоже люди, у них тоже нервы и азарт погони одолел их со страшной силой.

А может, сами решили отличиться, задержав опасного преступника. Короче, опускает один из них стекло и высовывается наружу с табельным Макаровым в руке. В стиле незабвенного Глеба Жеглова: “Как держать? – Нежно!!!”

По инструкции полагается в таких случаях делать предупредительный выстрел в воздух, а потом открывать огонь по колесам. Но Макаров, как известно, оружие совсем не снайперское, и даже старенький жегловский наган для такого случая сподручнее.

То есть первый выстрел, который в воздух, хорошо получился, попал куда надо. Правда, Дядькин его опять не услышал. Зато вторая пуля чиркнула по асфальту и рикошетом улетела в неизвестном направлении, третья следом за ней.

Ворошиловский стрелок скорректировал прицел и четвертым выстрелом попал таки в багажник, чуть правее номерного знака. Эффекта, впрочем, это совсем не принесло.

Ну точно бандит, уверился горе-Жеглов, отморозок со свежей «мокрухой», такому терять нечего… Уверился и решил стрелять на поражение.

Зрелище, конечно, было для поселка Горелово невиданное. Пистолет грохочет, пули свистят, двигатели натужно ревут, всех прочих участников движения как метлой выметает. Прямо фильм “Терминатор”, часть вторая.

Дядькин на внешние раздражители отреагировал с сильным запозданием – только когда над ухом у него отвратительно вжикнуло, ударив звуковой и воздушной волной, а центр лобового стекла украсился аккуратной дырочкой калибра девять миллиметров. С расходящимися в стороны лучами-трещинками – все как в Голливуде.

Но отреагировал доцент своеобразно.

Первым делом попытался добавить газу, впрочем безуспешно. Почему-то в доцентову голову, окончательно потерявшую контакт с реальностью, стукнула мысль, что догоняют его злобные бандиты, заметившие исчезновение машины от своего логова.

Вторым делом Дядькин глянул наконец в зеркало заднего вида… И через секунду изо всех сил давил уже тормоз.

Водитель ДПС владел рулем лучше, чем его напарник пистолетом, и сумел избежать почти неизбежного столкновения. Потери стражей порядка в схватке с Дядькиным были минимальны – шишка средних размеров у стрелка, в момент резкого маневра как раз полезшего в салон за новой обоймой.

Доцентову же шестерку мигом вынесло с дороги, кювета там не было, а дерево либо столб не подвернулись…

Пока доцент судорожно пытался нащупать дверную ручку негнущимися пальцами, дверь резко распахнули снаружи. И Дядькин, выдранный из машины, – с хрустом выдранный, как зуб из челюсти, – ткнулся носом в пожухлую траву. Когда на его заломленных назад руках защелкивали наручники, он попытался невразумительно пояснить, что это ошибка, что надо хватать тех, других, засевших в домике у дороги, который он сейчас укажет… Но лишь схлопотал по ребрам от блюстителя, набившего себе шишку.

* * *

Наград за геройскую поимку Дядькина ребята из ДПС, конечно же, не получили. Но хотя бы не пострадали за дурацкую стрельбу в поселке: повезло – не зацепили никого рикошетом. Доцента пытались привлечь за злостное неподчинение и оказание сопротивления. Спасло дачное знакомство с известным профессором-психиатром, заявившим, что в состоянии стресса и нервного потрясения Дядькин вполне мог быть слеп, как сова, и глух, как тетерев. К профессору, порой привлекаемому ГУВД в качестве эксперта в самых запутанных случаях, прислушались – отделался Дядькин штрафом, даже прав не лишился.

В последующих своих рассказах об этой эпопее Дядькин не то чтоб искажал события, но как-то так поворачивал повествование, что получался для слушателей весьма мужественным доцентом. Дырки от пуль, придававшие машине боевой вид, долго не заделывал. И втайне гордился полученным от студентов прозвищем – Терминатор.

Легенда о великом потопе

Все, кто учился в ЛИАПе после этой истории, хоть краем уха о ней слышали. А если и не все, то большинство уж наверняка. Однако же никто в точности не знает, как все происходило, потому как оброс легендарный случай домыслами и подробностями самыми фантастическими.

Я был очевидцем и даже отчасти участником всей эпопеи, а потом слышал позднейшие (спустя три года) ее изложения. Устное, так сказать, студенческое творчество. И теперь представляю, как зарождаются и развиваются легенды с мифами. Уверен, к примеру, что Георгий Победоносец изначально, в самом первом варианте истории о нем, был обычным мальчишкой, пристукнувшим на лесной тропинке палкой обычную гадюку. Ну, может быть, чуть крупнее обычной…

Итак, рассмотрим случай мифотворчества на конкретном примере.

…Случилось все в зимнюю сессию (если честно, чего только не случается в сессию!).

А в сессию ведь главное что? Сдать экзамены, блеснув знаниями? Ерунда, главное – раздобыть конспект, где эти самые знания содержатся. Ксерокс, между прочим, был в те времена аппаратом легендарным, и к светокопировальным его предшественникам тоже не подступишься, там Первый отдел бдит, как бы какую крамолу антисоветскую не размножили, каждая копия на строгом учете…

Отдельные умельцы фотографировали чужие конспекты и печатали в уменьшенном масштабе так называемые фотошпоры, – работа при тогдашней техники кропотливая и нудная, к тому же требующая целой кучи соответствующего оборудования. Остальные выкручивались как умели: писали бисерным почерком шпоры обычные. Готовили «крокодилы» – ответы на экзаменационные билеты, изложенные на листах нормального размера – и незаметно их вытаскивали на экзаменах. Некоторые странные личности даже зубрили конспекты от корки до корки – ботаники, как их ныне именуют.

Однако, какой подход к сдаче экзамена не выберешь, наличие конспекта – необходимое условие. Выцедить из груды учебников рассеянные в них крохи нудной информации – задача нереальная за два-три дня подготовки.

Каюсь, я коспектов почти никогда е вел, вечно на лекциях куда более интересные дела находились… Однако насчет предстоящего экзамена был спокоен, имея железную договоренность по поводу конспекта с девушкой из параллельной группы. А девушка-то отличница, ленинская стипендия плавно переходит в красный диплом, гордость курса, и не одной пропущенной лекции, и абсолютно разборчивый почерк, – в общем, не конспект у нее, а мечта двоечника и разгильдяя.

Короче говоря, пришли мы с приятелем Иванцовым (тоже жаждущим отхлебнуть из источника знаний посредством чужого конспекта) на экзамен той группы, где училась моя благодетельница. Не к началу пришли, разумеется, к середине примерно.

Видим, сгрудились еще не отвечавшие студенты в коридоре у окошка, конспекты листают лихорадочно. Перед смертушкой, как говорится, не надышишься…

Вот и она, спасительница-благодетельница: сидит на подоконнике и конспект свой драгоценный читает вдумчиво… И, по обыкновению задумавшихся людей что-либо теребить в руках, слегка покачивает трубу. Обычную такую трубу, водопроводную, дюймовую, свисает эта труба сверху, надо думать, идет от магистрали, под навесным потолком не разглядеть толком. Идет-то идет, да никуда не приходит – заканчивается в метре от пола заглушкой. Такое впечатление, что куда-то воду хотели подвести, передумали и бросили. А труба до сих пор висит. И теперь вот слегка раскачивается…

И почему-то мне это раскачивание сразу не понравилось, рычаг метра четыре получается, а сварщики у нас халтурят часто, и, поздоровавшись, снимаю я невзначай ручку девичью с этой железины и вопросы задаю разные: как экзамен, мол, идет, как там доцент Фарафонов, сильно ли режет?

Спасительница отвечает механически, в конспект кося одним глазом, а рукой опять за трубу. Машинально.

Тут уж я уже открытым текстом воззвал: перестань, мол, оторвешь…

Улыбнулась отличница (по совместительству еще и спортсменка-баскетболистка не особо хрупкого, надо сказать, сложения), улыбнулась и качнула чуть сильнее… Тут все и началось.

Не то чтобы реакция у меня суперменская, но что-то в этом роде ожидал все-таки… И когда мне на голову рухнула труба заодно с двумя плитами навесного потолка, причем в сопровождении водяной струи, – ни головы, ни меня на том месте уже не было. Отпрыгнул, и отличницу за рукав отдернул, даже драгоценный конспект подмокнуть не успел.

А затем мы увидели зрелище довольно редкое. Можно сказать, для граждан, не бывавших на Дальнем Востоке, вовсе небывалое: курильский гейзер в перевернутом исполнении. В магистрали-то кипяток был под изрядным давлением… И ринулись ручьи того кипятка во все стороны по полу, догоняя визжащих студенток.

А здание старинной постройки, из конногвардейских казарм переделанное, для учебного процесса приспособлено всё от конюшен до полковой кухни… Как следствие, мелких архитектурных странностей предостаточно. И одна из них в том, что пол в этом не сильно длинном коридоре на пару ступенек ниже, чем в двух соседних, – так что реки бурлящие довольно быстро превратились в живописное озеро с водопадом посередине. Открывайте навигацию…

Тут шум происходящего отвлек-таки герра профессора от экзамена. И открывая дверь, вопрошает этот Фарафонов громким профессорским басом: “Что у вас тут происходит???”

Причем, что характерно, фраза эта в процессе открывания двери и обозрения окружающей действительности потеряла на четыре октавы солидности и закончилась довольно позорным дискантом. Что происходит, что происходит… Банный день у нас происходит. В дурдоме.

Помещение густым паром затянуто, окна запотели, на подоконниках, забравшись с ногами, пара нерасторопных бедолаг робинзонит… Водопад шумит, народ шумит, видимость пять метров, и по озеру пресловутому забытый кейс дрейфует… И жара.

* * *

Наш ректор Лукошкин любил показуху.

Между прочим, в языках импортных термина схожего нету, что в свое время доставляло определенные трудности переводчикам демократических словоблудов, клянчивших на Западе деньжат на борьбу с КПСС. Но хорошей иллюстрацией к трудному для перевода слову могла бы послужить лиаповская аудитория номер двести тридцать восемь.

На фоне прочих аудиторий, раз в пять лет косметически прихорашиваемых, 238-я блистала.

Блистала полированной мебелью, спускающейся высоким амфитеатром к дубовой резной кафедре, над кафедрой – новёхонькая стеклянная доска бог весть с каким, но уж о-очень академически выглядящим покрытием, и над каждыми шестью рядами аудитории свисает с потолка по два телевизора. Не “Самсунги”, конечно, не то время, но цветные “Радуги” последней модели. Для слабых зрением, значит, студентов. Видеокамера, значит, передает на экраны, что там лектор на доске изображает. Камера, правда, тоже отечественная была, узкофокусная, и без сканирующего устройства, так что слабые зрением могли видеть только кусочек доски полметра на полметра размером, в связи с чем система использовалась только для демонстрации гостям ЛИАПа, начальствующим либо заграничным (и такие случались).

Да и лекции читались здесь весьма редко, в целях сбережения. Но в тот день происходил в 238-й экзамен. И не у простой группы, а у ципсовской. (Не слишком благозвучная аббревиатура ЦИПС расшифровывалась как целевая интенсивная подготовка студентов. Элиту готовили. Корифеев, стало быть, всяких наук, а не инженериков стодвадцатирублёвых, тоже показуха сплошная.)

Ну, расселись эти ципсята за столики полированные, как положено. Билеты разобрали, втихаря из мест укромных достают шпаргалки, “крокодилы”, конспекты, а кто поленивее и понаглее, те и учебники. Даром что элита, списать не дураки тоже.

И тут над входом (а вход на самом верху амфитеатра) начинает капать. Легкая такая мартовская капель – водичка, пробиваясь через перекрытия, поостыла немного, зато изрядно загрязнилась и помутнела. Едва экзаменатор эту природную аномалию заметил и подошел к ней поближе, элита оживилась, стараясь перенести на экзаменационные листки максимум информации со вспомогательных пособий.

Борясь в течении пяти минут с нездоровым этим оживлением, потерял бедолага-препод драгоценное время для принятия решения – превратились очень быстро капельки в струйки, струйки в струи, и всё над дверью, и сквозь дверь эту единственную явно уже не выйти, не замочив репутацию.

Прибывающая водичка течет себе ручьем по вощёному дубовому паркету прохода и на каждой ступеньке маленький мутный водопадик образует. Учитывая окружающую обстановку, очень даже красивая картинка получается. Просто северная, блин, Швейцария. Экзаменатора из легкого ступора, вызванного этим пейзажем, вывел только грохот от падения здорового пласта импортной штукатурки типа “шуба”, и отдал он наконец приказ покинуть затопляемое помещение.

Студенты засобирались, нелегальную литературу обратно рассовывают, парням-то проще, почти у каждого лиаповца в те времена к подкладке пиджака под полами было по два огромных кармана подшито – не то что учебники, по четыре поллитровки носили совершенно незаметно. Куда же девушки хозяйство своё прятали, я умолчу. Не из скромности, просто нам с Иванцовым сверху из-за двери плохо видно было. Но телодвижения будущие корифейки наук производили довольно экзотичные.

И, подтянувшись берегом ручья к выходу, начинают отличники эти проскакивать через вертикальную стену теплой и грязной воды, с довольно плачевными для себя последствиями. Последним форсировал водопад препод, прикрывая голову дипломатом с зачетками. Выскочил, посмотрел на костюм свой испорченный и убежал куда-то на сорванный экзамен жаловаться.

* * *

Мы же с Иванцовым отправились ещё ниже, на первый этаж, и попали в захудалую лабораторию захудалой кафедры аэродинамики. Там было пыльно. Пылился в углу самолетный пропеллер, с пыльной фотографии довольно улыбались сотрудники давно упразднённой испытательной лаборатории ЛИАПа, стоящие над обломками взорвавшегося авиадвигателя, на столах торчали пыльные приборы нерабочего вида и неизвестного назначения.

Среди этого запустения старенькая бабулька-уборщица в меру сил боролась с надвигающимся бедствием – подставила под капавшие в трёх местах с потолка капли тарелку, стакан и майонезную баночку. И нашим заверениям, что подставлять надо бочки, не поверила. И выгнала нас, чтоб не шлялись тут всякие. Не бывает пророков в отечестве.

* * *

Великий лиаповский потоп не растянулся, на манер библейского, на сорок дней и сорок ночей. Но и чересчур быстро не закончился – как обычно в таких случаях, институтские сантехники оказались весьма далеко от эпицентра событий, и отыскали их далеко не сразу.

Однако злополучную трубу, в конце концов, перекрыли, а позже и заварили. А от очевидцев эпопеи пошли кругами версии событий, на каждом новом витке обрастая все новыми и новыми лихими подробностями: про обваренную кипятком секретаршу четвертого факультета (а на четвертом факе говорили, естественно, о втором), про безнадёжно испорченные новенькие дипломы, выписанные шестикурсникам, про унесенную бурным потоком сумку со стипендией целой группы… По звучавшей спустя четыре года версии событий можно было смело ставить фильм-катастрофу, вроде “Титаника”.

А самое смешное в истории то, что спустя год я женился на этой самой отличнице… На сокрушительнице труб. Что наша жизнь? Игра…

Страшноватая история

1. Жилищный вопрос

Как-то раз по осени двум подружкам из нашей группы повезло просто редкостно.

Чисто случайно, через дальних родственников близкой приятельницы их соседки, предложили девушкам квартиру снять, дешевую на удивление. А они, Ольга с Людой, будучи иногородними, в общежитии лиаповском обитали, что на улице Гастелло.

Но слово общежитие, честно говоря, к этой дыре было малоприменимо. Не знаю, как и выразиться: общепрозябание? общесуществование? обще-в-дерьме-замерзание? Велик и могуч родной язык, но единым словом э т о так сразу и не назовешь. Но не общежитие, это точно – жить в доме 15 по улице летчика-героя было невозможно.

Дом старый, после войны на скорую руку построенный пленными венграми (пленные немцы строили не в пример добротнее): зимой холодно, летом жарко, водопроводные трубы постоянно лопаются, канализация забивается, проводка перегорает. И фауна в изобилии, хоть “В мире животных” снимай – тараканы, клопы, мыши…

Вот для примера: садимся пить чай, включаем кипятильник в розетку – из розетки искры, дым; пробки – щелк! – темнота; на ощупь ставим жучка, по пальцам легкий электрошок – да будет свет!; кипятильник в другую розетку, только стал закипать – сверху пласт штукатурки – хлоп! – прямо на стол; пока эту гадость из стаканов вытрясаем, пробки – щелк! – опять темнота, возимся подольше, электрошок посильнее, толстенный жучок поставили – да будет свет!; а по столу – шур-шур-шур – тараканы, в темноте набежавшие, от загаженного штукатуркой торта улепетывают… Попили, блин, чайку в интимной обстановке…

Проще говоря, не общага это была, а настоящая школа выживания. После нее хоть куда можно: хоть в тундру, хоть в пустыню, хоть в очередь за водкой перед ноябрьскими праздниками – ничего не страшно.

А нашим девушкам еще и соседи-парни попались такие… не очень. Как выпьют (а пили постоянно), всё весьма навязчиво познакомиться норовят поближе. Знакомства такие Олю с Людой совсем не вдохновляли, и, едва прослышав о дешево сдающейся квартире, они в тот же день созвонились с хозяином и отправились прицениться к жилплощади.

Хозяин действительно запросил недорого, но – за год вперед. Был он жгучий брюнет с пронзительными черными глазами, из кабардинцев, а по профессии – эстрадный артист, работал в Ленконцерте. Фамилия, впрочем, ничего девушкам не сказала – не из знаменитых, понятное дело. По его словам, большую часть времени проводил он на гастролях, на самых дальних окраинах Союза, а когда изредка бывал в Питере – жил у гражданской жены. Потому и денег за весь год хотел, что не мог каждый месяц за ними являться.

На Люду внешность и манеры квартировладельца произвели довольно сильное впечатление, хотя по складу своего северного характера излишней впечатлительностью она не страдала. Чем-то мужественный профиль артиста напомнил ей обаятельного скрипача Паганини из популярного в то время многосерийного фильма…

А Ольга наша, предпочитавшая по жизни блондинов, была маленькая полненькая хохотушка, прыткая как шарик для пинг-понга. Но временами на нее подозрительность нападала. Вот и сейчас: а вдруг артист – не артист, а жулик? И квартира не его, а чужая?

Но даже с Людмилой пошептаться не успела, как хозяин ее опередил. Сказал, что сдает квартиру только по договору, заверенному в жилконторе и достал бланки, а заодно и ордер на свою фамилию. Не аферист, сразу видно. Но денег на год вперед все равно у девушек не было и с большим трудом, пустив в ход все обаяние, уговорили хозяина на шесть месяцев.

Подписали договор, заплатили, получили ключи, собрали вещи, переехали. И очень радовались такой удаче.

Напрасно – квартира оказалась нехорошей.

2. Нехорошая квартирка

Так уж повелось, что студенческие гулянки и пирушки чаще всего происходили как раз на таких вот квартирах, снимаемых сокурсниками. В общаге от души не разгуляешься, там студсовет с комендантом за порядком присматривают, а на квартирах у студентов-питерцев папы с мамами стоят на страже морали и нравственности. Поэтому весть о переезде девчонок мы восприняли с большим энтузиазмом. И тут же решили новоселье от души отметить…

Это новоселье, отпразднованное на третий день вселения Люды и Ольги, было первым и единственным случаем, когда мне довелось побывать в нехорошей квартире. И сейчас я попробую описать по памяти как можно точнее эту сцену, на которой развернуться все последующие события. Значит, так:

За сорок рублей в месяц хоромы достались девушкам действительно роскошные: двухкомнатная квартира в самом центре, на Чайковского, до метро две минуты ходьбы. Дом старинный, дореволюционной постройки, потолки высоченные, комнаты просторные, в прихожей можно смело играть в большой теннис, не рискуя зацепиться ракеткой за стенку. Были эти апартаменты когда-то выгорожены от других, большей площади, что порождало единственный недостаток – подниматься в квартиру приходилось с бывшего черного хода, по узенькой лестнице без лифта. Но невысоко – второй этаж.

Правда, в распоряжение нашим сокурсницам досталась только одна комната – в другой, запертой на два замка, было сложено хозяйское барахло. Надо понимать, что бережливый артист сволок туда всю родную обстановку своего жилища – наличествующий минимально необходимый набор потертой мебели своим уныло-казенным видом совершенно не гармонировал с лепными потолками и дубовым паркетом и, не иначе, был завезен этим Плюшкиным специально для квартирантов.

Единственными вещами, оставшимися на своем месте, были картины на стенах и громадные напольные часы с маятником и боем. В механизме часов была какая-то неисправность. Ходили они точно, хотя почему-то показывали среднеевропейское время (шли с двухчасовым опозданием), но вот бой включался всего раза два-три в сутки, при этом в совершенно непредсказуемые часы, отчего неожиданное и громкое пробуждение антикварного механизма сильно действовало на нервы.

А вот про картины стоит сказать подробнее.

Строго говоря, были это не картины, а всего лишь репродукции. Но очень хорошего качества и в красивых рамах темного дерева. Воспроизводили они батальные полотна неизвестного нам художника, посвященные Индейским войнам в США: плыли по озеру заполненные краснокожими каноэ, направляясь к пылающему бревенчатому форту; пылила по прерии кавалерия в синей униформе на выручку к поставленным в круг фургонам с круглыми парусиновыми крышами и т. д. и т. п. Сплошной Майн Рид пополам с Фенимором Купером.

Один сюжет особо привлекал внимание: по дну неглубокой лощины во весь опор несется одинокий ковбой, а сверху, по краю, его преследуют индейцы самого свирепого вида. Причем явно догоняют – дно лощины повышается и на выезде из нее пути преследователей и жертвы наверняка пересекутся. Ковбой обернулся через плечо к погоне (и к зрителям), на лице страх, и понимание – не спастись, и отчаянное желание успеть, вырваться от неминуемой гибели… И кажется, будто полные обреченности глаза смотрят прямо на тебя, и эффект этот наблюдается с любой точки, в какой угол комнаты не отойди…

Больше ничего примечательного в той квартире не было.

* * *

Началось все вполне обыденно: девушки на стол накрывают, парни на лестнице курят; наконец, расселись, наливаем по первой, – ну, с новосельицем! – обычная, короче, вечеринка. Разве вот только Оля с Людой бледны как-то и не слишком на вид веселые. В чем дело? – да вот что-то плохо спиться на новом месте, ничего, пообвыкнем скоро…

Ну ладно, продолжаем банкет. А дело к вечеру, за окном сумерки плавно переходят в полновесную темноту; верхний свет выключен, хозяйки свечки зажигают для пущей непринужденности обстановки.

И тут за окном полыхнула странная вспышка – комната на долю секунды осветилась на редкость неприятным и неестественным светом, – все погасло – снова вспыхнуло, потом еще раз, и еще, и еще. И какой-то странный звук за окном.

Что за цветомузыка? – да вот, фонарь уличный у нас напротив окна так включается, минуты две, пока не прогреется. Смотрим – на самом деле фонарь, как раз на уровне окна, и совсем рядом – тротуары на Чайковского неширокие. Потрескивает лампочка Ильича, помигивает. Но через минуту-другую, действительно, загорелась как положено.

Но что самое противное, светил фонарь не уютным желтым светом, а тем самым, кем-то по недоразумению названным дневным, – ядовито-белым с синеватым этаким оттенком. Впрочем, зимой снег и иней при таком освещении смотрятся весьма красиво. Чего нельзя было сказать про лица собравшихся, которые вдруг стали напоминать отрицательных персонажей известного фильма “Ночь живых покойников”.

Но что делать, передвинули слегка занавески, чтоб совсем уж в глаза не светило (кстати, при потолках четыре с лишним метра шторы раздернуть-задернуть та еще проблема) – сидим, новоселье празднуем.

Только вот замечаем, что не празднуется как-то.

Совсем настроя нет. Пьем – не пьется, разговоры гаснут быстро, включили музыку – не танцуется. Абсолютно то есть не весело. А вовсе даже наоборот: грустно, тошно и уйти побыстрее хочется. И сломалась вечеринка – посидели, посидели да и разошлись. У кого дела вдруг вспомнились, кого родители ждут пораньше как раз сегодня; в общем, через час никого из гостей в квартире не осталось, даже запасы спиртного не допили – случай для студенческих гулянок небывалый.

А Ольга с Людой остались; прибрали со стола и вскоре спать легли.

Лежат – не спится; дом старый, звуки ночью раздаются самые загадочные и неприятные. Вот на кухне скрип какой-то – ну полное впечатление, что открыли дверцу буфета, заглянули внутрь, снова закрыли. А затем заскрипел паркет – кто-то медленными шагами приближался к Ольгиной кровати: сделает шаг, постоит, еще шаг, опять постоит… Она резко повернулась – никого, конечно, в сочащемся из окна бледном свете не увидела…

Людмилу тем временем изводил пристальный взгляд ковбоя. По капризу заоконного освещения на картине был виден только он один, индейцы утонули в густой тени. Хотя, вполне может быть, струсившие команчи заворотили коней – вид у их жертвы был самый вампирский. И глаза неотрывно смотрели прямо на Люду; она упорно отворачивалась к стене, но снова и снова обнаруживала себя лежащей на правом боку и встретившейся глазами с ночным всадником…

Уснули девушки опять с огромным трудом и очень поздно.

* * *

… Ольга проснулась рано, за окнами едва брезжило. Она, впрочем, этого не видела – не разлепляя глаз, попыталась принять сидячее положение и сунуть ноги в шлепанцы – вчерашняя вечеринка настоятельно советовала совершить недалекую прогулку. Но она только попыталась, абсолютно безуспешно. И почувствовала, что на ней кто-то сидит. Именно сидит, седалище неизвестного наездника удобно устроилось на грудной клетке Ольги, серьезно затруднив дыхание, ноги плотно охватили бока, прижав к ним и лишив подвижности руки. И почему-то она была уверена, что это не Людмила, не склонна была ее соседка к таким шуткам.

Не открывая глаз, Ольга попыталась крикнуть, позвать на помощь. Но не смогла издать ни звука, совершенно вдруг онемев. Хотя подруга ей ничем уже помочь не могла…

И Оля рискнула медленно, очень медленно открыть глаза. Неизвестно, что она опасалась увидеть, но действительность оказалась еще хуже. На ней никто не сидел. Только были видны четкие вмятины на одеяле, повторяющие контуры этого и никуда не делась сковывающая руки и грудь тяжесть… Ольга снова торопливо и крепко зажмурилась…

* * *

…Людмила проснулась гораздо раньше, разбуженная заунывным боем часов. И опять не могла уснуть, лежала с открытыми глазами, старательно отводя взгляд от пронзительного взора ковбоя.

Вдруг заметила нечто, лежащее в ногах ее кровати – что-то там такое виднелось, гораздо более темное, чем тени от складок ее одеяла.

Люда приподнялась, всмотрелась и ей очень захотелось встать и нанести подруге телесные повреждения средней, как минимум, тяжести. Это же надо, нервы и так ни к черту – так додумалась натянуть свой парик на стеклянную банку и засунуть Людмиле в постель, так и заикой стать недолго…

Она села и потянулась к дурацкой пугалке, с намерением запулить ею в шутницу. Уже коснувшись рукой, успела удивиться – волосы были мягкие, шелковистые, совсем не похожие на старый парик, валяющийся без дела у Ольги. Она сдвинула прядь в сторону и увидела лицо трупного цвета.

Это была голова.

Голова хозяина квартиры, так похожего на Паганини.

Люда даже не успела отдернуть руку, как глаза головы открылись – мутные белки без зрачков. Людмила первый раз в жизни потеряла сознание.

* * *

А ведь она не была сентиментальной барышней прошлого века, которой по определению полагалось по любому поводу и без повода падать в обмороки. Наша Людмила родилась и выросла на севере Архангельской области, в климате и условиях, сантиментам не способствующих; высокая, крепкая девушка, первый разряд по лыжам – какие там обмороки, головной боли с бессонницей сроду не было…

3. Материализм и эмпириокритицизм

На следующее утро девушки сидели в общежитии, в своей комнате (по счастью, не успели вывезти все вещи и сдать помещение). Приехали рано, как только заработало метро. Первым делом решили тут же позвонить хозяину и отказаться от бесовской квартиры.

Но открыли договор и передумали – съехать они могли в любой момент, но весь аванс при таком повороте событий оставался у арендодателя. И вот теперь, полтора часа спустя, рассказывали свои жутковатые приключения собравшимся подругам и приятелям (не однокурсникам, а соседям по общаге, на новоселье не ходившим).

Сейчас, когда в окно светило утреннее солнце и вокруг звучали веселые шумы просыпающейся общаги – рассказы их звучали малоубедительно. Ну паркет скрипит, часы бьют – эка невидаль; картина на стене – тоже ничего особенного; голова на кровати привиделась – так порой и пострашнее сны снятся.

Поднять на смех беглянок мешал только их внешний вид. Выглядели они кошмарно.

Надо сказать, что собрались в комнате сплошь атеисты и материалисты. Единственной, кто высказал робкое предположение пригласить батюшку и освятить нехорошую квартиру, была наша Катюша. У нее бабушка была глубоко верующая, вроде даже из старообрядцев; родители решительно порвали с религиозным дурманом ради строительства светлого будущего; а Катя, в полном соответствии с марксистским законом отрицания отрицания, все сильнее интересовалась вопросами веры. Что, однако, не мешало ей бойко сдавать экзамены по диалектическому материализму.

Остальные же успокаивали Ольгу с Людой исключительно с позиций научного атеизма. Особенно старался Андрюша Кащеев (как ни странно, никто и никогда не звал его вроде напрашивающимся прозвищем Кащей – наверно, потому, что парень он был не вредный и очень дружелюбный).

Андрей недавно прочитал брошюрку о геопатогенных зонах и горячо уверял девушек – достаточно передвинуть кровати на другие места и квартира тут же станет вполне пригодной для обитания. Заодно он вполне логично объяснял, отчего по ночам так скрипит паркет: дерево старое, сухое, гигроскопичное, за лето впитало немного влаги; а сейчас отопительный сезон начался, высыхает и чуть-чуть коробится, поскрипывает; через месяц окончательно высохнет и замолкнет.

Девушки уныло кивали и глаза у них были как у затравленных волчьей стаей оленей…

А Ирина все допытывалась у Ольги: как же она освободилась от невидимого наездника? Та отвечала довольно сумбурно: мол, лежала, глаза боялась от страха открыть, да так и задремала. Вот видишь, ласково утешала Иришка-атеистка, все это точно так же легко могло быть сном… Могло, обреченно соглашалась Ольга.

Интересную гипотезу выдвинула еще одна их подруга, тоже Ольга (чтоб не путаться, назовем ее Ольга-вторая): хозяин квартиры был не просто артист, а эстрадный гипнотизер высокого класса. Далеко он не уехал, жил поблизости; и, чтоб не потерять форму, тренировался на своих постоялицах…

Мысль любопытная, но с душком мистицизма. Большинство дало Ольге-второй дружный отпор – где вы слышали о гипнозе, пробивающемся через толстые стены старого кирпича?

Но в одном эта четверка сошлась единогласно: вид у Ольги с Людой – краше в Скворцова-Степанова кладут и на Пряжку увозят. И надо с ними на квартиру съездить и дать решительный комсомольский отпор проискам псевдо-нечистой силы.

* * *

Так и поехали вшестером, в тот же день, после занятий. Арсенал для схватки с потусторонним был у них слабоват: Катя взяла небольшую иконку, тайком от родителей сунутую в ее чемодан бабушкой (“Св. Параскева-великомученица”, если не ошибаюсь); Андрюшка прихватил ту самую книжонку о геопатогенных зонах.

Приехали, зашли. Вроде все спокойно, тихо, мирно. А вы подождите, вот вечер начнется – это их подружки предупреждают, а в глазах блеск странный. Страшно им, и уйти хочется, но еще сильнее желание показать что-нибудь т а к о е, посбить с друзей спесь атеистическую…

Сидят, ждут. Попутно остатки вчерашнего пиршества доедают-допивают. Катюха гвоздик нашла, икону повесила над Людкиной кроватью; висит Параскева-мученица, с ковбоем в гляделки играет.

Андрюша, время чтоб не терять, снял у Ирки с пальца колечко, на длинную нитку привязал – ходит по комнате, на амплитуду колебаний смотрит, зоны нехорошие вымеряет. Все по книжке, не хухры-мухры – наука! Но или камешек-аметистик какую помеху выдал (книжка чистое золото советовала, но обручальных под рукой не оказалось), или комната вся была одной большой дурной зоной, но ничего он так и не намерял.

Тогда предложил паркет послушать – где скрипит. Если, говорит, в нужные места клинышки из спичек вставить, то замолкнет. Замолчали, затаили дыхание, сидят, прислушиваются. Вдруг в напряженной тишине – звонок. Телефонный. Громкий. Все аж подпрыгнули.

Люда к аппарату. А это хозяин звонит. Как освоились, все ли нормально? Ну что тут сказать? Спросить, не вашу ли тут я голову поутру в своей постели отыскала? Нормально, отвечает, все. Просто замечательно, чего и вам желаем. Поговорили.

Сидят, дальше ждут. И постепенно, чем ближе вечер, начинает наблюдаться та же картина, что и на давешнем новоселье. Только тут еще и публика предшествующими разговорами до предела взвинчена.

Все тогдашние атеисты-материалисты, если вдуматься, очень похожи были на большинство теперешних верующих. Тех, которые сейчас крестятся-венчаются-причащаются-исповедуются, а чуть копнешь – ни в бога, ни в черта не верят. И тогда тоже каких только суеверий не скрывалось под вызубренными пятерками по диамату (поднимите руку, кто действительно понимал диалектический материализм).

А обстановка все нагнетается и нагнетается. Знаете, как бывает в фильмах Хичкока – вроде ничего и не происходит, а нервы так напряжены, что любой резкий звук или движение могут заикой на всю жизнь оставить.

Помрачнели, примолкли, разговоры не клеятся, сидят как на иголках. И нарастает неотвязное желание уйти как можно скорее, иначе точно случится нечто ужасное. Непонятно что – но что-то жуткое. Андрюшка храбриться перестал, с подоконника пересел на кровать, к остальным поближе; Катька тихонько молитву шепчет, и от этих звуков другие еще нервознее становятся.

Как ни странно, но Ольга с Людой держатся как-то даже лучше. Бледные сидят, но на прочих с ноткой некоего торжества поглядывают: ну как настроение, какие впечатления? И свет специально включать не торопятся.

Ну а когда фонарь заморгал, и ночные звуки потихоньку прорезаться стали – тут атеисты и не выдержали растущего напряжения. Как-то молча, не сговариваясь, собрались и уехали. И всю дорогу до общежития так и молчали, все шестеро. Не о чем было разговаривать.

4. Дрын: восставший из ада

Дрын – это прозвище. Возможно, когда-то образованное от фамилии, которую теперь уже никто не помнил, оно удивительно подходило этому высокому, нескладному и флегматичному парню. Дрын принадлежал к породе вечных студентов и давно уже стал достопримечательностью лиаповской общаги. Поступил этот реликтовый гуманоид в ЛИАП не то восемь, не то девять лет назад – трижды его отчисляли, дважды он восстанавливался, но все эти годы умудрялся квартировать в институтском общежитии, несмотря на многократные попытки трех сменившихся за этот срок комендантов его выселить.

Назвав Дрына флегматиком, я ему немного польстил. Если, например, вкатить гигантской галапагосской черепахе слоновью дозу реланиума или еще чего-либо тормозящего и расслабляющего – то и тогда она, черепаха, будет выглядеть на фоне Дрына резвушкой-хохотушкой.

По общаге и институту рассказывали про него многочисленные байки, отчасти правдивые, отчасти чистейшей воды фольклор: как Дрын умеет спать; как Дрын сдает экзамены; как Дрын бродит вечерами по общаге в поисках пропитания; как Дрын проходил лабораторный практикум у доцента Разумовского (Разумовский, большого ехидства человек, тоже был фигурой легендарной и история его поединка с непробиваемо-апатичным Дрыном долго служила утешением пострадавшим от доцента первокурсникам). Много чего говорили про Дрына – он ни на что не обижался. Обидеть его или поссориться с ним было практически нереально.

Но в описываемое время для Дрына настали тяжелые дни. В очередной раз отчисленный в начале лета, недавно он попался коменданту и был изгнан с позором из общежития; хуже того, инквизитор-комендант конфисковал и запер в своей каптерке дрыновскую раскладушку, с которой тот последнее время кочевал по комнатам многочисленных друзей и знакомых.

А свободных коек в общежитии осенью просто не было – многие приезжие абитуриенты успешно стали первокурсниками и сильно потеснили старожилов общаги. Потом-то, в течении года, проблема помаленьку утрясется: одних отчислят, других за те или иные прегрешения выселят, третьи вступят в брак с питерцами и съедут сами, а кто-то и сбежит на съемную квартиру, не выдержав трудностей быта. Но до тех пор Дрыну надо было как-то продержаться, и уж по меньшей мере ближайшие ночи стоило провести где-нибудь поодаль, не пробуждая в коменданте дикого зверя.

Поэтому, когда Андрюша от имени Ольги с Людой предложил гонимому Дрыну пожить несколько дней в нехорошей квартире, тот без колебаний согласился. Честное предупреждение, что с квартирой что-то не так, не произвело на Дрына никакого впечатления. На него вообще ничего и никогда не производило впечатления. Он просто взял один из двух комплектов ключей и отправился по указанному адресу…

И как-то так получилось, что неделя та была и у девчонок, и у Андрюшки сильно загружена: то лабораторные шестой парой, да такие, что пропустить невозможно; то культпоход в “Погребок” – тоже за две недели планировали, отменять жалко. В результате, найти Дрына и расспросить – ну как там? – никак не удавалось. Тем более что Дрын на занятия, ясное дело, не ходил и отловить его можно было только где-нибудь поблизости: в институтской читалке, в столовой или курилке.

Три дня Андрей с ним в этих вероятных местах появления пытался встретиться – бесполезно, нету Дрына. Вечером в общаге спрашивает:

– Дрына видели?

– Да здесь где-то шляется…

– Где здесь?

– Да на втором этаже вроде…

На втором этаже Андрюшу послали на третий, оттуда – на первый, с первого – в пивбар “Висла”, вроде бы Дрын с кем-то туда этим вечером собирался.

Утомившись от беготни, на поиски в “Вислу” Андрей не отправился, а стал допрашивать народ конкретно: собственно, когда Дрына в последний раз видели? И выяснил, что видели конкретно позавчера, наутро после временного его переселения на улицу Чайковского – ходил по общаге, неудачно пытаясь занять рубль, и вид имел хмурый, вялый и невыспавшийся (то есть такой, как и обычно). А потом просто пропал.

Андрюша к девчонкам: Дрын не появлялся, не звонил? Нет, отвечают, самим любопытно, дважды звонили – никто трубку не берет.

Позже, уже к полуночи, спустились вниз к вахте, снова позвонили – ни ответа, ни привета. Исчез Дрын, испарился. Надо ехать, но ночью совершенно не хочется. Не тянет почему-то темной ночью в нехорошую квартиру, бесследно растворившую почти двухметрового парня. Стали друг друга успокаивать – загулял, засиделся в гостях, с кем не бывает. И сами себе не очень-то верили. Не на что было гулять Дрыну, и в гости за пределы общежития ходить не к кому…

* * *

Поехали на следующий день, в самое светлое время, плюнув на занятия, опять вшестером и почти в том же составе. Только Катюха отказалась, попросив вернуть образок, если получится. Взамен нее под знамена воинствующего материализма призвали Дениса Веткина, парня высокого и плечистого, но очень мягкого, даже робкого, большого любителя кошек. Впрочем, не бывав в квартире, на экспедицию согласился он охотно, считая все это весьма забавным, вроде верчения блюдца или гадания при свечах…

Долго, минут пять, стояли шестеро атеистов на лестничной площадке, пытаясь уловить хоть какие-то звуки из-за запертой двери – тишина была там мертвая. Наконец, Денис взял ключи у робеющей Люды, отпер дверь и решительно вошел внутрь, за ним протиснулись остальные, гораздо медленнее и осторожнее.

– Ну вот, все в порядке, – не разуваясь, Денис пересек прихожую и вошел в открытую дверь комнаты, – э-э, да у вас тут окно разбито, похоже, хорошо наш Дрын погу… – Денис осекся на полуслове, по инерции сделал еще шаг и застыл. Девчонки и Андрей зашли и тоже остановились у порога.

– Ой, – пискнула Оля.

Больше никто ничего не сказал…

* * *

… Окно действительно было разбито, сквозняк шевелил полузадернутые занавески, осколки остро поблескивали на дубовом паркете. Но никто не обращал на них внимания, потому что на нерасстеленной кровати лежал вытянувшийся во весь рост Дрын. Он мог показаться спящим, если бы не давно запекшаяся, почерневшая кровь на верхней половине лица… Несколько так же запекшихся кровавых пятен виднелись и на покрывале кровати.

– П-послушайте, здесь нельзя ничего т-трогать, н-надо позвонить, вызвать… – Андрюша бочком двинулся в прихожую, к телефону.

И тут его растерянный лепет и потрясенное молчание остальных прервал громкий и зловещий звук, резанувший по натянутым нервам, – бом-м-м! – все вздрогнули и невольно обернулись – бом-м-м…, бом-м-м…, бом-м-м… – часы мрачно отбивали полдень.

– А-а-а-а-а-а-а!!!! – истошный вопль Ольги заставил кампанию шарахнуться в другую сторону. Под заунывный бой часов тело Дрына медленно принимало вертикальное положение…

Через секунду они оказались уже в прихожей, сгрудившись у выходной двери. Но замок был с защелкой – дверь не открывалась, дрожащие пальцы крутили бронзовую шашечку не в ту сторону… Людмила оглянулась и потеряла сознание второй раз в жизни. Лицо и верхнюю часть туловища севшей на кровати фигуры искажали страшные судороги; окровавленная, с закрытыми глазами голова все дальше откидывалась назад под совершенно невозможным для живого углом…

Ситуация грозила коллективным помешательством; и в этот момент, перекрывая несмолкаемый Ольгин вой, Дрын оглушительно чихнул.

И открыл глаза.

Картина пятая: те же и Дрын.

Все. (неуверенно, толпясь у дверей) Дрын??!

Дрын. (зевая и явно собираясь чихнуть еще) Э-у-ы-э…

Все. (не решаясь подойти) Ты живой???

Дрын.(ощупывая себя и растягивая гласные, как рабовладелец-южанин из романа М.Митчелл): Ну-у-у, вро-о-оде…

Ольга. (крайне подозрительно) А почему весь в крови??

Дрын. (недоуменно) В ка-а-акой… (слезает с кровати, неуверенно подходит к зеркалу, ощупывает лоб)… а-а-а, ну-у-у э-э-то…

Все.(помаленьку убеждаясь, что не врет – действительно жив) Ну ты, Дрын, даешь…

5. Дрын: изгнание бесов

Толку от воскресшего было не добиться и общий диалог распался: Иришка и Ольга копошились над приходящей в себя Людмилой; Ольга-вторая безуспешно пыталась найти аптечку; чихающий Дрын удивленно изучал себя в зеркале; одолевший наконец замок Андрюша посовещался с Денисом и отправился в близлежащий магазин – потрясенная душа требовала (вернулся быстро, горбачевский поход на водку еще не начался).

Минут через сорок пять, за скромным столом (бутылка водки, бутылка “Совиньона”, на закуску сушки, полбатона, банка ставриды и найденный в холодильнике сыр) компания стала снова расспрашивать отмытого от устрашающей кровавой маски Дрына. Делом это было нелегким, он больше налегал на еду и водку, а рассказчик всегда был из него никудышный. Медленно, очень медленно из сыпавшихся градом вопросов и состоящих в основном из междометий ответов сложилась примерно такая история:

Ничего подозрительного и смущающего разум в квартире Дрын не заметил. Да и не искал – попросту пришел и лег спать. Головы жгучих брюнетов ему на кровати не мерещились, дышалось легко и свободно, на подозрительное поскрипывание паркета не обратил внимания, как и на блуждающий по комнате взгляд ковбоя-одиночки. И тем не менее спал из рук вон плохо, более того, почти всю ночь не мог уснуть – любой из знакомых Дрына такому факту просто бы не поверил.

Поразмыслив, решил, что мешает ему спать синюшный свет фонаря, заливающий комнату. Попытался занавесить окно – не получается, оно громадное, широкое и висящих по бокам гардин хватает только на половину площади. И покрывало либо простыню тоже на занавеску не пустишь – до высоченного карниза без лестницы не добраться. И Дрын, не мудрствуя лукаво, решил погасить фонарь.

И тут слушатели через пень-колоду продвигавшейся истории обратили внимание на странный факт: время к четырем часам, на улице стемнело, а отвратительного того фонаря не видно – не горит, не превращает лица собравшихся в трупные маски. Но главное даже не это. Сидят-то уже давно и, что удивительно, хорошо сидят. Не давит ничего, нет желания встать и уйти немедленно; пьют-едят, разговаривают, шутят… Но вернемся к эпопее Дрына.

Стрельнув таки в общаге рубль и пообедав, он вернулся в нехорошую квартиру и всю вторую половину дня готовил оружие возмездия. Им должна была стать обыкновенная рогатка – любимое орудие хулигана Мишки Квакина. Ингредиентами послужили найденный в аптечке резиновый жгут, кусок кожи из старой перчатки и подобранный во дворе, в куче срезанных по осени ветвей, сучок с подходящей развилкой.

К вечеру все было готово, кучка приготовленных камешков лежала на подоконнике. Но неожиданно Дрын столкнулся с проблемой технического плана – окно упорно не желало отвориться. По всему судя, его вообще не открывали несколько десятилетий. Прочесав кухню и мобилизовав подвернувшиеся под руку вилки, ложки и ножики, последователь М. Квакина трудолюбиво отковыривал вековые слои краски. Потом долго тянул и дергал за старинного вида бронзовую ручку – окно, опасно задребезжав стеклами, отворилось. Дрын погасил свет и приступил к осуществлению своего антиобщественного, можно даже сказать вредительского плана.

Снайпером он, как оказалось, не был. Четыре камня канули в темноту, два звонко щелкнули по колпаку без видимого вреда для злокозненного осветительного прибора. И только седьмой достиг цели – хлопок, похожий на мини-взрыв и осколки посыпались на безлюдный тротуар.

Обрадованный ворошиловский стрелок стал закрывать окно – никак, налег посильнее – все равно не идет, еще поднажал – наконец захлопнулось, но без стекла. Стекло просыпалось на пол и подоконник грудой осколков, один, как выяснилось, оставил на лбу Дрына небольшую, но глубокую кровоточащую ранку, чего он впопыхах не заметил. Ущерб, нанесенный чужой собственности, не слишком смутил вспомнившего детство хулигана (где вы видели, чтобы Дрын смущался?) и он прилег, не раздеваясь, подремать пару часов. Чтобы совсем уж глубокой ночью и гарантировано без свидетелей изъять аналогичное стекло из окна подъезда. И успешно проспал почти трое суток – избавленный от шума и гама общаги, происков коменданта и бьющего в глаза синего света молодой организм наверстал упущенное и даже запасся сном впрок…

Как ни удивительно, но нехорошесть квартиры на этом закончилась, в чем собравшиеся убедились в тот же вечер. Этот факт породил у причастных к истории ряд версий, не слишком-то научно и материалистически объясняющий ход событий:

1. Оперировавшая на жилплощади нечистая сила, натолкнувшись на глубочайший материализм Дрына в сочетании с его полнейшим пофигизмом, – безвозвратно канула, как в черную дыру, в клокочущую пустоту дрыновой ауры…

2. Всему причиной меткий выстрел – лампу делали на Лысогорском электроламповом заводе в пятницу, 13 числа, а ввинтили в фонарь в канун Хеллоуина, известного шабаша всяческой нечисти (Вариант: когда изготовляли пресловутую лампу, неподалеку умирал нераскаянный злодей и грешник, ну и т. д. – автор версии явно переборщил с просмотром фильмов ужасов).

3. И Дрын, и фонарь тут ни причем. Квартиру спасла от происков лукавого повешенная на стену намоленная икона. Икону, кстати, в тот же вечер сняли и вернули Катюше; на освободившийся гвоздик Дрын, съезжая, повесил рогатку – мало ли что, вдруг потребуется…

6. Хеппи энд

На этом для Ольги с Людой (через два дня они въехали в остекленную Дрыном квартиру) злоключения с потусторонними явлениями навсегда закончились. Зато начался конфликт с квартировладельцем.

Он, прохиндей этакий, вопреки обещаниям никуда на гастроли не уехал. Напротив, регулярно названивал девушкам – узнать, как дела. С каждым звонком тон его становился все более раздраженным; и через месяц артист наконец заявил, что по семейным обстоятельствам вынужден разорвать договор.

И вот тут Люда, абсолютно не простившая его ночного визита a-la профессор Доуэль, отыгралась сполна. Ссылаясь на пункты подписанного и заверенного договора, она напомнила хозяину, что в таком случае он должен: во-первых, вернуть аванс за непрожитое в квартире время; во-вторых, предоставить месяц сроку для поиска новой площади; в-третьих, оплатить издержки переездов в размере двухмесячной платы.

По такой арифметике получалось, что эти два месяца девушки проквартируют абсолютно бесплатно. Артист, похоже, сочинявший договор в расчете на совсем другое развитие событий, попробовал качать права – Людмила повесила трубку. Вечером он явился в сопровождении милиционера точно такой, как и у хозяина, кабардинской внешности – выселять. Люда не открыла, накинула цепочку и стала звонить “02”. Гости поспешно ретировались.

Опасливая Ольга предлагала не ввязываться в конфликт с джигитами, плюнуть и съехать. Но Людмиле, что называется, вожжа попала в известное место. Вставила с помощью Дениса Веткина новый замок в дверь и решила стоять до конца.

По счастью, дело они имели не с каким-нибудь абреком, свирепым дитем гор. Три поколения петербургских предков хозяина, полученное им воспитание и образование не оставляли места для силовых акций. Через неделю он капитулировал – вернул деньги и предоставил время для поиска новой квартиры.

Найденное жилье было так себе: хрущевка, первый этаж, час с лишним езды до института. Зато хозяйка, сдававшая для прибавки к пенсии одну из двух своих комнат, оказалась добрейшей души бабулькой – ужились легко, даже стали со временем одинокой женщине чем-то вроде внучек…

А выезжая с Чайковского, Людка не удержалась от маленькой мести – пририсовала карандашом спасающемуся ковбою на картине ну очень длинные ресницы. Отчего его взгляд и общее выражение лица удивительным образом изменились на игриво-зазывающие: “Ну где же вы, скорей, противные…”

* * *

Вот и вся история. Много лет я рассказывал ее самым разным людям, когда речь заходила о потустороннем и сверхъестественном. И просил объяснить, что это, собственно, было и почему так закончились. В зависимости от мировоззрения спрашиваемых ответы были самые разные.

Например, один деятель очень хорошо все разъяснил: на самом деле Дрын, не ведая того, совершенно случайно провел обряд экзорцизма, т. е. изгнания бесов. Оказывается, исконный христианский крест, на каком, собственно, и распяли Иисуса, был трехконечный, Т либо Y-образный (верхний, четвертый конец – позднейшая выдумка, абсолютно не функциональная в рассуждении казни). И, соответственно, свежесрезанная дрынова рогатка обладала огромной магической силой; еще в древних коптских храмах Египта подобными крестами защищались от бесов – воплощений Анубиса… Досказать эту увлекательную историю, к сожалению, не могу – каюсь, когда речь дошла до Атлантиды и космического разума, просто перестал слушать этого адепта скрытых знаний. А ведь раньше казался умным человеком…

Оставаясь же на позициях здравого смысла, можно выдвинуть единственное рациональное объяснение: мертвенный свет и картина с ковбоем тут не виноваты, они лишь накладывались на первопричину. Ею, судя по всему, был стартер-пускатель знаменитого фонаря. Вспомните, как он потрескивал, подмигивал и загорался позже своих коллег и издавал странное гудение. Видимо, что-то там, в пускателе, отсырело-скоррозировало-замкнуло и получился чисто стихийно колебательно-резонансный контур, работающий в инфразвуковом диапазоне с небольшой мощностью и радиусом действия – только эту квартиру и захватывал. С технической стороны – явление вполне возможное. Для организма, попавшего под такое излучение, как раз и характерны подавленность, беспричинный страх, нервозность и возбудимость. И как следствие – ночные кошмары.

А подлец-хозяин, заметив такой открывшийся в его жилище неприятный феномен, не стал доискиваться причин, а банально использовал в целях личного обогащения. Подозреваю, что немало квартирантов съехали, позабыв про задаток – ноги бы унести из нехорошей квартиры.

Вполне удобная и научная версия, не оставляющая места мистике и мракобесию. Но иногда я вспоминаю тот вечер, ставшие мертвенно-чужими лица подружек и приятелей, разрастающийся внутри ледяной комок страха и безмолвно-кричащий взгляд ковбоя.

И понимаю только то, что ничего я в этом не понимаю.

P.S. Судьба Дрына.

В 1996 году Дрын (вот ведь упорный парень!) сделал себе подарок к 20-летнему юбилею поступления в ЛИАП – получил наконец вожделенный диплом. Правда, на заочном отделении и после очень большого перерыва в учебе: повкалывал на Севере, повоевал в Абхазии, проработал три года на норвежской нефтяной платформе (оказывается, зазывали туда на заработки не одни лишь жулики). Норвежцы крепко его уважали за выдержку и спокойствие, выгодно отличавшие Дрына от прочих русских, на их скандинавский взгляд слишком нервных и непредсказуемых.

Усинский мятеж

1. Стройотряды

Лиаповские стройотряды выезжали на работу в два региона: в Ленинградскую область и в КомиАССР.

«Комики» строили объекты для богатых нефтяников и привозили очень неплохие по тем временам деньги. А неудачники, угодившие в нищие совхозы области, занимались тяжелой, скучной и дешевой работой, – мелиорацией полей. Собирали и вывозили с нив и пажитей большие и малые камни, камешки и каменюг. Причем, самое интересное, вроде бы очищенные к осени от минералов поля следующей весной снова бывали ими густо покрыты. О причинах этого странного факта существовало множество гипотез: от весьма научных, оперировавших температурными деформациями геологических слоев с флотацией инородных элементов ледникового происхождения, до простой и житейски-убедительной версии о том, что собранные булыжники разбрасывают зимой по полям сами совхозники – в целях обеспечения студентов летним фронтом работ…

Естественно, что на камнесбор никто не рвался, все студенты стремились в Коми… Но институтский комитет комсомола, отвечавший за комплектацию отрядов и имевший план по количеству сосланных на каменистые нивы, принял решение: выдавать путевки на полярные стройки только прошедшим стройотрядовскую школу в Ленобласти, и никак иначе.

Так примерно я и объяснил своему приятелю Любину, предложившему съездить в Коми за длинным-длинным рублем. Потратить лето на бесплодную борьбу с тяжким наследием ледникового периода мне совсем не хотелось. Ищите дураков за восемьдесят рэ в месяц…

– Ерунда, – сказал Любин, – из Коми пришла заявка на три дополнительных отряда в Усинск. Комитет стоит на ушах, берут всех, так что хватай мешки, вокзал отходит. Едешь?

И я поехал.

2. Усинск

Усинск – город, райцентр в КомиАССР. Центр нефтегазоносного района. (СЭС, 1980 г.)

Да, вот именно такая статья, ни больше, ни меньше, была посвящена Усинску в Советском энциклопедическом словаре 1980 года издания. Две коротенькие фразы, и ни слова про славную историю города и про местные достопримечательности…

Впрочем, истории как таковой Усинск не имел, поскольку был основан посреди голой лесотундры лет за пятнадцать до описываемых событий. Основан очень просто: высокоруководящий карандаш пересек двумя диагоналями неправильный овал на карте, изображающий пресловутый нефтегазоносный район, и указующий начальственный палец ткнулся в пересечение линий: здесь, дескать, будет город заложён!

Заложён так заложён, с начальством не спорят…

Но как же проклинали потом усинцы этот небрежный тычок! Ну что бы тыкнуть на четверть сантиметра выше? А так получился городок в сорока километрах от Северного полярного круга. Но – с южной стороны. И результат: тундра вокруг та же, морозы те же, а оклады на двадцать процентов ниже, чем у ближайших северных соседей. Обидно…

Достопримечательности тоже не изобиловали… Топография города отличалась редкостной простотой. В центре, окружая горком, исполком, главпочтампт и центральную контору Усинского НГДУ, высился микрорайон довольно высотных (насколько на вечной мерзлоте возможно), довольно современных, относительно благоустроенных многоэтажек. Назывался не оригинально, зато конкретно: “Микрорайон”. Вокруг в живописном беспорядке расположились пригороды – россыпи балков, сколоченных из фанеры домишек, снятых с колес вагончиков. Названия у пригородов самые разнообразные: “Огуречник”, “Головные”, “Пионерный”, и т. д., и т. п. Всё это вместе взятое именовалось всесоюзной комсомольско-молодежной стройкой городом Усинском. По городу, как и положено, ходил общественный транспорт. Имелось аж целых два автобусных маршрута. Причем нумерация у них была… думаете какая? Скажите, “№ 1” и “№ 2“? Или, по-западному, “А” и “В”? Вот и нет, автобусы носили гордые номера: 115-й и 116-й. Один из них делал круг по микрорайону и сворачивал к вокзалу, другой описывал по микрорайону восьмерку и ехал в аэропорт.

3. Пара слов о романтике

Конечно, Север вообще и Коми в частности, – места весьма романтические. Но не ждите описаний красот зацветающей тундры или северного сияния. И не надейтись встретиться на этих страницах с простодушными аборигенами-оленеводами, через каждое слово повторяющими “однако”. Суровых и закаленных первопроходцев, пьющих стаканами геологический спирт и лихо закусывающих валидолом, тоже не будет. Желающие романтики и северного колорита могут обратиться к писаниям Куваева, Горышина и прочих авторов, стригущих дивиденты с необъятности тайги и тундры.

В нашем случае просторы Севера – не более чем декорация к сценам из студенческой жизни. Кстати, о походной романтике мечтают в основном городские, книжные мальчики и девочки. Люди, хорошо знающие, каково спать в промерзающей палатке и есть подгоревшую на костре пищу, больше ценят жилье с газовой плитой и центральным отоплением…

Мне тоже приходилось бывать и в тундре, и в пустыне. И с геологами спирт пил, жареной олениной закусывал. Соответственно, р-романтике недолюбливаю… Посему закончим про нее и вернемся к нашим студентам.

4. Оптимистическая трагедия

Довольно военизированной таки организацией были студенческие строительные отряды (ССО).

Во главе ортряда – не прораб, не бригадир, но командир. Рядом с ним комиссар бдит за моральными устоями бойцов, одетых в зеленую униформу со всевозможными петлицами, шевронами и знаками различия. Отряд подчиняется зональному штабу, над которым свое начальство – республиканский штаб, еще выше всем стройотрядовским движением мудро руководит Всесоюзный штаб ССО.

Само собой, начальственный состав подбирался не просто так. Командиры назначались, а комиссары избирались по рекомендации институтского комитета комсомола из самых идейно выдержанных и морально устойчивых студентов. Но всем известно: без урода семьи не бывает. С комиссаром нашему отряду, в великой спешке набранному, не повезло.

Для начала, комиссар оказался девицей. А девушек в отрядах, едущих за серьёзными деньгами, не жаловали. Работали бригадным подрядом, в общий котел, по двенадцать-четырнадцать часов в сутки, без выходных, бюллетеней и критических дней – девушки такого аллюра просто не выдерживали, почему и старались брать их в количестве не более двух, кашеваром да неизбежным медработником.

(Позднее, правда, довелось мне потрудиться в отряде, где было аж семь (!) студенток. Но это было нечто несерьезное, пионерлагерь для двадцатилетних: поработать на свежем воздухе, не слишком перегружая мышцы и связки, попеть песни под гитару, хлебнуть р-романтики…)

Правда, и на объекте наша комиссарша появилась всего один раз, в новехонькой, отглаженной и ушитой по фигуре спецовке, с фотоаппаратом на плече – увековечить себя, неумело держащую различные орудия труда, и, – чао, мальчики! – опять за нелегкий комиссарский труд.

А комиссарские обязанности, надо сказать, велики и многообразны. Комсомольские штабисты кучу обязательных мероприятий напридумывали: тут и собрания с политинформациями, и день здоровья, и день сбора лекарственных растений, и день помощи подшефному детскому дому, и прочее в том же духе…

Большая часть означенных мероприятий существовала лишь в томимом бездельем воображении штабных шишек, но отчеты и протоколы комиссарше приходилось сочинять и таскать в зональный штаб регулярно, можно сказать, каждый день. Ее вообще в штабе жаловали и приглашали гораздо чаще, чем комиссаров-парней. Причем сдача отчетов частенько растягивалась почти на всю летнюю белую северную ночь; приходилось возвращаться под утро. И вот тут начиналась трагедия. Оптимистическая…

5. Комиссар, который любил тушенку

Питались стройотрядовцы обычно на свои, собранные перед отъездом в общую кассу деньги. А денег, как известно, у обычного и нормального студента не слишком много. Поэтому на организационном собрании сумму продуктовых денег в день на человека старались установить как можно меньше, рубля полтора-два в лучшем случае. Но проесть собранные деньги в положенном объеме никому и никогда не удавалось. С одной стороны, командиру необходимо поддерживать хорошие отношения с местными начальниками-работодателями, что неизбежно ведет к представительским расходам на выпивку и закуску. С другой стороны, завхозу тоже хочется побольше привезти домой заработанных, он и ловчит, экономит на чем только возможно. В результате пища получалась простая и здоровая, но весьма однообразная, в основном макароны. На обед, на завтрак и на ужин. Утренние макароны перед тяжелым рабочим днем заправлялись тушенкой в количестве пяти банок.

Точнее, должны были заправляться, потому что еда стала таинственно исчезать. Не вся, кастрюля сваренных с вечера макарон мирно пребывала на своем месте на кухне, рядом чинно стояли четыре банки с тушенкой. А пятая валялась обычно в мусорном ведре, при этом, что характерно, абсолютно пустая…

Виновника долго искать не пришлось – неизвестно, какие особенности комиссарского метаболизма вызывали обострение аппетита на стыке ночи и утра, но факт был налицо: возвращаясь с посиделок в зональном штабе, оголодавшая политработница спокойненько поджирала пятую часть рациона двадцати мужиков, пашущих, между прочим, как лошади. Похоже, со времен кожаных курток, пыльных шлемов и маузеров в деревянных кобурах гнусно-реквизиторская сущность комиссаров абсолютно не изменилась, но масштаб плачевно измельчал.

* * *

Не было бы счастья, да несчастье помогло. Несчастье произошло днем, на объекте и с бетономешалкой. Затряслась она, бедолажная, заскрежетала, забрызгала каплями раствора во все стороны. Пришлось отключить. Подошедший ремонтник поковырялся в недрах занедужившего агрегата и глубокомысленно заявил, что зимняя, на минус сорок рассчитанная смазка летом не годится и, уйдя, вскоре вернулся с жестяной банкой в руке. На банке было написано “Циатим”, указаны ТУ и ГОСТ. Но, самое главное, размером и формой жестянка была идентична с тушеночной банкой, и на ощупь такая же маслянистая, более того, содержимое весьма напоминало по консистенции жир, которым тушенка заливалась… Такое многозначительное совпадение заставило трудовой народ призадуматься. Результатом раздумий явился бартер пяти аналогичных банок на пятнадцать пачек “Беломора”.

Вечером ловушка была тщательно насторожена: жестянки со смазкой стояли на месте тушенки, рядом лежал консервный нож, лампочку вывернули на один оборот – дескать, перегорела… Но белая северная ночь и без того достаточно освещала место грядущих событий.

События, как и ожидалось, развернулись под утро. И начались с истошного вопля, поднявшего на ноги весь личный состав.

Выяснилось, во-первых, что циатим вполне пригоден для использования в фармакологии, как отличное рвотное средство (заодно выяснилось, чем закусывали в ту ночь в зональном штабе).

Во-вторых, оказалось, что у комиссарши туго с чувством юмора: вместо того, чтоб тихонько прибрать следы своего извращенного пиршества и прекратить эту порочную практику, она закатила истерику, стала качать права и устраивать разборки. А потом настучала в зональный штаб.

6. Разборка

На собрание, посвященное экстренному переизбранию комиссара, прибыли два представителя зонального штаба: Большой Мук и Маленький Шик.

Мук не отличался особо выдающимися габаритами, но давно, еще не будучи секретарем институтского комитета ВЛКСМ и командиром зонального штаба ССО, Коля Муканаев был прозван Маленьким Муком. А Большим он стал в результате не роста карьеры, но поступления в ЛИАП своего младшего брата, унаследовавшего фамильное прозвище Маленький Мук…

Собрание открылось выступлением Большого Мука. По обычаю тех лет зашел он издалека, с задач коммунистической молодежи в свете перестройки, ускорения и гласности. Что интересно, начатая монотонно-лекторским тоном речь постепенно оказывала на Мука некое самогипнотизирующее действие; округло-газетные фразы звучали все тверже и выразительнее, напористые жесты чередовались с задушевными пассажами, создававшими впечатление, что Мук сам бессонными ночами времен застоя придумывал на пару с Михаилом Сергеевичем перестройку с гласностью.

…Шик не принимал участия в последовавших прениях. Шик (женившийся, к слову, очень рано, после первого курса) сидел молча и тоскующим взглядом смотрел на раскрасневшуюся комиссаршу. Судя по его печальному виду, Шик давно собирался подарить комиссарше японский бюстгальтер, да вот все стеснялся спросить размер…

А прения тем временем пошли по кругу. Все были за перестройку и ускорение, все разделяли насущные задачи союзов молодежи. Но отдавать кровную тушенку за победу светлых идей апрельского пленума никто не желал – собравшиеся дружно стояли за переизбрание комиссарши…

«И зачем я так рано женился?» – тоскливо думал Шик, совершенно забывая, как страстно хотел четыре года назад он, простой паренек из вологодской глубинки Миша Шиков жениться именно на своей нынешней жене, партийно-начальственной дочке.

Бунтующие гормоны Шика упорно рвались наружу, невзирая на короткие поводки, ежовые рукавицы и карьерные соображения. Рвались на пропущенные вечеринки, на неоттанцованные дискотеки, на неназначенные свидания, рвались к идущей совсем рядом жизни… Но никто, никто в этой переполненной эмоциями комнате не заметил чудесного преображения типичного гомо советикус-номенклатурус в простого и обычного парня, сохнувшего по красивой девчонке…

А Большого Мука заносило все круче. Гуртом записав всех присутствующих во враги перестройки, он уже открытым текстом стал грозить отчислениями, исключениями из комсомола и распределениями в очень дальние и очень холодные края. Но тут Шик очнулся от сладких грез и попросил слова. Должность комиссара выборная, сказал Шик, и идти против воли трудового коллектива мы не имеем права.

(А в голове стряхнувшего наваждение комсомольского вожака опять защелкал калькулятор, просчитывающий всё на десять ходов вперед, в том числе и последствия конфликта целого отряда с зональным штабом. Доброжелателей, готовых из комсомольской принципиальности настучать в республиканский штаб на Шикова, отвечавшего за политико-идейную зрелость студентов, было немало, – комиссаршей приходилось жертвовать.)

Не обращая внимания на дегенеративно отвисшую челюсть Муканаева и избегая смотреть в недоуменные глаза комиссарши, Шик быстренько поставил вопрос о переизбрании на голосование. Через пару минут в отряде “Спектр” был новый комиссар.

Но это все были шуточки, присказка и запевка. Антисоветский мятеж случился позже, в конце августа.

7. Хранители

Сколько бы ни брызгали ядовитой слюной молодые реформаторы и старые диссиденты на КГБ тех времен, я всегда уважал эту организацию. По одной простой причине: туда отбирали лучших. Отовсюду. Например, задолго до выпуска и распределения в нашем институте пару-тройку самых толковых ребят приглашали по одному в кабинет проректора. И вежливые люди в хороших костюмах предлагали после защиты диплома интересную и очень перспективную работу в вычислительном центре Большого дома на Литейном. Про отказавшихся я не слышал. А на прокуренных кухнях диссиденствовали в основном неудачники и троечники…

Но, как уже говорилось, что за семья без урода? И в такие элитные, как госбезопасность, организации просачиваются довольно никчемные индивиды. А уродов в любой семье стремятся спрятать с глаз подальше. В нашем случае – заслать куда-нибудь в медвежий угол. Таким углом и был Усинск.

* * *

У всех без исключения сотрудников Усинского отдела КГБ была заветная мечта – свершить что-либо весьма героическое, раскрыть какую-либо особо опасную крамолу и убедить тем самым начальство в необходимости использовать их таланты в более обжитых и цивилизованных местах. Вот только возможностей для реализации подобных намерений было ничтожно мало. Преступности в окруженном зонами и химиями Усинске хватало с избытком, но ввиду мелкости масштабов, никак не угрожавших основам государства, борьбу с ней вела донельзя перегруженная милиция. А случившееся два года назад дело усинского ОРСа, попадавшее по размерам хищений в компетенцию наследников железного Феликса, наследники бездарно прохлопали ушами. Награды, повышения и переводы в столицу автономии достались размотавшим клубок ребятам из усинского ОБХСС.

Ну а шпионов в Усинске отродясь не было. Не было также диссидентов и коми-националистов. Вообще-то в тех краях националисты водились, поругивали российский империализм, не дающий им воссоединиться с близкородственным финским народом. Вторым объектом националистических нападок был несправедливый раскрой границ между Ненецким АО и КомиАССР, лишивший республику выхода к морю. (Что, интересно, собирались они делать на бесплодном и лишенном портов участке побережья вечно замерзшего Карского моря? Прокладывать санный путь через полюс в Америку?)

Да, националисты были бы темой благодатной… Но вот беда, в возникшем из ничего на пустом месте Усинске жили понаехавшие со всей страны русские и татары, украинцы и казахи, были и кавказские строители, а вот коренная национальность напрочь отсутствовала. Заезжали порой оленеводы из более северных районов, но те политикой не интересовались, а интересовались прикупить водки и других необходимых в тундре товаров… Так и скучали наши ангелы-хранители, отправляя начальству нагоняющие скуку отчеты о разоблаченных рассказчиках политанекдотов и слушателях вражьих радиоголосов. Единственной отдушиной были те два летних месяца, когда приезжали студенты.

Ведь студенты, понятное дело, люди вольнодумные, опять же учились большей частью в северной столице – известном рассаднике диссидентства, так что вместе со студенческими отрядами каждый год прибывал и циркуляр, предписывающий укрепить и усилить, повысить и недопустить, тащить и не пущать. Но в этот год (как и в предыдущие) никакой особой крамолы за студентами не числилось, так, мелочи разные. Например, полюбопытствовал один из бойцов невидимого фронта: а что, собственно, означает название отряда Ухтинского педагогического института, состоящего из одних девушек – “Юнона”? Заглянул боец в книжку и выяснил, что одноименная римская богиня, помимо прочих своих функций, покровительствовала деторождению и счастливому зачатию. Учитывая, что вокруг юных педагогов роями вились парни из всех прочих отрядов и значительная часть местного сильного пола, название, согласитесь, двусмысленное…

Поставленный в известность зональный штаб спешно переименовал отряд в “Юность” и дело само собой заглохло. Так же ничем закончилась и связанная со студентами суета с памятником Ильичу… А потом лето прошло, студенческий эшелон потянулся из Усинска к югу, хранители опять скучали, и тут в их контору ворвался запыхавшийся начальник узла связи и шлепнул на стол крайне любопытную телеграмму…

8. Шабашники

Студенты уехали, но не все. Самые закоренелые работяги каждый год оставались на шабашку – заработать побольше деньжат за первые две недели сентября, без необходимости кормить комсомольское начальство и делать отчисления в Фонд Мира.

Остающихся обычно очень интересовали два вопроса. Во-первых, отправят ли в сентябре группу на месяц в колхоз – отработавшие в стройотряде на картошку посылались по желанию, и, соответственно, могли задержаться в Коми еще дольше. Во-вторых, когда будет первая “война” – занятие по военной подготовке. Если пропуски прочих предметов прощались при последующей успешной сдаче зачетов, то на военной кафедре народ подобрался серьезный, за два подряд прогула можно было легко и просто пойти на отчисление. Поэтому уезжавшим был дан строгий наказ – немедленно по приезду ответить телеграммой на два этих жизненных вопроса.

Они и ответили. Но ответ к четверым оставшимся на шабашку бойцам нашего отряда не пришел. Вместо него неожиданно, как Карлссон из поднебесья, на голову студентам свалилась кавалькада из двух черных “Волг” и одного микроавтобуса. Один из десантировавшихся из “Волги” людей в штатском вежливо поинтересовался: а кто здесь, собственно, студент Свиридов И.П.? Насупившийся Свиридов сознался, что это он. Настырный штатский стал допытываться, кем ему приходятся остальные члены маленького коллектива. Шабашка без договора и трудовых книжек, с расплатой черной наличкой в те годы каралась достаточно строго и совсем помрачневший И.П. ответил весомо, но уклончиво: это со мной. Тут-то всех и замели…

9. Следствие

Допрос развивался по всем правилам нелегкого искусства контрразведки: студентам, разведенным по разным комнатам, чекисты показывали грозные статьи из Кодекса, в конце которых стояли неутешительные цифры и грозили отсидкой; затем, перейдя из кабинета в кабинет и поменявшись таким образом клиентами, намекали что их долг старших товарищей помочь молодым и запутавшимся, а дело, при активной помощи следствию, можно спустить на тормозах; наконец, потребовали самим изложить историю своих прегрешений…

Ах, сколько интересных вещей выяснилось из сбивчивых студенческих показаний! Был обнародован весьма оригинальный, достойный Гудини трюк, испаривший с запертого склада пятьдесят новеньких ватников. Раскрылось инкогнито автора очень похожей и тем вдвойне обидной карикатуры на Муканаева, повешенной после отъезда начальства на дверь общежития: юмор, кстати, оказался с политическим душком – здоровенный первичный признак комсомольского вожака на той картине украшал перестроечный лозунг. Обрели бессмертие в протоколе (пылящемся, должно быть, до сих пор где-то в архиве) авторы и исполнители акции по подмене тушенки. Но главного и основного упорствующие и несознательные студенты сообщать никак не желали.

И тогда на стол торжественно, как каре тузов с джокером, была выложена пресловутая телеграмма. Была она лаконична, автор экономил деньги и надеялся быть понятым с полуслова: “ ВОЙНА ПОНЕДЕЛЬНИК ТЧК КОЛХОЗОВ НЕ БУДЕТ ТЧК ВОЗМОЖНЫ ДЕСАНТЫ^[1] ТЧК ЭДИК “

* * *

Люди с чувством юмора, выслушав объяснение телеграммы, смеялись бы долго и весело. Но разочарованные в радужных надеждах глубинные бурильщики отобрали у шабашников подписки о невыезде и стали сочинять запрос в Первый отдел ЛИАПа на предмет подтверждения подлинности рассказанной истории. Кутерьма эта закончилась благополучно для всех участников, кроме Свиридова. Его вышибли из института и из комсомола. И правильно – ты не воруй ватники, не позорь ЛИАП и Питер, ты бы еще лаптей упер, сквалыга…

Пармский узник

1. Пари

Время действия: жаркий июльский полдень.

Место действия: окраина Пармы.

Шекспир, Стендаль и жаркий Апеннинский полуостров тут совершенно не при чем. Пармой именуется один из рабочих посёлков, пригородов Усинска. Про американские Москву, Каир, Афины все наслышаны, но и на карте России подходящего масштаба можно найти массу интересных названий.^[2]

А жара и в Коми летом такая бывает, что хоть ватник снимай. Так вот, сидят расслаблено на этой жаре пятеро студентов-стройотрядовцев, лениво беломоринами затягиваются. Объект маленький, на отшибе, раствор не подвезли, других работ нет, делать абсолютно нечего. И, лениво сплюнув в сторону валяющейся неподалеку бочки из-под бензина, сообщает безразличным тоном студент-бригадир своим подчиненным следующий факт: оказывается, все бензиновые бочки вообще и эта в частности, имеют крайне любопытную особенность, связанную с размерами и конструкцией сливного отверстия. Якобы, если опустить в это отверстие мужскую, пардон, мошонку, то туда она пройдет вполне свободно, но обратно её не вытащить никоим образом.

Дело банальное, мало ли о чем мужики между собой от безделья болтают, и к факту сообщенному отнеслось большинство вполне равнодушно: много, дескать, на свете очевидного-невероятного. Но на беду, случился в бригаде студент-зануда. В каждой студенческой группе имеются один-два таких организма,^[3] глядя на которых, преподаватели жутко ностальгируют по добротным, вымоченным в соленой воде розгам и по рассыпанному в углу сушеному гороху. Всё-то они, зануды, знают, обо всем спорят, ничего на веру не принимают.

И начинает этот организм, по обыкновению, жарко спорить с бригадиром, не может, дескать, такого никогда быть. Бригадиру спорить не хочется, ему и так жарко, и он лениво посылает зануду подальше, мол я знаю точно, а ты салага, моря не видел, службы не знаешь, не мешай расслабляться. Чем еще больше зануду распаляет. Подойдя к бочке, ощупывает этот Фома упомянутое отверстие, засунув при этом другую руку в штаны, и, возвратившись, предлагает бригадиру пари на бутылку водки, утверждая, что проделает пресловутое действо и даже повторит на бис. Бригадир его, естественно, снова посылает, начиная слегка злится. Не нужно ему это пари, не нужна ему эта водка, и уж совсем не нужен травматизм на производстве. Зануда возбуждается до полного неприличия, ставка пари растет, на бригадира сыплются упреки в жадности, трусливости, лживости и некомпетентности. Когда ставка доходит до четырех бутылок, стоящих, кстати, в четыре раза дороже, чем на материке, взбешенный занудой бригадир соглашается.

Бочка быстренько откатывается от сторонних глаз в дальний угол объекта, за забор, и устанавливается вертикально, отверстием вверх. Бригадир призывает всех в свидетели, что опыт совершается вполне добровольно и вопреки его, бригадира, предупреждениям, условия пари ещё раз подтверждаются, и зануда с приспущенными штанами горным орлом вспархивает на вершину бочки. Поёрзал, устраиваясь, и – Алле гоп! – полдела сделано. Алле гоп! – черт, что за дела, зануда чуть склоняется на бок, шарит рукой под седалищем и снова делает слабую попытку приподняться. А бригадиру явно наплевать на водку, он свой кайф ловит, глядя, как на лице доставшего его салаги нарастает дикая смесь непонимания, недоверия, уязвленной гордости и тихого ужаса…

А фокус тут в следующем, объясню на примере, мало ли какой дурак эти строчки прочитает и мало ли что из прочтения этого получиться. Возьмите, к примеру, два не слишком больших арбуза, положите в достаточно просторный мешок и попробуйте опустить, допустим, в баскетбольное кольцо. Туда они пройдут легко и свободно, один арбуз всегда ближе к центру отверстия и опуститься первым, второй за ним, а вот обратно они пытаются выйти одновременно, давят боками друг на друга и на стенки кольца, вытащить, не раздавив, невозможно. Простенькая такая, в общем, механика…

Устав от созерцания бесплодных потуг посрамленного зануды, бригадир смотрит на часы и буднично объявляет, что пора бригаде топать на обед в столовую, и если коллега желает составить им компанию, он может предоставить в его распоряжение свой карманный ножик; а если все-таки будет пытаться выиграть пари, то котлету и компот они ему из столовой доставят. Натрудивший в борьбе с коварным отверстием бесценное своё имущество зануда начинает нецензурно требовать немедленного освобождения. Его поддерживают свидетели: мол, пари бригадиром явно выиграно, открой, в чем фокус, освободи проигравшего и пошли обедать. Бригадир объясняет вышеупомянутую механику, только более грубо, и говорит, что не знает способов освобождения, кроме хирургических. Всё, приплыли. Ребята, где телефон, пора звонить 911.

2. Пармская Лениниана

Всем известно, как много стояло в нашей стране памятников В.И. Ленину. Но мало кто представляет, какая строгая дисциплина и иерархия царила в этой гигантской армии бронзовых, чугунных, каменных и бетонных Ильичей. Размеры вождя и материал, наличие кепки и броневика очень строго определялись местом его установки. Даже если какой-либо уездный Заплюевск имел и желание и средства для установки десятиметрового бронзового вождя на высоченном гранитном постаменте, никто из вышестоящего начальства такую установку не разрешил-бы, ибо полагались чугунные и бронзовые монстры лишь столицам союзных республик и крупным областным центрам, а вы, заплюевцы, получите себе Ильича гипсового, покрашенного, в натуральную величину, на скромном бетонном постаменте.

И стояла по городам и весям нерушимого Союза разнокалиберная лысая рать, каждый на своем месте, согласно чину и званию. Голуби, впрочем, гадили на всех одинаково, глупые птицы, никакого классового сознания…

А вот у жителей Пармы своего Ильича не было. Вообще. Никакого. Даже гипсовой головы, водруженной на бетонную стеллу, как вечная память профессору Доуэлю, не было. Не полагалось. Ведь Парма не являлась самостоятельной административной единицей, а считалась частью Усинска, хотя никак с ним не граничила, находясь в двенадцати километрах, и по количеству жителей была немногим меньше, а по занимаемой площади так даже и больше, за счет широко раскинувшихся одноэтажных балков и бараков.

Последствия этой подчиненности были для пармцев (пармчан?) весьма плачевными. Весь, к примеру, северный завоз оседал в усинском ОРСе, постепенно перекочевывая в усинские же магазины; за любой малозначительной бюрократической бумажкой приходилось тащиться опять же в Усинск, при отсутствии рейсового транспорта и т. д. и т. п. Начальство пармских предприятий тоже активно стремилось к самостийности – дураку ведь ясно, кому в первую очередь доставались выделяемые на Усинск лимиты, фонды, резервы, награды и премии. И вели эти сепаратисты-начальнички тихую, но яростную закулисную борьбу в стольном городе Сыктывкаре за превращение Пармы в самостоятельный поселок городского типа, а там, чем черт не шутит, и в город… Борьба эта, похоже, потихоньку двигалась к победному финалу. По крайней мере, недавно сгоревшее здание архива усинского суда, непонятно почему с давних пор расположенное в Парме, отстроено было заново гораздо большей площади, и на два этажа стало выше, и фронтон украсился хоть пока и пустующим, но всё же флагштоком, и грязную некогда лужайку перед зданием вымостили плитами с возвышением посередине.

Сиё возвышение предполагалось украсить, естественно, монументом В.И.Ленину, как символом обретенного суверенитета. Поэтому неудивительно, что когда в три часа одного прекрасного дня по Парме пролетел слух, что памятник уже доставили и уже везут устанавливать, на главную улицу высыпала немалая толпа желающих поиметь Ильича жителей.

3. Пигмалион

Действительность не обманула великих ожиданий. По улице очень медленно, осторожно, едет пятитонный ЗИЛок, можно даже сказать ползет, а не едет. В кузове пятеро стройотрядовцев в спецовках осторожно придерживают с пяти сторон закутанный в брезент предмет, в котором без труда угадывается водруженная на постамент фигура. Следом за машиной идут, о чем то переговариваясь, еще десятка полтора студентов. Набежавшие зеваки пристраиваются вслед колонне, растянувшись еще на сотню метров. Настроение у всех самое радужное, разговоры веселые: собирающаяся через неделю расписаться парочка планирует уже возложение цветов к вождю и учителю; молодая мамаша радостно предрекает открытие в Парме еще до зимы своей поликлиники (повозите-ка больное чадо в минус сорок пять к врачу на попутке!); какой-то глазастый пацан клянется, что видит в прорехе брезента знаменитый ильичев поношенный ботинок…

Неизвестно, до каких еще высот воспарила бы пармская фантазия, но тут колесо грузовика угодило в довольно глубокую выбоину на дороге, и кузов встряхнуло. Монумент незамедлительно издал пронзительный вопль и задергался под брезентовыми складками… Публика замерла и оцепенела, потрясенная внезапным оживлением, а злонравная статуя, добавляя впечатления, разразилась длинной и несвязной матерной тирадой. Ерунда эти ваши шаги командора, господа классики…

Но любой шок когда-то проходит, и до участников шествия начинает доходить суть гнусного розыгрыша. Жизнь приполярная трудна, без чувства юмора пропадешь. Пармцы уважали шутки, розыгрыши, приколы, но здесь смеялись над святым и выстраданным, и мужская половина процессии, темнея лицом и сжимая кулаки, надвинулась на студентов.

Те, страшась незаслуженной расправы, торопливыми словами и жестами объясняют ситуацию, и настроение толпы вновь кардинально меняется, от праведного гнева к самому истеричному веселью. Хохочут все, иные от смеха не могут передвигаться, и отсмеявшись до икоты на обочине, трусцой догоняют колонну, чтобы вновь выпасть в осадок от очередной визгливой тирады псевдостатуи. Давясь от смеха, торопливо пересказывают эпопею вновь присоединяющимся, причем от многочисленных пересказов фантастических деталей явно добавляется, и получается уже, что взгромоздился придурок на бочку не из упрямства и тупости, а от яростной тоски по женскому обществу… И молодые аборигенки, из тех, кто побойчее, вслух пеняют экс-монументу за странноватый выбор, намекая на наличие в Парме более приятных и удобных точек приложения мужской силы… Пикантная тема вызывает поток анекдотов, забавных случаев и малоцензурных частушек, веселящаяся процессия все сильнее напоминает карнавал в Рио-де-Жанейро, правда без полуголых мулаток и наяривающего самбу оркестра.

На пике веселья грузовик сворачивает в гараж мехколонны и железные ворота захлопываются перед носом любопытствующих. Идите домой, граждане, заседание продолжается в узком кругу…

4. Не суйся в нашу дырочку, не суйся в нашу щелочку…

Казалось бы, чего проще: разъединить механический и органический объекты с минимальным ущербом для последнего, имея под рукой полный комплект всех необходимых инструментов. Минутное вроде дело. Но выясняется, что бензиновые бочки имеют еще ряд интересных особенностей. Досуха бензин из них не слить, остаток обычно испаряется, а бензиновые пары, как известно, от малейшей искры взрываются… Так что молоток с зубилом пришлось отложить в сторону, электродрель тоже забраковали, ну а автоген отсеялся еще в первом туре.

Пришлось пилить. Бочку, естественно.

Очень медленно (чтоб не нагревалось) и по большому радиусу (чтоб не отхватить чего лишнего). А клиент уже четвертый час, как в капкане, воет и извивается непрерывно, да ещё ко всему прочему ему и по нужде приспичило, ничего, браток, потерпишь, недолго осталось.

Через двадцать минут напряженной работы в чьей-то мудрой голове возникает вопрос: а почему, собственно, не пилить с двух сторон, двумя ножовками? Ещё через двадцать минут вдвойне напряженной работы встаёт вопрос номер два: а что, собственно, будет с клиентом, когда уже практически выпиленное и шатающееся тяжеленное донце бочки внутрь этой бочки провалится? Оторвет ли всё напрочь или только вытянет до размеров, достойных книги Гиннеса?

Пришлось оторваться от спасательных работ, отыскивать подходящую проволоку, сгибать из неё крючки и страховать это самое донце, лишив Гиннеса довольно оригинального рекорда…

А закончилось всё банально: бригадир неторопливо подошел к зануде (крепко прижимавшему к низу живота неровно выпиленный железный круг), с крайне брезгливым лицом легко, двумя пальцами, пропихнул на волю плененную часть тела, слегка изменившую цвет и размер, и иезуитски сообщил, что половину проспоренного он благородно прощает. За перенесенные страдания. Остальные спасатели пытались в это время вынуть дно бочки из сведенных судорогой пальцев…

* * * *

А из ЛИАПа пришлось таки зануде уйти, слишком велика стала его нездоровая популярность. Прервала человеку карьеру какая-то гнусная ржавая бочка. Жаль. Жаль, что всем таким деятелям не попались свои бочки. А то ведь выросли, и выучились, и многие наверх поднялись, кое-кто и до самого верху. И экспериментируют теперь эти, поднявшиеся, что характерно, не со своими, а с нашими яйцами…

* * * *

Сидит себе наш персонаж, довольный собой и жизнью, уже не на бочке, а в университетской читалке. Перевёлся, зачтя сданные экзамены, от греха подальше. Физические кондиции в норме, да и моральный ущерб не пошел впрок – занудствует парень по-прежнему. И не знает, каким непревзойденным хитом сезона стала в студенческих общагах его история. А город у нас большой, да тесный, и студенты вузов разных весьма активно общаются…

Сидит зануда, ничего кроме книжки своей не замечает: ни зашептавшихся за спиной сокурсников, ни любопытствующих взглядов, ни округлившихся внезапно глаз новой своей университетской подружки. А спустя минут десять вопрос был поставлен прямо:

– Дружище, ты всё у нас знаешь, мне тут вот слово непонятное встретилось…

– Какое?

– Да вот, б о ч к о ф и л и я…

Кое-что из жизни маньяков

Поганая история с одним нашим доцентом вышла. Не повезло.

Хотя никакой он был, если честно, не доцент. Звали его Александр Александрович, носил он звание кандидата технических наук, а по должности – заместитель заведующего кафедрой. А фамилию я не скажу, почему – поймете позже.

Но слово “доцент” стараниями сатириков стало уже нарицательным для обозначения целого подвида гомо сапиенсов, посему на нем и остановимся. Да звучит оно, согласитесь, короче, чем заместитель заведующего.

Так вот, этот заместитель с женой разошелся. И не так что: поссорились – ушла к маме. Все по полной программе: и разошлись, и развелись, и имущество поделили, и, наконец, разъехались.

Александр Александрович, как истинный интеллигент, был весьма далек от всяких исков и судебных разделов имущества. Потому весьма удивился, узнав что жена, десять лет просидевшая домохозяйкой после рождения сына (теперь – семнадцатилетнего бездельника) имеет, с учетом интересов ребенка, на заработанные доцентом в те годы машину, квартиру и прочее имущество больше прав, чем сам доцент. Не то чтобы был он жаден, даже наоборот, хотел оставить им большую часть нажитого. Но – сам, красивым и благородным жестом.

Но разошлись достаточно мирно, чему способствовали немалые заработки жены, нашедшей себя в набиравшем в те годы обороты кооперативном движении. Впрочем, Сан Саныч, занимавший неплохое место под солнцем в пока еще щедро финансируемом институте, был уверен, что в недалеком будущем кооперативы повторят печальную судьбу НЭПа… Но разошлись, повторяю, вполне благородно.

Это все была присказка. История начинается с переезда доцента на новую квартиру в результате размена совместной жилплощади. Квартирка была так себе – однокомнатная, на шестом этаже точечной двенадцатиэтажки….

* * *

…Шаги и веселый мат грузчиков затихали на узкой лестничной клетке. Вечерело. Доцент уныло осмотрел в беспорядке заваленные мебелью, узлами и коробками хоромы, влез в старые тренировочные штаны и принялся за созидательную деятельность.

А теперь вопрос: с чего начнет обживать помещение интеллигент в пятом поколении, чей дед заканчивал еще Императорский Университет? Правильно, начнет он с размещения ненаглядных своих книжек.

Но это процесс долгий и вдумчивый. Это вам не впопыхах полки прибить и напихать туда детективов вперемешку с дамскими романами, тут подход нужен: чтобы все под рукой, и все по темам и авторам, а не по цвету обложек. Да еще порой какая-либо любимая доцентова книжка провокационно раскрывалась на интересном месте – тогда Сан Саныч вообще на четверть часа выпадал из окружающей действительности.

Короче говоря, когда последняя книжица заняла подобающее ей место, новосел очень удивился, обнаружив, что часы показывают половину третьего ночи. И решил покурить перед сном. Хотя жил он теперь один, но по въевшейся намертво привычке вышел с сигаретами на лестницу, к шахте лифта.

Стоит, курит…

И слышит: хлопнула дверь парадной, зазвучали негромкие голоса, проехал вниз лифт, постоял, загрузился – и снова вверх. К доценту, значит. Обычные для подъездов звуки, ничего особенного, не совсем правда ко времени, ну да ладно.

Но дальше началось странное.

Лифт до этажа Сан Саныча не доехал. Он вообще ни до какого этажа не доехал. Застрял чуть ниже доцента, так что в шахте хорошо была видна его украшенная кабелями крыша. Призывы спасти застрявшие души из-под этой крыши не доносились. Напротив, раздавались звуки на редкость подозрительные: возня, приглушенное рычание и неразборчивые вскрикивания высоким женским голосом. Некоторые слова доцент разобрал таки: “Нет, нет, не-е..”. Полное впечатление, что кричавшей заткнули рот грязной ладонью. А потом: “Уберите нож, а-а…!”, – и грязная ладонь снова пошла в ход. И мужское хрипение: “Молчи, убью, с-сука!”

Сан Саныч с ужасом понял, что в лифте, в трех метрах от него, происходит изнасилование с применением угроз и оружия. Маньяк орудует, питерский Чикатило. Не повезло, называется – вышел покурить.

Доцент, отдадим должное, ни на секунду не подумал о том, что можно счесть услышанное звуковой галлюцинацией и мирно отправиться спать. Но и вплотную знакомиться с вооруженным ножом маньяком совсем не хотелось, не одобрял доцент скоропалительных знакомств с асоциальными личностями.

И рванул он, на бегу роняя шлепанцы, в квартиру – вызывать по знакомому с раннего детства телефону “02” подмогу…

Томительно долгие секунды вспоминал, в какой из коробок запакован телефон, отрыл ее, аккуратно заклеенную и перевязанную, в куче привезенных вещей. Пометался, отыскивая в царящем бедламе ножницы, и, не найдя, стал рвать веревку и картон пальцами, ломая ногти и поскуливая от бессильного нетерпения. Снова заметался, уже с аппаратом в руках, пытаясь разыскать телефонную розетку в пока незнакомой квартире. Не находя, выругался матом (четвертый или пятый раз в жизни!), запнулся, падая сбил прислоненное к стене зеркало. Розетка была за ним. С третьей попытки воткнул дрожащими пальцами штепсель, лихорадочно схватил трубку…

Трубка молчала. Мертво.

Зря Сан Саныч грешил на аппарат, якобы поврежденный при переезде или недавнем падении, зря тряс его, стучал по рычагу и совсем уж бессмысленно дул в безмолвный микрофон. Все было гораздо проще – линию отключили съехавшие жильцы для последующего перевода номера на новую квартиру, о чем доцент знал, но впопыхах совершенно забыл.

Снова выскочил на лестницу, втайне надеясь, что все решилось и без его участия, что помощь пришла, пока он возился с телефоном. Помощь не пришла. Гнусное действо в кабине лифта продолжалось, причем, судя по звуковому сопровождению, вступило в новую фазу. В полный рост встал извечный вопрос русской интеллигенции: “Что делать?”

В остановленную кабину без специальных инструментов не попасть, да и кто помешает спугнутому насильнику нажать кнопку первого этажа и исчезнуть, ткнув жертву ножом на прощание? На самом деле эта мелькнувшая у доцента мысль прикрывала его категорическое нежелание очутиться в непосредственной близости от маньяка.

Любая бабулька, не отягощенная интеллигентскими генами, высшими образованиями и учеными степенями, решила бы эту смешную проблему легко и просто. Завопила бы старушка истошным голосом, во всю мощь старческих легких. Может, никто из жильцов и не вышел бы, не тот сейчас народ, но потенцию супостату подпортила бы, это точно. А то просто начала бы звонить без разбора в двери всех квартир, требуя вызвать милицию.

А вот Сан Саныч не мог завопить истошным голосом. Не мог и все тут, воспитание не позволяло. Тем более не мог представить, как он возникнет в три часа ночи на пороге незнакомых людей, встрепанный, в запыленной майке и одном шлепанце. Извините, мол, я сосед ваш новый. Тут у нас в лифте насилуют кого-то, не будете ли вы любезны вызвать по телефону милицию? Сунуться под нож было для этого потомственного интеллигента проще, честное слово.

Ничего не придумав, метнулся доцент снова в квартиру, решив прихватить для дальнейших действий хоть что-то, способное заменить оружие. И сразу у двери наткнулся на весьма разрушительные орудия в количестве четырех штук. Это были отвинченные для удобства перевозки от старинного дубового стола ножки – восьмигранные, толстые на верхнем конце, очень тяжелые, напоминающие размером и формой не то средневековую палицу, не то просто пещерную дубину.

Когда потная ладонь Сан Саныча стиснула рукоять обретенного оружия, с ним произошла странная, но объяснимая метаморфоза.

Оружие, оно вообще ведь на мужиков действует довольно возбуждающе – атавизм древнейших времен, когда пацифисты истреблялись и поедались первыми. Ерунда, что висящие на стенках ружья раз в год сами стреляют. Они просто гипнотизируют мужчин взять их в руки, а взятые – нажать на курок.

Так что на площадку доцент возвращался стремительной и упругой походкой охотника на мамонтов – сутулые плечи расправлены, животик втянулся, руки уже не дрожат, мускулы напряжены и взгляд какой-то странный. От такого взгляда темные личности в пустынных переулках гораздо быстрее теряют желание попросить закурить, чем от вида, скажем, газового баллончика.

Неизвестно, что предпринял бы Сан Саныч, поколения интеллигентнейших предков которого трусливо ретировались от неукротимого напора далекого пещерного пращура. Может, стал бы с молодецким ревом вышибать двери лифтовой шахты своей неандертальской дубиной.

Но тут лифт пришел в движение.

Движение было недолгим и завершилось ровнехонько на шестом этаже. Пока двери медленно раздвигались, доцент, подняв дубину, затаился сбоку в засаде. Ну прямо Робин Гуд, гроза Шервудского леса, мститель за униженных, оскорбленных и изнасилованных.

Выходящий из лифта тип смотрел вниз, приводя в порядок нижнюю часть туалета. Поэтому, инстинктивно обернувшись на легкий шорох и движение воздуха, сначала увидел синие, пузырящиеся на коленях тренировочные штаны. Подняв взгляд, успел заметить огромную ножку от стола, взметнувшуюся над оскаленным лицом питекантропа.

Больше маньяк не успел ничего…

…Дворничихе повезло. Два обстоятельства спасли ее на следующий день от отскребывания со всей лестничной площадки извращенных маньяческих мозгов. Во-первых, Сан Саныч был довольно высок ростом. Во-вторых, потолки в доме были на высоте ровно два метра пятьдесят сантиметров. Верхний конец оружия возмездия перед столкновением с черепом насильника пропахал глубокую борозду в потолочной штукатурке, потеряв при этом большую часть сокрушительной энергии. Но и оставшейся части вполне хватило – местный Чикатило рухнул и остался лежать без малейших попыток шевельнуться.

Из лифта показалась несчастная, слишком поздно спасенная жертва.

Трудно сказать, какой реакции ждал от нее мститель, стоявший с видом Геракла, завалившего очередного великана. Только в романах и фильмах избавленные красотки бросаются на шею и в постель к благородному спасителю, но на банальную благодарность доцент явно рассчитывал.

Но жертва, миловидная и растрепанная девушка, оглядела поле боя и поступила явно неадекватно. С маху полоснула по щеке не ждавшего такого демарша Сан Саныча четырьмя бритвенно-острыми когтями. Затем пустила в ход все отпущенные природой децибеллы (а природа-мать была к ней щедра), и, не выключая звук, примерилась к другой щеке, одновременно пнув острым носком нарядной туфельки в коленную чашечку.

Тут уже завопил и доцент.

Никто из разбуженных их дуэтом жильцов не стал покидать безопасную квартиру. И тревожить телефонными звонками дрему дежурного по городу тоже никто не стал. Но нашлась добрая душа, нажавшая тревожную кнопку квартирной сигнализации.

Выездные группы вневедомственной охраны, работающие по вызовам сигнализации, всегда почему-то приезжают быстрее, чем вызванные по “02” ПМГ. Работа у них такая – идущий по наводке домушник-профессионал шмотки в узлы вязать не станет, возьмет за десяток минут деньги с драгоценностями и ищи ветра в поле.

Эта быстрота избавила выронившего дубину и загнанного в угол между лифтом и мусоропроводом незадачливого спасителя по меньшей мере от инвалидности. Два дюжих парня в форме с трудом локализовали взбесившуюся спасенную, тыкавшую скрюченными пальцами в сторону доцента и требовавшую задержать убийцу.

Тот, в свою очередь, показывал на валяющееся под ногами безжизненное тело и призывал немедленно вязать маньяка-насильника. Командовавший прибывшими старший сержант тяжело вздохнул и стал вызывать по рации медиков и следственную группу…

* * *

У фурий тоже бывают имена.

Имя этой, например, было Юля. Год назад она по любви вышла замуж за сокурсника и жила в доме, куда переехал доцент, на той же площадке.

Брак был счастливым.

Муж, которого звали Миша, только к пятому курсу университета обнаружил массу достоинств в одногруппнице, до этого как-то примелькавшейся и, как женщина, не вызывавшей особых эмоций. И – страстный и красивый роман через несколько месяцев завершился браком.

Родители, и те, и другие – из вполне приличных семей (приличных более в смысле воспитания и традиций, а не доходов), тоже сразу понравились друг другу. А тут еще случилось событие, избавившие их от постоянной проблемы молодых семей: либо жить с кем-то из родителей, либо мыкаться по семейным общагам и съемным квартирам. За два месяца до свадьбы, почти совпавшей с выпуском, умерла престарелая Юлина родственница, доживавшая в двухкомнатной кооперативной квартире. На семейном совете площадь решили отдать молодым.

Им бы жить да радоваться.

Они и жили. Они и радовались – до роковой встречи с доцентом.

Но к исходу первого года брака радость эта не сказать чтоб совсем исчезла, но как-то слегка потеряла новизну и прелесть. И интимная жизнь, превратившись из волнующих не слишком частых встреч в регулярное развлечение, тоже несколько сбавила прежнюю остроту ощущений. Все это супругов начинало маленько тревожить. Конечно, рождение первенца мигом сняло бы эти проблемы, но пока немного хотелось пожить для себя…

А в злосчастный вечер доцентова новоселья они в гостях были, тоже у молодой пары, живущей по соседству, в паре-тройке кварталов. Очень приличная вечеринка получилась, никакой особой пьянки, никаких, упаси господи, наркотиков и групповухи.

Так, хорошее вино в умеренных количествах, легкий ужин, негромкая музыка, умные разговоры. И в качестве финала вечера – просмотр фильма по видеомагнитофону, аппарату, в те годы в быту относительно редкому.

Смотрели итальянскую эротическую комедию. Суть там состояла в том, что супружеская пара, прожившая вместе изрядно, почти до полной потери потенции, сумела придать новый импульс интимной своей жизни, занимаясь сексом в самых неожиданных и неудобных закоулках. Особо бурно и восторженно протекали эти утехи в местах общественных, где неистощимых на выдумку супругов могли в любую секунду обнаружить удивленные сограждане. Не меньшее удовольствие доставляли киносупругам всяческие ролевые игры с переодеваниями.

Юлю с Мишей фильм этот заставил слегка призадуматься.

В дружной компании на часы смотрят редко, и возвращалась наша парочка поздно, по темным и безлюдным улицам. Зашли в безмолвный до эха подъезд, вызвали лифт и поехали на свой шестой этаж. Освещение в подъезде тускленькое, углы тонут в загадочно-зловещем полумраке. А в лифте вообще свет умирающей лампочки едва позволяет разглядеть кнопки на панели управления…

Не лифт, а мечта сексуального маньяка.

В этом-то освещении одновременно и спонтанно, под влиянием выпитого вина и просмотренного фильма, приходит в супружеские головы странное желание сыграть в ролевую эротическую игру. Роли простые: она – невинная старшеклассница, он – вернувшийся с зоны матерый уголовник, десять лет не видавший женского общества.

Начавшись с шутливого диалога в ожидании лифта, игра все более захватывала молодоженов. В лифте “урка” перешел от слов к действиям, в ход пошли руки и даже маленький перочинный ножик, долженствующий изображать грозную финку. Юля, войдя в роль, слегка сопротивлялась и даже попыталась нажать кнопку “Вызов”, но почему-то нажала “Стоп”. Промахнулась, видать, от волнения.

Продолжить действо в квартире, как поначалу хотелось приличненькому Мише, было невозможно, не сбив нарастающего в геометрической прогрессии возбуждения. Ну а Юля вообще была девчонка более разбитная и отчаянная…

Заграничные советчики не соврали: финал представления получился коротким, но крайне бурным, доставив парочке невиданное даже в медовый месяц удовольствие.

Но у нас, господа, не Италия. У нас за дверьми лифта стоял народный мститель – доцент с огромной дубиной.

Доигрались.

* * *

Доставленные в райотдел Сан Саныч и Юля (оглушенного и не приходящего в себя Мишу срочненько отвезли в клинику Джанелидзе) показания давали самые противоречивые.

Доцент настаивал, что он задержал у своей квартиры опаснейшего вооруженного преступника, но стал затем жертвой неспровоцированного нападения. Чуть успокоившаяся Юля утверждала, что мирно и тихо возвращалась из гостей с законным мужем, ни о каком изнасиловании не слыхивала, действовала в пределах необходимой обороны и маньяк здесь один – сам доцент, который, кстати в их доме вообще не живет.

Документы и факты подтверждали Юлину версию: в паспорте имелась соответствующая прописка и штамп о браке; разбуженные ночным звонком приятели все подтвердили; никакого оружия у “маньяка” не обнаружили – ножичек-брелок проводившие осмотр даже не стали включать в протокол. У доцента же не было ничего, кроме дубины, съехавших на сторону очков и одного шлепанца.

Так что пути наших героев вновь разошлись: Сан Саныч в КПЗ, ждать предъявления обвинения, Юля, написав заявление о покушении на убийство, – на такси в больницу, выхаживать пострадавшего.

Если доцент рассчитывал, что поутру все проясниться и он вернется домой, то сильно ошибся. Статью ему утром предъявили серьезную, до восьми лет – правоохранительная машина радостно завертелась. Взять преступника на горячем всегда приятно, это вам не “глухаря” распутывать.

Характеристики с работы, на которые сильно надеялся доцент, тоже пришли весьма двусмысленные – вроде бы ни в чем не замечен, но весьма подозрителен. С тяжелой статьей других и не дают.

А с пришедшим в себя Мишей, который мог, в принципе, спасти доцента чистосердечным признанием в эротических шалостях, приключилась травматическая амнезия. Ничего не помнил про тот вечер. Ну а потом, пообщавшись с женой, полностью подтвердил ее показания. Так что переехал доцент в Кресты, сидит неделю, сидит другую, в тысячный раз думает: эх, лучше бы я спать тогда пошел…

Бывшая супруга доцента, не в пример институтскому начальству, повела себя на редкость благородно. В Сибирь бы она за ним не пошла, не княгиня Трубецкая, но быстро наняла с кооператорских своих барышей хорошего и дорогого адвоката. Бесплатный назначенный адвокат, как известно, это лишь еще одно лицо в толпе провожающих на Колыму.

Адвокат быстро все понял и принялся обхаживать Юлечку: отзовите, мол, заявление, не ломайте человеку судьбу. А о компенсации договоримся.

А она ехидно так отвечает: судьбу, значит, ломать нельзя, а черепа деталями мебели можно? Нет уж, пусть отсидит и вернется другим человеком.

Не достигли консенсуса. Но адвокат не сдается. Он Юлю в ресторан приглашает. Причем в “Асторию”.

Она подумала и пошла. Сидят они за столиком с крахмальной скатертью, адвоката там хорошо знают, сразу, без заказа, подают шампанское с фруктами, чтоб не скучал пока с дамой. Адвокат шампанское наливает, поблескивая золотыми запонками, метрдотеля запросто Макарычем называет, небрежно заковыристые названия блюд произносит – производит, подлец, впечатление на неискушенную Юлечку.

Однако ее этим попробуй пройми. Она в меню смотрит в основном на графу с ценой – что ей французские названия. И заказывает самое дорогое.

За холодной закуской адвокат начинает разговор, конкретно с их делом вроде и не связанный. Намекает, что он, адвокат Красницкий, в юридическом мире Ленинграда человек не последний, даже наоборот. Что в друзьях у него вся прокуратура и половина судей. Что судиться с его клиентом любой трезво мыслящий человек трижды подумает. И приводит соответствующие примеры и случаи. А сам все подливает Юле и подливает.

Она вино пьет, хотя и понемногу, и постепенно начинает улыбаться адвокату все завлекательней. От этих улыбок Красницкий немного сбился с темы и затянул песнь о том, как, несмотря на блестящие юридические победы, одиноко живется ему без женской ласки. Юля любезно сочувствовала.

За горячим адвокат наконец перешел к делу, причем в довольно жесткой форме. Он, Красницкий, оказывается, вдумчиво прочесал еще раз их подъезд и обнаружил старушку – божьего одуванчика, в ту ночь не спавшую. И, теоретически, вполне способную услышать все происходящее в лифте. Она, кстати, тревожную кнопку и нажала. Память у старушки не очень, но бабушка вполне дееспособная – при надлежащей стимуляции легко вспомнит не только изнасилование в лифте, но и русско-японскую войну вместе с Цусимским сражением.

Так что им с мужем лучше дело до суда не доводить, ввиду возможной ответственности за ложные показания. И обсудить с ним условия разумного компромисса. При этих словах Красницкий придвинулся к Юле поближе и нагло уставился на разрез юбки.

Но тут матерый волк из адвокатуры дал промашку. С Юлечкой так нельзя, с ней только по-хорошему можно. От угроз она просто звереет с непредсказуемыми для окружающих результатами.

Для начала она положила руку на белоснежную скатерть, поиграла изящными пальчиками и демонстративно проверила остроту когтей, стрельнув в адвоката крайне недоброжелательным прищуром. Край красивой губки угрожающе приподнялся, обнажив белые острые зубки. Побледневший Плевако вспомнил до сих пор не зажившие, воспаленные царапины на лице подзащитного и поспешно отодвинулся вместе со стулом.

А Юлечка, развивая успех, взялась за свою сумочку. Не показывая содержимого адвокату, открыла в ней пудреницу и снова закрыла, громко щелкнув застежкой. Затем выудила оттуда же кассету без футляра (за всеми этими делами уже месяц забывала отдать “Пинк Флойд” подружке). Поигрывая кассетой, весело поинтересовалась: не подскажет ли уважаемый метр, какой нынче срок светит за подкуп свидетелей?

Красницкому такой оборот дела совсем не понравился. Конечно, ничего особо криминального он не сказал, мало ли каким лекарством от склероза можно старушкину память стимулировать. Но популярный и дорогой адвокат должен иметь репутацию белоснежную, как передничек первоклассницы. Тут любой даже слух по карману ударяет болезненно.

Почувствовав, что противник дрогнул, Юлька продолжила стрельбу по площадям. О семейном положении адвоката она не имела понятия, но сильно подозревала, что ходить холостым этой воплощенной респектабельности просто неприлично. И лицемерно посочувствовала, не убирая кассету: как же относится супруга адвоката к его томительному одиночеству и отсутствию женской ласки? Бессердечная, должно быть, женщина.

Жена Красницкого была дочерью весьма высокого чина из министерства юстиции. От Юлиных экспромтов адвокат несколько растерялся и стал с тоской подумывать, что клиенту прийдется все же ехать на лесоповал. Но он отнюдь не был бесталанным зятем начальственного тестя. Конечно, теплую экологическую нишу ему занять помогли, но свои высокие гонорары он отрабатывал вполне добросовестно.

Он зашел с другого фланга. Для начала долго извинялся перед Юлей, уверяя, что имел в виду совсем не то, а вовсе даже противоположенное, что до подкупа свидетелей ему совершенно нет нужды опускаться и что такая умная и красивая женщина вполне способна понять всю тонкость ситуации.

Умная и красивая понемногу смягчилась: позволила поцеловать ручку, по тому же принципу выбрала десерт и заставила Красницкого пойти заказывать оркестру песню “Мама, я жулика люблю”. Этим адвокат чуть подорвал свою ресторанную репутацию – таких песен здесь не исполняли из принципа.

Под самый развеселый из предложенных мотивчиков этот Перри Мейсон местного розлива начал новую атаку. Теперь он напирал на безобидность (Юля с сомнением хмыкнула) и даже общественную полезность бедняги доцента; на значимость его научных трудов для всего прогрессивного человечества; на единственного доцентова сына, который неизвестно каким путем пойдет без правильного мужского воспитания. О возрасте и массе крайне вредных наклонностей этого начинающего тунеядца Красницкий, естественно, не сообщил.

Наевшаяся Юля подобрела еще больше и твердо пообещала подумать над его предложениями. Она даже не против отозвать заявление, но ей надо посоветоваться со своим адвокатом.

На том и порешили.

Экс-фурия наотрез отказалась от предложений проводить ее до дома, адвокат расплатился и прихватил ресторанный счет для предъявления бывшей доцентской супруге. Распрощавшись с Юлей у дверей ресторана, Красницкий уже мысленно трубил победу. Как выяснилось, зря.

Его с подзащитным подвели целых три причины, хотя было бы достаточно любой из них.

Сначала Юля встретилась со “своим адвокатом”. Под этим звучным названием фигурировала задушевная подруга Маша, заканчивающая юридический факультет. Маша сообщила маленький секрет родной Фемиды: оказывается, наши советские законы позволяют посадить мужа за изнасилование собственной жены. Причем, что характерно, некоторые злонамеренные бабенки этим юридическим казусом уже успешно воспользовались. И Маша посоветовала ни в коем случае не менять показаний.

Затем как-то незаметно, потихоньку, пошла четвертая неделя Мишиного пребывания в больнице. И сотрясение мозга, и его последствия уже прошли, даже память вернулась – пациент настойчиво просился на волю. Но эскулапы решили перестраховаться.

А здесь есть одна маленькая юридическая тонкость: с двадцать второго дня пребывания на больничной койке повреждения потерпевшего считаются уже средней тяжести. И уголовное дело продолжается независимо от наличия его заявления. Красницкий рвал и метал, но в клинике Джанелидзе и не таких видывали. Хотя, конечно, кардинальное изменение показаний юной парочки еще могло спасти его клиента.

Но тут на двадцать пятый день вернулся из больницы излечившийся Миша. Радостная встреча, нарядная жена, поцелуи и поздравления, ужин с шампанским при свечах. Короче, полный хеппи энд для всех. Кроме доцента.

Но это был не хеппи энд.

Это было начало кошмара.

Тем же вечером выяснилось и последующими подтвердилось, что молодого мужа вылечили совсем, да не полностью. Увлеченные кардиограммами и анализами доктора забыли проверить у подопечного одну очень важную функцию. А она дала сбой – у Миши полностью исчезла потенция. Такое вот печальное последствие травматического шока.

И началась тоскливая жизнь. Миша бегает по урологам, сексопатологам и народным целителям. Доцент сидит в Крестах. А Юля клянется, что по выходе оттуда его кастрирует.

Причем медленно и без наркоза.

* * *

Сексопатологи разочаровали.

Когда в стране “секса нет”, сексология, как наука, тоже хиреет. Заявляли, как сговорившись, что с точки зрения физиологии у пострадавшего все в полном порядке, годен хоть сейчас в Казановы. Давали какие-то совершенно бесполезные таблетки и не менее бесполезные советы.

Наконец, дошел Миша до одного известного профессора. Фамилию его, пожалуй, называть не стоит, мало ли какие проблемы могут в жизни случиться. Лишь намекнем, что начиналась она с “С”, а заканчивалась на “щ”.

Профессор подошел к делу конкретно.

Подтвердил, что с физиологией все в порядке, дело в психическом шоке. Сказал, что морячки возят из загранки не сертифицированные в Союзе, но убойные снадобья, способные вернуть потенцию столетнему дедушке. Но посоветовал оставить этот способ на самый крайний случай: во-первых, очень дорого, во-вторых, может развиться привыкание, не позволяющее начать без заграничной кругляшки.

В качестве альтернативы профессор предложил Мише сменить давящие на психику стереотипы. Проще говоря, попробовать свои силы с другой женщиной. Потом, дескать, с обретенной уверенностью все будет порядке и с женой, с которой, само собой, надо обойтись с максимальной тактичностью. Незачем ей знать о таком терапевтическом средстве. Миша затравленно согласился. Рецепта профессор не стал выписывать…

Других женщин у Миши не было. Он и в холостые времена не слишком этим увлекался – за пять лет института четыре девушки. По нашим временам целомудрие поразительное. Но была у него на работе незамужняя дамочка лет тридцати, вроде относящаяся к нему с некоторой симпатией. Миша набрался храбрости и пригласил выпить после работы кофе. Кофе в близлежащей кафешке дамочке не понравился. Она прямо и без околичностей заявила, что дома у нее гораздо более вкусный…

…Обстановка была успокаивающая. Кофе действительно был отличный, обнаружившееся в буфете вино тоже, магнитофон издавал нечто завлекательно-расслабляющее. А Мише, наоборот, мучительно и безуспешно хотелось напрячься. Но чем дальше логика разворачивающихся событий приближала решительный момент, тем неизбежней казалось неминуемое поражение. Бедолага вдруг решительно заявил, что его давно уже ждут дома и позорно ретировался под весьма недоуменным взглядом…

Пришлось идти жаловаться на конфуз профессору. Тот, профессионально поблескивая глазками, выспросил нервного юношу о мельчайших подробностях и произвел разбор полета.

Не надо было, ласково вещал профессор, с самого начала зацикливаться на проблеме “смогу – не смогу”. Пойми, что хуже не будет, возможно только улучшение и в случае неудачи начнем сначала с исходной позиции… И много еще чего умного говорил поседевший в сексуальных битвах ветеран. Под конец напутствовал несколько воспрявшего Мишу на новые подвиги.

Легко сказать.

Снимать девушек в барах и на дискотеках этот поневоле Дон Жуан к своим двадцати четырем годам как-то не научился, про служебные романы после последнего фиаско не хотелось и думать. Оставались бывшие сокурсницы. Точнее – одна из них, в свое время безуспешно пытавшаяся Мишу совратить, не то из спортивного интереса, не то назло Юльке. Он позвонил, предложил встретиться и вместе вспомнить лучшие годы студенческой жизни. Она согласилась.

Чтоб не затягивать историю, скажем прямо: провал повторился. Даже еще более позорный – наученный сексологом Миша на этот раз вовремя не свернул, дождавшись плачевного финала. Самое гнусное, что оскорбленная в высоких чувствах девица растрепала эту историю подружкам, еще более очернив и так незавидную Мишину роль.

И все дошло до Юли.

А этот тюфяк даже отпереться толком не смог. Чего бы уж проще: мол, давно приставала, получила достойный отпор и теперь мстит грязными сплетнями. Юля собрала сумку и уехала к родителям. Хорошо хоть без рукоприкладства. Да и то сказать: муж-импотент уже беда, но уж изменяющий импотент, да-а…

Весна сменилась жарким июнем, доцент сидел под следствием, Миша, лишившийся и жены, и потенции, пытался помириться с Юлькой.

И вот возвращается он в опустевшее гнездо после такой примирительной встречи, наполненной уверениями, что и не измена это вовсе, а то, что доктор прописал. А в лифт садится вместе с ним гражданочка лет тридцати с небольшим. Страдалец смутно помнил, что это их соседка этажом выше, зовут вроде Наташа. И в первое время вроде как она часто заглядывала к нему то за солью, то за спичками, причем в весьма коротком халатике и исключительно в Юлькино отсутствие. А потом перестала.

Но главное не это.

Уже между первым и вторым этажом Миша, прижатый к ней теснотой узкой кабины, при том же тусклом освещении, вдыхая полной грудью аромат смеси дешевых духов и пота, почувствовал позабытое ощущение сильнейшего возбуждения.

Терять момент было нельзя.

Что он пытался объяснить удивленной соседке перед тем, как надавить “стоп”, Миша потом так и не вспомнил. Но особого понимания не встретил. Может, у нее критические дни приближались. Может, оскорбило обращение “Наташа” – на самом деле она была Светой. А может, просто перегорел интерес к этому мальчику. Но Миша был неимоверно напорист, откуда что взялось. Шел на приступ неудержимо, как суворовские чудо-богатыри на стены Измаила. Бывают у тихонь такие прорывы.

Стремительный натиск чудо-богатыря в конце концов сломил первоначальное сопротивление. Молодая еще женщина (четвертый год в разводе без постоянного партнера) не устояла. Правда, чудо-любовником ликующий Миша себя не показал, закончив так же стремительно, как и начал. Наташа-Света почувствовала разочарование с преизрядной долей злости…

А теперь пора вспомнить одного мимолетного персонажа этой истории.

Одинокую бабульку – божьего одуванчика, нажатием тревожной кнопки закрутившей юридическую интригу. Этот одуванчик разводил в своей однокомнатной кошек. Развелось их на горе соседей аж двадцать с лишним голов. И вот в тот самый день одна из них сдуру взгромоздилась на дерево, где и застряла на тонкой ветке – ни вперед, ни назад. Злые на кошатницу соседи все призывы старушки о помощи проигнорировали. Так она снова давай давить на ту самую кнопку. У нее это уже в дурную привычку вошло, по поводу и без повода.

Такая старушкина манера вызывала глухую неприязнь к ней у личного состава батальона вневедомственной охраны. Им и так часто впустую гонятся приходиться – то замкнет какой проводок, то рассеянный жилец, вернувшийся в квартиру, забудет сигнализацию выключить.

Однако поехали.

Дежурила не та смена, что изловила разбушевавшегося доцента. Но кое-что про историю, случившуюся в этом подъезде два месяца назад, парни слышали. По крайней мере слова “лифт”, “маньяк”, “изнасилование” в памяти у них сохранились. Поэтому, когда из двери застрявшего было лифта появился слегка смущенный, но торжествующий Миша, а вслед ему пронесся злобный женский крик: “Я тебя посажу за изнасилование, подонок!” – реакция наряда была мгновенной и однозначной.

Замели обоих, а заодно прихватили и божьего одуванчика. Пусть помурыжится свидетелем, не будет кнопки без нужды тискать…

Через два дня доцента выпустили под подписку, а через неделю дело прекратили. Миша, страшась статьи за содеянное, с краской на лице сознался в той плачевно кончившейся игре. Юля тоже подкорректировала показания, поверив обещаниям Красницкого. И он не обманул, после беседы с адвокатом Света объявила свой крик в лифте шуткой…

Сан Саныч вернулся из СИЗО совершенно другим человеком. Похудел, черты лица стали резче, исчезли брюшко и сутулость. Очки снял, поставил контактные линзы; записался (в сорок пять-то лет!) в школу русского рукопашного боя; носил в подплечной кобуре купленный на рынке незарегестрированный газовый пистолет, заряженный дробовыми патронами…

Знакомые порой его не узнавали: совсем другая походка и все движения, голос и манера речи – все как-то суше, резче и отрывистей. И взгляд какой-то очень колючий. Однажды этот интеллигент, не задумываясь даже о помощи стражей порядка, жестоко отделал двух приставших в подворотне хулиганов…

Позднее поговаривали, что он женился на двадцатилетней студентке и в сумятице начала девяностых бросил к чертям науку, ударившись в большой бизнес, причем успешно. Может, все так оно и было…

А Юля с Мишей не развелась, как пророчили иные ее подружки. Но из дома того сменялись, подальше от сексапильных соседок и буйных доцентов. Жильцы их нового подъезда очень ругаются на часто застревающий вечерами лифт…

Эпилог

Последний романтик, или Десять лет спустя

Ностальгия…

Опять зима, и опять я в институте. Но все не то и все не так….

Нет ни сессии, ни деканата, ни былых подружек… Да и сам институт другой – “СевЗапГеология”. И вообще, прошло десять лет… Девяносто пятый год на дворе.

Сменилась вывеска на ЛИАПе, теперь он вроде как университет. Аэрокосмический. И город теперь по-другому зовется, и страны той нет, и люди все вокруг другие…

Так вот, “СевЗапГеология”… Серое громадное здание на берегу речки Смоленки.

Я там, конечно, не учился, поскольку институт был научно-исследовательский. Я там работал. Не по геологической линии, но в одной из многочисленных фирм, арендующих площади института. Помотала жизнь, пошвыряла, – да и выбросила на тихий берег: не сошка мелкая – начальник отдела, и подчиненные по имени-отчеству, и деньги неплохие платят… Да только отчего-то с каждым днем все тоскливее было переступать порог двери, украшенной вывеской «СевЗапГеология»…

Вывеска осталась, но сама геология, как наука и практика, похоже, исчезла вместе со страной, просторы которой некогда бороздили бородатые люди в ветровках и энцефалитках… И бородачи эти куда-то исчезли вместе со своими шурфами, кострами, палатками, гитарами, вездеходами и геологическими молотками… Сгинули в дебрях не то тайги, не то рыночной экономики.

Об исчезнувших романтиках напоминало лишь название института да выставка былых побед в его просторном холле: огромное количество образцов минералов, фотографии разведанных месторождений, парадные портреты академиков. Корифеи геологии из своих позолоченных рам весьма недоброжелательно поглядывали (особенно ехидно щурился академик Ферсман) на шустрых молодых людей, часто суетящихся возле проходной, – то принимающих, то отпускающих какие-то коробки с иностранными надписями.

Ребята эти щеголяли не бородами и не пропахшими дымом костров свитерами, – напротив, все у них было ком иль фо: аккуратнейшие стрижки, наглаженнейшие костюмы и абсолютно стильные галстучки.

Почему-то они все походили друг на друга до одури, как яйца из одного инкубатора, – недаром у каждого на груди бэйджик с фамилией. Слегка отличались лишь степенью крутизны: когда из-под чьей-то отглаженной полы раздавался противный писк, то самые крутые мальчики доставали сотовые телефоны, мгновенно делая серьезное и умное лицо и переходя на рубленные фразы; мальчики, так сказать, “в мешочек” начинали, наморщив лоб, изучать сообщения пейджеров; ну а мальчики “всмятку”, порывшись по карманам, с виноватой улыбкой извлекали проголодавшегося или обделавшегося тамагочи. Статусной вещью был в девяносто пятом мобильник, не каждому по карману…

И вот что произошло в этом самом холле этой самой «СевЗапГеологии». Вроде мелочь, но отчего-то ставшая для меня важным рубежом… Итак:

В один из дней, мирно спускаясь по лестнице в рассуждении выйти пообедать, я вдруг узрел невиданное доселе в этих стенах зрелище: в институт входил крайне колоритный персонаж.

На высокие, до колен, резиновые сапоги персонажа опускались полы всепогодного брезентового плаща, тоже видавшего, без сомнения, всевозможные виды; из натянутого по случаю непогоды капюшона виднелась только роскошная лопатообразная седая борода, чем-то напоминая аналогичное украшение упомянутых выше академиков. За спиной пришельца виднелся огромный станковый рюкзак-”ермак”, но не тот односезонный, сшитый из яркого капрона «ермак», какими заполонились ныне спортивные магазины, – добротное, старых времен, сооружение из брезента, когда-то защитного цвета, но изрядно побелевшее от времени, дождя и солнца.

В дверях пришелец откинул капюшон и продемонстрировал окружающим седую, но полностью сохранившуюся шевелюру, лицо, отмеченное годами и непогодами, и глаза, с искренним любопытством оглядывающие привычную коммерческую суету в холле “СевЗапГеологии”. Похоже, осмотр этот разочаровал прибывшего, но, неодобрительно хмыкнув, он все же двинулся дальше, разминувшись со мной возле вахтерской будки.

…Вот, думал я, шагая в сторону столовой, находившейся в соседнем корпусе, значит живы еще суровые романтики, последние могикане геологии! Появляются раз в год перед лицом начальства, совсем неплохо живущего на арендаторские деньги, – появляются, чтобы сдать отчет и узнать, что зарплаты опять не предвидится. И снова возвращаются в свои горы, в тайгу, в тундру…

Нет, рассуждал я, вгрызаясь в унылую жесткую котлету, этакий старый могучий дуб отсутствием зарплаты не согнешь, это вам не врач и не учитель, такой голодать не станет, надо будет – и лося в тайге завалит, и тайменя в реке добудет…

И словно в ответ на эти мысли столовская котлета, явно одержавшая победу в нелегкой схватке с мясорубкой, на какую-то долю секунды отозвалась ароматом зажаренной на костре дичины, сдобренной ста наркомовскими граммами геологического спирта, а зубы внезапно заныли воспоминанием об огромной обжигающей алюминиевой кружке с кофейно-черным чаем, отдающим семью таежными травами и легким запахом антикомарина… И страстно захотелось на волю, в пампасы, подальше от опостылевшего офиса.

Все-таки жива великая страна, продолжал я свои приятные мысли, возвращаясь с обеда. И будет жива, пока есть такие люди, ведь они есть, и их наверняка много, гораздо больше, чем всяких менеджеров, дилеров, брокеров и прочих имиджмейкеров, просто они не лезут в первые ряды и не рекламируют себя на каждом углу, они делают свое дело, и будут…

На этом рассуждение оборвалось, потому что старый геологический волк был еще в холле. Правда, брезентовый свой плащ он снял и аккуратно положил на рюкзак, теперь пустой и сморщенный. Содержимое «ермака» перекочевало на складной столик, стоявший перед ветераном. Это оказались книги: с обложек целились в читателя киллеры и антикиллеры, и положительные герои фэнтези помахивали магическими мечами, прижимая свободной рукой грудастых красоток к своим торсам, обросшим гипертрофированными мышцами. И лобзали героинь герои дамских романов, и расплодившиеся целители сулили здоровье и долголетие всем желающим, готовым расстаться с червонцем… Малый джентльменский набор.

Покупатели роились у столика достаточно активно, а мой персонаж с непреклонно-ласковым напором втюхивал методику лечебного голодания какой-то матроне. По лицу дамочки было видно, что книгу она вот-вот купит, но фигура покупательницы свидетельствовала о нежелании голодать даже под страхом любых болезней…

И я с тоской понял, что великая страна умерла…

Навсегда, и возврата не будет. Нет романтики, и не шумит под крылом самолета зеленое море тайги. И пампасов никаких нет, и не сбежать в них, бросив к чертям офис… Разве что в сочинители романов податься – неплохо раскупают, однако.

1995–1999 гг.

1

“Трудовым десантом” именовался однодневный выезд на картофельное либо свекольное поле. Колхозом – длительная поездка на сельхозработы.

2

К примеру, в Ленинградской области имеет место поселок Генуя, стоящий на одноимённой речке. Жители, надо понимать, генуэзцы…

3

Появление подобных индивидов в любой группе обучаемых – закономерность непреложная и очевидная. Даже у Христа, тот еще был препод, не чета нынешним, нашелся свой Фома неверующий…