Вместо предисловия

Книга «Про Бабаку Косточкину» — настоящий фейерверк юмора, фантазии и доброты. В ней нет главных героев, вернее, здесь все главные. Ну может быть, чуточку главнее всех Бабака Косточкина, и то лишь только потому, что её имя фигурирует на обложке. Бабака — говорящая собака. Конечно, говорящими собаками сейчас никого не удивишь. Но, однако же, собака собаке рознь, даже и говорящая. Почитайте-ка, что именно говорит Бабака, — и вы сразу же поймёте, что таких говорящих собак вы в своей жизни ещё никогда не встречали.

Помимо суперсимпатичной Бабаки в книге полным-полно других не менее симпатичных персонажей — начиная от родившейся довольно-таки давно бабы Мони, любительницы «прогуляться по Интернету», и заканчивая пока что ещё не родившейся, но зато уже о-о-очень разговорчивой девочкой Аделаидой — будущей сестрой мальчика Кости, от имени которого ведётся повествование. А ещё в книге есть таинственный дождливый человек, не менее таинственные подсугробники и такса Матильда, которая на самом деле оказывается не таксой, а… Впрочем, пересказывать эту необыкновенную книгу — дело неблагодарное. Её обязательно надо читать, тем более что написана она таким полётным языком, что ты сам буквально летишь по строчкам и не успеваешь оглянуться, как уже долетаешь до конца книги.

Столь увлекательное повествование в равной степени увлечёт и детей, и взрослых, потому что дети — это те же самые взрослые, только ещё маленькие, а взрослые — это те же самые дети, только уже большие… Но, хотя книга и читается легко, она отнюдь не легковесна. Анна Никольская обладает уникальным даром совмещать несовместимое — о сложных вещах говорить просто, но оригинально. И чтобы в этом убедиться, достаточно прочитать любую страницу в любом месте книги.

Итак, читайте эту весёлую, солнечную, добрую и умную книгу и радуйтесь на здоровье!

Валерий Ронявший, писатель, автор более ста книг для детей и подростков

* * *

Анна Никольская написала книгу, которую, я уверен, ждёт счастливая читательская судьба. Невероятная история «Про Бабаку Косточкину» сочинена с такой вдохновенной фантазией — лёгкой, радостной, весёлой, — что буквально каждой странице хочется аплодировать. И зачитывать друзьям, цитировать вслух. Дело даже не в фантастическом сюжете. Давно я не читал современных сказок, написанных таким хорошим русским языком.

«Дворник дядя Сёма меланхолично гонял опавшие листья туда-сюда по асфальту. Он думал одному ему ведомую думу, и эта дума облагораживала его библейские черты».

Герой ожил, мы его видим и даже угадываем его характер и пытаемся представить его прошлое. Вообще, по моим давним наблюдениям, о мастерстве детского писателя можно судить по тому, как он описывает взрослых. В реальной жизни ребёнка взрослые такие же значимые персонажи, что и его ровесники. Но в детской прозе часто родители, учителя, соседи выглядят схематично и однообразно. Зато каких только взрослых нет в книге «Про Бабаку Косточкину»! Не только родители и учителя — тут и перевоспитавшийся грабитель-рецидивист, и оперативник, и артист драмтеатра, и бизнесмен-спонсор, и даже нигерийский принц с бывшим президентом Франции Саркози. Сказка соседствует с самыми реальными персонажами и самыми обыденными бытовыми ситуациями. Поэтому нас скоро перестаёт удивлять, что собака умеет разговаривать, готовить и воспитывать тех, кто её приручил. И мы с не меньшим увлечением следим за приключениями главного героя, обычного мальчика, который ходит в школу, шалит, влюбляется — словом, ведёт себя как многие тысячи его сверстников-читателей. Правда, не у каждого из них дома живёт говорящая собака по имени Бабака Косточкина.

Сергей Махотка, лауреат премии Маршака, лауреат почётного диплома Международного совета по детской книге

Глава 1

Кого воля сильнее

Физрук нам сказал как-то:

— Одно дело — борьба с противником, а другое — с самим собой.

Мы тогда сдавали зачёт — прыгали через козла на маты. Все прыгнули, кроме освобождённых и Нинели Колготковой. Она у от козла отвернулась и глядит в окно. А там монтёр в полуботинках лезет на столб — рисковый человек. Физрук говорит:

— Не отбивайся от коллектива, Колготкина. Смелей! Усилие воли творит с людьми чудеса!

— Она Колготкова! — обижается Виртуозов. Виртуозов влюблён в Нинель.

А Вектор Викторович — наш физрук — а Вектор Викторович, значит, ему:

— Это фонетика^[1], друг мой ситный. А мы тут физиТческую культуру тела развиваем. Учимся бороться, побеждать себя. Правильно я рассуждаю, Колготкова?

— Я же непластичная! Вы же на педсовете сказали, — говорит Нинель, а у самой голос трясётся от внутренней борьбы. — У вас нету козлика поменьше?

Так и я теперь, вместо того чтобы решительно жать на пимпочку звонка, отчаянно воюю с собой. И вот он — результат: титаническим усилием воли я таки на неё жму. Вектор Викторович сейчас гордился бы мною.

Дверь открывает папа, и я мысленно торжествую. Мама нам сейчас ни к чему. Разговор у нас будет мужским. Папин подбородок в мыльной пене, и папа похож на портрет Хемингуэя, который висит в спальне для прикрытия пятна на обоях. Папа пристально смотрит сначала на меня, а потом на собаку.

Некоторое время мы молчим. Нам обоим неловко.

— Кто это, сын?

— Я тебе сейчас всё объясню, — говорю. — Она там, во дворе, сидела, на канализационном люке, а я шёл мимо. А у неё глаза такие грустные, и я подумал, что, наверное, ей жить негде. И я ей говорю: «Ты чья?» А она мне…

— Повторяю вопрос: кто это?

Тут я сдаюсь и свожу заготовленную речь к минимуму:

— Собака.

Папа вдруг приходит в изумление:

— Ну нет! Это не собака никакая. Это бабака какая-то! У неё где морда?

Собака отворачивает заросшую морду и пристально рассматривает пол.

— У неё даже приличных ушей нет. А хвост?

— Хвост?

— Где, я у тебя спрашиваю, у неё хвост?

— Не горячись, папа, — говорю. — Она тебе сама сейчас всё объяснит.

Я легонько подталкиваю собаку вперёд:

— Давай, как мы договаривались… Не тушуйся!

— Видите ли, — неуверенно начинает собака картавым басом, — дело в том, что ваш сын зрит в корень. Мне действительно негде жить.

— А мы здесь при чём? — Папа смотрит сурово. Иногда он непоколебим. — И вообще, вы хоть представляете, в какую щекотливую ситуацию нас ставите? Посреди бела дня врываетесь, голосом какого-то Фёдора Шаляпина разговариваете… Это нормально, по-вашему?

— Папа, она росла в семье логопеда. У неё был неправильный прикус, а логопед исправил и научил её разговаривать.

— Всё так, — кивает собака, — всё так.

— Ну… — папа мешкает, не зная, чем ещё крыть. Вообще-то он человек старой закалки и стальных нервов, но непоследователен в поступках и мягкосердечен порой до крайности. — Это дела не меняет. Вы проходите, конечно, сейчас я поставлю чайник. Погреетесь… Пока мама не пришла… Там в холодильнике винегрет остался. Хотите винегрет?

— Премного благодарна, — отвечает собака и идёт на кухню.

— Папа, ты только не волнуйся! Маму я беру на себя, — шепчу я и в порыве нежности хлопаю его по плечу. Мы оба чувствуем единение.

— А где у вас тут можно помыть лапы? — раздаётся из кухни.

— Минуточку! Я вам сейчас чистое полотенце принесу, — спохватывается папа и убегает в ванную.

Нет, как ни крути, а папа у меня выдающийся! Он врач-психиатр. А мама артистка.

Вот так Бабака появилась в нашей квартире. А Нинель в тот раз всё-таки прыгнула через козла — на неё коллектив надавил — и сломала ногу. А монтёр — ничего. Провода починил и слез.

Глава 2

Страшная сила искусства

Нашего дядю Севу хлебом не корми — дай искупаться в лучах славы. Он задирает нос и приставляет к его кончику большой палец.

Но одного носа дяде Севе мало. Безымянным и указательным пальцами другой руки он оттягивает нижние веки вниз, одновременно раздвигает от уха до уха свой большой рот и говорит:

— Ы-ы-ы-ы! Прости, Господи!

Все смеются — мама, папа и я. Мы просто катаемся по кухонному полу. Хотя, вообще-то, нам не смешно. Но дядя Сева — желанный гость в нашем доме. И мы смеёмся, чтобы сделать ему приятное. Выражаясь папиной терминологией, мы льстим дяди-Севиному ЭГО.

Сегодня дядя Сева в ударе. Накануне он вместе с мамой отыграл премьеру «Отелло» в Алтайском краевом театре драмы имени Василия Макаровича Шукшина. Я сидел в первом ряду и всё видел.

Я видел, как грязно-коричневый, словно неочищенная картофелина, дядя Сева душит мою маму — заслуженного работника культуры. Душить маму получалось у него убедительно, но не очень. Может, оттого, что, по сути, дядя Сева — кроткий человек. А может, потому, что как раз во время удушения мне вспомнился один случай на рыбалке.

Мой папа — заядлый рыболов и мужчина компанейский. Однажды он взял с собой дядю Севу за компанию на утреннюю зорьку. Спросонок дядя Сева не понимал, куда его везут хмурым июньским утром, и поэтому не сопротивлялся. Но стоило ему увидеть на папином крючке первую жертву — зеркального карпа — и осознать весь трагизм происходящего, дядя Сева, что называется, отчубучил. Он бросился к рыбе со словами: «Иисусе, она сейчас задохнется!» — сорвал её с крючка и швырнул обратно в багряные от предрассветного марева воды великой Оби.

Поистине, это была лучшая дяди-Севина мизансцена!^[2] А вот до мавра он, между нами говоря, не дотягивал. Зато мама задыхалась очень натурально — прямо как карп. Краснела, кашляла, закатывала глаза, а один раз даже прицельно плюнула дяде Севе в глаз.

В какой-то момент я занервничал, у меня даже ладошки вспотели. А всё из-за великой силы искусства. Обычно на людей красивые артистки очень действуют.

— Давайте выпьем, — говорит дядя Сева, — за лучшую Дездемону всех времён и народов!

— Подхалим, — улыбается мама. Она вся в гладиолусах и астрах от поклонников таланта. — Лучше полюбуйся на нашу красавицу. Бабака, идите к нам!

— О! Да вы никак четвероногим питомцем обзавелись, слава богу! — Дядя Сева хлопает себя по коленкам. — А ну, лохматка, шагай сюда! Кого сейчас за ухом почешу?

— Это тараканами, — говорит мама, — обзаводятся или хомяками. А Бабака у нас из интеллигентных. С её прапрапрадеда известный писатель Троепольский «Белого Бима» писал. Правда же, Бабакочка?

— Совершенно справедливо, — картавит причёсанная на пробор Бабака, и дядя Сева столбенеет.

— Всеволод, — говорит папа, — ты, главное, не волнуйся. Понимаешь, старина, научный прогресс не стоит на месте. Ещё вчера собаки сидели на цепи и лаяли почём зря на прохожих. А сегодня они отправляются в космос, катаются на трехколесных велосипедах и без акцента разговаривают по-русски.

— И считают до десяти, — добавляю я. — Я сам в цирке видел.

— И считают до десяти, — соглашается папа. Но на дядю Севу наши доводы не действуют.

Лучше всего на дядю Севу действует абрикосовое вино — я сам однажды видел за кулисами.

— Ему бы пустырничку, — советует Бабака. Житейский опыт у неё — ого-го! До нас Бабака жила у медиков.

Наконец дядя Сева приходит в себя.

— Вы, — интересуется он, — каких кровей будете? Из сенбернаров или ризеншнауцеров?

— Батюшку, к сожалению, я не помню. Он в наших краях был командировочный. А матушка из водолазов, царствие ей небесное, — говорит Бабака и усаживается на предложенный папой табурет.

Мама наливает ей чая и придвигает розетку с земляничным вареньем:

— Попробуйте, я сама покупала.

— Благодарю покорно, — застенчиво улыбается Бабака и чайной ложечкой зачерпывает из розетки варенье.

Дядя Сева молча наливает себе ещё чаю.

— Погоды нынче стоят чудесные, — светски говорит Бабака. Что-что, а впечатление на окружающих она умеет произвести. — Вы, Всеволод Андреевич, в театре служите?

— Так точно-с, — отчеканивает, как гусар, дядя Сева и подкручивает несуществующий ус. Актёры порой как дети. — Двадцать пять лет, почитай, — подумав, добавляет он.

— Как же, как же. — Оттопыривая мизинец, Бабака прихлёбывает из чашки. Любит она поломать комедию! — Я наслышана о вашем таланте. Сказать по правде, я неистовый театрал и неисправимый любитель прекрасного. Я не пропустила ни одной постановки Мейерхольда, а с Немировичем-Данченко у камелька мы спорили об искусстве до первых петухов.

— Я жизнь живу по Станиславскому — никому не верю на слово! — говорит на это дядя Сева и затягивает с тоской: — По-олюшко, по-оле, полюшко, широко по-оле!

— Спокойной ночи, Костик, — говорит мама и выразительно смотрит на меня. — Сладких снов.

Я молча встаю и ухожу в детскую. Я расстилаю постель и надеваю фланелевую пижаму, всю в уточках. Я немного зол на дядю Севу и вспоминаю, что не почистил зубы. С этой тягостной мыслью ложусь в кровать и начинаю раздумывать о том, что сказал мне однажды театральный звукорежиссёр и разбиватель женских сердец Сивокозов:

— Я, братец Костя, зубов не чищу. Зубная паста губительна для микрофлоры кишечника. Чем толще зубной налёт, тем надёжней защищены резцы.

— …едут по полю красны ко-о-они! Едут по широку красны ко-о-они…

— …в моей ротовой полости знаешь сколько всего интересного? Один раз у меня в дупле даже белочка завелась…

— …Раневская Фаина Георгиевна собак терпеть не могла, но меня привечала украдкой… — доносится с кухни картавое Бабакино.

— …не горюй, старина Всеволод, ты молод, горяч; талант — дело десятое…

— …монеты древние, декоративные гвозди, пуговица от пальто, дензнаки Южноафриканской республики, осколок метеорита, пачка чипсов на чёрный день, реликтовый гриб, проездной на все виды городского наземного транспорта, гребень для волос из рога носорога — и всё нужное, архиважное. В карман сунешь — потеряешь, а во рту — сохранно…

— …я, между прочим, в четвёртом акте, пока Сева меня душил, чуть в самом деле Богу душу не отдала, — доносится до меня нежный мамин голос. — Слёзы ручьём, чешусь, чихаю — парик-то новый! Клавдия Петровна, реквизитор, на китайском рынке его с уценкой брала, а у меня на синтетическое волокно страшная аллергия…

Да-а, сила искусства — великая штука, братцы!

Глава 3

Бабака идёт в школу

Я когда рассказываю в школе про Бабаку, мне никто почему-то не верит. Учительница биологии Цецилия Артуровна — женщина на нервах — говорит:

— Нехорошо врать, Косточкин. Говорящих собак в природе не существует. Будешь врать — пойдёшь по кривой дорожке.

А я ей:

— В природе, может, и не существует, — говорю, — а у меня в квартире есть одна. Живёт в прихожей, на коврике, на отсутствие аппетита не жалуется.

— Вы чем её кормите? — спрашивает с первой парты Наташа Каланча.

— Котлетами по-киевски, главным образом. А ещё она любит сосиски с горошком. И варенье.

— А я суши, — говорит Дима Христаради. — И ещё устриц живьём.

У Димы греческие корни, вилла в Каннах и папа-олигарх. Когда Христаради рассказывает, как он и папа летали на похороны Майкла Джексона частным авиалайнером или что у его папы три жены и депутатский мандат, ему, в отличие от меня, все верят. Даже Цецилия Артуровна проникается к нему в такие моменты уважением. Папа Димы отстроил нашу школу с нуля и сам прослушивал соискателей в Димины одноклассники. Меня он взял для «культурной прослойки»: отец — врач, мать — артистка.

— Всё, Косточкин, — кричит Цецилия Артуровна, — моё ангельское терпение лопнуло! Завтра придёшь в школу с… Бабакой! С дворником дядей Сёмой я договорюсь.

Бывают в жизни женоненавистники, бывают мужененавистницы. А наш дворник дядя Сёма — собаконенавистник. Ещё он кошкоистребитель, мышепогубитель, крысоотравитель и голубеубивец. Его вересковая метла — оружие прицельного боя, а вставные стальные челюсти он кладёт на ночь в стакан.

Однажды его жена тётя Лета, заморив червячка казаном узбекского плова, легла спать на сытый желудок, что, как известно, чревато кошмарами. Проснувшись от сухости во рту, тётя Лета залпом осушила дяди-Сёмин стакан, который стоял на тумбочке. Обнаружив наутро пропажу, дядя Сёма запер жену на балконе, но в краже челюсти тётя Лета всё равно не созналась. Стойкая оказалась женщина. Челюсть канула в Лету, а дядя Сёма возненавидел свой возраст и впал в детство.

Иногда мне кажется, что в Бабаке скрывается врождённый дар предвидения. Только я переступил порог дома, как она говорит прямо с коврика:

— Что, Цецилия Артуровна вызывает в школу?

— Угу, — говорю, а сам мысленно недоумеваю: «И как это она знает всё заранее?»

— А у тебя очень выразительное лицо — на нём всё написано. Тебе надо по стопам матери идти. Сцена — твой удел.

«А я, — думаю, — по стопам Рихарда Зорге хотел. В разведчики».

— Сразу нет, — отрезает Бабака. — Тебя на первом же допросе, как спелый орешек, расколют. У них там намётанный глаз.

«Где это — „у них“? — думаю. — В ЦРУ, что ли?»

— И там тоже. Я когда работала в японской контрразведке, такого насмотрелась! До сих пор, как вспомню, шерсть дыбом. У тебя в левом кармане что? Котлета?

— По-киевски. Это тебе Дима передал, Христаради.

— Добрый мальчик. Давай-ка её скорее сюда.

Бабака выуживает из-за пазухи обеденный прибор, разглаживает на коленках салфетку и бормочет себе под нос что-то приятное. Бабака съедает котлету по-киевски, говорит: «Спасибо!» и отходит ко сну.

Следующим солнечным утром мы будем шагать в школу. Над нашими головами будут чиркать небо стрижи и нестись реактивные самолёты. Настроение у нас будет прикольное, а на щеках запылает румянец. Человек я не злой и честолюбив в меру, но мою грудь в этот час будут распирать желание мести и гордость. Вот сейчас, сейчас, совсем скоро они всё узнают! Уж они УЗНАЮТ и всё поймут! И вот тогда, ТОГДА! Что будет тогда — я не успел обдумать, а потому наслаждался моментом и мороженым в вафельном стаканчике.

Дворник дядя Сёма меланхолично гонял опавшие листья туда-сюда по асфальту. Он думал одному ему ведомую думу, и эта дума облагораживала его библейские черты.

Молча мы с Бабакой вошли в класс и под испытующими взглядами одноклассников сели за заднюю парту. Обычно я сижу с другом детства Валей Амфитеатровым, но в то осеннее утро всё было необычно. Валя уже сидел с Виртуозовым, от которого отсела Нинель Колготкова, пересев к Христаради. И только Гадов коротал урок в одиночестве. Такая миграция ничуть меня не обеспокоила. Чего скрывать, в то хмурое промозглое сентябрьское утро (погода в Сибири капризна, ребята) я был готов ко всему.

— Дети! — торжественно говорит Цецилия Артуровна. — Сегодня тема нашего урока — «Пресноводная флора и фауна озера Байкал», и у нас в гостях необычный че… Необычная со… Словом, в гостях у нас легендарная Бабака! Прошу вас, Бабака, пройдите за кафедру.

Бабака сидит рядом со мной за партой и не шевелится.

— Ну же, смелей! — подзадоривает её Цецилия Артуровна и прищёлкивает языком. — А Виртуозов поможет вам с раздаточным материалом.

— У нас с собой только говяжья кость, — говорю я, чтобы потянуть время, и пихаю Бабаку в бок.

— Прекрасно… — кисленько улыбается Цецилия Артуровна. — Уважаемая Бабака, мы ждём…

И тут моя Бабака, моя верная, моя преданная Бабака, моя ласковая и моя нежная Бабака делает то, что повергает меня в сильнейший шок. Бабака вспрыгивает четырьмя лапами на парту, гулко лает — «гав-гав» — и принимается неистово выкусывать блох.

Для обычной барнаульской псины Бабака ведёт себя несколько нескромно, но, прямо скажем, в рамках разумного. Но для легендарной Бабаки, говорящей по-русски без акцента, для Бабаки с глазами глубокими, как дно Ледовитого океана, она ведёт себя ЗАУРЯДНО!

Если бы сейчас наша учительница по русскому и литературе Гульсара Сейдахметовна попросила меня подобрать синоним к выражению «смерть моя», то я бы подобрал. Уж я бы подобрал! И звучал бы он так:

«ЗАУРЯДНОСТЬ»!

Над классом зависает напряжённая пауза. Нечеловеческим усилием воли, как барон Мюнхгаузен из болота, я выкарабкиваюсь из шока и с тонкой улыбкой бросаю:

— Фу, Бабака!

Но Бабака меня не слышит — Бабака с усердием, достойным карликового пинчера, продолжает яростно ВЫКУСЫВАТЬ БЛОХ!

И тут класс не выдерживает — он взрывается от хохота так, что дребезжат в рамах стёкла, прыгают в шкафах чучела птиц, двери соскакивают с петель, ходят ходуном стены, а в лампочках сгорают вольфрамовые нити накаливания.

— Косточкин, твоя собака — просто гений! — вопит Христаради. — Ставлю сто баксов, сейчас она нагадит на кафедру!

— Поглядите, как виртуозно она воюет с блохами! — вопит Виртуозов.

— Умора! — вопит Нинель и стучит загипсованной ногой об пол.

И даже мой друг Амфитеатров что-то там вопит.

А Бабака-то и рада стараться. На кафедру вскочила, лает как оглашённая, крутит хвостом.

И какой бес в неё вселился? Всегда такая сдержанная…

«Вот я клоун, — думаю, переживая за свою репутацию. — В Средние века такой позор только кровью смывали».

Я закрываю глаза и вижу Христаради в плаще гвардейца; на нём шляпа со страусиным пером, а вместо шпаги у него живые устрицы, которых он швыряет в меня и норовит попасть в рот. «Не на того напал», — ухмыльнусь я холодно, и ни один мускул не дрогнет на моём мужественном непокрытом челе!

Я железной хваткой беру его за горло, поднимаю: «Ещё никто, слышишь, никто не смел называть меня культурной ПРОСЛОЙКОЙ!» — и небрежно бросаю его в озеро Байкал, как бросают в помойку одноразовый пакет с мусором.

— Тишина в классе! Тихо! — говорит Цецилия Артуровна. — Успокоились! Косточкин, нам всё ясно. Твоя Бабака — мало того что собака обыкновенная, она ещё и дурно воспитана. Стыдись, Косточкин! — говорит Цецилия Артуровна.

И я стыжусь. Я подхожу к кафедре, снимаю с неё Бабаку и стыжусь. Опускаю Бабаку на пол, поворачиваюсь к классу лицом и стыжусь. Иду к двери, не смея смотреть в глаза друзей и врагов, и стыжусь. Стыжусь изо всех сил, стыжусь, как последний раз в жизни, стыжусь, потому что отныне жизнь моя — копейка, и я подумываю, не сменить ли мне школу. Нет, лучше разменять квартиру и навсегда уехать в соседний район. Или эмигрировать по политическим причинам в Париж. В Париже я стану клошаром, буду петь под гитару, носить перчатки без пальцев и ночевать под мостом.

— Итак, тема сегодняшнего урока — «Пресноводная флора и фауна озера Байкал», — слышу я за спиной картавый голос Цецилии Артуровны. Странно, никогда раньше не замечал, что биологичка картавит.

Я оборачиваюсь и вижу за кафедрой стоящую на задних лапах Бабаку.

— Костя, займи своё место, — педагогично картавит Бабака. — Цецилия Артуровна, вы тоже присаживайтесь — в ногах правды нет. Открываем тетради, ребята, записываем…

Цецилия Артуровна как подстреленная падает на пол. Она у нас вся на нервах.

Глава 4

Имя существенное

Папа говорит:

— Надо нашей Бабаке придумать имя, такое… существенное. Всё-таки она в узких кругах персона широко известная. Паблисити — то, сё. Без имени ей несолидно. Всё равно что матросу без тельняшки или коту без усов.

А мама в переднике ему:

— Нормальное среднерусское имя — Бабака. Броское, звучное, три слога. Ты вслушайся только: Ба-ба-ка! Это же мелодия, это же поэзия! Нет, я решительно против.

Папа откладывает в сторону долото:

— Ты, Катя, не горячись. Я ведь дело предлагаю. Бабака вырастет — нам ещё за это спасибо скажет. Ты как считаешь, сын?

Мой папа — либерал до мозга костей. Уж если затеял что, непременно устроит на кухне референдум. Присосётся, как клещ, и всё выведывает, выведывает, что о нём думает электорат. То есть мы с мамой.

— Можно я воздержусь? — на всякий случай говорю я.

Человек я решительный, но осторожный. Всякие конфликты, включая семейные, — не мой конёк.

Папа берёт в руки стамеску:

— Подытожим: один — за, один — против, один — воздержался. Нам нужен кворум. Бабака?

— Я за любой кипиш, кроме голодовки, — говорит Бабака и вгрызается в миниатюрную баранью кость на полтора килограмма.

— Вам одной моей искалеченной судьбы мало? — уперев руки в боки, говорит мама. — Была в девушках Екатериной Алексеевной Великой, подавала надежды! Меня, можно сказать, из-за одного только имени взяли в артистки! Я ж могла б на больших и малых сценах блистать! Меня ж сам Табаков в МХТ имени Чехова звал!

— Это когда это? — настораживается папа, бросая стамеску в распахнутое окно.

— Это тогда это! А сейчас я кто? Катька Косточкина — Дездемона барнаульская!

— Уж получше, чем твоя подружка, — обижается папа, — Сюртукова-Балалайкина. Дворянский род Косточкиных, чтобы ты знала, уходит корнями в седую древность.

Мама снимает передник:

— С меня хватит — ухожу я от вас!

— КУДА?! — в три голоса кричим мы.

— В бар! В кино! К Сюртуковой-Балалайкиной! В магазин! Куда угодно!

— Купи хлеба по дороге. — Папа берёт в руки рубанок. — И парочку килограммов гвоздей. — Руки у него мужественные, как у потомственного хлебороба.

— Екатерина Алексеевна, вы бы прилегли, отдохнули, — предлагает Бабака с коврика.

— Охолони^[3], мама! — Я бросаюсь матери наперерез.

Пока она отпирает дверь, я живо представляю себя в мышиной шапочке и синем драповом пальто с чужого плеча. Неприкаянный, я слоняюсь по пустынному двору детского дома-интерната. Надо мною в пасмурном небе кружатся вороны, а издалече несётся: «…когда ласкали вы детей свои-их, я есть проси-ил, я замерза-ал…»

— Наша, Степан, с тобою семейная лодка, — говорит мама, — разбилась о быт!

— Это журналистский штамп, — говорит папа.

— Это реальность! И вообще, не штамп, а Маяковский!

За мамой захлопывается дверь.

— Вот и славно, — безмятежно улыбается папа с рубанком. Мне бы его стальные нервы! — Погуляет, развеется, как раз к обеду вернётся. А мы тем временем переименуем Бабаку в… в…

— Степан Валерьянович, — говорит Бабака, — позвольте мне на правах новой хозяйки дома к приходу Екатерины Алексеевны приготовить обед из четырёх блюд.

— Что-нибудь из кухни народов мира, — заказываю я. — Или наоборот — вегетарианское.

Но папа нас уже не слышит. Папа ушёл в себя:

— …Бабака, Вавака, Гагака, Дадака…

Бабака закалывает уши прищепками и надевает мамин передник:

— На закуску я подам питательное фрикасе из моркови. А на второе — котлеты де-воляй. — Бабака по-хозяйски суёт морду в холодильник. — Мне нужен кориандр, а также щепотка английского перца.

— Эврика! — вопит папа и пуляет рубанок куда подальше. «Куда подальше» приходится мне по темени. — Мы будем звать тебя Котлетой! Ведь ты же любишь котлеты?

— Сосиски, — говорит Бабака, — я люблю гораздо больше. С зелёным горошком. А где у вас тут дуршлаг?

— Сосиска-с-горошком, гм-гм… Нет, это некрасиво. А может, мы наречём тебя романтическим именем Хризантема? Что ты думаешь, сын?

Я лежу навзничь на холодном кухонном полу. Мне не до глупостей. Из меня уже набежало немало крови, и я говорю:

— Дуршлаг в левом верхнем шкафчике. Мы назовём её Неотложкой.

— Твой цинизм, сын, в предлагаемых обстоятельствах неуместен. Вот тебе ватный тампон — он остановит кровотечение. Вставай, сын, не будь тряпкой! Йод найдётся на полочке в ванной. Жажака, Зазака, Какака, Лалака… гм-гм…

Мой отец — пример для подражания. Его героическая жизнь заведующего психоневрологическим диспансером полна бед и невзгод. Когда я вырасту, я напишу мемуары от имени своего отца.

Преодолевая нечеловеческую боль, я переворачиваюсь на живот и по-пластунски ползу в ванную. Сейчас я не Костя Косточкин, а герой войны Алексей Маресьев в кожаной тужурке пилота. Путь мой тернист и долог, а парашют висит на сосне.

— Суп из черемши полезен для головного мозга, а также для пищеварения, — говорит Бабака, помешивая хвостом бульон. — Вы не волнуйтесь — хвост у меня стерильный, я его каждый день стираю.

— Давай ты будешь Моникой Ивановной, — предлагает папа. — В честь соседки из сороковой квартиры — женщины без вредных привычек.

— От неё, Степан Валерьянович, пахнет кошками. И валерьянкой. У вас марципан, простите, где? В ящичке стола?

— В спальне под матрасом.

Бабака проходит мимо меня в спальню. Лёжа я пробую дотянуться до полочки с йодом.

— Сестра! — беззвучно зову я запёкшимися губами. — Перебинтуй мне голову, сестра милосердия!

Папа немилосердно кричит из кухни:

— Тебя должны звать непременно на «М»! На «М» зовут мою мать Матрёну, на «М» начинается город-герой Москва, и наш президент, то есть премьер-министр, решительно начинается тоже на «М». В этом мне видится потусторонняя взаимосвязь. Был ещё в отечественной истории героический человек Маресьев, честь ему и хвала!

— А на десерт, — говорит Бабака, шинкуя капусту, — моё коронное блюдо «гоголь-моголь»! Возьмём четыре яйца и венчик…

— Макака, Магараджа, Магнезия, Магнитола, Максиюбка, Малявка, Мамалыга… Нет! Не то, не то, всё не то! — Папа вздымает над головой натруженные руки.

Сестра обрабатывает мою зияющую рану пятипроцентным раствором йода, бинтует голову и со словами: «Береги себя, касатик» выпускает меня на волю.

Моё возвращение на кухню триумфально! Грудь в медалях, голова в бинтах, сапоги новенькие — со скрипом, а на поясе кортик с дарственной надписью: «Дорогому боевому товарищу Якову Петровичу Таненбауму — от командира полка».

— …Мамзель, Махатма, Мерзлота, Метаплазия, Метатония, Метафлоэма… О горе мне! О горе! — На папу жалко смотреть. Без мамы он осунулся, раскис, потерял левый носок и отпустил бороду. — Катя! Где же ты, моя Катеринка — маков цвет!

— Я, конечно, дико извиняюсь, — говорит Бабака, — но у меня сгорели котлеты. Где у вас огнетушитель?

— Горе — не беда! — бодро говорю я и достаю из кармана огнетушитель. — Прорвёмся! — и щедро поливаю пеной котлеты. — Где наша не пропадала! Ведь главное что? Фрикасе в ажуре! — Аппетит у меня после ранения зверский.

— Прокисло фрикасе, — удручённо вздыхает Бабака. — А суп сбежал…

— Куда? — в один голос кричим я и папа.

— Он не доложил. Могу лишь догадываться…

— Это ты в него, наверное, лаврового листа не доложила — вот и сбежал, пострелёнок!

На этой грустной ноте мы садимся кружком у фотографии мамы и скорбим. По уюту домашнего очага, по запаху свежесваренных мамой сосисок, по звуку её шагов, по длинным белым волосам на дне умывальника, по разбросанным вещам, по клочкам газет на полу, которые мама рвёт долгими зимними вечерами, по маминому нежному голосу, по чашкам с остатками кофе на подоконниках, по яблочным огрызкам за диванами, по разрисованным помадой зеркалам… Всего этого, увы, не вернёшь. Всё это, увы, утрачено безвозвратно. Трое в трико: школьник, мужчина средних лет с пассатижами и собака — мы сидим, обнявшись, и горько плачем, и не стыдимся наших слёз.

— А я смотрю на карманный гигрометр и думаю: с чего это у нас в квартире относительная влажность так повысилась?

На пороге кухни стоит мама. На маме новое зелёное платье и стрижка «каре на ножке». Она такая красивая, что глаз мы отвести не можем. Особенно не может папа.

— Мы резали репчатый лук, — говорит наша невозмутимая Бабака. — Прошу к столу. Сейчас мы будем есть гоголь-моголь.

— Я зверски голодна, — урчит мама, и мы все вместе, как встарь, садимся за круглый стол под оранжевым абажуром.

— Возьмёмся за руки, друзья! — улыбается папа и поднимает бокал с гоголь-моголем. — Я пью до дна за нашу маму Косточкину! Ура!

— А я — за тебя, папа Косточкин! — улыбается мама.

— А я — за сына Косточкина, — улыбается Бабака.

— А я, — улыбаюсь я, — за тебя, Бабака-ты-наша-любимая-Косточкина!

Глава 5

Незваный гость хуже татарина

В четверг 25 сентября мы вышли, как обычно, из дому. Я в школу, папа в диспансер, мама на репетицию. Ничто не предвещало беды — никаких тебе кошек на душе, никаких знамений судьбы и роковых предчувствий. О том, что произошло в покинутом нами доме, мы узнали из пятничных передовиц и сводок криминальных новостей. Бабака же созналась в содеянном лишь задним числом — под давлением оперативника.

Вот её нехитрый рассказ:

— В четверг 25 сентября вы вышли, как обычно, из дому. Костя в школу, папа в диспансер, мама на репетицию. А я осталась хлопотать по хозяйству. Пропылесосила дорожки, полила фикус, полущила горох, заштопала Костины ботинки, начистила гуталином папины носки, испекла шарлотку, засушила гербарий из осенней листвы, потравила мышей, отремонтировала сливной бачок — он по ночам шумит, как Ниагара…

— Подожди, каких ещё мышей? — это мама спрашивает у Бабаки. — В нашем доме по улице Ленина, в нашем доме высокой санитарной культуры, в нашем доме мышей отродясь не бывало!

— В нашем доме, Екатерина Алексеевна, чтобы вы знали, не только мыши — даже блохи водятся. В таких обстоятельствах я вынуждена ежедневно принимать душ с дёгтем.

Мама краснеет.

— Только я отремонтировала бачок, — продолжает Бабака, — слышу — в прихожей хлопнула дверь. Костя, думаю, сегодня рано вернулся из школы. Наверное, думаю, Цецилия Артуровна опять его выгнала с пятого урока. За поведение. Надо бы парня развеселить, думаю, а сама достаю из стиральной машинки его прошлогодний комбинезон. Костя-то из него вырос, а мне в самую пору. А на голову натягиваю папин противогаз, времён Первой мировой войны.

— Противогаз? — удивляется оперативник.

— У Степана Валерьяновича хобби: он коллекционирует противогазы, — поясняет Бабака. — Он вообще у нас увлекающаяся натура.

— Всю прикроватную тумбочку забил старой резиной, — жалуется мама. — Все шкафчики!

— Выхожу я, значит, на задних лапах в противогазе в прихожую. Грудь спёрло, стёкла запотели — перед глазами стелется туман. Противогаз недавно надевал дядя Сева — надышал парами пустырника. «Здравствуйте, — говорю, — я ваша тётя». А Костя мне вдруг басом: «Мальчик, ты в доме один? Из взрослых есть кто?» Пригляделась я в потёмках (у нас в прихожей лампочка перегорела) вижу: не Костя это вовсе, а мужчина средних лет в полупальто и калошах. В левой руке у него кожаный чемоданчик, в правой — фомка^[4]. «Вы дядя Азамат? Из ЖЭКа?» — спрашиваю, а сама прячу украдкой между лапами хвост. А он мне:

«Я, мальчик, трудовой человек. Мне с тобой разговоры, мальчик, разговаривать некогда. Где у вас тут, мальчик, лежат ценности и деньги?» — «Уборная, — говорю, — по коридору направо. Но бачок у нас работает исправно. Не жалуемся». — «В бачке, — говорит мужчина, — уж со времён НЭПа никто валюту не держит. Сейчас граждане живут с выдумкой. В кадки с фикусом закапывают золотишко, в ортопедические матрасы зашивают фунты-стерлинги. А один мой клиент стодолларовыми купюрами всю детскую обклеил, я полдня угробил — каждую вручную отслюнявливал». — «У нас в детской английская полоска, а в спальне на обоях пятно под Эрнестом Хемингуэем». — «Пятно — это интересно, — говорит мужчина и проходит в спальню прямо в калошах. — Под всяческого рода портретами и пейзажами интеллигенция обычно прячет сейфы». Хвать своими натруженными руками — и тащит писателя со стенки.

«Непосредственный народ эти сантехники, — думаю. — Орудуют как у себя дома».

«Ну вот, я как в воду глядел! — радуется мужчина. — Ты, мальчик, вечером папе скажи, чтобы он сейф маскировал в следующий раз получше. Ну или хотя бы ключ не оставлял рядом на гвоздике. А то мне как профессионалу в таких условиях работается без огонька. В любой профессии должен присутствовать творческий момент. Вызов, поиск, полёт мысли, ты меня понимаешь?» — «А вы точно из ЖЭКа?» — спрашиваю. А сама любуюсь сквозь стёкла противогаза, с каким огоньком он укладывает в чемодан наш золотой портсигар. Потом папину заначку на чёрный день и мамины фальшивые бриллианты — подарок театрала из Ачинска. «Конечно, из ЖЭКа! Откуда же ещё?» — удивляется мужчина, по ходу сворачивая в детскую.

«На дядю Азамата из солнечного Татарстана он несильно похож, — думаю. — У того глаза узкие, а скулы — наоборот. А у этого — кудрявый чуб, как у Есенина. И зачем он роется в Костиных вещах?»

«В детские носки обычно кладут самое ценное, — говорит мужчина со знанием дела и шурует по верхним полкам шифоньера. — Одна женщина из сороковой квартиры прятала в носках золотые коронки. А один мужчина — платиновые слитки». — «А мы в них ничего не прячем, мы их штопаем, — говорю я, и мне несладко: спина ноет, комбинезон жмёт, а противогаз на нос давит. — Вы — не дядя Азамат, — говорю». — «А кто же?» — в усы ухмыляется мужчина. У него под носом торчали лохматые усы — как у персидской кошки. «Вы хуже. Вы — незваный гость!» — «А ты смекалистый пострелёнок, — мужчина оглядывает меня с головы до пят, но хвоста всё равно не замечает. Он кладёт в чемодан Костину бобриковую шапку. — Я тебя за это небольно убью. Чикну ножичком — и готово». «Зачем, — спрашиваю, — ножичком?» — и опускаюсь на все четыре лапы от удивления. А шерсть, наоборот, от изумления дыбом под комбинезоном становится. «У меня заведено железное правило — свидетелей убирать подчистую».

Мужчина перемещается в гостиную.

Я — за ним.

Его цепкий взгляд падает на трюмо, а потом на сервант. «В сервантах жильцы дома обыкновенно хранят облигации или чеки на предъявителя. А у вас тут одна пыль, вы какие-то недомовитые», — расстраивается мужчина, а сам исподтишка вынимает перочинный ножичек из кармана. И бочком на меня, бочком.

«А вы загляните под палас, — я ему подсказываю. — Наш папа недавно выиграл „Жигули“ десятой модели в телевикторине. Он туда спрятал выигрышный купон». — «Правильно, мальчик, — радуется мужчина. — Зачем твоему папе „Жигули“? Мне они гораздо нужнее. Я на них, может, займусь частным извозом. Они мне, может, счастливый шанс в жизни», — и на радостях лезет под палас.

«Счастливый, счастливый», — говорю, а сама ловко так сворачиваю палас в ролл унаги-маки. Я когда в японской контрразведке работала, научилась. У мужчины из паласа торчат только ноги и голова — вылитый копчёный угорь. Он шевелится и кричит: «Не балуйся, мальчик! Отпусти меня!» — «Не мальчик я тебе, дядя, — говорю и стягиваю противогаз с морды. — Косточкина я Бабака. Ну да это ничего, ты ведь тоже не дядя Азамат».

Вздохнула я полной грудью, сняла комбинезон, гляжу — а мужчина мой в обмороке. Нервы не выдержали у трудового человека.

— Ну, а потом что? — нетерпеливо спрашивает оперативник. Глаза у него сверкают — юный, оперативный такой.

— А потом, когда он в себя пришёл, я с ним провела разъяснительную работу. «Воровать, — говорю, — Иван Иванович, плохо. В королевстве Саудовская Аравия ворам и тунеядцам головы рубят мечом».

— Стоп, стоп, стоп! — горячится оперативник. — Почему Иван Иванович? Вы видели его паспорт?

— Зачем паспорт? — пожимает плечами Бабака. — Он сам мне представился на кухне за чаем: Иван Иванович Иванов, 1980 года рождения.

— Вы ещё и чай вместе пили? — ужасается мама.

Бабака снисходительно улыбается:

— Екатерина Алексеевна, вы меня как женщина женщину поймёте. Я же когда у него награбленное конфисковывала, он мне лапы целовал, венцом творения называл и двигателем прогресса! Положительный оказался человек. Во всех отношениях. Гербарии собирает, как мы с Костиком…

— Всё ясно, — говорит оперативник. — Вы, Бабака, простите, хоть и говорящая собака, но далеко не дальновидная. Вас этот грабитель и вор вокруг пальца обвёл, а вы и уши развесили. Иван Иванович он, как же! Чёрта с два! Будем составлять фоторобот.

Мама и я — мы грустно глядим на Бабаку. Она, конечно, на общем фоне собака умная, но факт остаётся фактом: грабителя Бабака профукала. Хорошо хоть догадалась изъять ценности. Простодушный всё-таки народ эти собаки.

В прихожей раздаётся звонок, и мама идёт открывать.

— Здравствуйте, а Бабака дома? — слышу я незнакомый мужской голос.

— Она сейчас занята, — строго отвечает мама. — А вы кто? Родственник?

— Знакомый. Да вы не волнуйтесь — вот мой паспорт…

На некоторое время в прихожей воцаряется гробовое молчание. Рука оперативника тянется к кобуре.

— Передайте ей вот это, — снова слышится мужской голос. — Всего хорошего.

Мне не терпится, и я кричу из кухни:

— Кто там приходил?

На пороге появляется мама с охапкой красных, жёлтых, оранжевых и бордовых листьев:

— Это тебе, Бабака… От Ивана Ивановича…

— Стой, стрелять буду! — оперативник срывается со стула.

— А я вам что говорила? — вспыхивает Бабака и идёт за вазой в гостиную.

Глава 6

Первый снег

Гульсаре Сейдахметовне, нашей учительнице по русскому и литературе, дай только карты в руки — сразу заставит писать сочинение.

И хорошо ещё, если на свободную тему, — так нет! Выдумка у неё что надо! Недаром она родом из Выдумляндии. У неё про это даже в паспорте, в графе «Место рождения», было записано. Пока она его не потеряла на первомайском субботнике.

Рассеянный народ эти женщины средних лет. Мы всей школой искали тогда паспорт, даже дворник дядя Сёма подключился и капитан милиции с ищейкой. Дядя Сёма, помнится, сказал в тот день:

— Канул паспортишко в Лету.

А ищейка понюхала асфальт и добавила:

— Ищи его теперь, свищи!

Теперь Гульсаре Сейдахметовне грозят экстрадицией^[5] обратно в Выдумляндию. Но она железная женщина — крепится, и школа её всецело поддерживает. Директор — рисковый, благородный человек — ради Гульсары Сейдахметовны пошёл на должностное преступление: прописал её в каморке за актовым залом. Какая-никакая, а жилплощадь — шесть квадратных метров.

— Сочинение — это вам не какое-нибудь изложение или диктант. Диктант — не вертись, Колготкова, — любой стоеросовый телепень^[6] напишет, у которого ручка в руке держится. А для сочинения — Христаради, вон из класса — мозг нужен, как у Ломоносова.

— Или как у Фонвизина, — добавляю я.

— Не паясничай, Косточкин, а то в лоб получишь.

«Не в лоб, а по лбу!» — храбро кричу я мысленно.

— Записываем тему, — говорит Гульсара Сейдахметовна. — Амфитеатров, кончай в окно пялиться. Тему, говорю, записывай.

— Я записываю.

— Записывай, записывай.

— Я и записываю.

— Будешь умничать, Амфитеатров, коленями на горох поставлю. Гадов, чего тебе?

— А тема какая, Гульсарахметовна?

— Тема, Гадов, «Первый снег». Так, сейчас все дружно смотрим в окно, ты тоже, Амфитеатров, подключайся. Смотрим в окно, любуемся на первый, чистый, свежий снег. Косточкин, синоним к слову «снег» — живо! На счёт три! Раз… два… два с четвертью… два с кисточкой…

Я начинаю усиленно думать, но на ум лезут сплошные антонимы и всякая ерунда: град, дождь, слякоть, ночь, улица, фонарь, аптека…

— …Два на верёвочке… два на ниточке… два на волосочке…

Меня бросает в пот. Я паникую и смотрю на товарищей. Но товарищи не спешат мне на выручку, товарищи хихикают, а отдельные товарищи, вроде Гадова, корчат мерзкую рожу.

— …Два с хвостиком, два с копчиком, тр-р-р-р… — не успевает договорить Гульсара Сейдахметовна, и я ору во всё горло:

— Осадок!!!

— Молодец, Косточкин. Сильное у тебя горло. С таким горлом в оперном театре хорошо работать или гудком на паровозе. Осадок, Косточкин, это у тебя на дне унитаза. А с неба — осадки.

— Я в разведчики пойду.

— Ты, Косточкин, для разведчиков рожей не вышел. Ты сначала волевой подбородок отрасти и надбровные дуги, как у Вячеслава Тихонова. Всё, кончаем базар, пишем сочинение. — Гульсара Сейдахметовна садится за стол и раскрывает потрёпанный томик.

«Омолаживание лица самомассажем ложками», — читаю я на обложке и вывожу в тетради:

«Первый снег».

Я тугодум, и ничего тут не попишешь. Живу по принципу: сто раз отмерь, один раз отрежь.

Первый снег.

Колготкова скукожилась вся, высунула наружу язык, строчит как из пулемёта. Наверное, про то, как они с братом лепили снежную бабу прошлой зимой. У неё старший брат — скульптор-монументалист. Он сказал тогда: «Без каркаса тут не обойтись — снег рыхлый», — и приспособил Колготкову вместо каркаса. Всю снегом облепил и припечатал совковой лопатой сверху. Не баба, а загляденье с морковкой! Сфотографировал он бабу для портфолио и пошёл домой. А вечером, когда хватились, Нинель уже впала в анабиоз^[7] — на улице было холодно, минус двадцать восемь. Хорошо ещё отец у них — практикующий гомеопат^[8]. Полночи её отмачивал в экстракте черемши и отпаивал фиточаем на чабреце. Народная медицина дорогого стоит, ребята! Ожила Нинель, но с тех пор разговаривает басом.

Первый снег.

Дима Христаради с папой летит на каникулах в долину Куршевель. Первый снег туда завозят военными транспортными самолётами типа CASA-295М с ледников Непала. Для таких, как Дима, специально. В прошлом году Дима там у них, во Франции, вывихнул лодыжку. Так президент Саркози лично приезжал к нему в госпиталь на бронированном лимузине с дружественным визитом. Дима ему говорит, прикованный к кровати:

«Вы, Николя, почему без галстука? Стыдно должно быть, мусье! Шерше ля фам!» — а взгляд у самого пламенеет.

Саркози весь смутился, растерялся. Расшаркивается перед Димой, расшаркивается и бочком, бочком из палаты. Потом, правда, прислал Диме алмазные подвески королевы с оказией.

Не ударил в грязь лицом человек.

Первый снег.

Папа и я — мы зиму любим. Летом ведь как бывает — жара, мошкара, прополка в Рассказихе… Молоко в холодильник забудешь убрать — наутро прокисло. На речку с утра пойдёшь искупнуться, а там коровы в воде по колено. Клубнику на грядках вороны поели, морковку точит крот, огурцы в парнике взрываются. Как-то вечером пошёл в туалет — он у нас за смородиновым кустом по тропинке сразу направо. Дверь открываю, а там медведь — «Алтайскую правду» вслух читает вверх ногами по слогам. Посмотрел на меня и говорит:

«Ты, Константин, взрослый человек — одиннадцать лет уже стукнуло, а стучаться так и не научился, ай-ай», — и качает укоризненно головой.

А я ему: «Простите, Михал Потапыч, в потёмках-то не разберёшь так сразу, что к чему».

А медведь: «Какой я тебе Пихал, дери берёзу, Мотапыч? Георгий Филимонович я! Иди, — говорит, — отсюда, пока я тебя не съел И папе с мамой накажи, чтобы по ночам в саду не шатались. А то задеру ненароком, сослепу-то. А теперь ступай», — и отпустил меня с Богом.

Оводы ещё летом, и тополиный пух, и майские жуки окукливаются под землёй. Мама говорит: «Рванём летом в Анталию всей семьёй! Будем лежать в широкополых соломенных шляпах в шезлонгах, пить пинаколаду через трубочки, безрассудно отдаваться пучине волн, а вокруг — турецкие аниматоры, аниматоры!»

Весной тоже не сахарно. Межсезонье.

А осенью — вообще кранты: грязь, слякоть, осадки в виде дождя и мокрого снега.

То ли дело зима! Тут и коньки тебе, и лыжи, и горки, и снег, как из рога изобилия, и городская ёлка на площади Сахарова. Эту ёлку на Новый год всем городом у нас наряжают.

Если завелось барахло какое в хозяйстве, а выбросить жалко, всё тащат на ёлку — с миру по нитке, как водится. Она у нас красавица — самая высокая в Западной Сибири, триста восемнадцать метров, если с макушкой. Её селекционеры вывели в экспериментальном совхозе, который возле завода разделения изотопов. И чего на этой ёлке только нет!

Мягкие игрушки, гирлянды разнокалиберные, целлулоидные пупсы, китайские шары, эмалированные вёдра, скворечники, картонные звёзды, шапки-ушанки, банные шайки, партия импортных клюшек для гольфа (подарок из города-побратима Сарагосы), телевизоры «Горизонт», валенки, дыроколы, раритетные утюги, лампы дневного освещения, детские колготки, набитые для формы ватой, бюстики вождей, подушки-думочки, парики, дуршлаги… А один мужчина собачью шубу на ёлку приволок прямо на плечиках. Прямо с женой внутри. «Повесьте, — говорит, — её на самую маковку до февраля. А я потом заберу».

Сибиряки — народ с выдумкой!

Бабака говорит: «Я, когда работала в японской контрразведке, многое повидала на своём веку. Но вот чтобы на ёлку вешали бывшие в употреблении слюнявчики и гамаши^[9], такого не помню».

Бабака любит первый снег даже больше, чем я. Бывало, выбежит с утра из подъезда, пальто нараспашку, ушанка набекрень, и ну давай валяться в снегу! Вся угваздается, егоза.

С мороза придёт — щёки раскраснеются, и стремглав к самовару. Сидим под абажуром — мама, папа, Бабака и я. Чай с баранками пьём из блюдечек, пыхтим. А за околицей снег падает еле слышно. Хлопья большие, как кукурузные, только белые. А под валенками так же вкусно хрустят. Укутывают Барнаул одеялом, как дитя, укачивают, убаюкивают… Ой, мороз-моро-оз! Не морозь меня-я! Не морозь меня-я, моего коня-я-я!

— Косточкин, ты очумел? Я тебе не для того про оперный театр рассказывала, чтоб ты на уроках орал, как мартовский кот! Покажи, чего намарал там? — Гульсара Сейдахметовна вырывает у меня тетрадь. — Олух ты царя небесного! — восклицает она. — Как снег по-русски пишется?!

— Как слышится, так и пишется, — говорю.

— А ты как написал? Снег! Снег!! Снег!!!

— Сейчас, Гульсарахметовна, я исправлю, — говорю и подрисовываю к букве «г» спереди чёрточку. Получается довольно убедительная «к». С Гульсарой Сейдахметовной же лучше не спорить. У них там, в Выдумляндии, все такие непоколебимые.

— Исправил уже?!

— Исправил, Гульсарахметовна.

— То-то же! Тетради на стол мне! Записываем домашнее задание…

Глава 7

Женские штучки

— Что-то мне, Бабака, не нравится ваш нос, — волнуется мама.

— А мне очень даже нравится, — вступаюсь я за Бабаку. — Ничего себе нос — подобающего размера, опять-таки вытянут в меру.

— Но он сухой! — горячится мама. — И в корочках, как пустыня Каракумы! У вас какая, Бабака, температура?

— Я животное теплокровное, — говорит Бабака. — У меня, — говорит, — температура комфорта — сто градусов по Фаренгейту. — А у самой взгляд скучный-прескучный. И хвост на полу, как оторванный.

— А вы не заболели ли? — спрашивает мама и делает фиолетовое лицо. Мама — холерик, у неё по лицу в ужасных ситуациях грозовые тучи туда-сюда шуруют. — Степан, она не заболела ли?

Папа откладывает в сторону паяльную лампу. Папа снимает брезентовые рукавицы и защитный шлем из эластичного трикотажа. Папа уродился левшой, и вот уже четвёртые сутки он подковывает блоху. Папа ощупывает Бабакин нос.

— Сухой! — спустя мгновение восклицает он. — И пульс не простукивается…

Меня прямо как молнией пронзает! Я подозрительно присматриваюсь к своему отцу. Дипломированный медик, клятву Гиппократа давал когда-то, а не знает, что пульс бывает только в запястьях или висках. В пятках, на худой конец, но это если ногу отсидишь.

— …дряблость щёк, вялость подбородка, пониженный тонус шерсти, ну-ка-с, ну-ка-с… А давление артериальное не пошаливает? За ушами не ломит? Лапы не познабливает?

— Не-е-ет! — пронзительно вскрикивает Бабака. — Вот только тут тошно, — и бьёт себя лапой в грудь. — С души воротит!

— А ну, покажите язык! — командует папа. Бабака высовывает наружу язык, и мы ужасаемся. Язык — чёрный, как тысяча чертей! В зелёную крапинку!

— Вы чего? — удивляется смертельно больная. — Ах, это! Это я нашла взрывающиеся карамельки у Костика в портфеле. Вкусные такие, ням-ням. Докажи же!

В подтверждение Бабакиных слов я с радостью показываю родителям свой цвета спелого кукурузного початка язык. После конфет он с трудом помещается во рту, но мне хоть бы хны.

— Безобразие, — говорит папа. — О чём они только думают на своих карамельных заводах? Вот мы с братишкой, помню, в детстве пойдём в сосняк, нацедим смолы с дубов, нажуем, в шарики скатаем и в «Дары природы» несём по пятаку за штуку. Натурпродукт! А ещё, бывало, под Новый год нажарит мама на маргарине сухариков, сверху сахарином фить-фить — сидишь на печке, грызёшь, пальцы об кошку вытираешь! И дёшево, и сердито.

А мама ему:

— То-то, я гляжу, лицо у тебя как у грызуна — мышиное какое-то, серенькое. Всё бы на родной кровиночке экономил!

Но папу не проймёшь иронией. Папа, когда с пациентом один на один, он просто зверь! Хищник в клетке! Хлебом его не корми — дай только поставить диагноз.

— На скарлатину вроде не похоже. Исключаем также дифтерию и псориаз.

Жалко на него смотреть! Весь взмок, руки трясутся. Ну как в таком состоянии человеку подковать блоху? Как, я вас спрашиваю?

— А может, у неё столбняк? — спешу я на выручку папе.

— Или болезнь Боткина? — ужасается мама.

— Не Боткина, а Альцгеймера!

— Не Альцгеймера, а Пржевальского!

— Не болезнь, а лошадь!

— Всё не то! — взмахивает папа своими большими неуклюжими руками. В эту решительную минуту он похож на павлина. То есть на павиана. — Всё гораздо хуже, — сипло говорит папа.

В прихожей воцаряется тишина. Такая бывает на дне Марианской впадины — лишь безмолвно клацают челюстями донные рыбы да на стене тикают ходики.

— Всё, хуже не бывает. — Отец тяжело опускается на табурет и закуривает «Беломор». Лицо его — не лицо, а глыба. Глыба, без страха и упрёка бороздящая просторы Вселенной. — У Бабаки депрессия.

— Депрессия? — снова ужасаемся мы.

— Вялотекущая, — кивает папа и жилистой загорелой рукой протягивает мне папироску. — Закуривай, брат.

— Вы исцелите меня, доктор Косточкин? — Бабака заглядывает с коврика папе в глаза. — На вас лишь уповаю!

— Ну-ну… — Отец снисходительно похлопывает её по плечу. — Всё обойдётся. Я и не таких вытаскивал с того света.

Мама глядит на него с обожанием:

— Эскулап!^[10] Провидец!

— Был у меня один интересный случай в практике, — отец щурится, как леопард, и пускает носом сизый дым. — Приводят однажды ко мне в отделение волосатого мальчика. Я спрашиваю: «На что жалуетесь? Тревожность? Нарушение сна? Координации? Непреодолимая боязнь георгинов и ксероксов?» — «Нет, — говорят. — Наш мальчик не разговаривает. Пять лет от роду, а кроме „агу“ и „э-ге-гей“ ничего более сказать не умеет».

Пригляделся я тогда внимательнее к мальчонке: лицо шерстяное — глаз не видно, только подбородок гладко выбрит, как у Ватсона, и чёлка на прямой пробор. Ладошки ему пощупал — тёплые, коричневые. Пальцы — длинные, музыкальные. Две октавы возьмёт, не почешется. Коленный рефлекс тоже в полном порядке. Вроде бы обычный мальчик-нелюдим. «Может, — спрашиваю, — соль в том, что вы общаетесь на разных языках? Может, налицо социальный конфликт отцов и детей? Как часто вы своего мальчика поколачиваете?»

«По вторникам, средам и пятницам, — отвечают, — и единственно для профилактики. Знаете, доктор, он ведь нам не родной, а приёмный. Мы ведь его из интерната взяли себе на беду. Может, доктор, у него ГЕНЫ? Если, доктор, у него ГЕНЫ, вы прямо скажите — мы его обратно отнесём. У нас контрактом обговорено». — «С генами, — говорю, — у вашего мальчика всё в порядке. Давайте амбулаторную карту, будем его оформлять в стационар». — «Ура, доктор, ура! — кричат. — Ну, мы пошли?» — «Идите. Но на ночь, — говорю, — регулярно принимайте настойку чертополоха, по тридцать семь капель до еды и после. И крапивой поутру растирайтесь. И упаси вас Бог сидеть на мягком!» — «А как же, доктор?» — «Решительно на гвоздях. Решительно! А в носки на ночь закладывайте сухой цемент — народное средство от потливости. Один раз вспотеете, в другой не захочется», — и отправил их восвояси.

— А что же мальчик? — спрашивает мама.

— Какой мальчик?

— Волосатенький…

— Ах, мальчик! Это не мальчик был.

— А КТО? — в три голоса кричим мы.

— Девочка. — Папа сурово бычкует «Беломор» об ладошку. — Шимпанзе. Её Гадовым в интернате выдали вместо ребёнка. Это ведь известные изуверы Гадовы ко мне приходили, я их сразу узнал. Про них писали в «Вечернем Барнауле», как они ребятёнков третируют. Шимпанзе — звери-стоики, но Гадовы и ту ухайдакали, я её полгода лечил капельницами.

— У меня в классе тоже есть Гадов, — говорю. — Неприятный мальчик, хомячками попахивает.

— Это их троюродный племянник, наверное, — говорит папа. — Обходи его стороной.

— Ох, — вздыхает вдруг Бабака, — судьба ты моя, судьбинушка! — и заламывает передние лапы. — Горемычная я баба, малохольная да невзрачная! Да на что ж я такая на свет уродилася? Ни кожи, ни рожи, ни приличных сапогов!

От неожиданности мы замираем. Бабака — всегда такая уравновешенная, сдержанная, корнями из интеллигенции, а тут…

— Сарафан единственный, любимый, шифоновый — и тот с чужого плеча! Ни румян заморских, ни помад импортных отродясь не видала я! А у иных вона — косметичка вся шанелями забита! Шифоньеры шубами цигейковыми завешаны! Комоды ломятся, антресоли трещат в изобилии! Соболя да шелка, жемчуга да самоцветы — не про меня это всё, бабоньки! Ой, да не про мою честь!

— Не надо, Бабаконька! — истошно кричу я. Ком подкатывает к моему горлу, в глазах щиплет, в носу нарушается проходимость.

С душераздирающими рыданиями я бросаюсь Бабаке в мохнатую грудь лицом.

— Ох, пожалей ты меня, Костюшка, горемычную! Ох, сердобольный ты мальчик, ласковый! — подливает масла в огонь Бабака.

А мне, как говорится, только того и надо.

А я, как говорится, уже в раж вошёл. Рыдаю, захлёбываюсь слюной, руками сучу — и всё мне мало. И всё душа тоскует, требует чего-то!

И тут я принялся себя жалеть. Лежу на прохладном полу, ногами дрыгаю, а между тем вспоминаю, как в прошлом году на день рождения я просил у папы винтовку со снайперским прицелом. И он обещал. А потом при всём честном народе подарил мне плюшевую с напутственными словами: «На микки-маусов пока поохоться!» А гости вокруг стоят вежливые, ухмыляются потихоньку в воротники.

И горько так мне от этих воспоминаний, и сладко мне так от них!

Каламбур.

— Ну хватит! — говорит сердито папа. — Ипохондрикам^[11] в нашем доме не место!

— А вы меня черненькую любите, беленькой меня всяк полюбит! — орёт Бабака и ка-ак рванёт на груди фланелевую рубаху!

— Вставайте, Бабака, собирайтесь, поехали! — папа хладнокровненько-хладнокровненько ей говорит.

— Куда поехали? — прекращаю я истерику и выжидательно смотрю на папу.

Мама тоже смотрит, и Бабака тоже.

— Куда-куда? На шопинг! Женская хандра только им лечится.

— Ура, урашеньки! — ликует мама, а я быстро надеваю варежки, пока папа не передумал. Винтовка не идёт у меня из ума — надо бы заскочить в Детский мир.

— Я, Степан Валерьянович, всегда знала, что вы, Степан Валерьянович, проницательный человек и специалист высочайшего класса. — Бабакиной кручины и след простыл. — Помяните моё слово, премия по психиатрии у вас в кармане! — деловито говорит Бабака и ну давай собираться. — Мне бы в обувной, Степан Валерьянович, и в кожгалантерею на минуточку.

— А мне, а мне! — кричит мама, впрыгивая в сапожки и ныряя в пальто. — А мне, а мне! — вопит мама, обматываясь шарфом. — А мне, а мне! — улюлюкает мама, нахлобучивая берет. — А мне в парфюмерный, в шляпный, в носочно-чулочный и в отдел для будущих мам!

— Зачем для будущих? — меня как током ударяет. — Ты моя же мама, настоящая!

— Э-э-э, — кривовато выводит папа и расплывается в шальной улыбке.

— Что ж вы раньше-то молчали, Екатерина вы наша Алексеевна! — Бабака всплескивает лапами. — Надо же чепчики покупать и ползунки! Сапоги — к чёртовой матери!

— Да ну вас всех! — смеётся мама. — Дайте-ка мне лучше малосольного огурца!

Глава 8

У страха глаза велики

— Со страхами надо бороться! — сказала однажды Бабака. — Вот я в детстве знаешь как боялась стекловаты? Увижу на помойке кусок — обхожу стороной! Я думала, что скоро на помойку придёт спекулянт и уволочёт стекловату к себе домой. Там он разрежет её на кусочки, посыплет сахарной пудрой, намотает на палочки и пойдёт в городской парк продавать по пятнадцать рублей за штуку…

Я стоял посреди кухни на табурете, и мне было не до шуток. Вокруг моего драгоценного табурета кружила гигантская усатая рыжая акула.

Вернее, таракан.

Тараканище клацал челюстями, воинственно крутил хвостом и глядел на меня с угрозой. На его бицепсе было вытатуировано: «Я люблю дедушку», а лоб был как у маршала Жукова.

«…Он кричит, он рычит, он ушами шевелит…» — крутилось у меня в голове и хотелось на ручки к маме.

Но мама ушла в театр, а дома была только безразличная ко всему происходящему Бабака. Она не спешила мне на выручку.

А таракан не дремал. На скорую руку он сделал лассо и, словно техасский ковбой, заарканил мой табурет, как мустанга.

— Вот ты и попался, ничтожный человечишка! — страшным голосом закричал таракан и поволок меня седлом на табурете в своё осиное гнездо. Из гнёзда уже выглядывали его друзья с кривыми турецкими саблями.

— Что вам всем от меня надо?! — кричал я, глядя врагам прямо в глаза.

— А вот мы сейчас кого-то зажарим и посмотрим, как этот кто-то в другой раз будет тапками драться!

— Не держите меня! Пустите, я его буду есть! — Четверо огромных тараканов из последних сил сдерживали какого-то силача в спортивном костюме. — Позавчера он моего родного дядю убил газетой по голове!

— А чего он в пачку с печеньем полез? — спрашиваю. — С грязными ногами!

— Это у тебя грязные! — горячится силач и кидается прямо на меня. — Дядя, может, болел!

— Чего-чего?

— Он знаешь как микробов боялся? Лапы каждые три минуты мыл!

— А я тараканов боюсь! — признался я.

— И правильно делаешь.

— А ещё призраков, марсиан, смотреть вниз с балкона и темноты!

— Ну хватит, — говорит Бабака. — Надевай штаны!

— Зачем?

— А затем, что мы сейчас пойдём в подвал от твоих фобий избавляться.

— А?

— От навязчивых страхов. Возьми у папы фонарик.

Бабака надевает армейский берет и брезентовую сумку через плечо. Бабака укладывает в неё термос, пакет с бутербродами, плед, позавчерашнюю «Алтайскую правду», сапёрную лопатку и пистолет марки «парабеллум» с глушителем. Тараканы настороже. Замерев, они пристально наблюдают за Бабакиными сборами. Одно неверное движение — и они бросятся врассыпную. Бабака глядит на меня.

— Готов? — молча спрашивает она.

— Так точно, ваше преосвященство! — В этот момент я просто великолепен.

О, как я великолепен!

На мне защитный комбинезон цвета хаки и футбольные бутсы. В руке противогаз из папиной коллекции — редкий африканский экспонат.

Мы в полном молчании спускаемся вниз с пятого этажа. Сверху нас грустными взглядами провожают тараканы. А тараканихи с тараканятами на руках машут нам вслед платочками и забрасывают нас гвоздиками.

Наши шаги гулко отскакивают от ободранных стен, ударяются о каменный пол и эхом носятся по тёмному подъезду.

— Опять этот Пенопластов лампочки повыкручивал! — ворчит Бабака.

Мы выходим на улицу, северные ветры нам дуют в лицо. Мы дотрагиваемся до ручки подвальной двери, шмат спрессованной веками пыли отваливается к нашим ногам. Бабака отворяет дверь со словами:

— Сегодня впервые здесь ступит нога человека в бутсах! — и исчезает во мраке.

Воняет. Мы медленно движемся среди канализационных труб, как доисторические рыбины по ступеням эволюции. Слева и справа от нас высятся горы мусора. Столетиями жители нашего дома № 35 по улице Ленина сносили сюда вещи ненужные, вещи бесполезные и бестолковые. Пивные бочки, венские стулья, какие-то коробки и ящики, самовары, ржавые банные тазы, солдатские портупеи, остовы новогодних ёлок, растерзанные пружинные диваны, мешки с мукой, в которых завёлся жучок, шляпные болваны, садовый инвентарь, граммофоны, патефоны, радиолы, магнитолы, телевизионные приёмники и компьютеры… По залежам этого хлама прослеживается история дома от Екатерины Великой до наших дней!

— Что это, Бабаконька? — Я слышу какой-то шорох.

— Чу! Это серолапые предвестники смерти с хвостами-шпагами наголо бегут нам наперерез!

— Мышки?

— Не будь таким простодырым.

Идём дальше.

— Там кто-то есть! — ужасаюсь я и вцепляюсь в мохнатую Бабакину спину.

Из-за ящиков с вином «Кот-де-Прованс» на нас кто-то глядит глазами собако- и мальчико-ненавистника.

— Не бойся! — подбадривает меня Бабака, а сама прячется за старым комодом. — Я тебя тут подожду.

Моё сердце прыгает в горле, руки коченеют, и деревенеют ноги. Усилием воли я вышвыриваю себя вперёд и оказываюсь у ящиков. Мертвенно-бледное лицо, лысый череп, пустые глазницы, рот с застывшей улыбкой…

— Всё в порядке! — кричу я Бабаке. — Это портниха Шифоньерова из сорок пятой квартиры выбросила ненужного манекена.

Идём дальше.

Иногда натыкаемся на корабельные снасти, иногда просто на вкопанные кем-то столбики.

— До Парижа 5483 км, — читает Бабака на указателе, подсвечивая папиным фонариком. — До Рейкьявика и того больше!

— Споём? — предлагаю я. — Хорошая путевая песня в дальней дороге — подспорье!

— «Я вышла на Пикадилли, — начинает Бабка, — набросив на плечи ша-аль!»

— «Зачем вы меня любили, — подключаюсь я, — зачем вам меня не жа-аль!»

— «Вы гладили ворот шубы и, глядя в мои глаза…» Нельзя! Ни в коем случае дальше идти нельзя! — говорит Бабака и расстилает на заиндевелом земляном полу «Алтайскую правду». — Садись.

Я устраиваюсь рядом. Мы достаём бутерброды и термос, Бабака укутывает меня пледом, вынимает из рук противогаз и говорит:

— Рассказывай: как ты стал трусом?

— Это длинная история.

Бабака откусывает от бутерброда.

— В детстве, — вздыхаю я, — я был беспечным ребёнком. И всё бы ничего, но однажды случилось страшное.

Бабака наливает чай в крышечку от термоса.

— Я говорю: случилось страшное…

— Ты влюбился?

— Ещё чего! — Я краснею. — Страшнее. Однажды ночью, когда я спал, я увидел в окне силуэт. Гигантский силуэт с тремя руками и какими-то отростками на голове.

— Это был дядя Сёма с метлой и в ушанке?

— Нет. Это был призрак!

— Чего?

— Не чего, а кого! Марсианина!

— Это был призрак марсианина?!

— Это был призрак марсианина.

— Гм, гм, — шевелит губами Бабака. — Именно после этого ты стал бояться темноты?

— После этого.

— И сейчас боишься?

— И сейчас.

Бабака включает фонарик:

— А так?

— Всё равно боюсь, — говорю я и в подтверждение клацаю зубами.

— Тяжёлый случай, — вздыхает Бабака. — Тебе нужно лечиться. Желательно под надзором врачей.

— А если пустить всё на самотёк?

— Усугубится. Хотя… Есть один дедушкин метод.

— Натереться чесноком и в парную с вениками?

— Не поможет! Надо клин клином вышибать, то есть страх страхом. Вот тебе же сейчас страшно?

— Очень!

— Вот! А надо, чтоб стало ещё страшнее.

Мы помолчали.

— Ху! — заорёт вдруг Бабака. — Ху-ру-ху-ху!

Я аж подпрыгнул!

— Ну как? — спрашивает. — А, молчи! Сама вижу, что никак! Окоченелый ты какой-то, ничем тебя не проймёшь.

А я и вправду окоченел, вернее, остолбенел. Потому что издалека… Потому что издалека к нам приближался… Потому что издалека к нам приближался на трёх ногах… Потому что издалека к нам приближался на трёх ногах призрак марсианина!

И вот тут-то меня проняло окончательно.

Я просто-напросто взял и вырубился, как рубильник. Последнее, что я помню, — пистолет марки «парабеллум» с глушителем у моего лица.

— …бабая, медведя в тайге, двойку в дневнике, акулу, мохнатую лапу из-под кровати… Потом ещё пьяниц боялся какое-то время, человека-невидимку, чёрную старушку, Вия, клоунов, крокодила Гену, прыгать с гаражей и, с ветки на ветку. Боялся красной руки, собаки Баскервилей, скелета в сарае, умереть от удара молнии, актёра Джонни Деппа. Нервничал страшно, когда мультфильм заканчивался, когда на улице темно, а мамы нет, когда ногтем по доске или гвоздём по пенопласту… Да много чего боялся — всего не упомнишь!

Я открыл глаза и застонал.

— Очнулся? — спросил меня призрак марсианина и пошевелил отростками на голове.

— Угу, — кивнул я.

Вблизи он оказался совсем не страшным, а наоборот.

— А мы вот чай пьём, — широко улыбается Бабака и протягивает призраку марсианина бутерброд с икрой. — Попробуйте, это вкусно.

— О, рыбьи яйца! — радуется инопланетянин и кладёт бутерброд под попу или что там у этих марсиан…

— Что вы делаете? — Бабака и я — мы в изумлении.

— Яйца высиживаю. На нашей планете Марс все так делают. Вот сейчас посижу — из них вылупятся инопланетята, — а сам смеётся в кулачок.

Из меня сразу весь оставшийся страх выветрился. Наоборот, чувствую — смех разбирает. Но перед марсианином неудобно смеяться.

Я тоже кулак ко рту приставил и хихикаю. Наш гость мог подумать, что я дразнюсь, обидеться, но он ничего оказался — с пониманием.

— Вы, — говорит, — земляне, — удивительные существа. Бесстрашные! Сидите себе в подвале, чай пьёте, а между тем в озоновом слое дыра. Тропики превращаете в пустыни, реки вспять поворачиваете, нас, инопланетян, препарируете, по тарелкам палите ракетами! Да что по тарелкам — друг по дружке! Храбрые вы люди! Таких во Вселенной больше нет. Самоуничтожитесь — глазом не моргнёте! Я вами восхищён!

Мне так приятно стало от этих слов! Вот ведь марсианин какой симпатичный! А на Бабаку, наоборот, какая-то кислота нашла.

— Ладно, — говорит, — посидели и хватит, — и пошла на выход. С призраком марсианина даже не попрощалась.

Я ему подмигнул, мол, залетай ещё на огонёк, когда будет свободная минутка, в шахматы сыграем, то, сё — и за Бабакой. А то заблудится — ищи её потом в этих дебрях.

А призрак марсианина так и остался под землёй сидеть в подвале — высиживать цыплят из икры.

Это уж потом мне Бабака сказала, что не марсианин это никакой был. Дядя Сёма это был, школьный дворник, — я его не узнал в темноте. Тоже мне артист!

А от страха я в тот день вылечился. Ни призраков, ни тараканов больше не боюсь.

Глава 9

Письмо счастья

Я держу в руках дрожащий листок в клеточку и живо представляю себя мёртвым и с косточкой в горле. От письма исходит и распространяется по комнате какая-то нечистая сила.

— Что же делать, Бабаконька? — спрашиваю я.

— Писать. Схожу в магазин за бумагой. — Бабака надевает намордник, застёгивает на животе комбинезон и уходит.

— Не слушай её, — говорит папа, надевает кроличью ушанку и тоже уходит.

— Слушай своё сердце. — Мама даёт мне стакан теплого молока и уходит сдавать анализы на сахар. Мама на четвёртом месяце беременности.

Я прислушиваюсь к себе. На стене тикают ходики, в кухне урчит холодильник, в квартире напротив сосед Котоусов бьёт ремнём сына-двоечника. Сердце молчит, как в аквариуме молчит рыба.

«Схожу в Интернет, — думаю я. — Одна голова хорошо, а миллиард лучше».

Я включаю компьютер. «Константин-Хитрый-Слоняра-Косточкин, у Вас 3 непрочитанных сообщения».

«Нашёл дурака! — ухмыляюсь я в молочные усы. — Про геодезистов мы с папой вчера всю ночь решали до утра. Пришлось даже звонить дяде Мише на Кольский полуостров. Он там бурит нефтяную скважину в вечной мерзлоте — про геодезистов все-все знает».

Читаю дальше.

— На реке ледостав, подо льдом шуга, — передают по радио.

У меня отлегает от сердца. Наташа Каланча хоть и отличница, а страсти в ней бушуют нешуточные. Наташу в детстве от папы с мамой увёл цыганский табор. С тех пор под формой она носит восемь шёлковых юбок, волосы красит басмой, а ест исключительно с пола. Не ровен час, и вправду бросится в омут с головой. Любовь зла — часто с людьми играет трагедии.

Я грущу. Грустя, я открываю последнее письмо.

Только я дочитал, на пороге появляется Бабака — вся такая свеженькая с мороза, розовощёкая.

— Гляди, чего принесла! — Бабака показывает мне набор китайских ручек и пачку бумаги «Снегурочка».

— Где ты взяла деньги?

Я удивлён.

— Откладывала на сапожки, но ради такого случая и потратиться не грех. Чичас быстренько перепишем, и будет нам счастье!

«Вот наивная, — думаю, — а ещё в контрразведке работала!»

— Тут не отделаешься одной «Снегурочкой», — говорю и показываю Бабаке электронное письмо счастья.

Она прочитала его и говорит:

— Таких совпадений, Константин, в жизни не бывает. Раз тебе в один день пришло целых два письма счастья, значит, это провидение.

— Не привидение это никакое, а обыкновенный спам. Дай я отправлю его в корзину.

— Не сметь! — Бабака вдруг как зарычит. — Ты что, хочешь, чтобы тебе, как несчастному Догни Фредхарду, откусили ногу?

— Нет, — говорю и на всякий случай забираюсь на диван прямо в тапочках.

Тут пиликает смской телефон. Я смотрю на экран.

Смотрю и не верю своим глазам:

— Точно провидение! — говорит Бабака каким-то странным голосом. Морда у неё при этом синеет. — У тебя есть счёт в банке?

— Ты с ума сошла!

— Откроем на предъявителя, — заявляет Бабака. — Помощь сирым и убогим — удел великих сердец. Наш удел.

— Но это же шарлатанство! — кричу я. — И потом где мы возьмём целых сто долларов? У меня только сорок рублей пятьдесят копеек!

— А в копилке?! — взвизгивает Бабака и добавляет: — Жадина.

Это удар ниже пояса.

— Прости, но это на сноуборд, — холодно говорю я. Я не жадный, я просто бережливый.

— Ты всё ещё не понимаешь, не так ли? Скоро у тебя будет сто сноубордов, тысяча велосипедов и миллион айфонов! Счастье само плывёт к тебе в руки!

Бабака не в себе. Или мне это кажется?

— Ты всё понял?

Я быстро киваю — того и гляди, ещё покусает.

— То-то же! Вот тебе ручка, пиши. Я буду диктовать.

И я писал. Писал как проклятый, восемнадцать часов подряд, без перерыва на сон и ужин. Писал как не господин, но раб. Писал неистово, горячо и шумно, как Геркулес и Геракл, вместе взятые. Писал титанически, денно и нощно^[12], не слыша и не видя ничего вокруг, не чуя под собою ног, не покладая рук, не зная устали.

Я позабыл о домашних обязанностях, о былых увлечениях и уже не помнил отца с мамой.

Да что там — я забыл собственное имя!

Я писал, как не писал «Войну и мир» Лев Толстой. Правая моя рука отказала, пришлось писать левой, пускай и с ошибками. Чуть позже я научился писать ногой. Исписав 38 пачек бумаги и 91 стержень, проделав в рабочем столе дыру, я отсидел себе попу и установил рекорд Гиннесса по скорописи среди четвероклассников. За это время у меня увеличились ступни и отрасли ногти на руках; перелётные птицы слетали на юг и обратно, а у родного папы прибавилось в бороде седины.

Дописав последнее, 40 871 059-е, письмо, я камнем рухнул под стол и проспал ровно сорок восемь часов.

Снился мне нигерийский принц Чарли в звериных мехах. Худенький и печальный, он сидел на пепелище сгоревшего дома и бивнем стучал в большой барабан из слоновой кожи: «Бом, бо-ом, бо-о-ом! Бом, бо-ом, бо-о-ом!»

— Не имей 40 871 059 друзей, а имей сто долларов, — грустно сказал мне Чарли и подарил алмазную корону.

Когда я проснулся, у моей кровати стоял сноуборд и сидел какой-то дяденька.

— Неужели сработало?! — закричал я. — Неужели всё-таки письмо счастья сработало?!

— Познакомься, — сказал папа. — Это начальник ЦРУ Джон Малкович. Вы с Бабакой обезвредили преступную нигерийскую группировку, которая шантажировала и похищала людей на протяжении вот уже двенадцати лет. Её главарь, известный гангстер по кличке Чарли, уже даёт чистосердечные показания. Бабака поймала его в одном из отделений Сберегательного банка, заманив Чарли в силки^[13].

— Good dog! — широко улыбается Джон Малкович и похлопывает Бабаку по голове. — Карошая бабака!

Потом он вручает мне сноуборд, а Бабаке коробку собачьего печенья и уходит. Но мне становится грустно: выходит, что письма счастья я переписывал зря, а настоящих принцев в нашем безумном, безумном, безумном мире не существует?

Через четыре дня мне на сдачу дали лотерейный билет, и я выиграл «Ладу Калину».

И мы поехали с Нинель Колготковой в кино. Это она мне в тот раз писала, а совсем не Каланча.

Глава 10

Влюбился

Я сам не понял, как это произошло. С первого класса знаю Колготкову, особенно хорошо в профиль. Нинель сидит в первом ряду, а я во втором. Когда я смотрю в окошко, волей-неволей её нос попадает мне в поле зрения.

Когда Нинель дежурная и проверяет руки на грязь, Христаради говорит:

— Колготкова, не суй свой но-о-о-ос в мои дела, а то перепачкаешься! — и смеётся.

Я тоже раньше смеялся.

А потом мы с Нинель столкнулись в дверном проёме на перемене — лбами. Вернее, носами.

Просто искры из наших носов посыпались, ребята! Отошёл я от первого шока и как заору:

— Ты куда прёшь, Колготкова?!

Вернее, только я хотел так заорать, но в этот миг увидел Колготкову анфас и лишился дара речи.

Смотрю на неё, а она какая-то не такая в снопе искр. Какая-то необыкновенная, с глазами, с длинными ресницами… А нос как будто даже наоборот — маленький и картошечкой.

Стоит, ревёт, розовая вся, и говорит:

— Ты куда прёшь, Косточкин?!

А голос у неё при этом — ангельский.

Я такого голоса никогда раньше в жизни не слышал! Даже когда ходил с мамой во Дворец спорта на Николая Баскова.

Я стою как вкопанный и не могу пошевелиться. Внутри всё как на картине Айвазовского «Девятый вал».

— Ты чего, Косточкин? — спрашивает Нинель. — Совсем дурак, что ли?

— Сама дура! — говорю и дёргаю её за хвост. Раз, второй, третий!

И ведь, главное, не хочу дёргать, а дёргаю!

И развязно так подмигиваю Христаради.

Только бы, думаю, она ничего не заметила.

Но она и не заметила. Огрела меня рюкзаком по голове и побежала в столовую за беляшами.

Оказывается, Нинель любит беляши, а я и не знал раньше. Я вообще раньше ничего не видел дальше своего носа — был сущим эгоистом. А теперь на большой перемене я самым первым бегу в столовку, занимаю очередь для Нинель. Она купит беляш, выковыряет из него мясо, кошке во дворе отдаст, а сама тесто ест.

— Ты почему, Колготкова, — спрашиваю, — не ешь мясо? Тебе надо поправляться. Вон какая худая, в чём только держится душа!

А у Нинель глаза слезятся от радости — я знаю, как сделать женщине комплимент. Она уже третий месяц худеет, каждый день бегает в медпункт взвешиваться.

Однажды спрашивает у Каланчи:

— Наташ, скажи, я на Кейт Мосс похожа?

— Кейт Мосс тебе в подмётки не годится, — говорю я за Каланчу. — Ты же вылитая Констанция Бонасье!

— Какая ещё подстанция? — хмурится Нинель. Необразованная она у меня. Ну ничего, это дело поправимое!

Я повёл Нинель в драматический театр на «Трёх мушкетёров из Нахапетовки». Мама, задействованная в спектакле, посадила нас в первый ряд.

— Какая у тебя красивая мама! Волосы изумительные!

— Не волосы, — говорю, — а усы.

В той нашумевшей постановке мужские роли играли женщины, а женские — наоборот. Мама была Арамисом, а дядя Сева — Констанцией.

А Миледи вообще играл заслуженный артист России Пётр Павлович Кожемякин, ему семьдесят четыре года.

— Какая прелесть! — кричит Нинель.

Это я подарил ей складное зеркальце. Увидел в «Детском мире» — понравилось, и деньги тогда как раз были.

— Это мне? — спрашивает. — А за что? День рождения у меня в июле…

— Просто так, — говорю.

А чтобы не зазнавалась, я ей на химии подложил кнопку на стул, пока она отвечала у доски.

От любви я перестал спать и есть. Я осунулся. Бабака мне говорит:

— Влюблённые — такие мученики! Не страдай, лучше признайся ей во всём.

Бабака в любовных делах спец. В молодости она многим кружила головы.

— Колготкова, я тебя люблю, — заявил я на перемене.

— Дурак!

— А ты?

— Что я?

— Колготкова, ты не юли.

— Понимаешь, Константин, женщине ведь что нужно?

— Что?

— Женщине нужен подвиг. Вот ты бы смог ради меня с десятого этажа прыгнуть?

— Э-э-э…

— Вот видишь. А женщине нужен подвиг.

Идём мы как-то с Нинель из школы. Свой рюкзак я держу в руке, а её рюкзак закинул на плечо — тяжеленный!

— У тебя в рюкзаке кирпичи, что ли? — спрашиваю.

— Сам ты кирпич! — говорит. — Ноты там у меня. Я сразу после уроков хожу в музыкальную, вот и приходится таскать целый день. Я играю на фортепиано.

— А я на губах, — говорю, — как верблюд. Можно мне тебя послушать как-нибудь?

— Конечно. Приходи в музыкалку послезавтра, у меня концерт. Мы с Генриеттой Карловной будем исполнять в четыре руки этюд Майкапара «Бурный поток». Очень сложное произведение. В темпе престиссимо.

— Как это — в четыре? — не пойму я.

— Придёшь — увидишь. Только оденься поприличней. Там телевидение будет снимать.

Ради такого случая мы с мамой сходили в торговый центр «Ультра» и одели меня поприличнее. Смотрю на себя в зеркало — и не узнаю. Таким приличным стал, аж плеваться хочется. Светлый костюм, синяя рубашка и галстук-бабочка в рубчик. Что только любовь делает с такими темпераментными людьми, как я!

Пришёл в музыкальную с букетом жёлтых хризантем, стою в холле, не знаю, куда податься.

— Ты, мальчик, на прослушивание? — спрашивает какой-то мужчина с балалайкой и усами, как у Сальвадора Дали.

— Нет, — говорю, — я на концерт. Где у вас тут выступают на фортепиано?

Мужчина на меня посмотрел внимательно и говорит:

— На четвёртом этаже. Не в службу, а в дружбу передай, мальчик, Домне Платоновне домру, — и суёт мне балалайку в руки. — Только входи через заднюю дверь, там уже началось.

Поднялся я на четвёртый, а там оглушительные звуки — концерт вовсю идёт. Вошёл через заднюю дверь, как положено, осмотрелся.

Зал битком, телевизионщики с камерами, но Нинель я заметил сразу. Она сидела в первом ряду — бледная, в строгом чёрном платье и варежках.

«Зачем, — думаю, — она надела варежки?»

Сел я в проходе на стул, рядом с каким-то долговязым парнем, смотрю на сцену. А там выступает щупленький мальчонка — из-за рояля еле видно. Зато силищи в нём, наверное, больше, чем в Христаради, хотя тот карате занимается второй год. Вдруг этот мальчонка как шуранёт по клавишам, как вдарит! Я аж подпрыгнул!

— Во даёт! — шепчу долговязому соседу. — Талантище!

А тот скривился, губы поджал и говорит так кисленько:

— Барабанит бездушно, пальцы заплетаются. Но любимчикам Домны Платоновны у нас всё с рук сходит.

— Ой, — говорю, — мне же надо Домре Платоновне отдать домну! Она где? — и оглядываю зал.

Парень говорит:

— Вон, с вороньим гнездом на голове.

Смотрю — и правда: впереди сидит женщина, высокая, как колокольня. На голове понакручено чего-то, понаверчено — вылитое гнездо.

Только я полез вперёд, долговязый хватает меня за рукав:

— Сиди, к ней пока лучше не лезть. Сейчас Нинель будет выступать — главный конкурент Зябликова. Домна знаешь как Нинель не переваривает?

«Вон оно что, — думаю, — какие тут у вас, оказывается, мексиканские страсти-мордасти!»

И сердце у меня вдруг как заколотится!

Тут Зябликов закончил играть, и Нинель с Генриеттой Карловной выходят на сцену.

Генриетта Карловна села за рояль, что подальше, а Нинель села за ближний. Варежек на ней уже не было, и была она вся в платье, прекрасная, как настоящая Дама Моего Сердца.

Сидят они за роялями — не шелохнутся. Секунду, вторую, третью. Думаю, может, забыли ноты? Или от волнения ступор у них? И вдруг Генриетта Карловна незаметно мотнула головой, и они заиграли. Синхронно! Сколько раз в краевую филармонию ходил с мамой, а такого не видел!

Смотрю я на Нинель и не узнаю. Лицо суровое, вдохновенное, сама раскачивается в такт музыке, а пальцы, пальцы! Как муравьи, по клавиатуре шуруют туда-сюда! А музыка из-под них мощная выходит — рокочущая, настоящая лавина! Здорово получился «Бурный поток» у этого Майкапара, очень жизненно!

Вдруг долговязый шепчет мне на ухо:

— Нинель не справляется с темпом. Слышишь, как Генриетта разошлась? Специально её заглушает…

— Молчи! — говорю. — А то в лоб у меня получишь!

От переживаний я весь вспотел, даже не слышал уже музыки. Сидел и пристально смотрел вороньему гнезду в затылок.

И вдруг я прозрел. То есть натурально!

Я вдруг явственно увидел, как из гнёзда, колышась и закручиваясь, поднимается в воздух чёрная воронка. Она становится всё шире, всё выше, отсоединяется от головы Домны Платоновны и направляется в сторону Нинель. Нинель, естественно, ничего не замечает — Нинель вся в музыке. Я озираюсь по сторонам: ужас, в зале слепцы — они ничего не видят!

Вот он, роковой момент истины! Либо я мужчина и сейчас спасу любимую, либо я не мужчина и любимую сейчас не спасу.

«Ты мужчина! — как-то за обедом сказала мне Бабака. — Помяни моё слово: скоро у тебя вырастет борода, ты будешь говорить басом, храпеть во сне и провожать девушек до подъезда».

Я мужчина! И более того, мужчина-гипнотизёр по имени Вольф Мессинг — вот кто!

Я гну усилием воли вилки, варю яйца всмятку на расстоянии и пускаю время вспять. Взмахом руки я повелеваю Мировым океаном, могу добыть из огурца руду. Обыкновенный пластилин я силой мысли превращаю в золото, и нет для меня ничего проще, чем защитить любимую от бесноватой Домны Платоновны и её воронки.

И я смотрю. Молча смотрю в затылок Домне, не дыша, не мигая, не отвлекаясь ни на миллисекунду. У меня нет больше рук, нету ног и ушей, коленей и подбородка. Я — это сплошные глаза, без страха и упрёка.

Домна Платоновна вздрагивает и притрагивается к волосам на затылке.

Я смотрю.

Домна Платоновна поёживается и затравленно озирается по сторонам.

Я смотрю.

Причёска Домны Платоновны начинает дымиться.

Я смотрю пристально, как если бы смотрел на огонь, воду и на то, как работает дядя Сёма, наш дворник.

В тот момент, когда воронка уже крутится над головой у Дамы Моего Сердца, гнездо Домны Платоновны вспыхивает, а я восклицаю:

— Да будет свет!

Что тут началось! Все забегали, засуетились, закричали:

— Караул!

Нинель с Генриеттой Карловной бросили играть, воронка бросилась наутёк в форточку, телевизионщики побросали камеры, долговязый сбросил пиджак и захлопал им по гнезду Домны Платоновны. Кто-то в погонах приволок из коридора огнетушитель, но не смог его откупорить и стал бить им Домну Платоновну по голове. Она кричала — громко и уныло. Огонь тем временем переметнулся на синтетические шторы. Я оттолкнул деятеля от очага возгорания и мановением правой руки потушил Домну Платоновну.

Все полезли к ней целоваться, интересоваться здоровьем, а я под шумок притулил к Домне домру, подарил Генриетте Карловне хризантемы, дал короткое интервью тележурналистке и пошёл провожать Нинель домой.

— Ты молодец, — говорю, — хорошо играла.

— Обычно у нас с Генриеттой Карловной даже лучше получается. Но у меня на сцене голова вдруг разболелась. Всё мерещились какие-то вороны — от волнения, наверное.

— А зачем ты надевала варежки?

— В них хорошо греть пальцы перед выступлением. А ты видел, как Домна самовозгорелась? Ужас!

Вечером к нам в гости пришли Колготковы.

Мы пили чай со смородиновым листом и ждали, когда в новостях культуры покажут выступление Нинель. Но её не показали. Зато в криминальных новостях показали меня. А потом ещё в газете, в рубрике «Ими гордится Барнаул», вышла заметка «Подвиг телепата Косточкина», в которой говорилось, как я усилием мысли спас от пожара музыкальную школу № 1.

Сразу после этого Нинель дала согласие стать Дамой Моего Сердца.

Глава 11

Пикник на обочине

Сегодня праздник. Сегодня мы обмываем папину машину, которую я выиграл в лотерею.

Это уже вторая папина машина. Раньше у нас была «Победа» — она досталась в наследство от дедушки, ветерана войны. Папа берёг её как зеницу ока, как цыганка золотой зуб. И всё равно профукал нашу ласточку (ласточкой её дедушка называл, пока был живой).

Однажды, когда мы возвращались с дачи (а дело было ночью), нам дорогу перебежал волк. Папа как по тормозам ударит, мама как завизжит, я как закричу, нас как по гравийке закрутит! Прямо волчком! Прям как будто мы в воронку попали — от слива в раковине! Тут наша ласточка и развалилась на мелкие кусочки. Капот вправо, багажник влево, колёса во все четыре стороны. Осталась одна выхлопная труба и зеркало заднего вида. Подобрала его мама, накрасила губы и говорит папе:

— Не расстраивайся, Степан! Ходить пешком гораздо полезней. А ещё мы сэкономили на эвакуаторе. Рвём когти отсюда, пока нас гаишники не застукали! — Она из нас из всех самая решительная.

Но папа всё равно расстраивался ещё долго.

А своим пациентам рассказывал, что это был не волк, а оборотень. И они верили ему. Успокоился он, только когда выиграл «Ладу Калину» в лотерею. Мне в магазине дали лотерейный билет вместо сдачи, и я подарил его папе на день рождения.

Папа говорит:

— Надо нашей «калинке» устроить завтра тест-драйв. Махнём всей семьёй за город! Заодно и освежимся. Заодно и Бабаку выгуляем.

— Я за, — говорит Бабака. — Устроим пикник на обочине.

— Какой пикник? На дворе февраль! А я, между прочим, на пятом месяце, — говорит мама. — А у меня, между прочим, будет девочка.

— Ура! Ура! — кричит папа. — А откуда ты знаешь? На УЗИ сходила?

— Мне УЗИ ни к чему. Мне подсказывает материнский инстинкт, — отвечает мама.

— Девочка — это хорошо, — говорит Бабака. — Девочки — народ послушный и внушаемый. И ещё им можно покупать платья и прокалывать уши.

— Здорово! — кричат мама с папой. — Ух ты! — кричат они.

Они втроём берутся за руки и начинают водить хоровод вокруг телевизора. И только меня никто не замечает, и только моего мнения никто не спрашивает. Я стою в стороне и мечтаю вовсе не о девочке, а о мальчике. Вернее, о брате — я бы играл с ним в футбол, менялся просоленными от пота майками, учил его правде жизни и называл бы «брателлой».

На следующий день мы едем за город. За бортом минус двадцать пять, но в салоне тепло, хотя печка не работает. Это мы вчетвером надышали.

— Я одного не могу понять, — говорит мама. — Почему твоя «Лада Калина» зелёная?

— А какая она должна быть? — удивляется папа.

— Разумеется, красная! В крайнем случае малиновая.

— Калинка-калинка-калинка моя! — затягиваю я.

— Зелёная «калина» — это нонсенс! — негодует мама. — Куда только смотрит отечественный автопром? Костя, ты термос положил?

— Да, мама.

— А консервный нож?

— Положил.

— Зачем вам в лесу консервный нож? — спрашивает папа за рулём.

— А ананасы мы чем, по-твоему, будем открывать?

— Ананасы, по-моему, в минус двадцать пять даже обезьяны не едят, — говорит папа.

— Обезьяны, может, и нет. А я ела, ем и есть буду, — мама надувает губы. — У железнодорожного переезда останови, я выйду на минуточку.

— Зачем? — удивляется папа.

— Стук колёс хочу послушать, — говорит мама и начинает скрипеть зубами. — Стук колёс, стук колёс, стук колёс, стук колёс!

— Вашему организму требуется кальций, — замечает Бабака. — Вы бы мел, Екатерина Алексеевна, ели или извёстку.

Папа тормозит у переезда. Мама выскакивает из машины и вприпрыжку бежит к рельсам. Мы с Бабакой за ней. Мама плашмя ложится в снег, правым ухом на шпалы, и прислушивается:

— Скорый на подходе: Владивосток — Москва.

Тук-тук, тук-тук, тук-тук!

А вокруг тишина. А вокруг сосновый бор в снегу и жёлтое солнце на голубом небе.

— Екатерина Алексеевна, вы бы встали — простудитесь! — говорит Бабака.

Но маму не уговоришь, мама у нас настырная. Особенно сейчас — на пятом месяце беременности. Она к рельсам будто намертво приросла, даже прикрыла глаза от наслаждения.

— Катя, ты с ума сошла! — Это папа вылез из машины. — Чего доброго, ещё прилипнешь — как мы тебя потом будем отдирать?

Сказал так папа, счастливую маму подхватил на руки и отнёс в машину.

А машина не заводится. То есть никак, хоть ты тресни! Замёрзла наша «калинка», не привыкшая к сибирским морозам. Её же в Тольятти собирали, кто знал, что она окажется в Барнауле? Кто мог предположить? И вокруг, как назло, никого. Граждане все сидят по домам, на улицу, а тем более в лесопарк, носа не кажут.

— А может, укутать её одеялом? — предлагает Бабака. — У меня с собой есть бамбуковое.

— Придётся разводить костёр, — говорит папа. — Заодно и сами погреемся. Сгоняй, сынок, за хворостом, а я бензину пока солью, чтобы горело шибче.

— Эх, хорошо! — восклицает мама. — Воздух, сосны, снегири, удобный пенёк для пикника! Что ещё горожанину надо для полного счастья?

— Присаживайтесь, Екатерина Алексеевна. — Бабака подкатывает к маме валежину. — В ногах правды нет.

Бабака достаёт из пакета термос, бутерброды с колбасой и банку консервированных ананасов. Косточками её не корми, дай только похозяйничать.

— А консервного ножа-то нету, — доносится до меня из-за сосен.

Я выколупываю из сугробов хворост.

— Как то есть нету? — взвизгивает мама. — Костик же его положил!

Я продолжаю выколупывать из сугробов хворост.

— Наш Костик — весь в тебя! — кричит папа. — Такой же растяпа.

Я упорствую и всё ещё выколупываю из сугробов хворост. Хотя в руках у меня уже целая вязанка. Из неё можно свить три вороньих гнезда, и ещё на шалаш останется.

Но по опыту я знаю: сейчас к пеньку лучше не возвращаться.

— Если кто и растяпа, — кричит мама из-за деревьев, — так это ты! Немедленно открой нам банку, а то мы не знаем, что сейчас с нами будет! Мы всю дорогу только о том и мечтали, чтоб ананасов в сосновом бору поесть!

— Ну как же я её открою? Зубами разве? — удивляется папа. — И кто это — мы?

— Мы — это мы! — отрезает мама. — Я и Аделаида, наша будущая дочь!

— Нашу дочь будут звать Аделаидой? — ужасается папа. — Аделаидой Степановной Косточкиной?!

— Ну разумеется. Или ты что-то имеешь против? — нехорошим голосом спрашивает мама.

— Да нет.

— Имеешь, имеешь…

Тут я перестаю слушать, так как меня кто-то хлопает сзади по плечу:

— Мальчик, тебе помочь?

— Спасибо, я сам, — машинально отвечаю я и оборачиваюсь.

И столбенею.

Передо мной стоит голый волосатый человек.

Волосатый он гораздо больше, чем голый, поэтому вроде как и не голый. Типа нашей Бабаки на задних лапах — только без ошейника.

Я смотрю на человека во все глаза, в его ясные глаза с просинью, и он вдруг начинает краснеть. Это даже под волосами видно.

— Ну, я тогда пошёл?.. — как-то невесело говорит незнакомец. Без огонька как-то говорит.

— Постойте! — кричу я и на всякий случай делаю шаг назад, за сосну. — Вы, что ли, Снежный человек?

— Не-ет, что ты! — улыбается незнакомец и делает шаг вперёд. У него запах медвежонка и нет переднего верхнего зуба. — я не снежный, я — дождливый.

— Дождливый человек?

— Ну да! — радуется незнакомец как ребёнок. — Понимаешь, я дождь очень люблю. Я в дождь просто расцветаю весь, просто делаюсь каким-то счастливцем! Но сейчас зима… Дожди настанут только через три месяца.

— А вы в этом лесу живёте?

— Я? Я — нет. Я живу в параллельном измерении. А в ваш лес свежим воздухом проявляюсь подышать. Воздух у вас тут чудесный! А у нас — сплошной вакуум, э-эх!

— А как вас зовут? — Я расслабляюсь.

Раз человек прибыл из параллельного измерения, значит безвредный. Параллельные измерения же не пересекаются. Да и вообще, в грязь лицом себя ударять перед пришельцем негоже. Я выхожу из-за сосны.

— Костя, — протягиваю я дождливому человеку руку. — Костя Косточкин.

— А меня зовут Клаату. Но можно просто Игорь.

Рука у него тёплая и сухая — как у человека без страха и упрёка. Это сразу располагает.

— Давай, Костя, помогу. — Игорь кивает на мой хворост. — И с родителями заодно познакомлюсь.

Я мешкаю. С одной стороны, не каждый день с дождливыми людьми в лесу встретишься. Папа вообще глубоко в душе уфолог, он очень будет рад встрече с неведомым. И Бабака тоже. Но, с другой стороны, мама на пятом месяце, и Аделаида… А женщин надо беречь.

— Я, наверное, некстати это предложил, — догадывается Игорь. — Я пойду, наверное…

— Да нет, — говорю я. — Родители будут рады, только вы с мамой поаккуратнее, не пугайте её.

Но мама ничуть не испугалась. Наоборот, она была очень рада неожиданному появлению Игоря.

— Ах, как вы кстати! Вы откроете нам ананасы! — восклицала она и протягивала дождливому человеку бутерброд. — А какие погоды у вас там стоят в параллельном измерении?

— У нас всегда одна погода — сухо и жарко, как за печкой, — вздыхал дождливый человек, вскрывая зубами банку.

— Скажите, а Йети с Бигфутом вам, случайно, не родственники? — спрашивал папа и включал погромче «It’s raining man» на «Ретро-FM». — Не поймите меня превратно, этот вопрос волнует не столько меня, сколько мировую общественность.

— Как же! — восклицал Игорь. — Это мои троюродные племянники по материнской линии. Только они из перпендикулярного измерения, мы с ними редко пересекаемся. Раз в четыре года в местечке Комарно, что в Канаде, семейные сабантуи только устраиваем. Вот тогда съезжается вся родня — и Несси из Шотландии, и Набау с острова Борнео, и Чупакабра из Пуэрто-Рико, и Мокеле-Мбембе из Республики Конго, и даже Олгой-Хорхой из Монголии. Да много кто… Это как раз приходится на ваш високосный год, оттого и всякие катаклизмы на земле случаются в это время.

— Вы уж там поосторожнее, — строго говорит мама Игорю, а сама кушает ананасы с вилочки, — нам тут не нужны катаклизмы. — У нас и так видели какие стоят морозы? Новую машину завести — и то не получается!

— Сейчас я вашу машину заведу в два счёта! — говорит Игорь и вдруг как дыхнёт на неё пламенем! Жарко стало, как зимой в Африке.

«Ну всё, — думаю, — конец пришёл нашей „калинке“! А я за рулём один разок только и посидел».

Но нет. Дым рассеялся, глядим — а наша машина стоит живая и невредимая, попыхивает выхлопной трубой, рвётся в дорогу, как лошадка. Только она не зелёная, как раньше, а приятного малинового оттенка.

— Батюшки! — мама всплеснула руками. — Прелесть какая! — и ну давай Игоря обнимать. Потом спохватилась, когда папа сказал «кхем-кхем».

— Спасибо, Игорь, не знаю, как вас по батюшке, — папа пожимает дождливому человеку руку. — Выручили вы нас, право слово. Приезжайте в гости в начале мая. Мы открываем дачный сезон — в баньке попаримся, шашлычков поедим!

— В баньку я не любитель, а вот грозу люблю в начале мая, — улыбается Игорь.

На этой дружественной ноте распрощались мы с дождливым человеком и садимся в машину.

И тут только заметили, что Бабаки-то нет!

Что такое? Где Бабака?

Папа забегал, я кричу в панике, маме стало дурно в машине. Даже Аделаида начала пинаться, а до этого сидела смирно в животе.

И тут она появляется. Хвост поджатый, глаза на мокром месте, а нос, наоборот, сухой — издалека заметно. Сама не своя Бабака.

— Ты чего, — спрашиваю, — сама не своя? Ты где была? Мы волновались вообще-то!

— Я, — говорит, — сидела за кустом бузины. Я, — говорит, — как увидела этого вашего Клаату, сильно испугалась. Я недолюбливаю пришельцев из параллельных миров. Побаиваюсь. Вы, — говорит, — не забывайте, что я не кошка, а собака. И вообще, надо предупреждать в следующий раз.

Сказала так Бабака и села за руль. И папа даже не возражал. С взвинченной женщиной связываться — себе дороже.

А Игорь зачастил к нам с тех пор. Особенно ему летом нравилось в Рассказихе. Встанет, бывало, под дождь и стоит — весь мокрый до нитки, радугой в небе любуется.

А потом мы все вместе пьём чай и смотрим «Человека дождя» с Дастином Хоффманом в главной роли. Это у Игоря любимый актёр.

А маме с Бабакой Том Круз больше нравится.

Глава 12

Как сельские жители

На весенних каникулах я еду в деревню к бабушке — так решили на семейном совете… Только семейный совет был какой-то неправильный. Меня на нём не было.

— Свежий воздух необходим тебе, как… воздух! — говорил папа. — Ты какой-то бледно-фиалковый. Сидишь с утра до вечера у компьютера. А в деревне тем временем снега в полях, вот-вот взойдут озимые. И ледоход на носу! С бабой Моней, вообще-то, знаешь, как весело?

— Почём мне знать? Я её в глаза никогда не видел.

Это я, конечно, утрирую^[14]. Бабу Моню я видел один раз — она приезжала ко мне на день рождения из Калистратихи. Мне тогда исполнилось четыре года. Помню, ещё солёных рыжиков привезла в трехлитровой банке. Я умял эти рыжики за один вечер — они были такие кисленькие, с гвоздикой. Помню, мне потом было плохо — три дня лежал пластом с температурой. А вот лица бабы Мони почему-то не помню. Она с тех пор к нам больше не ездила. А на фотографии, которую папа носит в портмоне, она совсем молодая. У неё там брови сросшиеся и родинка на носу.

— Только, я надеюсь, Матрёна Игнатьевна не будет больше Костика травить? — говорит мама. — Ты, сынок, если бабушка будет давать какие-нибудь непонятные продукты, которых ты раньше не ел, ты их не бери. Скажи вежливо, что не голоден.

— Катя! — восклицает папа и делает выразительные глаза навыкате.

— И ни в какую баньку по-чёрному не ходи, а то ослепнешь! А если бабушка пошлёт с коромыслом за колодезной водицей, скажешь, что от физкультуры ты освобождён.

— А если она потребует справку?

— Соврёшь что-нибудь, — отрезает мама. — И в лес, слышишь, в лес за подснежниками не ходи! Они занесены в Красную книгу, так бабушке и передай.

— Катя! — снова восклицает папа и трагически вздымает над головой руки.

— Я тридцать три года уже Катя, а твоя мама, между прочим, их по десятке за штуку продаёт на колхозном рынке, я видела собственными глазами!

— Екатерина Алексеевна, да не волнуйтесь вы так! — говорит Бабака. — Я за ним прослежу. Он за мной будет как за каменной стеной. Нам вдвоём не страшны никакие бабушки.

— На тебя лишь и уповаю, Бабаконька! — говорит мама. — Ты уж меня не подведи.

До Калистратихи мы ехали весело, с огоньком. Всю дорогу в электричке какой-то одноглазый мужчина играл на баяне и пел «Как упоительны в России вечера» и ещё что-то про французские булки.

Я смотрел в окно и представлял себе эти булки. Они, наверное, большие, круглые, гораздо круглее русских, и наверняка хрустящие. Надкусишь такую, а внутри лимонное повидло, или сливовый джем, или ещё чего-нибудь типично французское. Лягушачьи лапки, например. Мы их ели однажды с мамой в кафе «Елисейские поля», которое на Краноармейском проспекте.

Я ещё тогда подумал, что это не лапки, а какие-то куриные грудки. Как в воду глядел — официант потом сознался, когда мы оплачивали счёт и нам денег не хватило. Вошёл человек в наше затруднительное положение!

Когда объявили нашу станцию, уже смеркалось. Мы вышли с Бабакой на заснеженную платформу и огляделись. Мела метель.

В кирпичной будке с заколоченным окном и надписью «АССА» со скрипом раскачивался на ветру ржавый фонарь. Нас никто не встречал, хотя должна была встречать баба Моня.

«Я буду в фиолетовом пальто. В руках у меня будут вожжи», — сказала баба Моня по телефону папе.

Я уже хотел было звонить домой, но сотовый отсюда не брал. Мне стало жутко. Особенно после того, как в неровном свете одинокого фонаря я разглядел в снегу отпечатки чьих-то раздвоенных копыт.

— Не дрейфь! — сказала мне Бабака, и я в очередной раз почувствовал к ней прилив нежности.

— У меня есть бабы-Монин адрес. — Бабака достала из кармана сложенную вчетверо бумажку. — Тупик Коммунизма, 4. Думаю, к полуночи доберёмся. Эх, нам бы лыжи!

Но к полуночи до тупика Коммунизма мы не добрались. В два часа ночи мы ещё плутали по просеке. В три утра мы набрели на медвежью берлогу. В четыре решили заночевать в снегу, но не на шутку разыгралась метель, и от этой мысли пришлось отказаться. В пять утра где-то прокукарекал петух, и мы пошли на его голос.

С первыми лучами рассвета мы стояли на пороге дома номер 4. Окна гостеприимного бабушкиного дома были наглухо заперты ставнями.

— Она спит, — бодро сказала Бабака. — Ничего-ничего! Сейчас хлопнем по горяченькому чайку и в постельку! — сказала она, входя в избу.

Внутри бабушкин дом оказался уютным, жарким и деревянным, как шведская сауна.

На длинном столе с расшитой цветами скатертью дружелюбно попыхивал пузатенький самовар. Бочонок мёда, корзинка с баранками, сахар-рафинад, весёленькие чайные пары — баба Моня явно подготовилась к приему дорогих гостей. Только где же она сама?

Из соседней комнаты доносился храп.

— Умаялась бабуля, — умилилась Бабака. — Не будем её будить.

Мы сели за стол и стали чаёвничать. Меня просто трясло от голода, и, честно говоря, я бы съел что-то посущественнее, но приходилось довольствоваться баранками.

— Заберёмся на печь, — прихлёбывая из блюдца, отдувалась Бабака, — наденем валенки, нырнём под стёганое лоскутное одеяло и заживём полноценной жизнью селян!

— Тут даже телевизора нет, — сказал я, озираясь по углам. — О какой полноценной жизни идёт речь?

— Не привередничай. У тебя, можно сказать, уникальный шанс приобщиться к деревенскому укладу. Забыв о суёте, отринуть прочь новые технологии, вдохнуть полной грудью запах свежего сена, парного молока, конского навоза! В конце концов, далеко не у каждого есть такая аутентичная фольклорная бабушка, как твоя.

— Какая-какая? — не понял я.

— Аутентичная. Настоящая то есть. Она же дитя природы! Слышишь, как она бодро храпит за стенкой? Разве так может храпеть хилый житель мегаполиса?

Но храпа больше не слышалось. Вместо этого из ходиков на стенке вылезла механическая кукушка, каркнула семь раз по-вороньи и юркнула обратно.

— Какая пре-елесть… — опять умилилась Бабака и вдруг осеклась. Её морда мгновенно стала постной, а лапы медленно поднялись вверх.

— Кто такие? — брякнул металлом чей-то голос сзади.

— Только не стреляйте! — пролепетала Бабака и, лишаясь чувств, стала сползать по лавке.

Я обернулся и замер в ужасе.

Целя в меня раздвоенным стволом охотничьего ружья, в дверях стояла старая пожилая старушка.

По сросшимся бровям и приметной родинке на носу я вычислил, что это баба Моня. Моя родная бабушка.

Родная бабушка передёрнула затвор и тронула указательным пальцем курок. Она метила мне промеж глаз, и что-то мне подсказывало, что в подобных благоприятных обстоятельствах (ни встречного ветерка, ни ограниченной видимости) бабушка едва ли промахнётся. Оставалось одно — взять себя в руки, что я немедленно и сделал.

— Бабушка! — нежно вскрикнул я, раскидывая руки для объятий. — Это же я! — Для убедительности я закрыл глаза и сложил губы трубочкой — для поцелуя.

— Кто это — я? — подозрительно прищурилась бабушка, оглядывая меня с головы до пят.

А вид у меня, надо сказать, был непрезентабельный. Угваздался я весь, шастая по лесу. Мокрый, перепачканный, уши горят — вылитый бандит с большой дороги!

— Вас, таких ушлых задохликов, здесь целые табуны по ночам колобродят! — выдала скороговоркой баба Моня.

— Баба Моня, я твой внук! Я Костик! — проорал я как можно надрывнее.

— Костик? — вздрогнула бабушка. — Это ты?.. — Она вдруг схватилась за сердце и стала потихоньку сползать вниз по стеночке.

Ружьё выпало из её рук, ударилось об пол и оглушительно стрельнуло.

— Да разве ж я знала, что вы вчера приезжаете? — говорит баба Моня, громыхая на кухне горшками. — Да если б я знала, что вы вчера приезжаете, неужто б я вас не встретила? Мне ж Степан сказал, что вы ж сегодня приезжаете!

— Матрёна Игнатьевна, вы бы ружьишко-то прибрали. Всё-таки ребёнок в доме, — замечает Бабака с отвёрткой в зубах.

Она сидит на печи и чинит ходики. Вернее, подстреленную бабушкой кукушку. Бабака у нас — рукодельница и мастер на все лапы.

— Ох! — опять хватается за сердце баба Моня. — Ох, родимая! Никак не привыкну, что ты у нас говорящая. Ты, поди, и грамоте обученная?

— Я восьмилетку заканчивала, — с гордостью отвечает Бабака. — И курсы кройки и шитья. А ещё кулинарный техникум при Академии Федеральной службы безопасности.

— Она у нас замечательная, — поддакиваю я и зеваю во весь рот.

День на нервах и ночь без сна таки сделали из меня задохлика.

— Ишь ты! — присвистывает бабушка. — А ну, сними-ка, внучонок, пробу с моих кислых щей! Небось отродясь таких наваристых да жирных не пробовал!

— Я не голоден! — помня мамин завет, выкрикиваю я.

Баба Моня невозмутимо наливает дымящихся щей в глубокие тарелки с каёмкой, швыряет на стол три сочных белых луковки и вынимает из печки зажаристый каравай.

— Хлеб — всему голова! — говорит бабушка, не размыкая сросшихся бровей. — Чуете?

— Чуем! — говорим мы хором, вдыхая аромат свежего деревенского хлеба.

С хрустом баба Моня взрезает твёрдую золотистую корочку, и я вижу внутри жёлтый ноздреватый мякиш, от которого ещё валит тёплый пар.

— «И вальсы Шуберта, и хруст французской булки…» — напевает себе под нос Бабака и тянет лапу за корочкой.

— Пускай остынет малёк! — качает головой бабушка. — Грешно горячий хлеб есть. Сейчас поспите с дороги, и в лес рванём.

— За подснежниками?

— А вечерком в баньку по-чёрному!

— Щи у вас кисленькие такие, ням-ням! — подхалимничает Бабака. — И в горнице так светло! А скатёрку вы сами вышивали?

Я уплетаю щи, грызу луковку, слушаю болтовню моих родственниц, вдыхаю запах горячего мякиша и ощущаю себя полноценным деревенским жителем. Настоящим селянином. Аутентичным.

Глава 13

Из Калистратихи с любовью

— Бабушка, а куда мы идём?

— Любопытной Варваре на базаре язык оторвали, — деспотично отрезает баба Моня.

— Не язык, а нос, — поправляю я.

— Зачем нос рвать, когда язык как помело? — недоумевает бабушка.

— А на Руси в Средние века языки за сквернословие отрывали, — Бабака говорит. — Щипцами. Прямо с корнем.

— Святые мученики! Какие ты страсти, Бабака, рассказываешь!

— А вот в Японии, например, в самурайской среде практикуется уход из жизни посредством харакири, — не унимается Бабака.

— Я тебе покажу харакири-маракири! — Баба Моня кулаками как затрясёт. — Не слушай её, Костя! Лучше по сторонам гляди — красота-то какая!

Я гляжу по сторонам, но никакой особенной красоты не замечаю. Хвойный лес, сугробы все в иголках; льдом подёрнутые. Сделаешь шаг в сторону с тропинки, по пояс хрусть! — и утонешь.

Вот летом совсем другой коленкор, как выражается папа. Разные грибы — подосиновики там, подберёзовики, всякие волнушки, грузди. Ягоды тоже — костяника, земляника, черника с брусникою. Ляжешь, бывало, в черничник, в самую его сердцевину, на живот, ногами в воздухе болтаешь, ягоды с кустиков рвёшь, складываешь в рот. Или лучше на травинку нанизывать: черника, земляника, черника, земляника, черника, земляника — получаются маме бусики.

А сейчас разве поваляешься в лесу? Поди попробуй — только попу отморозишь, даром что весна! Одно хорошо — комаров нет. И чего мы сюда пришли, спрашивается?

— Баб, долго ещё?

Баба Моня сурово вышагивает впереди.

Не бабушка, а каменный Командор какой-то!

И Бабака не отстаёт. Баба Моня для неё авторитет и пример для подражания. Всего неделю живём в деревне, а Бабака уже научилась и поросят кормить, и Бурёнку доить, и бельё полоскать в ручье. Бабушка щи с квашеной капустой научила её варить и рыжики солить в кадушке. А Бабака в свою очередь устроила вечер японской кухни. Показала бабе, как роллы надо крутить. Вместо васаби, правда, у нас была горчица — бабы-Монина, ядрёная, а вместо угря — копчёный лещ. С бабой Моней после этого случился гастрономический шок. Помню, она сказала:

— Всю жизнь в Калистратихе прожила, про Японию знать не знала, ведать не ведала. А тапереча тянет меня в страну иероглифов, небоскрёбов и железобетонных конструкций — мочи нет!

Она даже хокку по ночам начала сочинять:

Ну, и так далее… А Бабаке подарила своё фиолетовое пальто. И вожжи, которые остались от дедушки. Он был конюхом. А ещё съездила в райцентр (деда Дима, почтальон, подбросил, у него мотоцикл с люлькой), сняла деньги со сберкнижки, которые откладывала на похороны, и купила себе, не поверите, ноутбук!

А деда Дима договорился в сельсовете, и бабушке в избушку провели безлимитный Интернет — как ударнику коммунистического труда. Она сорок пять лет в колхозе служила агрономом-селекционером верой и правдой. Вывела новый сорт сибирских огурцов, морозостойких, с пупырышками. Такой огурец в минус тридцать пять начинает почковаться и даёт такой приятный цвет, изумрудный. Её потом звали в Москву, в Институт общей генетики имени Вавилова. Но баба Моня из Калистратихи ни-ни. В Барнауле и то была всего один раз — на мой день рождения.

— Баб, мы скоро придём? — спрашиваю. — Ноги промокли.

— Надо было дедовы валенки надевать. Ишь, в кроссовки вырядился!

— Они японские, непромокаемые.

— Непромокаемые, а промокли. Ширпотреб тайваньский!

Баба Моня быстро освоила Интернет. Её кругозор рос на глазах. Как на дрожжах — даже удивительно. Недаром она ночи напролёт штудировала Всемирную паутину. Особенно интересовала её Япония.

— Эх, жаль, нет у меня клавиатуры с иероглифами! — вздыхала бабушка. — Там в ихних японских блогах о таких делах пишут, о таких делах! На днях селекционеры из префектуры Айти вырастили кубические дыни!

Мы с Бабакой только диву давались. Приехали в Калистратиху проникнуться деревенским укладом, приобщиться к фольклору, так сказать, а на деле выходит наоборот. Бабу Моню сбили с панталыку, сделали интернет-зависимой.

Она вдруг как закричит страшным шёпотом:

— Стой, раз-два!

Мы с Бабакой встали как вкопанные, на бабушку глядим, вокруг озираемся.

— Вы только тихо, не спугните их, — шепчет.

— Кого, бабушка?

— Их, родименьких, подсугробничков!

— Подсугробничков?

— Они ещё совсем маленькие, боязливые, но шустрые бестии. На солнышко вылезут спинки погреть, шёрстку проветрить.

Мне вдруг стало страшно за бабушку. Может, думаю, пересидела в Интернете? Может, у неё развились галлюцинации на фоне глазного перенапряжения? Или с непривычки?

Но потом я выглянул из-за куста на полянку и вижу: правда, из-под снега торчат какие-то нежно-фиолетовые мохнатые цветочки.

На подснежники вроде похожи, только шевелятся. Ничего себе!

Тут они нас с бабой Моней заприметили. Листиками замахали, улыбаются во весь рот — зовут к себе.

— Я тут постою, — говорю.

Я что-то застеснялся.

— Пойдём, неудобно. — Бабака тянет меня за рукав.

А баба Моня среди этих подсугробников сама прямо расцвела вся. К каждому персонально подходит, гладит по головке, сухарик в лапку суёт, словечко доброе шепчет. И Бабака не отстаёт от неё в дарёном фиолетовом пальто.

А подсугробники-то, подсугробники! Как увидали пальто, все к Бабаке кинулись вприпрыжку. Влезли ей на нос, свесили стебельки, за ушами чешут Бабаку, а та и рада-радешенька! Прямо какой-то детсад устроили.

— Бабушка, — говорю, — как ты всё это объяснишь?

— Я, Костик, дай Бог памяти, ещё в 56-м году вывела подсугробники на производственной базе нашего колхоза. Шесть лет с ними, родимыми, маялась, ото всех держала в секрете. Мы ж тогда морозостойкие сорта кукурузы и брюквы выводили. А цветы в ту лихую годину не нужны были никому. Кроме меня. А они погляди какие хорошенькие! А сообразительные! Всю таблицу умножения наизусть знают и кириллический алфавит.

— Матрёна Степановна, вы гений! — кричит Бабака. — Вам в Москву с ними надо! Или нет, лучше сразу в Нобелевский комитет, в Осло!

— Кому я нужна в Москве со своими подсугробниками? — отмахивается бабушка. — Вот в Интернете пишут: экономический кризис бушует в стране. Хотя… есть у меня одна мечта-идея с недавних пор…

Набрали мы подсугробников в лукошко до краешков, вернее, это они к нам сами туда понапрыгали. Молочка им парного захотелось попить, видите ли! И домой повернули, в деревню. А по пути ещё заглянули на плантацию друздей. Но они все в спячке теперь, один только шатун какой-то из-под снега высунулся поздороваться. Шляпка у него шоколадная, лакированная, сверху сосновая иголка прилипла, а сам заспанный.

Поздно ночью, когда бабушка уже сидела в Интернете, а мы лежали калачиками на печи, Бабака говорит:

— Повезло тебе с бабой Моней — мировая старушка! Жаль только её. Вот уедем мы послезавтра, а она тут опять одна-одинёшенька останется. Как сыч.

— Ну почему же одна? — говорю. — Ничего не как сыч. Деда Дима же есть.

— У деды Димы баба Сима. А у нашей бабушки только подсугробники с друздями, да и те разговаривают раз в год под расход. Словечком ей, горемычной, перемолвиться не с кем. В баньку не с кем сходить.

И так она это проникновенно сказала, таким грустным голосом, что не сдержался я и заплакал. Отвернулся к стенке, чтобы Бабака не заметила, и реву, бабушку жалею. А что делать, ума не приложу. С собой позвать, в город? Да она ни в жизнь не поедет! Да и потом Аделаида скоро родится, тесно будет вшестером. И тут остаться, в Калистратихе, я тоже не могу. Мне в школу ещё семь лет ходить, не бросишь же её, в самом деле. Здесь, конечно, тоже есть своя школа. Но без английского уклона, самая обыкновенная.

И вот чем больше я про всё это думал, тем больше себя презирал. Эгоист я какой-то со всех сторон получаюсь. Испорченный цивилизацией мальчик, и нет мне оправдания. На этой нехорошей, тягостной ноте я заснул. И снилось мне что-то пакостное, а что — не помню.

Понятное дело, следующим утром я в проснулся в ужасном настроении. Только глаза открыл, сразу вспомнил про бабушку, про её беспросветное одиночество.

А она уже квадратных блинов напекла. Достала сливовое варенье из погреба.

— Почти как в Японии! — улыбается. — А вечером у нас будет праздничный ужин.

— Чего праздновать-то? — спрашиваю. — Праздновать-то чего…

Поел я через силу (прямо кусок в горло не лез, ребята!) и в лес ушёл на весь день. Бродил между соснами, в дупла заглядывал, с ёлками разговаривал, как бабушка учила. Обнимешь дерево за ствол, прижмёшься покрепче, и прямо сила в тебя вливается какая-то первородная. И начинаешь слышать голоса: это лес с тобой говорит. А что говорит — непонятно, у него своё наречие. Только тот и понимает, кто прожил тут всю жизнь, в мире и согласии с природой. Вот баба Моня, например, понимает.

Вернулся я домой — уже смеркалось. Захожу в избу, а там стол накрыт. Ломится разными яствами.

— У нас сегодня вечер русско-японской дружбы, — говорит Бабака.

Кимоно откуда-то достала — сама в синем, а бабушка в фиолетовом. Сделали высокие причёски, понавтыкали в них подсугробников — сумасшедшие! Патефон завели.

Сели мы за стол, сидим. Ждём.

— Кого ждём? — спрашиваю, а сам ковыряю пустую тарелку еловыми палочками. Это Бабака выстругала, а баба Моня раскрасила.

Только я спросил, вдруг слышу — кто-то стучится в дверь.

— Это деда Дима, наверное, принёс прессу (баба Моня журнал «Кукумбер» из Москвы выписывает), — говорю и иду открывать.

А дверь уже сама открывается. Гляжу, на пороге стоит какой-то незнакомый седовласый мужчина. Что сразу в глаза бросилось, так это его деревянные ботинки и глаза. Красивые такие глаза — живые, узкие и раскосые, как у японца.

— Здравствуйте, — говорит мужчина и низко кланяется мне в пояс. — А Матрена-сан дома?

— Дома, — говорю и оборачиваюсь на бабушку. А она сидит за столом, не шевелится. Глаза в пол уставила, зарделась, как поповна в гостях.

— Приветствую тебя, Матрена-сан! — говорит мужчина. — Вот я приехал. Как обещал.

Тут бабушка взяла себя в руки, вскочила с лавки и бросилась мужчине на шею.

— Кабуки-сан! Как же я тебя ждала!

Тут мы с Бабакой просто опешили.

В общем, оказалось, что Кабуки-сан к нам ни много ни мало прибыл из самого Токио. На двух самолётах, такси и электричке. Они с бабушкой в Интернете десять дней назад познакомились. На одном форуме селекционеров. Кабуки-сан профессор, доктор биологических наук, работает в Токийском университете. Влюбился он в бабу Моню без памяти. Она ему все ночи напролёт рассказывала про свои подсугробники. Кабуки-сан по-русски очень даже сносно разговаривает, пришепетывает только немножко. Словом, влюбился он, взял и прилетел свататься, решительный человек! Достойный уважения.

Поели мы, попили, за подарки Кабуки-сана поблагодарили (мне он привёз напульсник, Бабаке — ошейник с GPS-контролем на случай, если потеряется, а бабушке — свадебное кимоно) и пошли спать.

Только баба Моня с Кабуки-саном опять всю ночь про селекцию и семеноводство разговаривали.

На следующее утро они нас вдвоём провожали до станции. Посадили меня с Бабакой в вагон, помахали платочками. Бабушка даже пустила слезу, а Кабуки-сан, наоборот, улыбался и просил не забывать, навещать их почаще. Они на два дома решили теперь жить: летом — в Токио, а зимой — здесь, в Калистратихе. Подсугробников же на произвол судьбы не бросишь, ручные они совсем. Ласковые.

Глава 14

Нестандартность мышления

— Ты что, сынок, невесёлый? — спрашивает меня папа.

Он с работы пришёл такой бодрый. Папа всегда возвращается с работы бодрый в день зарплаты. И приносит мне чего-нибудь вкусненького. Сегодня, например, принёс конфеты «Родные просторы» — мои любимые. Сам покупал, значит. Пациенты ему обычно дарят трюфели с коньяком. А одна женщина, которую папа лечил от меланхолии, принесла ящик шампанского. Прямо к нам домой, с утра, в воскресенье. Сказала, что ей теперь ни к чему, а добро пропадёт — жалко.

— Задачку нам задали по математике, — говорю. — Не могу решить.

— Задачку? — Папа подкручивает усы.

Он усы недавно завёл, как у Макаревича. Он вообще всю жизнь работает под Макаревича. Макаревич отпустит шевелюру, и папа отрастит следом. Макаревич побреется налысо, и папа не отстаёт. Чудик! Даже выучился играть на гитаре и петь гнусавым голосом. И варить макароны. Мама раньше как-то пыталась на это реагировать, водила папу в парикмахерскую за углом. Но потом привыкла.

Вот я, когда вырасту и женюсь на Нинель Колготковой, буду всегда с ней советоваться. Недаром же англичане говорят: «Happy wife — happy life»^[15]. Это Наталья Витальевна нам повторяет, учительница по английскому. Она три раза была замужем, знает человек, о чём говорит.

— Не куксись! Мы сейчас твою задачку решим в два счёта! — воодушевляется папа. — Диктуй условия!

— У человека нашли страшную болезнь… — начинаю я читать из учебника.

— Какую? — спрашивает папа.

— Это не важно, — говорю. — Главное, что обнаружили вовремя.

— Погоди, как это не важно? — не соглашается папа. — Это как раз архиважно! Я тебе как диагност с двадцатилетним стажем говорю! Если у него, допустим, клаустрофобия — это одно, а если шизофрения — тогда совсем другое.

— Папа, задачка не про то. Вот послушай: нашли у человека страшную болезнь, — я читаю заново. — Доктор выписал ему четыре таблетки двух видов. По две каждого вида…

— Всего четыре таблетки? — удивляется папа.

— Ну да.

— Так не бывает. Минимальный курс лечения шизофреника — полгода. А невротику вообще противопоказаны таблетки.

— При чём тут это? — удивляюсь я. — Может, у человека воспаление лёгких. Или гайморит.

— Тогда тем более четырьмя таблетками не обойдёшься!

— Папа, ты меня не путай. Слушай заново. Доктор выписал ему четыре таблетки двух видов. По две каждого вида, совершенно неотличимых друг от друга. И предупредил, что если выпить более одной таблетки одного вида — смерть. Не выпить таблеток — смерть. Выпить за раз меньше нормы — смерть.

— Ну и задачки у вас в четвёртом классе! — присвистывает папа. — Это кто, интересненько, составляет такие учебники? Дай-ка посмотрю.

Папа выхватывает у меня учебник и цепляет на нос очки:

— Так-так-так…

— Папа, так мы до утра ничего не решим. Дай мне задачник.

Я забираю книгу и читаю условия заново:

— …Таблетки следует принять в два приёма — утром и вечером. К несчастью, больной смешал таблетки. Вопрос: как ему гарантированно выжить?

— К другому врачу пойти, — холодно говорит папа. — В государственную поликлинику по месту жительства, например. Он же наверняка в частную ходил! А там таких простачков, как наш, на раз-два разводят.

— Папа, ты отвлекись как-то, ладно? От окружающей нас действительности, — говорю. — Это же задачка, понимаешь? Художественный вымысел. Для наглядности!

— А чего они про врачей всякие глупости сочиняют? Нам, докторам, и без того несладко, а они последний авторитет подрывают среди детского населения.

— Ладно, — говорю. — Ты иди, папа, почитай газету, я сам буду решать.

— О чём спор, мальчики? — В комнату заходит мама.

— Да вот, задачку решаем дурную какую-то. Про гайморит, — говорит папа.

— Ой, у нас в театре полтруппы недавно переболело гайморитом, — радостно ойкает мама. — Давайте я помогу!

Я снова читаю условия задачи.

— Слышала? Как ему выжить? — восклицает папа. — Ни много ни мало! Это у четвероклассников такое спрашивать!

— Да-а, — задумчиво тянет мама. — Философский вопрос. Шекспировский, я бы сказала. Выходит, он случайно таблетки перемешал?

— Выходит так, — говорю.

— Значит, остаётся одно: выбросить их от греха подальше — в унитаз. Или сжечь. А лучше всего закопать в удалённом от города месте. Чтобы собаки не нашли.

— И это, по-твоему, правильный ответ? — спрашиваю я маму.

— Это единственно верный ответ. Уж поверь моему житейскому опыту.

— Вообще-то это задачка по математике. Она требует математического решения, понимаете?

— Ты только не волнуйся, сын, — говорит папа. — Сейчас мы позвоним дяде Мише на Кольский полуостров, и он эту задачку, как орешек, расщелкнет!

— Нет уж! — кричит мама. — Вы в прошлый раз про геодезистов расщелкивали полтора часа. Нам эти задачки скоро встанут в кругленькую сумму. Давайте сами решать. Значит, ты говоришь, всего четыре таблетки? По две каждого вида?

— Четыре по две, — киваю.

— Четыре по две, и все одинаковые… — растерянно повторяет мама.

— А может, ему на удачу положиться? — предлагает папа. — Съесть вслепую! А что? Кто не рискует, тот не пьёт шампанское!

— Ой, Стёпа, не напоминай!

— А знаете, так вообще-то не бывает. — Папа морщит лоб. — Какие-то отличия между таблетками всё равно должны быть. Диаметр там разный или, например, толщина краешков. Либо оттенки розового. Тут нужна лупа, а лучше микроскоп.

— При чём тут, — спрашиваю, — оттенки розового?

— Как при чём? В условиях же чёрным по белому написано, что таблетки были розовые.

— Про это вообще ничего не написано.

— Да? — папа в замешательстве. — Я почему-то себе розовые представлял…

— Цвет тут никакой роли не играет! Ни цвет, ни форма, ни размер! У меня такое ощущение, что вы надо мной просто издеваетесь!

— Ну что ты, Костик! Никто над тобой не издевается! — Мама гладит меня по голове. — Наоборот, мы с папой хотим помочь.

— Как-то странно вы помогаете. Только путаете меня! Так, ладно. Значит у него четыре розовых таблетки… Тьфу ты! Четыре таблетки, а за раз надо принять две. Причём разные…

— Слушай, а может, ему новые у лечащего врача попросить? — Папа аж на месте подпрыгнул. — Возвращаться, конечно, плохая примета, да и не ближний свет — через весь город пилить. Но речь всё-таки о жизни и смерти идёт. Чего уж тут мелочиться.

— Куда пилить? Через какой город?! — кричу я.

— Как куда? В поликлинику, разумеется. Доктор же в поликлинике приём ведёт? Или на дому?

— Папа, ты в своём уме?!

— Костик, ты на папу не обижайся, — примирительно говорит мама. — У нашего папы образное мышление хорошо развито. Он нестандартно мыслит, понимаешь?

— А ты, мама? Ты как мыслишь?

— Я мыслю стратегически. Я бы на месте этого пациента плюнула на всех докторов и махнула в деревню! Чистый воздух вкупе с душевным равновесием творит чудеса!

— Катюша, ты гений! — кричит папа. — Я всегда знал, что ты мудрая женщина!

Я хватаюсь за голову.

— Хватит, — говорю, — с меня ваших образов и стратегий! Нам сейчас нужен кто-то в здравом уме и твёрдой памяти. Желательно с математическим складом ума и другим генеалогическим древом. Втроём нам эту задачу ни за что не решить.

— Бабака! — восклицает вдруг мама. — Нам нужна Бабака! Бабака, подойди сюда на минуточку.

В комнату входит заспанная Бабака.

— Всё задачку решаете? — позевывает она. — Ну-ну…

От этого её «ну-ну» мы с мамой краснеем, а папа принимается насвистывать себе под нос какую-то песенку.

— Давай учебник, — говорит Бабака и садится за стол.

С минуту она смотрит в книгу. Затаив дыхание, мы наблюдаем за выражением её морды. Оно очень сосредоточенное.

— Мне всё ясно, — говорит наконец Бабака. — Две таблетки аспирина, две аскорбинки, ступку и лезвие, — командует она.

Мама сломя голову бежит на кухню и приносит требуемое.

Бабака бросает таблетки в ступку и тщательно растирает их в порошок. Бабака высыпает полученный результат на стол и берёт в лапу бритвочку. Не Бабака, а заправский аптекарь. Бабака аккуратно делит порошковую горку на две части и говорит:

— Вуаля!

Мы смотрим на Бабаку в недоумении. Мы, то есть семейство Косточкиных, мыслим абстрактно, образно, стратегически — как угодно, только с математикой у нас нелады. Деление и умножение придуманы человечеством не про нашу честь.

— Бабака, ты гений! Мегамозг! Вундеркинд! — первым доходит до папы.

— Первую порцию порошка пациент примет утром, а вторую вечером, — на всякий случай объясняет Бабака.

— Никакой ты не вундеркинд, — говорю я и бросаюсь Бабаке на лохматую шею. — Ты у меня вундердог!

Мы все смеёмся, обнимаемся, плачем, треплем друг друга по плечу и идём пить чай.

Но самое интересное знаете что? Оказалось, задачку про пациента мы неправильно решили. Каждую таблетку пополам надо было разделить и выпить от каждой из четырёх по половинке — утром и вечером. Из всего нашего класса только Дима Христаради справился. Наверное, в Интернете решение подглядел. Математичка ему пятёрку поставила. А мне — пятёрку с плюсом.

За нестандартность мышления.

Глава 15

Почти как взрослый

В ту ночь мне никак не спалось. Я лежал в кровати, а за стенкой сосед-полуночник барабанил на рояле то ли этюды, то ли увертюры — я не разбираюсь. Зато Нинель Колготкова разбирается. Она учится в музыкальной школе по классу фортепиано. Я лежал на спине, слушал задушенные панельной стеной звуки и думал: «Вот шкаф. Интересно, когда я закрываю глаза, он всё так же рядом стоит? Или исчезает? И если я быстро и неожиданно открою глаза, может быть, вместо шкафа увижу пустое место или, к примеру, соседский рояль?»

Однажды папа рассказывал мне про квантовую физику, и я вполне мог себе такое представить.

— Реальность — метаморфоза^[16]. Она многогранна! — воодушевлённо говорил папа. — Всё, что мы видим вокруг себя, на самом деле не существует. Парадокс.

Я свято верил своему папе — заведующему психоневрологическим диспансером.

Потом я думал про то, что не подготовился к контрольной по математике и завтра наверняка схвачу двойку. Потом немножко про то, что поссорился с лучшим другом Валей Амфитеатровым. Немножко — потому что думать про это было ещё неприятнее, чем про контрольную. И ведь, главное из-за пустяка поссорились! Зато на всю жизнь. Из-за овсяной каши. Нам её в столовой давали на обед. А Валя возьми да и переверни эту кашу прямо мне на колени — все брюки угваздал! Прямо на глазах у Нинель — она стояла в очереди за беляшами и всё видела. Понятное дело, у Вали это нечаянно получилось, не нарочно, но хохотать-то при этом во всё горло зачем? И пальцем в меня тыкать? При Нинель! Никогда ему этого не прощу. Я его рюкзаком огрел, чтобы не ржал, как конь, и пошёл в класс. И не разговаривал с ним больше, хотя мы сидим за одной партой.

Потом я запретил себе думать про Валю и начал думать про овец. Вернее, их считать. Одна овца, две овцы, три овцы, четыре овцы…

Овцы у меня жирненькие такие, кучерявые, с мягкими розовыми ушами и печальными мордами. Идут гуськом потихонечку, грустят о чём-то своём, вечном — овечьем… Сто восемьдесят шесть овец, сто восемьдесят семь овец… Одна мне говорит:

— Что, Костик, не спится тебе? Измучился?

— Не спится, — отвечаю. — Измучился.

— Это, значит, совесть у тебя нечистая. Те, у кого совесть чистая, спят давно, — и показывает язык. Мне так обидно стало, прямо до слёз! Бросил я их считать, неблагодарных, и вспомнил опять про контрольную. Аж в боку закололо. А потом снова про Валю, а потом про Нинель — какой-то замкнутый круг!

Что ж это за жизнь у меня такая трагическая? Я ведь мальчик самый обыкновенный, не Лжедмитрий какой-нибудь или, к примеру, Маугли, брошенный в джунглях. Я же Костя Косточкин, живу по прописке, с мамой, с папой, законов не нарушаю. Что поведение у меня неудовлетворительное — это да, я этого не отрицаю. Но разве я заслужил такие душевные муки только лишь потому, что бегаю по коридорам на переменах? Эх, тяжёлая всё-таки жизнь у современных мальчиков! Или я один такой?

С некоторых пор мне всё чаще кажется, что я один такой. Исключительный, непохожий на всех. И душевная организация у меня гораздо тоньше, чем у сверстников. Это папа маме так сказал, когда думал, что я не слышу. А я за дверью стоял и всё слышал.

И за что мне такое наказание — быть не таким, как все? Вот вырасту и обязательно стану такой, как все! Женюсь, буду ходить на работу, а по вечерам стану читать газету или смотреть телевизор. И никаких тебе нервотрепок, и никаких катаклизмов с неурядицами в школе.

И никаких Валей Амфитеатровых, которые над лучшими друзьями насмехаются. У меня вообще друзей не будет, когда вырасту. Будут мама, папа, Бабака и жена. Вот только вырасти бы поскорее!

Только я так подумал, слышу какое-то жужжание над головой. Такое настырненькое жужжание. Муха, что ли, весенняя проснулась? Вот наглая, думаю! Человек и так не может уснуть, а они разжужжались тут! Изловчился я, хвать эту муху — и поймал!

К уху поднёс — жужжит. Кулаком потряс — жужжит. Только уже не настырно, а жалобно, плаксиво так, вроде плачет.

Открыл я ладошку и говорю:

— Лети отсюда, чего уж там!

А она мне отвечает мужским голосом:

— Какой ты добрый, мальчик! Спасибо тебе, добрый мальчик!

Пригляделся я к мухе повнимательнее, а это и не муха вовсе, а фея с крылышками. Точнее, фей. Бородка у него клинышком, штанишки на подтяжках и пузико, как у соседа из двадцатой квартиры, дяди Коли Расторгуева. И вообще он на дядю Колю чем-то неуловимо похож.

— За что «спасибо»? — спрашиваю.

— Как же! Ты меня пожалел — не убил газетой по голове.

— Вот чудак человек! Зачем мне тебя убивать?

— Не скажи. Знаешь, сколько нашего брата гибнет под мухобойками! В три раза больше, чем в ДТП ежедневно.

— Ничего себе!

— А ты думал! — говорит фей и одёргивает на себе зелёненький камзол.

— Выходит, вашему брату живётся ещё хуже, чем нашему — мальчикам необыкновенным?

— Сравнил тоже! Да нам знаешь как по жизни трудно идти? Просто словами не передать, с чем ежечасно приходится сталкиваться!

— Серьёзно? — Я усаживаюсь в постели поудобнее.

— А то! Жизнь пройти — не поле перейти.

— И не говори, — понимающе вздыхаю я. — Вот и я взрослым скорее мечтаю стать.

— Взрослым? — удивился фей. — Зачем?

— Ну как, — усмехаюсь я на его непонятливость, — во-первых, в школу ходить не надо, во-вторых, квартира своя собственная, а не просто комната. Хочешь — на обоях рисуй, хочешь — хоть всю мебель залепи наклейками, никто не будет возражать. Кушать всё что угодно можно. От курицы — только лапки, из любительской колбасы выковыривать жир и Бабаке отдавать. Да хоть сплошными конфетами питайся целый день — никто не осудит! И потом жена.

— А что жена?

— Ну как же? — Я отчего-то смущаюсь. — Жена — это же самый лучший друг, причём не на выходных и не на переменках в школе, а круглосуточно! С ней и в кино, и в тир, и на американские горки, и школу вместе можно прогуливать. И в футбол погонять, и хоккей по телику вместе посмотреть, поболеть за одну команду. Или, например, в отпуск на море, на целых три месяца сразу, представляешь! С родителями же не так. Родители же для того и придуманы, чтобы нас в правах ущемлять и контролировать во всём. А жена — наоборот, лучший друг человека, понимаешь?

Фей пожимает плечами.

— Вот ты, — говорю, — ты женат?

— Нет. Нам по роду службы не полагается. Да и потом, ты знаешь, я этих фей недолюбливаю. Задаваки они.

— Бывает, — вздыхаю. — А вот я мечтаю на Нинель Колготковой жениться. Она тоже иногда бывает задавакой, но в большинстве случаев хороший человек. Надёжный.

— Да нет ничего проще! — вдруг говорит фей. — Закрывай глаза, сейчас мы быстро это дело организуем!

— Ты серьёзно? — я смотрю на него недоверчиво.

— Я ещё ни разу в жизни не был таким серьёзным. Эники-беники ели вареники! — говорит фей и хлопает в ладошки.

— Константин, вставай, а то в школу опоздаешь!

Я открываю глаза и сразу вспоминаю про фея. Ну разумеется, он мне вчера приснился. Я встаю, обуваю тапки и бреду на кухню.

У плиты стоит мама в новом халате, вся в розочках, и жарит оладушки.

— Доброе утро, — говорю, — мама.

— Какая я тебе мама? — говорит мама и оборачивается.

И в этот самый момент моё сердце останавливается.

Я думаю, что вот сейчас, через какую-то долю секунды, я умру. Но нет. Сердце снова начинает биться, только уже не как у всех нормальных мальчиков, а в три раза быстрее.

Передо мной стоит не мама, а женщина, смутно мне кого-то напоминающая. Соседка, что ли, за солью пришла?

— Ты чего на меня как баран на воду уставился? — спрашивает женщина. — Ешь, дорогой, а то опоздаешь, — и ерошит мне волосы.

Мне так обычно Нинель волосы ерошит, когда я оказываю ей знаки внимания. Например, когда кнопку подкладываю на стул.

— Колготкова, ты, что ли?!

— В каком смысле? Я что, так плохо с утра стала выглядеть? — Она хватает с подоконника зеркальце. — Надо бы записаться на выходные к косметологу. Кстати, я уже десять лет как Косточкина.

— Да нет, — говорю. — Ты прекрасно выглядишь. Только ты такая… такая… фигуристая… И брови густые… И стрижка…

— Да ну тебя совсем, Костька! — хохочет Нинель, запрокинув голову.

«Точно Нинель, — думаю. — Только она так прекрасно умеет хохотать», — и чувствую, как тепло разливается по всему телу.

— А вот ты сегодня странный какой-то. Иди уже брейся. Тебе к первому уроку.

— Погоди, а я что — в школе работаю?

— Вот те раз! Третий год уже, и не кем-нибудь, а директором!

— Директором?! — Я аж подпрыгнул.

«Ничего себе! — думаю. — Удружил фей. Теперь мне не пять раз в неделю в школу ходить, а по субботам тоже. И по воскресеньям, если прорвёт канализацию».

— Слушай, а ты не заболел? — Нинель щупает мне лоб. — Горячий!

— Заболел! Да-да, я заболел! Позвони в школу, пожалуйста, отпроси меня у… э-э… Ладно, не важно, сам позвоню.

— Хорошо, ты тогда отдыхай сегодня, жидкости побольше пей, а я на работу пошла.

— А ты где работаешь, если не секрет?

— Слушай, ты бы померил температуру. Я вообще-то работаю в вашем непосредственном подчинении, Константин Степанович. Учителем музыки, если вы запамятовали!

— Правда, что ли?!

— Угу.

— Слушай, — говорю, — у меня к тебе предложение. Давай школу сегодня прогуляем, а?

— А давай я тебе лучше доктора вызову, а?

— Ну Нинелька! Ну ты чего? — На правах мужа я усаживаю её к себе на коленки — как-никак она теперь моя по закону. — Давай детство босоногое вспомним! Давай стариной тряхнём!

— Сам ты старина! — обижается она.

— Рванём в парк культуры и отдыха Меланжевого комбината! Прокатимся на каруселях, объедимся мороженым!

— Твой парк пятнадцать лет как снесли вместе с комбинатом, — говорит Нинель и прищуривается как-то нехорошо, мечтательно. — А знаешь, что? А ну её к чёрту, эту школу! Я согласна! Помнишь, как мы в четвёртом классе сбежали с математики? Ты — потому что к контрольной не подготовился, а я — за компанию?

— Не помню.

— Только давай лучше не в парк, а по магазинам! А потом в кино, на «Возвращение Аватара»! А под занавес — в ресторан! Я вчера зарплату как раз получила, а?

— В ресторан? А что, это мысль! — говорю, а сам думаю: «Ну ничего себе, как всё здорово складывается! Женатым быть — это же сплошное удовольствие! И чего эти взрослые всё по детству тоскуют? Лучшие годы чудесные, лучшие годы чудесные! Ничего они в настоящей жизни не смыслят!»

Приехали мы в центр, а там! Не узнал я родной Барнаул — за двадцать лет он сильно изменился. «Небоскрёбы, небоскрёбы, а я маленький такой!» Так папин кумир Вилли Токарев пел, когда в Нью-Йорке впервые оказался. Вот я тоже как будто в Нью-Йорке или в Рио-де-Жанейро себя почувствовал.

Заходим мы в торговый центр с Нинель под ручку, а там музыка, шик-блеск, куклы в два человеческих роста расхаживают, раздают посетителям бесплатные конфеты. Промоакция у них.

— Давай, — говорю, — наберём побольше конфет.

— Ты что? Забыл, что мы на диете? У тебя вон уже пузико, как у деда Коли Расторгуева из двадцатой квартиры. Нет, дорогой, пошли лучше в шляпный отдел. Купим тебе шляпу.

— Зачем мне шляпа? — спрашиваю. — Давай лучше мотоциклетный шлем! У нас же есть мотоцикл?

— У нас с тобой автомобиль «Лада Калина». Папа твой, царствие ему небесное, оставил в наследство. Только он сейчас в ремонте.

— Кто, папа? — спрашиваю, а сам чую, сосёт у меня под ложечкой.

— Степан Валерьянович, почитай, третий год как на кладбище, земля ему пухом! А шляпа тебе — для солидности, ты в ней на работу будешь ходить. — Нинель говорит и заводит меня в какой-то бутик.

А мне, ребята, вот ей-богу не до шляп!

У меня отец три года назад умер! Чувствую, что разревусь сейчас. Кое-как взял себя в руки.

А чего я хотел, спрашивается? На двадцать лет же вперёд проскочил во времени, э-эх!

В общем, пока Нинель бегала по магазинам, я сидел в кафе. Купил двойной эспрессо без сахара и пирожное. Сижу, давлюсь кофейной горечью, пирожное крошу. Чувствую, понемногу начало отпускать. А тут Нинель подоспела, вся обвешанная пакетами.

— Пошли, — говорит, — наш сеанс начинается. Я диван в 5D-зоне купила. Гулять так гулять!

Ну, что я вам, ребята, могу сказать! Новые технологии на месте не стояли, за двадцать лет колоссальные изменения произошли в техногенной сфере. Посмотрели мы с Нинель «Возвращение Аватара» — словно на Пандоре побывали! Оглядели мы там всё, понюхали, потрогали, с местными жителями пообщались через переводчика, даже отведали их национальной кухни. Меня, правда, потом чуток мутило с непривычки, зато впечатлений на всю оставшуюся жизнь!

А Нинелька моя — хоть бы хны, вышла из кинозала и говорит:

— Есть хочу! Веди меня в самый роскошный ресторан!

— А нам хватит бюджета? — спрашиваю. — В бытность мою школьником учителям платили сущие копейки.

— Костик, не будь жмотом! — смеётся Нинель и заводит меня в какие-то стеклянные позолоченные двери.

Она когда смеётся, я ради неё на всё готов! Обслужили нас по высшему пилотажу. А всё потому, что никаких официантов в том ресторане не было. Ни официантов, ни поваров, ни музыкантов — сплошные электронные голограммы. Бесшумно фланируют туда-сюда, фьють-фьють, а услужливые! А исполнительные! Больше всего мне, конечно, понравилась певица на сцене — в красном платье. Глазки мне строила. Но Нинель её на Дмитрия Билана переключила. И пошла с ним танцевать мне назло.

Наелись мы, напились — Нинель устриц с шампанским, а я пирожных с газировкой — и поехали на такси домой.

— Слушай, а давай к маме заскочим, — говорю.

— К маме? — удивляется Нинель. — Ну давай…

— А ты почему удивляешься? — спрашиваю. — Ты, что ли, против?

— Да нет. Я, наоборот, за. Просто ты уж год как у неё не был, всё некогда тебе.

— Год? — изумляюсь я самому себе. — И чем это, интересно, я так всё время занят?..

Мама теперь на окраине города живёт, переехала в спальный район.

— Ой, Нинелечка, сынок! Радость-то кака! — кричит мама с порога.

А я её даже не узнал сначала: старенькая стала, сухонькая и с палочкой.

— Мама, ты почему с палочкой?

— Я, сынок, как ногу сломала, так, почитай, год уже из дома не выбираюсь. Господи, радость-то, радость! — суетится вокруг нас мама. — Проходите в комнату, только у меня тут не прибрано. Бабаконька, иди сюда, смотри, кто к нам пришёл!

— А что, Бабака ещё жива? — Нинель и то удивилась.

— Жива-жива, сердечная! — кивает мама. — Чего ж ей сделается. Она у нас вечная. Она просто в туалете сейчас, скоро выйдет.

И точно. Выходит Бабака из туалета — бодрая, поджарая, годы её нисколько не подкосили.

— Екатерина Алексеевна, — говорит Бабака, — я на прогулку, — и ошейник надевает, а меня как будто в упор не видит.

— Бакака, ты что? Это же я, Костя! Ты мне не рада?

— Никаких Кость я не знаю и знать не хочу, — сухо говорит Бабака и мимо нас в дверь выходит. — И не Бакака я, а Бабака. Ты меня с кем-то спутал…

— Чего это с ней? — Я в недоумении.

— Сыночек, ты не обращай внимания. Просто она всё ждала тебя, ждала, а ты не шёл… Вот она и обиделась немножко. Ну да это ничего, ничего. Сейчас как раз Аделаидочка из Германии будет звонить, поговоришь с сестрой. Ой, радость-то какая! Радость…

— Радость-то какая! Костя! Радость! — кричит мама. — Представляешь, папе зарплату подняли! Вдвое!

— Как зарплату? Какому папе? — Я не понимаю.

— Да ты проснись уже! Твоему папе подняли зарплату, и это значит… — Мама таинственно округляет глаза. — И это значит, что летом мы всей семьёй — папа, ты, я и Аделаида — рванём на море, в Туапсе!

— Так, значит, папа живой?!

— Типун тебе на язык, Костя! И вообще, давай уже вставай, а то на контрольную опоздаешь. Так значит…

— Это был сон! — ору я как оглашённый и подкидываю к потолку подушку.

Тут звонит телефон.

— Але, Кость, это я, Нинель. Ты прогулять ещё не передумал?

— Нет…

— Тогда я с тобой, ага?

— Ты что? Ты же по математике отличница!

— Ну и что! И вообще, чтобы ты всякого такого не думал, я просто так буду прогуливать. Не из-за тебя! — говорит Нинель, и я чувствую, как на том конце провода она краснеет.

— Да я ничего такого не думаю…

— Слушай, мне тут Амфитеатров звонил… Он тоже прогулять решил. Из солидарности. На «Аватара» зовёт, только боится тебе звонить после вчерашнего. Меня просил…

Я вешаю трубку и иду на кухню к маме, которая жарит оладушки.

Иду и думаю про контрольную, про Нинель, про Валю Амфитеатрова, а ещё про школу и про папу. И про Бабаку. И ещё про всякое, от чего мне, признаюсь, стыдно. Просто удивительно, сколько всего можно успеть передумать, идя из прихожей на кухню. А ещё знаете что удивительно? Вчера ночью я был самым несчастным мальчиком на свете, а сегодня утром уже самый счастливый. Как это так?

Я иду из прихожей на кухню, к маме, и несу ей цветы. Точнее, горшок с геранью, который я взял на телефонной тумбочке. А над головой у меня жужжит муха. Настырненько так жужжит, выразительно. Потому что не муха это вовсе. А настоящий фей.

Глава 16

Сюрприз для Цецилии Артуровны

После уроков мы собрались на лавочке, во дворе. Те, кто от школы живёт далеко, ждали школьного автобуса, а остальные так, за компанию. Я, например, не люблю отрываться от коллектива. Я взял в руки палку и сбиваю с карниза сосульки. А Юрка Гадов их берёт и кидает в лужу — чтобы быстрее таяли.

— Вы в курсе, что у Цецилии день рождения в понедельник? — спрашивает Наташка Каланча. — Юбилей самый круглый, пятьдесят лет.

— Тоже мне Америку открыла! Да про это уже давно вся школа в курсе, — говорю. — Старшие классы готовят для Цецилии концерт в актовом зале, я сам видел. Спектакль по мотивам «Преступления и наказания». Директор будет читать стихи, собственного сочинения.

— А физрук с шестым «Б» построят живую пирамиду! — говорит Валя Амфитеатров. — Они в спортзале тренируются после уроков уже третий месяц. Вектор пообещал им пятёрки за второе полугодие, если всё без сучка, без задоринки пройдёт.

— Это что же получается? — говорит Нинель. — Все подарки готовят, а мы? Нам тоже надо что-нибудь придумать! Я, например, могу сыграть на пианино.

— Точно! — кричит Каланча. — А я цыганочку спляшу. Эй-на-нэ-на-нэ! — и юбками как затрясёт.

— Сдались ей ваши концерты! — усмехается Дима Христаради. — Концерт в карман не положишь и на шею не повесишь. А Цецилия, хоть и старенькая уже, а за модой следит. Ей моя мама дарит французские духи на все праздники. И к своему стилисту записала, он ей причёску будет делать на торжество. Отец оплачивает.

— Деньги, Дима, в нашей жизни — это ещё не всё, — говорит Виртуозов. — Хорошее настроение ни за какие деньги не купишь.

— А хорошее бриллиантовое колье — да, — улыбается Христаради. — Давайте Цецилии Артуровне колье подарим, а?

— Дима прав, — говорит Валя. — Надо ей купить что-нибудь красивое. На долгую память. Чтоб мы школу закончили, а она всю жизнь о нас помнила. Не колье, конечно, но, например, бусики.

— Бусики! Ой, не могу! — Христаради чуть с лавки не свалился, так ему стало смешно.

— А где мы возьмём деньги? — спрашивает Наташа Каланча. — В родительской кассе осталось сорок восемь рублей.

— А давайте все скинемся! — предлагаю я. — Рублей по двадцать. Нас в классе десять мальчиков и одиннадцать девочек — итого получается ровно двадцать один человек. То есть четыреста сорок рублей.

— Четыреста двадцать, арифметик! — говорит Юрка Гадов. — И что мы на них купим? В наши дни мы на них ничего не купим.

— Четыреста двадцать да мои восемьдесят сверху, — говорит Христаради, — это уже пятьсот. Особо, конечно, не разгуляешься, но что-нибудь придумать можно.

— А давайте купим ей торт! С дарственной надписью: «Дорогой Цецилии Артуровне на долгую память», — предлагаю я. — А что? Чаепитие устроим!

— Ага! И сами этот торт слопаем, а на память-то что? Коробка картонная останется? — возражает Виртуозов.

— Я знаю! — кричит Нинель. — Мы купим пряжу и свяжем ей мохеровый шарфик! К новому пальто!

— А кто вязать будет? — спрашиваю. — Ты умеешь вязать?

— Нет…

— А ты? — Я пристально смотрю на Каланчу.

— Не умею, — она ёжится под моим взглядом.

— А ты, Гадов?

— Офонарел? Ща как дам между глаз!

— Придумал! — Валя аж подпрыгнул от радости.

«Ну, — думаю, — эврика! Амфитеатрова постоянно посещают гениальные идеи».

— Мы подарим ей… — Он даже таинственности подпустил в лицо. — Мы подарим ей ежедневник!

— Ежедневник?

— Ну да! Чтоб она туда записывала все ежедневные дела. А ещё можно кулинарные рецепты.

— Валя, ты, может быть, забыл, но ежедневник мы Цецилии Артуровне в прошлом году дарили, — говорит Нинель.

— И в позапрошлом! — поддакивает Виртуозов.

— Ну, тогда набор автоматических ручек, — не унимается Валя.

— Ты, Амфитеатров, конечно, оригинал, но не до такой же степени. — Христаради похлопывает его по плечу. — Я вот что предлагаю: мы с отцом купим колье, ну, типа от нас всех, а потом сочтёмся, ребята. Как, по рукам?

— Знаем мы твоё «сочтёмся», Димочка! — вспыхивает Нинель. — Нам потом всем классом за тебя домашку прикажешь делать, да?

— Ну зачем же всем классом? Я и на индивидуальные занятия согласен. Натаскаешь меня по математике?

— Вот ещё!

— А давайте мы отведём её к моей тетке-гадалке? У неё как раз сеанс стоит пятьсот рублей, — предлагает Каланча. — Всю правду ей, сердечной, расскажет! Ничего не утаит!

В общем, за этими спорами просидели мы до вечера. Много было разных идей, но ни одной дельной. Кто-то даже звезду на небе Цецилии предложил подарить. Там в рассрочку можно оплатить. Но мы прикинули, нам десять лет как минимум всем классом эту звезду придётся отрабатывать.

Когда уже все было отчаялись, а я вспомнил, что Бабака дома с утра невыгулянная, меня вдруг осенило. Просто нашло какое-то озарение!

— А давайте купим ей щенка, — говорю. — Цецилия же, — говорю, — одинокая. Будет с кем коротать вечера.

Что тут началось! На меня все накинулись и давай целовать, обнимать! Обрадовались все — никто же с утра не ел ничего: голодные, по домам охота. В общем, на том и порешили, что завтра после уроков поедем на птичий рынок. Выбирать щенка.

Идти решили вчетвером: Валя, я, Нинель и Христаради. Но Гадов тоже увязался, хотя его не звали. На рынок мы пришли все такие воодушевлённые. Спорили ещё, кого лучше покупать — пуделя или тойтерьера. Дима всё какого-то мастино наполетано предлагал, чтобы как у отца, но за ним надо было ехать в питомник. За город.

Когда мы пришли в собачий сектор, пыл в нас сразу угас.

— Сколько, — спрашиваем у мужчины в рваном ватнике, — стоит ваш пуделишка?

Этот пуделишка нам сразу бросился в глаза. Сидит на дне коробки из-под торта, трясётся, кудельки у него по всей мордочке. А мужчина посмотрел на нас и отвечает с прохладцей:

— Две тысячи.

— Отдайте за пятьсот, не прогадаете! — мгновенно сориентировался Христаради.

Но мужчина даже не ответил ничего, отвернулся от нас и в небо смотрит.

Идём дальше. А дальше по курсу тётенька в спортивном костюме и енотовой ушанке на голове. Вокруг неё щенков видимо-невидимо!

И все в клетках, не в коробках каких-нибудь из-под тортов. Сразу видно: профессионал!

— Сейчас мы с ней сторгуемся по оптовой цене, — шепчет мне Христарди. — Нинелька, выбирай, какой нравится?

— Вот этот! — говорит Нинель и тычет пальцем в тойтерьера.

А у этого тойтерьера на шее голубой бант — мальчик, значит. В два раза бант тойтерьера больше, и как только Нинель его разглядела?

— Берём этого за пятьсот, не торгуясь! — говорит Дима тётеньке и широким жестом протягивает деньги.

— Ишь шустрый какой! — ухмыляется тётенька и показывает нам золотой зуб во рту. — За пятьсот, мальчик, ты у мёртвого осла уши купишь.

— Прямо акулы бизнеса, а не любители животного мира, — обиделся Дима. — Надо папе сказать, чтобы он эту шайку-лейку приехал разогнал.

Папа у Димы может. Он у Димы депутат Государственной Думы.

Долго мы ещё ходили по рядам — отвернулась от нас фортуна. Никто из торговцев нам навстречу не шёл. Никто в наше положение не попытался войти.

— Сквалыги! — негодовал Юрка Гадов. — Таких к животным на пушечный выстрел нельзя подпускать!

— Ой, гляньте! — вдруг кричит Нинель. — Таксочка! Ой какая сладенькая!

И правда. Глядим: в корзинке прямо на земле сидит маленький такой щеночек таксы, разглядывает нас умными глазёнками. А возле него древняя старушка в пуховом платке. Но мы к ней сразу не подошли, мы учёные. Стоим в сторонке, интереса к щеночку не проявляем. Прикидываем с какого боку лучше обаять старушку, чтобы не прогадать. Но она сама вычислила нас, хитрая.

— Что, ребятки, нравится? — спрашивает шёлковым голоском и кивает на щенка.

Но знаем мы этих милых старушенций! Такая обвесит — глазом не моргнёт. Она параллельно с щеночком говядиной ещё торговала.

— Нет, бабушка, — отвечаем, — не нравится. Мы просто так тут стоим, прохлаждаемся.

— Нравится-нравится, — старушка опять говорит, — по глазам вижу.

— Да что вы, женщина? У нас и денег-то нет. — Валя делает непонимающие глаза.

— Нету? — Старушка заметно огорчилась. — Ну что ж, на нет и суда нет.

— Ты чего, Амфитеатров! — пихает его в бок Нинель. — Уйдёт же собачка!

— А вообще, знаете что? — говорит вдруг старушка. — А забирайте за так!

— Как это за так? — удивляется Гадов.

— Даром, значит. Отдаю!

Мы стоим в замешательстве, глядим друг на друга, моргаем.

— Ну, чего же вы? Забирайте, говорю, пока не передумала.

— Ой, бабушка, спасибо огромное! — Первой из нас опомнилась Нинель. — Давайте мне, я его в курточку засуну, за пазуху. Это мальчик?

— Девочка. Только за пазуху её не надо, мало ли…

— А как её зовут?

— Матильда.

— А что она ест?

— Всё.

Забрали мы щеночка и на радостях ещё зашли в зоомагазин. Купили Матильде ошейник с поводком и килограмм жевательных косточек.

Вот Цецилия Артуровна-то обрадуется! А до понедельника решили, что Матильда поживёт у меня.

Под чутким Бабакиным руководством.

— Это крыса, — с порога заявила Бабака. — Екатерина Алексеевна, ваш мальчик принёс в дом крысу. Немедленно примите меры.

— Ты с ума сошла? Это такса! Породистая кроличья такса. Гляди, какие у неё острые зубы!

— Сын, ты сердобольный мальчик, и это похвально, — говорит папа. — Но крыса — это уже слишком. Когда ты привёл в дом Бабаку, мы понегодовали-понегодовали, но смирились. А крысы должны жить в подвалах. Или в канализациях. Ей с нами будет нехорошо.

— Да как вы не понимаете? — горячусь я. — Это подарок для Цецилии Артуровны! На день рождения! Этого щенка мы купили у бабушки на базаре.

— На какие деньги, позволь узнать? — строжится папа.

— Мы скинулись всем классом! — Про то, что Матильда досталась нам бесплатно, я решил не говорить. — Это самая настоящая такса!

— Крыса, и это моё последнее слово, — говорит Бабака и уходит в комнаты.

— Давайте проведём эксперимент, — предлагаю я. — Сейчас я дам ей палец, и если Матильда — крыса, она меня цапнет. А если нет, то просто лизнёт, — говорю я и смело сую ей палец.

— А-а-а-а-а! А-А-А-А!

— Что и требовалось доказать, — доносится из комнат. — Надо от неё избавляться. Пока ещё не поздно.

В полночь мы накормили Матильду говядиной и отнесли в подвал. Не скрою, мне немного взгрустнулось, когда я смотрел ей, убегающей, вслед. Но папа обнял меня и сказал:

— Будь мужественным, сынок, — и похлопал меня по плечу.

В ту ночь я не мог уснуть и по привычке считал овец. Но вместо овец почему-то считались крысы. Они шли бодрым аллюром, уткнувшись носами в землю. Лишь одна обернулась и посмотрела на меня с укором.

— Эх, Костя, Костя… — безмолвно сказали её голубые глаза.

— Костя, ты с ума сошёл! Зачем ты снова приволок эту крысу?

Мама стояла на табурете посреди кухни, а из Бабакиной миски, не обращая ни на кого внимания, лакала молоко Матильда.

— Она меня объедает! — возмутилась Бабака. — Кошмар!

— А гостей за порог выставлять — это, по-твоему, не кошмар? — не отрываясь от миски, сказала крыса. — Мне бетонную стену всю ночь пришлось грызть, чтобы в отчий дом вернуться!

— Чего она там пищит? — испугалась мама. — Я, между прочим, на седьмом месяце! Меня, между прочим, пугать нельзя!

— Она говорит, что сейчас покушает и уйдёт, — объясняет Бабака.

— Как же, размечталась! Не ты меня приглашала, не тебе и выдворять! Костя, ты меня больше не выгонишь? — Матильда посмотрела на меня с укором. — Там, в подвале, знаешь как сыро и холодно?

— Мотя, пойми, я бы с удовольствием, но ведь я не один тут живу. Нас четверо, и большинством голосов решено, что нам не по пути…

— А я плевать хотела на остальных. Особенно вот на эту вот волосатую! — Мотя покосилась в сторону Бабаки. — Меня бабка Глафира тебе отдала? Тебе! Значит, ты теперь мой хозяин.

— Вообще-то мы тебя Цецилии Артуровне на день рождения хотели подарить. Вернее, хотели таксу подарить, а получается, что тебя…

— Да? — заинтересовалась крыса. — А что, Цецилия Артуровна — неплохая женщина?

— Да она у нас замечательная! Знаешь как собак любит!

— Ну и отлично тогда, — удовлетворённо кивает крыса. — Я тут у вас денек-другой перекантуюсь, отъемся, лоск наведу, а там и распрощаемся.

Что делать? На том и порешили. Мы, Косточкины, люди мягкосердечные — сирых и убогих привечаем, последней рубахой поделимся, если что. Из нас любой сумеет верёвки свить. А уж Матильда тем более.

Разъелась она на Бабакиных харчах, с её законного места в коридоре попросила. Но Мотя, кстати, ничего оказалась крысой. С папой в шахматишки по вечерам режется, с мамой вяжет ползунки для Аделаиды, мне поделку для урока труда смастерила. Из куска пенопласта выгрызла замок Алькасар — миниатюрную копию. Я за неё пять с плюсом получил.

И только с Бабакой они не нашли общего языка. А всё из-за ревности.

Ревновала её Бабака смертельно. К маме, к папе, ко мне. К исходу воскресенья, на закате, собралась даже уйти из дому. Закинула котомку за плечо — и к дверям. Кое-как уговорили мы Бабаку остаться.

А в понедельник я Матильду в школу повёл на поводке. Я же так никому из наших и не сказал, что мы крысу взяли вместо таксы. Думаю, зачем народ зря расстраивать, всё равно уже не купить другого подарка — денег нет. Примарафетилась наша Матильда, подкрутила усы, шерсть лоснится, хвост столбом — вылитая такса!

Поместили мы её с ребятами в коробку и пошли в актовый зал на концерт. Нас усадили в первом ряду, Нинель, Христаради, Гадова и меня, — как представителей оргкомитета.

Начался концерт. На сцене «Преступление и наказание» идёт, и Цецилия Артуровна с новой причёской сидит за столиком, вся обложенная цветами. А Раскольников из десятого «А» старуху-процентщицу из десятого «Б» убивает поролоновым топором. Матильда мне шепчет из коробки:

— Открой крышку, посмотреть охота!

— Сиди тихо, — говорю. — Ты же сюрприз. Потом директор выступал — декламировал стихи. Хорошие у него стихи, про Родину и ещё про разведчика Панкратова, который семерых спас.

— Дай мне посмотреть на вашего директора, — опять просит Матильда. — Он что, видный мужчина?

— Он с лысиной мужчина. Сиди тихо, кому говорю!

Потом Нинель вышла на сцену. Такая красивая, уверенная в себе — ей к выступлениям не привыкать, она на них собаку съела. Села за пианино, стала из «Пер Гюнта» играть про троллей. А физрук с шестиклассниками стал строить живую пирамиду. Ловко так — все в синих трико.

«Пам-пам-пам-пам-РАМ-пам-пам, РАМ-пам-пам, РАМ-пам-пам», — очень музыка у композитора Грига сильная, такая тревожная. Я хоть этих скандинавских троллей в глаза не видел, а тут чувствую, полезли прямо изо всех щелей! Вот волшебная сила нот!

— Ну всё, — говорит Матильда. — Мне надоело сидеть! — и вдруг как выпрыгнет из коробки, да прямо на сцену — шмыг! Прямо Цецилии Артуровне под ноги.

Что тут началось! Подскочила Цецилия и по сцене забегала.

— Караул! — кричит. — В здании крыса!

А Нинель играет, а зрители визжат, особенно девочки и учительницы начальных классов, а тролли идут прямо полчищами! А пирамида живая обрушилась! А Матильда прицелилась и скок — прямо Цецилии Артуровне на праздничную юбку! Вцепилась в неё лапками и кричит:

— Цециличка! Это я, твоя Мотечка! Теперь мы навсегда с тобой вместе!

Цецилия Артуровна тут упала в обморок.

Никогда она раньше не видела крыс так близко.

А когда очнулась, мы ей всё объяснили — и про подарок, и про бабушку с базара, и про таксу, которая оказалась крысой. Цецилия Артуровна нас внимательно выслушала и говорит:

— А знаете что? Это даже к лучшему, что Мотя не собака. У меня же на собачью шерсть аллергия. Я всю жизнь о собаке мечтала, а завести никак не могла. А вы молодцы! Матильда хоть и крыса, а с виду вылитая такса, никто не отличит. Мы теперь с ней будем гулять по вечерам в парке и тетрадки вместе проверять. Правда, Мотечка?

— Конечно, Цециличка. Можно я тебе поцелую?

Глава 17

Средство Бабакулоса

Первый признак весны — это рассада в кухне на подоконниках.

Мама выращивает её каждый год — в донышках от пластиковых бутылок и в коробочках из-под кефира. А в конце мая мы её, то есть рассаду, отвозим в Рассказиху и высаживаем на грядки. Так что помидоры, перцы и баклажаны у нас собственные. Натурпродукт, так сказать.

Но иногда мне кажется, что мама всё-таки перебарщивает. Она с этой своей рассадой возится прямо как с дитём малым. Каждое утро бежит сломя голову на кухню, чтобы, не дай бог, не пропустить время полива. Оно каждый день сдвигается чуть-чуть — мама с первым лучом солнца рассаду поливает. У неё есть специальная леечка, жёлтая. Она в эту леечку отстоянной воды нальёт, каплю чудодейственного средства из синей бутылочки капнет и орошает свои помидоры под углом в 45 градусов.

А теперь, когда мама беременная, стало совсем плохо. Она теперь все больше разговаривает не с нами, а с будущими перцами и баклажанами. Сядет на табурет у окошка и рассказывает им что-то, рассказывает. Про самочувствие, про тяжесть в ногах, про то, что просит-просит Стёпу купить кроватку, а ему все некогда!

На меня тоже жалуется помидорам, мол, от рук отбился и по русскому опять схватил пару.

А с сельдереем мама умудряется даже Бабаке косточки перемыть!

Мы сначала опасались за мамин рассудок. Но потом папа в женской консультации проконсультировался, и мы маленько успокоились. Будущие роженицы ещё и не такое творят! Некоторые вообще разговаривают с телевизором сутки напролёт. Выберут себе какого-нибудь ведущего криминальных новостей и изливают ему душу.

Сегодня воскресенье, мама с папой уехали в дендрарий подышать свежим воздухом и сфотографироваться на фоне заснеженных сибирских кипарисов. Мама с животом стала такая хорошенькая — сплошное загляденье! Все мужчины на неё заглядываются.

Мы с Бабакой вдвоём остались, не считая рассады. И дёрнул же меня чёрт забраться на подоконник! Я хотел покормить синиц салом — они всегда прилетают ко мне на карниз, уже учёные. Но Бабака как-то странно реагирует на них. Вроде бы культурная собака, а как завидит птиц — прямо с цепи срывается! Лает, прыгает, на стекло грудью кидается, словно они это несчастное сало у неё из миски воруют.

Вот и допрыгалась — мамину синенькую бутылочку смахнула хвостом с подоконника.

А та, как водится у всего стеклянного, при ударе об пол разбилась. Ещё и стены перепачкала.

— Ты что, — кричу, — наделала?! Мама теперь нас убьёт! Она эти удобрения заказывала по каталогу из Израиля, ждала их полгода!

— А чего они разлетались тут? — рычит Бабака на синиц и принимается что-то выкусывать под хвостом. Он всегда так делает, чтобы свои бесстыжие глаза от меня спрятать. Прямо не знаменитая говорящая Бабака Косточкина, а двортерьер Тузик какой-то.

— Ты не увиливай от ответственности! — говорю. — Думай лучше, что будем делать. Как следы замести, пока мама не вернулась?

— Нет ничего проще! — отвечает Бабака. — У меня точно такая же пустая бутылочка под ковриком сохранилась. Надо её наполнить какой-нибудь синей жидкостью для отвода глаз, а стены отмыть. Вуаля — и мама ничего не заметит!

— Легко тебе «вуаля» говорить! — говорю я, оттирая от обоев ужасные чернильные пятна. — А где мы такую жидкость возьмём? Она вон какая тягучая! И аромат специфический — гусеницами, пригретыми на солнце, пахнет.

— Нет ничего проще! — говорит Бабака и берёт меня за руку. — Пошли!

Она заводит меня в ванную и открывает хозяйственный шкафчик.

— Где-то я тут синьку с утра видела… Ага, вот она! Неси скорей какую-нибудь кастрюльку, сейчас мы нахимичим чего надо.

Я приношу из кухни эмалированную кастрюлю, и мы наливаем в неё синьку «Невскую».

— Теперь нужно загустить чем-нибудь, — говорит Бабака со знанием дела. — Вот этим, например. — Она выдавливает в кастрюлю полтюбика зубной пасты «Colgate». — Тащи ложку, размешать надо!

Мы елозим ложкой по дну кастрюли, и синяя жидкость на глазах приобретает требуемую густоту, а заодно восхитительный небесно-голубой оттенок.

— Отлично! — восклицает Бабака.

— Но теперь цвет не подходит!

— Действительно… Ну да ничего.

Бабака бежит в прихожую и возвращается оттуда с тюбиком крема для обуви.

— «Чёрный нубук» — то что надо! — Щедрой лапой она выдавливает из тюбика длиннющего кремового червяка.

— Слишком темно, — огорчаюсь я. — Это «полярная ночь», а у мамы, скорее, «небо над Парижем».

— Не придирайся, и так сойдёт.

— Тебе, может, и сойдёт, а мама нас сразу раскусит. Давай я сам!

Я ставлю кастрюлю в раковину, открываю шкафчик и поочерёдно отправляю в неё полпачки «Обычного стирального порошка», три колпачка кондиционера «Ленор», кусок хозяйственного мыла, полфлакона пены для ванны «Сто рецептов красоты» и горсть морской соли. Потом я всё это тщательно перемешиваю, немного жду, когда в агрессивной среде растворится мыло, и демонстрирую результат Бабаке:

— Ну как?

— Слишком густо. Надо разбавить чем-нибудь.

Я беру с полочки папину пену для бритья «Gillette» и дезодорант «Axe», мамин лосьон для сухой кожи «Огуречный», тоник для умывания «Olay», ополаскиватель для полости рта «AloeDent», жидкость для снятия лака «Нежность», Бабакино средство от блох «Happy Dog» и свой собственный одеколон «Хвойный лес», который мне подарила на день рождения Нинель. Секунду подумав, я ставлю «Хвойный лес» обратно на полочку, а всё остальное тщательно перемешиваю в кастрюле и снова показываю Бабаке:

— А сейчас?

— Сейчас запах какой-то неприятный.

Я поднимаю кастрюлю и решительно направляюсь в спальню к родителям. На мамином туалетном столике я беру духи «Chanel № 5», крем «Бархатные ручки», средство для удаления кутикулы «Sally Hansen», скраб для тела «Body Shop», коробку с гримом «Мах Factor», два тюбика гигиенической помады «Nivea» со вкусом клубники, три апельсиновых корочки (мамино средство от моли) и недрогнувшей рукой отправляю всё это в ненасытное чрево кастрюли.

Через минуту мы с пристрастием изучаем полученный результат.

— Цвет — изумительный, точь-в-точь «небо над Парижем», — хвалит меня Бабака. — А запах! Просто какой-то шарман!

— И с густотой всё в порядке. — Я смотрю в кастрюлю с нескрываемой гордостью. — Только вот консистенция неравномерная. Надо это дело хорошенько вскипятить.

Мы водружаем кастрюлю на плиту, включаем газ и ждём.

Через две минуты кухня наполняется концентрированным запахом сирени и синеватым дымком. Ещё через две кастрюлька начинает громко булькать и причмокивать.

— Ой, по-моему, она оживает! — говорю.

— Не мели чепуху! — обрывает меня Бабака и твёрдой лапой выключает газ. — Готово.

Синяя субстанция в кастрюле остыла. Мы переливаем её через воронку в бутылочку, плотно закупориваем крышкой и облегчённо вздыхаем.

Дело сделано, остаётся ждать маминого возвращения. Будь мы благоразумны, именно так бы и сделали. Но благоразумие в тот день нас покинуло, и мы решаем испытать наше средство на маминых помидорах.

Капнув из бутылочки в жёлтенькую лейку, мы выбираем самый хилый росток в кефирной коробочке и щедро его орошаем.

— Смотри! — кричит Бабака. — Он умирает! Выкидывай его в мусорное ведро!

И правда, саженец прямо на глазах теряет листики и скукоживается. Да ещё и тоскливо при этом пищит.

— Ужасно! — говорю. — Мы с тобой сварили какой-то сильнодействующий яд. Может, кураре? Или цианистый калий?

— Нет, — отрезает Бабака, — у них другая химическая формула. Ой, гляди, он, кажется, оживает…

И точно, наш росток, чуть было не погибший, вдруг пронзительно пискнул, точно испустил боевой клич, и ка-а-ак стрельнет побегом вверх!

К потолку за секунду вымахал и стал отращивать листья! Они прямо на глазах увеличиваются, как лопухи под забором в Рассказихе!

А наверху, под абажуром, помидор растёт. Сначала он с теннисный мячик стал, потом с апельсин, потом с мяч футбольный, а потом с астраханский арбуз! Висит под потолком, покачивается — красненький, сочный!

— Ничего себе! — говорю. — Из такого салат на весь подъезд можно приготовить! Вот это да!

Только я так сказал, открывается входная дверь — родители с прогулки вернулись.

— Ой, какие я сегодня помидорчики в дендрарии видела! — кричит мама с порога. — Размером с ананас! Вот такенные! — Она заходит в кухню и осекается. — Костя, что это?!

— Где? — спрашиваю я с напускным безразличием.

— Под потолком, у лампочки, — не видишь? — Мама так и села, и папа следом за ней сел.

— Вы только не волнуйтесь, — говорю, — это мы с Бабакой сварили новое удобрение. От него помидоры увеличиваются десятикратно в размере.

— А сосиски от него случайно в количестве не увеличиваются? — спрашивает папа. — А то мы с мамой такие голодные, а в холодильнике осталась только одна сосиска.

— Не знаю, — пожимаю я плечами. — Давайте попробуем.

Бабака достаёт из морозилки сосиску и поливает её из леечки.

Мы глядим на сосиску, но с ней ничего не происходит. Ровным счётом ничего.

— Наверное, ваше удобрение на свинину не действует, — огорчается папа.

— Смотрите! — вдруг кричит мама. — Она растёт! Растёт! Это неописуемо!

Сосиска действительно росла и при этом тихонько попискивала. Сначала она распухла до размеров сардельки, потом стала с батон докторской колбасы, потом с кабачок. Достигнув размеров молочного поросёнка, сосиска взвизгнула и перестала расти.

— Ого-го! — сказал папа.

— А то! — сказала Бабака.

— Мы ещё и не такое можем! — сказал я.

А мама подумала и сказала:

— Вы гении!

— Только представьте себе, какие перед нами открываются горизонты! — вдохновенно вещал папа, уплетая салат из помидора с майонезом.

Мы сидели на кухне, за круглым столом, под оранжевым абажуром. Сверху на нас свешивалась листва, ботва, гигантские помидоры, циклопические перцы и колоссальные баклажаны. На широком блюде лежала наполовину съеденная нами сосиска в окружении консервированного горошка размером с грецкий орех.

— Мы станем богатыми! Мы наладим массовое производство нашего удобрения и будем его экспортировать! Мы сможем купить плазменный телевизор! Даже два! Мы наконец поменяем машину! Мы купим две машины! Да что там — мы переедем в новую квартиру, а лучше выстроим собственный дом! — на ходу сочинял папа. — Или знаете что? Мы купим замок где-нибудь в Бордо и переедем туда всей семьёй! Или нет! Нет! Мы улетим на другой континент — в Австралию! Купим ферму и будем выращивать гигантские овощи, фрукты, поросят, овец и продавать их людям!

— Мы будем раздавать их людям, — вклинивается в папины мечты мама.

— Ты права, женщина! Ты сто раз права! Мы будем РАЗДАВАТЬ их людям и так решим проблему голода на Земле! Мы создадим фонд борьбы с генно-модифицированными продуктами! Мы будем ратовать за здоровый образ жизни и натуральное хозяйство!

— А как мы назовём наше удобрение, я стесняюсь спросить? — говорит Бабака.

— Может быть, «Чудесное удобрение Косточкиных»? — предлагает мама.

— Нет, мы назовём его просто: «Средство Бабакулоса», — говорю я.

— Спасибо, — скромно говорит Бабака.

— Давайте начнём прямо сейчас! — горячится папа. — Сын, тащи формулу! Мы наварим средства Бабакулоса на целый дом!

— Какую формулу? — не понимаю я.

— Как же? По которой ты средство Бабакулоса варил.

— Но у меня нет никакой формулы, — говорю. — Это всё получилось абсолютно случайно. По наитию.

— Гм-гм, — хмурится папа. — Это нехорошо… Ну да ничего! Вы ведь наверняка помните ингредиенты?

— Ингри-что?

— Ну, из чего вы варили средство, помните?

— Э-э-э… Кажется, да…

— Отлично! Давайте начнём с самого начала.

— Мы взяли кастрюлю и пошли в ванную. Там мы открыли шкафчик и достали синьку.

— Сколько? — Папа всё тщательно конспектировал в блокнот. — Сколько вы налили синьки?

— Не помню. Мы всё делали на глазок.

— Ладно, — вздыхает папа. — Дальше что?

— Дальше полтюбика зубной пасты, это я хорошо запомнила, — говорит Бабака. — А потом мы добавили полпачки стирального порошка, три колпачка кондиционера, кусок хозяйственного мыла, полфлакона пены для ванны и горсточку морской соли.

— Молодец, Бабака! — похвалила мама. — Недаром ты в контрразведке работала.

— Что вы! — Бабака довольно виляет хвостом. — Память у меня фотографическая.

— …и горсточку морской соли, — записывает папа. — Что было потом?

— Потом я взял твою пену для бритья, дезодорант, мамин лосьон для сухой кожи, тоник для умывания, ополаскиватель для полости рта и жидкость для снятия лака.

— А потом мы пошли в спальню, добавили духи, крем для рук, средство для удаления кутикулы, скраб для тела, коробку с гримом и два тюбика гигиенической помады со вкусом клубники. Всё это мы довели до кипения на медленном огне.

— Это всё?

— Всё.

— Отлично, рецепт готов. Приступим к делу!

Мы взяли чистую кастрюлю и тщательно смешали всё, что было указано в папином списке. За недостающим я быстренько сбегал в универмаг. Когда средство Бабакулоса было готово, мы решили испытать его на оставшемся ростке помидора.

— Для чистоты эксперимента, — сказал папа и капнул средство в пакетик из-под кефира.

Росток ойкнул и тотчас же принялся расти. Он рос удивительно быстро, гораздо быстрее, чем в прошлый раз, и, когда достиг потолка, вдруг крикнул что-то по-китайски и… выбросился в открытую форточку! Прямо с коробочкой!

— Что-то тут не то, — подытожил папа. — Такое средство пагубно влияет на психику растений. Это явный брак.

— Вспомнил! — закричал я. — Мы же забыли выдавить крем для обуви! Давайте заново!

Мы сварили средство Бабакулоса № 3 и испытали его на ростке зелёного перца.

Результат оказался плачевным. За какие то десять секунд перец стал в два обхвата диаметром, расплакался и лопнул, забрызгав помещение зловонной болотной жижей.

— Опять не то! — возопил мой отец.

— Это потому, что мы забыли про средство от блох для нормальной шерсти, — Бабака говорит.

— Эврика! — воскликнул папа и быстренько сварил средство Бабакулоса № 4.

Его мы испытывали на баклажане. Получив порцию средства, баклажан не издал ни звука (что уже настораживало) и стал свирепо расти в длину, в ширину и в высоту одновременно. Нам сделалось страшно, поскольку баклажан грозил заполонить собой всю квартиру и выселить нас из дома. Но, к счастью, всё обошлось. Вытеснив нас из кухни, баклажан закашлялся, чихнул и стал уменьшаться. Он уменьшался, уменьшался и уменьшался, пока полностью не исчез.

— И снова промах! — На папе не было лица. — Вы больше ничего не забыли, случайно?

— А корочки? Три апельсиновых корочки — от моли! — завопил я как резаный.

Вскипятив средство Бабакулоса № 5, мы решили испытать его на…

— А испытывать-то больше не на чем, — грустно сказала мама. — Рассада кончилась. А в холодильнике шаром покати!

— Испытывайте на мне! — Бабака смело шагнула вперёд.

— А ты не боишься? — спросил папа. — Может, не стоит так рисковать?

— Ради науки я готова на всё! Испытывайте! — сказала Бабака и трагически легла на обеденный стол.

Папа взял пипетку и, прицелившись, капнул Бабаке на нос.

На мгновение всё стихло. Даже синицы за окошком перестали щебетать. Даже трамваи уже не звенели. Мы окунулись в абсолютную, глухую, тревожную тишину. И лишь удары храброго собачьего сердца раздавались в этом кошмарном безмолвии.

И вдруг произошло чудо. На наших глазах Бабака стала преображаться. Свалявшаяся шерсть зашелковилась и заструилась мягкими волнами по столу. Зубы, обнажённые в напряжённом оскале, забелели, а клык, потерянный в бою с ротвейлером, вырос заново. Чёрно-коричневый нос приобрёл младенческий розовый цвет. Глаза заблестели, прояснились, в них появился здоровый щенячий задор.

— Она молодеет! — взвыла мама, как дикая кошка, схватила пипетку и капнула себе на язык.

— Авантюристка, стой! — крикнул папа, но было поздно.

На наших глазах мама начала хорошеть. Морщинки у глаз расправились, щёки запылали здоровым румянцем, выщипанные брови загустели, а волосы, стриженные под каре, мгновенно отросли до пояса. И даже мамины отекавшие ноги вдруг сделались стройными! Мама подхватила со стола Бабаку, и эти сумасшедшие с громким хохотом и лаем закружились по кухне!

— Они сошли с ума! — ужаснулся папа.

— Да ну тебя, Стёпка! — рассмеялась мама. — Лучше посмотри, какие мы теперь красавицы невозможные! А легко-то как! Я тяжести в животе вообще не чувствую!

— Серьёзно? — заинтересовался папа. — А у тебя, Бабака, как самочувствие? Вы в детство, случайно, не впали?

— Самочувствие прекрасное, Степан Валерьянович! — продолжая кружиться, завопила Бабака.

— Выходит, у нас получилось! — возликовал папа. — Выходит, мы наладим массовое производство и будем…

— Э, нет! — Мама вдруг остановилась. — Никакого массового производства! Ты что же, хочешь, чтоб вокруг все женщины стали хорошенькими? Я не согласна! Этим средством мы с Бабакой вдвоём будем пользоваться. Оно, так сказать, для внутрисемейного применения придумано. Эксклюзивно. Ведь так, сынок?

— Конечно, мама, — соглашаюсь я.

— А как же плазменный телевизор? А ферма как же? — расстраивается папа.

— Ничего, жили без этого телевизора и дальше прекрасно проживём, — говорит мама. — Так что про средство Бабакулоса никому ни слова. Договорились?

— Договорились, — киваем мы с папой. — Хотя вы у нас и без всякого средства прехорошенькие.

Но, знаете, мама потом сама же не утерпела — проболталась обо всём Сюртуковой-Балалайкиной. Поделилась с ней бутылочкой и рецептом с уговором: никому — ни-ни. А та, мол, я завсегда — могила!

С тех пор так оно по России-матушке и кочует, наше средство — из рук в руки, из уст в уста. Про него по телевизору в передаче «Жить здорово» рассказывали. Слыхали?

Глава 18

День рождения Христаради

— Мама, ты не понимаешь. Автомат Калашникова у Димы тоже есть. Причём не пластмассовый, а настоящий. Ему папа подарил на Рождество.

— Какой ужас! Тогда давай купим вон того мишку, — предлагает мама. — Посмотри, какая у него жалостливая мордочка.

Как вы уже наверняка догадались, мы с мамой находимся в магазине игрушек. Чтобы выбрать для Димы Христаради подарок ко дню рождения.

— Мишку? — улыбаюсь я её наивности. — Сразу нет. Во-первых, Дима его тут же распотрошит, чтобы посмотреть, что внутри. А во-вторых, Христаради вообще ко всему жалостливому подозрительно настроен. Это у них семейное.

— Странный какой-то мальчик этот Дима, — говорит мама. — А ты уверен, что хочешь пойти к нему на день рождения? Это безопасно?

— Да у них там знаешь сколько охраны? Целый кремлёвский полк! Они с папой живут за городом, в особняке колониального стиля. У них по периметру натянута колючая проволока и пущен электрический ток. Прошлым летом один сорвиголова полез к ним в сад за вишней и поджарился верхом на заборе. Так что ты не волнуйся, мама.

— Тогда, может, ему какого-нибудь говорящего робота, трансформера, а? Что у вас сейчас популярно?

— Мам, давай лучше купим что-нибудь Аделаиде, — говорю. — Пинетки или чепчик. А подарок Диме я сам потом выберу.

В воскресенье за нами с Валей Амфитеатровым приехали два лимузина, чтобы отвезти на день рождения. Мы с Валей живём в одном доме, только в разных подъездах — я в третьем, а он в первом. Вот и получилось, что пришлось посылать за нами сразу два. Это Дима так распорядился, мол, лимузин строго к подъезду!

Но всё равно загвоздка вышла. Дворик у нас маленький, там и двум запорожцам не разъехаться, какие уж тут лимузины! Да ещё выбоины кругом и огромная лужа. Въехать-то они во двор въехали, а обратно никак не получается. Из подъездов высыпали жильцы — не каждый день в наших окрестностях застревают лимузины. Стоят все, рты раскрыли, моргают, как рыбы в Оби. А дядя Коля Расторгуев в майке и трениках залез на тополь и командует оттуда:

— Правее бери! Ещё, ещё! Заднюю, дурень, заднюю включай!

Я опустил тонированное стекло и говорю ему с заднего сиденья (в руке у меня бокал детского шампанского и роза в петлице) — говорю ему:

— Дядя Коля, вы бы слезли с берёзы, а то спину застудите!

— Поговори у меня, щенок! — кричит дядя Коля с ясеня. — Разъездились тут, аристократики желторотые! Ежова Николая Ивановича на вас нет!

Хотел я у дяди Коли спросить, что за Николай Иванович такой, но тут шофёр в лайковых перчатках высунулся из машины и погрозил ему пальцем. А может, и не пальцем. Дядя Коля сразу слез с канадского клёна и поспешил домой.

В общем, с грехом пополам вырулили мы со двора. Мама помахала нам платочком из окна, а до этого дала напутствие на дорожку:

— Ты там, Костя, держись с достоинством, но без пафоса.

— Без чего?

— Не груби и не заискивай. А если чёрной икрой будут угощать, не ешь. Это рыбьи яйца, не более.

А папа обнял меня по-товарищески и долго жал руку.

— Что вы, — говорю, — в самом деле, как на фронт меня провожаете?

Ничего на это родители не ответили, а Бабака украдкой сунула перочинный нож мне в карман. Чудаки, право слово!

Едем мы с Валей по весенним проспектам в лимузинах — я в голубом, он в розовом. Из-под колёс брызги во все стороны, из окон музыка, из выхлопной трубы дым. Сразу видно — на торжество к другу едем, не хухры-мухры!

Розовый шофёр моего обогнал и пристроился чуть сбоку. Валя из окошка высунулся и рожи корчит, мол, как мы вас лихо сделали!

Разозлился я и давай своего настропалять.

— Дяденька, поддайте газу! — говорю. — Обгоним их, чтобы жизнь пряником не казалась!

— Не положено, — отвечает.

— А строить гадкие рожи положено? — возражаю я. — Ну, дя-яденька, ну пожа-алуйста!

Таки уговорил я его, раздразнил в нём шофёрский азарт. Ударили мы по газам и мигом их обогнали! И фонтаном брызг окатили в придачу. Они едут, бледно-розовые такие, в чёрную крапинку — умора! Нечего было Вальке дразниться!

Но тут мы въехали в лес, и скорость пришлось сбавить. Подъезжаем к железным воротам, а вокруг камер, камер! Не загородная резиденция, а настоящий Алькатрас. Есть такая тюрьма в Америке, на острове, самая охраняемая в мире. Из неё ещё ни один преступник не убегал.

Жутковато мне стало. А тут ещё охрана принялась меня обыскивать. Бабакин ножик сразу нашли, а ещё подарок чуть не отобрали — еле отбил! У Вали тоже конфисковали рогатку и мыльные пузыри. Только после этого нас запустили на территорию и захлопнули за нами железные ворота.

Мы с Валей за руки взялись и идём себе по дороге к дому, озираемся. Не к дому даже, а ко дворцу с колоннадой и кудрявыми портиками. А вдоль дороги статуи голых женщин стоят, а вдалеке фонтан, а чуть правее виднеется аквапарк.

— Не соврал Христаради, значит, — говорю. Он нам все уши в первой четверти прожужжал, что папа построил ему аквапарк с американскими горками во дворе дома. Для этого даже знаменитый архитектор Алвару Сиза из Португалии прилетал в Небельмесовку (у них одна резиденция тут, в Небельмесовке, вторая — на Рублево-Успенском шоссе под Москвой и ещё несколько замков по планете).

— Амфитеатров! Косточкин! Какие люди!

Глядим — с ажурного балкона, прямо над колоннадой, Дима нам приветственно машет рукой. Я его даже не узнал сначала. Он почему-то в одних трусах был и в маске для плавания.

Но потом какая-то тётенька в униформе выскочила на балкон, накинула на него медвежью шубу и увела внутрь.

Поднялись мы по парадной лестнице, раскланялись с часовыми в фиалковых ливреях и заходим в дом. А там уже все наши: Нинель Колготкова, Наташа Каланча и Юрка Гадов. Только они почему-то все в купальных халатах и шлёпанцах. А Юрка ещё и сомбреро напялил. Развалились на кожаных диванах, как у себя дома, хохочут. «Подумайте, какая непосредственность!» — думаю. Сам-то я себя чувствовал несколько скованно. Я впервые во дворце.

Но тут Дима подоспел — тоже в халате. Только у ребят махровые, а у него шёлковый, с драконом. С лестницы скатился, целует нас, обнимает, как дорогих гостей, прямо не узнать!

— Зоя, принесите мальчикам необходимое, — царственно говорит Дима горничной, а нам, шепчет: — Ну че? Оторвёмся по полной?

И повёл нас длинными коридорами, разными оранжереями и вереницами комнат куда-то вглубь. Мы идём гуськом, глазеем по сторонам. По стенам портреты каких-то вельмож в золочёных рамах, зеркала. Под потолками хрустальные люстры в тысячу свечей. Пол — я вообще постеснялся спросить, из чего он сделан, — блестит, сияет, я всего себя в нём разглядел. В стеклянных оранжереях — диковинные растения, почище, чем в барнаульском дендрарии. Между ними журчат ручьи, в ручьях — заморские рептилии, а в ветвях — говорящие попугаи.

— Кучеряво живёшь! — присвистывает Юрка Гадов.

— А то! Сейчас придём, вы вообще офигеете! — скромно говорит Дима.

— А куда мы идём? — хихикают девчонки. — Дальше — только стена. Тупик, Димочка! Может, ты заблудился? — и снова хихикают.

— Сейчас увидите, — Христаради говорит. — Прошу!

С этими словами он достаёт из кармана плоский пульт, щёлкает какой-то кнопкой, и перед нами раскрываются дверцы стеклянного лифта.

— Только пристегнуться надо, — распоряжается Дима, кивая на встроенные в прозрачные стены сиденья с ремнями. — Мы сейчас наискосок поедем, может укачивать.

— Так не бывает, — говорит Нинель. — Лифты наискосок не ездят.

— Ездят-ездят: и вправо, и влево, и наискосок, и задом наперёд. Пристегнулись? Поехали!

И тут мы с такой скоростью рванули, что у меня уши заложило! А у Наташи Каланчи бант сорвало с головы.

«Это ж с такой скоростью мы под Новосибирском скоро окажемся! — думаю. — Сколько у них тут гектаров в незаконной собственности?»

Только я так подумал, лифт резко встал.

— Застряли? — с тревогой спрашивает Валя.

— Это ты у себя в панельной девятиэтажке застрял. А у нас всё чики-пуки, как папа выражается! Вылазьте, приехали.

Двери лифта бесшумно открылись, и мы оказались в самом настоящем…

— Оазис! Это же оазис из «Тысячи и одной ночи»! — кричит Нинель. — Мы в таком в Египте с родителями были.

— Не-е, в Египте не такой, — говорит Дима. — Им размаху там не хватило. У нас одного песка сто тысяч тонн. Папа в Каракумах специально заказывал. Пойдёмте, я вам всё покажу, — говорит и ведёт нас по тропинке.

— Красотища-то какая! — восхищается Каланча и срывает с куста ананас.

— Вот тут у нас финские сауны, — рассказывает Дима, — вот тут древнеримские купальни. А за пальмами — русские бани.

— А бабочки у вас настоящие? — спрашивает Нинель.

— А то! Из Южной Африки! Редкий вид, аргус-голубянка называются. Таких во всём мире сто штук всего осталось, а у нас пятьдесят восемь. И бабочки, и колибри, и мартышки — все настоящие. У волшебника Сулеймана всё по-чёстному, без обмана! — смеётся Дима. — Также имеются четыре бассейна на восемьсот персон. Вода в них — из Тихого, Индийского, Атлантического и Северного Ледовитого океанов соответственно.

— А пятый где? — ехидненько спрашивает Гадов.

— Какой ещё пятый? — не понимает Христаради.

— Ну, с водой из пятого океана? Из Южного?

— А что, ещё и пятый есть? — ужасается Дима. — Это наш архитектор недосмотрел, а ещё португалец называется! Ну, я папе скажу, он ему всыплет!

— Не надо, Димочка! — просят девочки.

— А здесь у нас аттракционы. Точная копия европейского Диснейленда. Дималенд! Проходите, чего же вы? Не стесняйтесь!

В Дималенде и вправду всё было как в настоящем. Американские горки, карусели, комнаты страха, тиры, автодромы, фудкорты… А для пущей достоверности Димин папа выписал две тысячи статистов из Европы. Они ходили по улицам, улыбались, размахивали руками и вообще всячески создавали нам хорошее настроение. А специально приглашённый из Вены камерный оркестр играл вальсы Штрауса. Но по просьбе дорогого гостя из солнечного Барнаула Юрки Гадова они перешли на репертуар группы «Рамштайн».

Мы вручили Диме подарки. Так получилось, что все пятеро купили Диме одинаковые игрушечные наборы «Средневековая пыточная», чему Дима очень обрадовался. Потом побежали на аттракционы. Накатавшись с водных горок, наплававшись в бассейнах (Дима попросил, чтобы нам включили закат и океанский прибой), настрелявшись из ружей и арбалетов до посинения, мы ужасно проголодались и, переодевшись в своё, разбрелись по ресторанам. Девочки на «Елисейские поля» побежали за фуа-гра каким-то, Дима с Юркой — в спорт-бар. А мы с Валей осуществили нашу давнишнюю мечту — пошли в «Макдоналдс», у нас же, в Барнауле, его нет.

А потом пришёл Димин папа — Димитрос Константинович Христаради, человек гигантского роста, железной хватки и, как бы сказала моя мама, невероятной харизмы. За ним шли двое в фиалковых ливреях и везли тележку, в которой лежала большая коробка с красным бантом.

— Что, ребята, любите моего сорванца? — спрашивает Димитрос Константинович и треплет Диму за волосы.

— Любим! — Юрка кричит. — Особенно я люблю! Лупить его на перемене!

— Ну, а он что? — хмурится Димитрос Константинович.

— А он, соответственно, меня лупит!

— А-а, ну это нормально! — улыбается Димитрос Константинович.

— Ой, да не слушайте вы его, Димитрос Константинович! — кричат наперебой девочки. — Он вам такого наговорит! Дима у вас замечательный! Он всем девочкам в нашем классе на 8 Марта золотые серёжки подарил!

Димитрос Константинович снова хмурится и вопросительно глядит на сына.

— Позолоченные, — поправляет Дима.

— Ладно, ребята, вы тут развлекайтесь, не буду вам мешать. Если что понадобится — вертолёт там или кого из эстрадных артистов пригласить, — звоните. А я бегу, дела у меня, дела…

— Папа, а как же подарок? — обиженно спрашивает Дима.

— Ах, да! Совсем забыл. Разверните подарок.

Двое в ливреях с трудом поднимают с тележки коробку и ставят её на пол.

— С днём рождения, сынок! — улыбается Димитрос Константинович и снимает с неё крышку.

И вдруг из коробки выпрыгивает какой-то человек.

Живой!

Я чуть в бассейн не свалился от неожиданности! Выпрыгивает он и ну давай по парку как оглашённый бегать! Как неприрученный зверь из леса! Статисты разошлись уже — рабочее время закончилось, на улицах пустынно.

А человек всё круги по парку нарезает — в майке, трениках и одном тапочке на босу ногу. На углы натыкается, дезориентация у него, наверное. От долгого сидения в коробке.

— Спасибо, папа! — с чувством говорит Дима. — Я о таком всю жизнь мечтал!

Пригляделся я к человеку повнимательнее и говорю:

— А это, случайно, не дядя Коля Расторгуев из двадцатой квартиры?

— Точно, он! — кричит Валя. — Он нас в прошлом году ещё затопил. Краны открыл и уехал на рыбалку на четыре дня. Я хорошо его внешность знаю, это он.

— Дима, зачем тебе этот человек? — спрашивает Нинель. — Он же живой!

— Понимаешь, Колготкова, — вздыхает Христаради, — папа работает день-деньской, а мама всё больше под Парижем живёт. Сирота я никому не нужный, с какой стороны ни взгляни. Собаки у меня есть, попугаи тоже, разные крокодилы. Но ведь с ними по душам не поговоришь! Прислуга занята, а статисты ни бельмеса по-нашему. Вот я и подумал: хорошо бы какого человечишку завести, русскоговорящего. Жить у меня будет, кров с ним будем делить по-братски.

— Но почему дядя Коля? — искренне не понимаю я. — Он мужчина, между прочим, с характером. Непокладистый человек.

— Я с характером! — высовывается из-за пальмы дядя Коля.

— С таким-то интересней всего! Мне, Косточкин, знаешь как подобострастие^[17] надоело? Хочется нормального, человеческого общения!

— А ну, щенок, иди-кася сюда! — вдруг как закричит дядя Коля и хвать Христаради за шиворот. — Аристократик недорезанный, Ежова на тебя нет!

— Видали?! — радуется Дима. — А ну-ка, дядя, давай ещё!

— Какой я тебе, ёшкин кот, дядя? Для тебя я Николай Пантеле-е-е-е-евич!

— Молодец, Николай Пантелеевич! — хвалит Дима. — Садись с нами за стол! Чёрной икры хочешь?

Мы с ребятами глядим — только диву даёмся! Вот это взаимопонимание! Вот это называется — нашли друг друга люди!

— Ты что же мне, щенок, рыбьи яйца подсовываешь? А ну, борща сюда неси да ржаного хлеба побольше, с чесноком! И горло промочить!

— Слыхали? — Дима от радости аж сияет. — Это он меня за едой, значит, послал! Ну, Пантелеевич, молодец! Ну силён ты, брат! Да такому дяде цены нет! — сказал так Дима и умчался на фудкорт за заказом.

Посмотрели мы на их идиллию и пошли домой. Зачем людям мешать? Пускай обществом друг друга наслаждаются!

Я когда приехал домой и зашёл в квартиру, мама с папой ко мне кинулись, Бабака у ног вьётся вьюном. Эх, хорошо, думаю, когда все свои, все дома! И поговорить с кем есть, и поплакаться, если приспичит. Одна наша Бабака чего стоит! Нет, я свою семью ни на какие дворцы не променяю с диснейлендами! Ни за какие коврижки с дядями Колями.

А дядя Коля так у Димы и остался. Прижился там у них, в особняке. А что? Всем хорошо: и Христаради, и Расторгуеву, и Амфитеатровым. Теперь их больше никто не топит.

Глава 19

Аделаида Степановна

Когда в семействе есть беременная женщина, то всё семейство, можно сказать, беременное вместе с ней. Я говорю о дружных семействах. Таких, как наше. Вот маму, например, токсикоз совсем не мучил. Зато папу ещё как! Он два с половиной месяца страдал изжогой и желудком. Кроме рассольника и квашеной капусты, не брал в рот маковой росинки, горемычный.

Или взять, к примеру, меня. Ни с того ни с сего у меня стали отекать ноги в области ступней. Раньше у меня был тридцать четвёртый размер ботинка, а ближе к третьему триместру до тридцать шестого увеличился. Пришлось покупать новые ботинки, а тапочки мне мама свои старые отдала.

С Бабакой вообще ситуация — оторви да выбрось. Она по весне и так линяет — уделала в доме все ковры, а в этом «юном месяце апреле» вообще сбросила всю шерсть. То есть подчистую! Ходит лысая, но, надо заметить, гордая. Не потеряла достоинства.

— Я, — говорит, — теперь породистая, благородных кровей. Меня, — говорит, — теперь китайской хохлатой собакой представляйте, если кто спросит.

И ведь спрашивают! В Барнауле китайских хохлатых собак днём с огнём не сыщешь, а тут на тебе — ещё и говорящая. Только вот с пресловутым хохолком загвоздка вышла, вернее с его отсутствием. Но Бабака и тут выкрутилась — она у нас находчивая: выстригла хохолок из маминого мохерового свитера. Правда, мама потом ругалась: всё-таки Бабака испортила дорогую вещь. Но ведь чем не пожертвуешь ради экстерьера!

— Ты не могла Степиным пуловером пожертвовать? — негодует мама. — Он по крайней мере не малиновый, а как раз серенький.

— У Степана Валерьяновича пуловер турецкий, — терпеливо поясняет маме Бабака. — А мне китайский нужен. Я же китайская хохлатая, а не турецкая. А что до цвета, так малиновый теперь в моде — Эвелина Хромченко сказала по телевизору.

Это женщина из маминой любимой передачи про моду. Мама всегда прислушивается к её авторитетному мнению.

— Тебе, Катя, вредно смотреть телевизор в больших количествах, — говорит папа. — От него исходят электромагнитные излучения. Они на Аделаиду могут подействовать неадекватно.

— Это как? — прищуривается мама.

— Ну не знаю… — медлит папа. — На характере её отразятся или на внешнем облике. Вот, например, в Иллинойсе, штат Мичиган, был известный науке случай. Вместо девочки, мама которой с утра до вечера смотрела телевизор, родился…

— Кто? — в ужасе восклицаем мы хором. — Ежик?

— Ну почему сразу ёжик? — обижается папа. — Наоборот — дельфин. Причём сразу в подгузнике и чепце. А у одной женщины из-под Самары — она с ума сходила по бразильским сериалам — родился негритёнок, и после этого от неё ушёл муж.

— Ерунда! — говорит мама. — Никуда ты от меня не уйдёшь, я в тебе уверена. Ты думаешь, я что, по собственной воле все эти детективные расследования и контрольные закупки целыми днями смотрю?

— А разве нет?

— Меня Аделаида просит. Ребёнку, видите ли, скучно!

— То есть как это — просит? — удивляется папа. — Она что, с тобой разговаривает?

— А ты думал! И ты знаешь, я прихожу к выводу, что наша будущая дочь — типичный гений. Она иной раз такое мне рассказывает, ТАКОЕ! У неё не голова, а какая-то Википедия!

— А откуда она черпает информацию? — Похоже, папа маме не поверил.

— Я же говорю: из телевизора! У неё память феноменальная. Раз что услышит — запоминает на веки вечные.

— Вы бы ей, Екатерина Алексеевна, раз такое дело, вместо телевизора из «Ста лет одиночества» почитали или там «Евгению Гранде». Это же книги жизни, кладези мудрости!

— Бабака, милая, ну о чём ты говоришь! Я ей «Курочку Рябу» не могу до конца дочитать! А от «Ладушек» она вообще начинает пинаться!

— Может, попробовать что-нибудь менее фольклорное? — Бабака настаивает. — Из «Груффало», например?

— Да при чём тут это? Аделаида — продукт технократического века, ей нравится телевидение, в особенности канал «НТВ». Так что не приставайте ко мне со своими излучениями!

С женщиной спорить — себе могилу копать. Так папа говорит. Он на компромисс пошёл — предложил маме переключиться на канал «Спорт». Пускай, мол, девочка растёт в спортивной атмосфере. В здоровой маме здоровый плод! Но мама наградила его таким испепеляющим взглядом, что папа сразу прикусил язык.

На днях ко мне подходит Бабака.

— Пошли на проспект Ленина, погуляем, — предлагает.

— Зачем? — удивляюсь я: обычно её на улицу калачом не выманишь.

— Пошли! Сказать кое-что хочу…

— Говори в квартире. Зачем на проспект идти? — волнуюсь я. — Загазованность же там. Вот чудачка!

— У этих стен есть уши, — шёпотом говорит Бабака, а сама взгляд как у разведчика делает — с холодком.

— У этих стен, — говорю, — ушей нет. А вот обои на них довольно старые. Хорошо бы их поменять.

— Наивный ты, Костька. Я позавчера сама видала, как сосед из двадцать восьмой квартиры через гранёный стакан сквозь стенку подслушивал, как ссорятся твои папа и мама. А потом через фонендоскоп — как мирятся.

— Это ложь, — говорю. — Наш сосед из двадцать восьмой квартиры — кристальной души человек. У него вся медаль в грудях! То есть наоборот. И вообще, как ты могла такое видеть, не понимаю?

— А я после того, как всякие кристальной души люди наши газеты из ящика стали воровать, устроила за ними видеонаблюдение.

Только Бабака сказала это — чу! — за стенкой (они у нас панельные) раздался какой-то приглушённый звук. Будто кто-то с табурета на пол упал.

— Это сосед из двадцать восьмой квартиры с табурета на пол упал, — шепчет Бабака. — Он, когда нас подслушивает, всегда встаёт на табурет для удобства, — и громко добавляет: — Как, Григорий Христофорович, здоровьице? Слава богу, ничего?

— Я на вас буду жаловаться! — кричит из-за стенки Григорий Христофорович. — В Краевой совет народных депутатов! И в ЖЭК!

— Ай-яй-яй! — качает головой Бабака. — Вот видишь, что делается…

— Ладно, — говорю, — пошли на проспект. Но, вообще-то, ты со своими шпионскими штучками завязывай. Сейчас не те времена.

Вышли мы на Ленинский и прогуливаемся, делаем променад. Дышим свежим загазованным воздухом, слушаем щебет грачей и шорох автомобильных шин.

— Так о чём ты со мной хотела поговорить? — спрашиваю я равнодушно.

В душе-то я весь — лёд и пламень, прямо сгораю от любопытства! Но виду не подаю, чтобы Бабака не задавалась.

— Константин, — серьёзно говорит она, — ты в курсе, что некоторое время назад я работала в японской контрразведке?

— Угу.

— Ну вот, — тут Бабака принимает заговорщический вид, — так сталось, что в бытность мою контрразведчицей непосредственный мой начальник — гвардии генерал Советского Союза Семён Семёнович Горбунков — проникся ко мне всей душой. И, когда меня отправляли на пенсию, он подарил мне…

Тут Бабака стала совсем загадочной. Шагает на поводке, лысая, с малиновым хохолком, и в то же время — не смешная, а загадочная.

Даже пешеходы оборачиваются ей вслед, а автомобилисты машут рукой из окна.

— Что? — кричу я, не в силах уже бороться с любопытством. — Что подарил тебе Семён Семёнович Горбунков?

— Он… он подарил мне бэйбитокер!

— Чего?

— Бэйбитокер, говорю! Младенцеговоритель, по-нашему.

— Младенцеговоритель? — Я с тревогой смотрю на Бабаку.

— Ну да. Это секретная разработка американских спецслужб. Автоматический дешифровщик речи нерожденных младенцев.

— Выходит, мама говорит правду? Они что там, в животике, взаправду разговаривают?

— Ну разумеется. Но дело в том, что с внутриутробными младенцами только мамочки умеют разговаривать. Да и то далеко не все. А с помощью бэйбитокера американцы в 1969 году завербовали сына северокорейского атташе.

— Внутриутробного?

— Внутриутробного. Когда атташе спала, они с её сыном через бэйбитокер налаживали связь. Посулили ему Диснейленд, вид на жительство — вот младенец им всю нужную информацию как на духу и сливал.

Не скрою, я поражён. Меня в 1969 году ещё и в помине не было. Да что там! Персональных компьютеров тогда ещё не было, Интернета не было, сотовой связи, чупа-чупсов и Смешариков! А бэйбитокер, получается, уже был… Потрясающе!

— Вот я и подумала, — говорит Бабака, — а что, если нам с Аделаидой установить связь? Но только чтобы Екатерина Алексеевна ни о чём не догадалась.

— Почему?

— Она будет возражать.

— Это некрасиво.

— Смотря под каким углом посмотреть. Видишь ли, Костя, не нравятся мне эти посиделки у телевизора за полночь.

— Это да. Мне тоже не нравятся. А как этот бэйбитокер работает? Он вообще безопасен?

— Обижаешь! А работает он элементарно. Впрочем, ты сам всё увидишь. Только мне нужно твоё принципиальное согласие. Как второго ближайшего родственника.

— А что, папа уже в курсе?

— Со вчерашнего дня. И, кстати, он целиком и полностью меня поддерживает.

— Но как же вопросы морали? — раздумываю я вслух. — Как же этическая сторона дела?

— Когда речь о здоровье младенца, не до этики, знаешь ли.

— Ну хорошо, — вздыхаю я, — я согласен.

— Отлично, тогда, не откладывая в долгий ящик, приступим сегодня вечером.

— Мам, ты спать идёшь? Уже двенадцатый час, между прочим!

— Да-да, сейчас, мы только «Доктора Хауса» досмотрим.

— Катя, тебе необходим физический отдых!

— Мне душевный комфорт прежде всего необходим! Отстаньте от меня!

Мама засыпает в третьем часу в кресле.

С пультом руке.

Бабака осторожно вынимает его зубами.

Из кармана пижамы (с тех пор как Бабака полиняла, она носит фланелевую пижаму для тепла) она достаёт какой-то спичечный коробок, от которого тянутся два синих проводка с наушниками.

— Это и есть твой бэйбитокер? — я обескуражен.

Не удостоив меня ответом, Бабака деловито прикрепляет коробок к маминому животу, втыкает в уши наушники и делает сосредоточенную до предела морду. Я тоже изо всех сил прислушиваюсь, но вокруг только ночь и тишина.

— Ну что там? — спрашивает папа. — Контакт установлен?

Бабака молча кивает.

— Ну? Не томи! — кричит папа и сучит ногами.

Бабака с суровым выражением лица не реагирует.

И вдруг она говорит:

— Детка, ты пойми, мы же…

Бабака резко замолкает, а через минуту почти кричит:

— Двести сорок восемь!.. Разумеется, он тоже!.. Хитрая обезьянка… А то? Я тебя умоляю!.. Это ещё бабушка надвое сказала!

— Что происходит? — Я недоумённо дёргаю папу за рукав.

— Бабака, могу я поговорить со своей дочерью? — строго говорит отец.

— Они со старшим братом желают разговаривать. — Бабака передаёт мне наушники и вытирает со лба испарину.

Мне вдруг становится жутко. Что я ей скажу? Ей — этой неведомой, ещё не родившейся сестре моей? Этой девочке, наречённой в честь прабабушки по материнской линии Аделаидой? Ведь, что бы я ни сказал, ударить в грязь лицом перед потомком древнего рода Косточкиных просто немыслимо! В противном случае мой авторитет будет попран навеки и я перестану себя уважать!

Плечами ощущая невероятный груз ответственности, я дрожащими руками втыкаю в уши наушники и слышу:

— …а я ей говорю: «Маман, пора и честь знать! Вы, натурально, за кого меня принимаете? Конституционные права ребёнка ещё никто не отменял…»

Голос в наушниках писклявый и очень смахивает на тот, что у мамы, когда она сердится.

— …вы, маман, вместо того чтобы телевизоры глядеть, записались бы лучше в библиотеку имени Надежды Константиновны Крупской на проспекте Строителей. Надоели вы мне со своими курочками и колобками! Мой мозг — непознанная вселенная, телепузиков он отказывается принимать!..

От неожиданности я вдруг громко чихаю.

— Ой, кто это? — пугается Аделаида. — Бабака, ты ещё там?

— Это не Бабака, — говорю я каким-то чужим голосом, — это Костя.

— Костян! — орёт Аделаида в наушники. — Здорово, брателло! Как жизнь, старик? Небо коптим потихонечку?

— Ну почему же небо? — обижаюсь я. — Я в школу хожу, в четвёртый класс «Б».

— Гига-ант! — с чувством тянет Аделаида. — А чем-нибудь ещё интересуешься? Шахматами? Физикой твёрдых тел? Космологией и космогонией, нет? Может, гладью вышиваешь?

— Я девочкой одной интересуюсь… — говорю я и краснею.

— Это Нинелькой, что ли, Колготковой?

— Угу.

— Ну не-ет! Она нам не подходит! — деспотично отрезает Аделаида.

— Почему это? — удивляюсь я.

— По кочану и по кочерыжке! Она же худая! А нам здоровая продолжательница рода в семью нужна! Знаешь, ты присмотрись к Наташе Каланче… А вообще рано тебе ещё увлекаться девочками. Ты лучше учи суахили — это облагораживает.

— Суахили? А что это?

— Язык такой африканский. Его на канале «Дискавери» по средам и субботам в 14:30 преподают. Или знаешь лучше что? Иди в кадеты! Тебе ужасно пойдут погончики! — хихикает Аделаида.

Она что? Издевается надо мной там, в самом деле?

— Ты, я слышала, ждёшь братика? — вдруг спрашивает она.

— С чего ты взяла! — Я просто уже пламенею, как закат.

— Ждёшь-ждёшь. Мне мама на тебя жаловалась. Так вот что я тебе скажу, молодой человек. Ты слушаешь?

— Угу.

— Сестра-то, — она намного лучше. С сестрой-то ты как за каменной стеной будешь. Рубашки-галстуки там погладить, носовые платки постирать или с Колготковой за жизнь перетереть — ты не стесняйся, обращайся ко мне. Ты же мальчик инфантильный у нас, гляд за тобою да гляд. Так что ты слишком не горюй! Со мной не пропадёшь! Усёк?

— Усёк. А, да, я ещё спросить хотел. Личное, щекотливое…

— Валяй.

— Как там тебе у мамы внутри? Не тесно? Я-то забыл уже…

— Не, в самый раз. Но, по правде говоря, уже хочется на волю. Истомилась я тут. Так что, голубчики, неделек через шесть-семь свидимся! Добро?

— Добро. Я папу даю?

— Давай.

О чём беседовал с Аделаидой папа, я не знаю. Мы с Бабакой вышли из комнаты — оставили их наедине: Аду, папу и спящую маму.

Но после этого разговора мама к телевизору как-то разом остыла. А к холодильнику, наоборот, пристрастилась.

На следующее утро мама в библиотеку имени Надежды Константиновны Крупской записалась. Они теперь с Адой «Ветер в ивах» читают вслух.

Даже я иногда слушаю.

А Бабака потихоньку начала обрастать — клочочками — и на политическую карту мира стала похожа. Хохолок она отнесла портнихе вместе с маминым свитером, и та приделала его назад. Свитер теперь как новенький.

Глава 20

Матрас-самолёт

Май я очень люблю. Особенно душным вечером, на закате — когда форточки настежь, а по полу разлито солнце. В мае глянешь в окно с пятого этажа, а там тополиные почки приклеились к стеклу. Наш сосед снизу эти почки терпеть не может. Они ему как май, так всю машину обляпывают. Он её потом отмачивает полдня в керосине.

Тополя в мае нарядные — все в бордовых серёжках, как будто в бархатных гусеницах, и в зелёных прозрачных листиках. Эти листики и кожистые почки я больше всего люблю. От них становится как-то весело на душе, словно от вылупившихся из яиц цыплят. Я видел, знаю — нас в прошлом году водили в инкубатор всем классом.

А если пошире распахнуть окно, то с улицы хлынет сладкий воздух и теньканье синиц. Брызнет май в квартиру лимонным соком на щербатый паркет, брызнет бодрым голосом дворника, метущего на ночь глядя асфальт — и так радостно станет! Так радостно!

Птицам в мае особый простор для деятельности. Они кувыркаются в нагретой за день пыли, принимают воздушные ванны, чистят пёрышки после долгой барнаульской зимы.

И Бабака вслед за ними, туда же. Выберет местечко на свежей травке и ну давай валяться. С боку на бок перекатывается, лапами дёргает, хвостом наяривает, а на морде улыбка. Даже прохожие от неё шарахаются. Со двора её не дозовешься домой.

А тут ещё завёлся поклонник у Бабаки — доберман-пинчер по кличке Ататюрк, темпераментный. Он недавно переехал с хозяином в наш дом и сразу на Бабаку положил глаз. Собака же она у нас видная, но ветреная. Хвостом крутит и задирает нос перед Ататюрком. Хотя он благородных кровей, чемпион Европы по бодибилдингу, или как там это у них называется…

По экстерьеру.

И хозяин у него ничего — мужчина с тремя высшими образованиями. Он устроился товароведом в наш продуктовый. Я вижу его теперь каждый день, когда хожу за хлебом. Он недавно предложил папе свести нашу Бабаку с его Ататюрком. Ему хочется говорящих щенков.

Но папа его предложение отверг — вступился за Бабакину честь. Она, мол, собака самостоятельная и в своих поступках вольная. Пускай сама решает, с кем ей создавать семью и воспитывать детишек.

Правда, на всякий случай папа Бабаку дома запер. А на прогулку он выводит её теперь сам. Два раза в день, на поводке.

— Эх, весна-весна, месяц май-разгуляй! — вздыхает Бабака с коврика и тоскливо глядит в окно. — А что, Костик, рванём на улицу, а?

— То есть как это рванём? — удивляюсь я. — Заперли же нас благодаря твоему знакомому. Папа ещё только через два часа придёт с работы. Нам разве что из форточки сигануть? Хотя с пятого-то этажа вниз падать больно.

— Вниз, может, и больно, — говорит Бабака с коврика, — зато вверх — наоборот.

— Как это наоборот? — спрашиваю. — Как птицы, что ли?

— Вот именно. Почему бы нам не взлететь, как птицам?

— Для того чтобы взлететь, нужны крылья как минимум. — Я красноречиво машу неоперившимися руками.

— Нет, дорогой. Для этого не крылья нужны, а мозг. И ещё фантазия.

— На голой фантазии далеко не улетишь. А вот на самолёте — другое дело! Особенно на аэробусе.

— Ничего ты, брат, в жизни не смыслишь. Да с помощью фантазии хоть на Луну можно упилить, хоть на Марс! Не то что на твоём «автобусе». Человеческая фантазия, мой мальчик, есть двигатель прогресса. Цивилизация, да будет тебе известно, лишь на великих фантазёрах и держится.

— Это на таких, как барон Мюнхгаузен, что ли? — хихикаю я. — Который вишнёвыми косточками палил по живым оленям?

— Зря иронизируешь, между прочим. И на таких тоже. А ещё на Леонардо да Винчи, Ньютоне, Николе Тесле, Эйнштейне и академике Ландау, в конце концов. Все они были чудиками и великими фантазёрами. Если бы не они, мы бы с тобой сейчас не в малогабаритной квартире улучшенной планировки сидели, а в пещере вместе с неандертальцами.

— Ну, допустим, — говорю. — И что ты предлагаешь? Нафантазировать себе крылья между лопатками и ринуться в окно?

— Во-первых, перестань быть скептиком^[18], тебя это не красит. Ты вообще-то мальчик одиннадцати лет, а не циничный дедушка с ревматизмом. А во-вторых, тащи сюда матрас.

— Какой?

— Ну не родительский же двуспальный! Он в окно не пролезет. Свой неси, полосатенький.

— Зачем?

— Будем из него матрас-самолёт фантазировать.

— А разве такие бывают? Я только про ковры-самолёты слышал. На которых летал старик Хоттабыч.

— Старик Хоттабыч — он откуда? Не здешний?

— Из кувшина, джинн. А вообще-то он, кажется, индус.

— Вот видишь. И ковёр у него, наверное, индийский — с бахромой. А у тебя в собственности только ортопедический матрас. Так что не больно-то привередничай. Неси.

Ну я и принёс.

— Клади сюда, садись рядышком, — говорит Бабака, а сама уже уселась в позу лотоса на своём коврике и закрыла глаза.

Устроился я рядом и тоже принял позу индийского йога.

— Удобно? — спрашивает Бабака.

— Угу.

— Тогда закрой глаза и расслабься. — Она делает глубокий вдох. — Отрешись от суеты сует, отринь прочь мирские дела. К чёрту здоровый скепсис и здравый ум. Включай фантазию на полную!

И я пытаюсь её включить. Стараюсь по-честному, изо всех сил, но у меня не получается.

Перед глазами стоит Бабакина вдохновенная морда, и от этого мне ужасно смешно. Я просто еле сдерживаюсь, чтобы не засмеяться.

— Что-то у меня не выходит, — говорю.

— Это потому, что у тебя в голове шлаки, — отвечает Бабака, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Шлаки?! — ужасаюсь я. — Шлаки??!!

— Мусор, которым вам в школе забивают голову. Ты же мальчик подпорченный, с червоточинкой.

— С червоточинкой? Бабаконька, что ты такое говоришь? — Я чуть не плачу.

— Ничего-ничего! Это дело поправимое. Сейчас ты у меня так взлетишь, что мало не покажется! А ну зажмуривайся! Зажмурился?

— Угу.

— А теперь представь, что ты не Костя, Косточкин.

— А кто?

— Ну, к примеру, мотылёк. Или воробышек. Главное, чтобы с крыльями.

— А можно я буду страусом?

Бабака открывает глаза и смеривает меня изучающим взглядом.

— Нет, для страуса ты мелковат. Да и потом, страусы не летают, а бегают и прячут голову в землю.

— А тогда можно я буду Карлсоном?

— Который живёт на крыше?

— Ну да.

— Тоже нет. У него пропеллер и кнопка на животе, а у тебя — матрас и пупочек. Надо исходить из своих реальных возможностей.

— Но фантазия же! Безграничная!

— Начни с малого — Москва не сразу строилась. Побудь для начала воробышком, пообвыкнись. И вообще, слушайся Бабаку. Она плохого не посоветует.

— А сама-то ты кто?

— Я-то? — Бабака самодовольно улыбается. — Я сегодня волоокая Шахразада. Я лечу на ковре из китайского шёлка, вся такая в чадре, и частые порывы юго-западного ветра мне не страшны.

— Понятно.

— А ты, кстати, маленький Мук. Мы, кстати, с тобой уже над Самаркандом летим. Видишь минареты вдали?

— Нет.

— Базарный люд уже сбирает… что-то там… — Бабака неопределённо поводит лапами по квартире. — Амударья и Сырдарья плещут волнами… А вон и Бухара на горизонте!

Я жмурюсь и вращаю зрачками как бешеный, но не вижу никакой Бухары.

— Чувствуешь дрожь и покалывание в подушечках пальцев?

— Угу, — киваю я, хотя ничего такого не чувствую. Просто я Бабаку не хочу расстраивать.

Ей эти полёты во сне и наяву, похоже, ужасно нравятся.

— Вот! — Бабака вздымает лапы над головой. — Это в тебя вливаются космические потоки! — кричит она вдохновенно. — Твой матрас-самолёт уже рвётся в полёт! Он дрожит и хрипит под тобой, словно сто сивоухих коней!

На самом деле матрас лежит себе полёживает на полу и ни в какой полёт не собирается. Но Бабаку же не переубедишь. Она уже в раж вошла.

— Полёт под облаками! Что может быть воздушней? Только в полёте живут самолёты! — кричит Бабака и яростно размахивает лапами. Это я по атмосферным колебаниям чувствую.

«Ну всё, — думаю, — рехнулась наша Бабака на почве домашнего ареста. Пора закругляться».

Я открываю глаза и поворачиваю голову вправо — туда, где сидит Бабака. Но никакой Бабаки справа нет. Я судорожно озираюсь: нет её и слева. Тогда с каким-то нехорошим чувством под ложечкой я задираю голову вверх и вижу Бабаку. Точнее, даже не Бабаку, а волоокую Шахразаду в районе хрустальной люстры.

— Бабаконька! Осторожно! Ты разобьёшься! — кричу я.

Я очень испугался за неё, ребята! Всё-таки потолки у нас два двадцать, можно и попу при падении отбить.

— Не волнуйся за меня, мальчик! — нараспев кричит Бабака. — Лети ко мне, мой маленький Мук!

— Но у меня не получается! — Я просто в отчаянии.

— Давай же, Мук! Поднажми! Помни, фантазия способна творить чудеса!

И тут, знаете, меня разобрала какая-то здоровая спортивная злость. С собаками фантазия, значит, способна творить чудеса, а с людьми что же? «Ну нет, — думаю, — просто так я не сдамся! Взлечу! Как пить дать воспарю!»

Зажмурился я так, что в глазах почернело и розовые круги перед носом пошли. Напрягся весь, вжался в матрас — аж вспотел.

— Молодца! — подбадривает меня сверху Бабака. — Ещё немножечко, ну!

Чувствую, у меня уже температура поднимается от натуги. Я испариной весь покрылся, горячий, а матрас подо мной дымится. Бабаке только того и надо — она под потолком круги нарезает:

— Так держать! Ещё чуточку!

Дым вокруг коромыслом, воздух в комнате накалился — хоть яйца в нём пеки.

— Брум-блюм-трум-блю! — вдруг вырывается у меня изо рта.

«Что за ерундовина?» — думаю.

Гляжу, а матрас подо мной медленно отрывается от пола, преодолевая земное тяготение, и воспаряет!

— Ур-ра! — вопит сверху Бабака. — Ур-р-ра!

— Получилось! У меня получилось! — Я ликую и готов чепчики в воздух швырять от счастья.

Медленно, но верно матрас поднимался в воздух. На ходу он подрагивал, словно чего-то опасаясь. Видно было, что моё напряжение передалось и ему. Бедняга ужасно нервничал.

— Не дрейфь! — наставляла меня Бабака, паря на своём коврике. — Стань с ним единым целым! Приручи его! Пришпорь!

С этими словами Бабака берёт свой коврик под уздцы и описывает вокруг люстры какой-то немыслимый пируэт.

Я следую её примеру. Уже через пять минут я рассекаю воздух в квартире со скоростью и отчаянностью немецкого гонщика Шумахера. Матрас слушается меня беспрекословно. Недаром мы с ним два года бок о бок ночи напролёт коротали.

— Что ж, маленький Мук, теперь ты, кажется, готов к полёту над городом, — говорит Бабака, а сама уже дёргает шпингалет на раме.

Распахивает она окно и вылетает наружу.

Я за ней. А что мне остаётся?

Я думал, страшно будет — высоты вообще-то побаиваюсь. Но мне прямо с первых секунд понравилось летать. В лицо тёплый ветер, матрас подо мной так и заходится! Вороны шарахаются в разные стороны, а внизу машинки, светофорчики и пешеходики — идут по своим делам, глядят под ноги, нас с Бабакой не замечают.

А ей только того и надо.

— Давай, — кричит, — похулиганим!

— Давай! А как?

— Будем срывать шляпы с пешеходов. Кто больше наберёт, тот и выиграл! — И сломя голову бросается на своём коврике вниз.

Мы с матрасом следом. Он у меня — летательный аппарат неопытный: заносит нас то и дело. Спустились к земле поближе, а там Бабака уже поджидает нас с кислой мордой:

— Вас только за смертью посылать! Полетели к Оби, пока не стемнело.

— А как же шляпы? — спрашиваю.

— Не носят барнаульцы нынче шляп. Только панамки, да и то одни детсадовцы. Остальные простоволосыми ходят. Я с одного помятого гражданина газетную пилотку сдёрнула, так он мне в ухо дал!

«Понятно, — думаю, — почему у неё настроение испортилось».

— На Оби сейчас половодье, заливные луга! Красота! — говорю.

— Тебе, может, и красота, а жителям деревни Затон не до шуток. — Бабака загадочно говорит и поворачивает коврик в сторону речного вокзала.

Когда мы добрались до реки, уже стало темнеть. Солнце, круглое, багровое наполовину ушло под воду. Будто кто-то гранат в речку бросил, а он всплыл. Обь широкая, пенная, разливанная. Мы как раз посерёдке зависли, над Новым мостом. Пускай матрас с ковриком отдохнут. Вниз глянули, а там такая неоднозначная картина разворачивается!

Слева, значит, на высокой городской набережной гуляют отдыхающие. Все в белом и розовом, с воздушными шарами, с эскимо на палочках. Фотографируются с обезьянками на фоне заката. Иные на лодочках катаются, песни под гармонь поют. На холмах, там где семиметровые буквы «БАРНАУЛ» — точь-в-точь как в Голливуде, — отдыхающие на джипах пускают салют.

А справа в это время мамочки родные что делается! Я как будто на картину Карла Брюллова «Последний день Помпеи» взглянул, мне показалось! Песчаный берег размыло, из воды одни тополиные макушки торчат и крыши домов.

А на крышах козы, коровы, собаки, люди и кошки. Мычат, лают, лапами-руками-хвостами машут — нас приметили. Один товарищ в телогрейке даже развернул транспарант:

И тоскливо глядит в небеса. А рядом с ним мальчик моего примерно возраста — в трусах и с поросёнком в руках.

— Бабаконька, ИХ СМЫВАЕТ! — кричу, а у самого от жалости слёзы наворачиваются на глаза. — Что же делать?!

— Ты, главное, не паникуй. Сейчас мы будем вызывать пожарных и милицию. Давай мобильник!

— Какой мобильник! Я в одних тапочках!

— Это плохо. — Бабака задумчиво глядит вниз. — Спасение утопающих — дело рук самих утопающих… Придётся селян стихийно эвакуировать. У тебя на матрас сколько влезет народу?

— Человек пять-шесть, если потесниться.

— Масштабней мысли — не на «Титанике» работаешь. Человек пятнадцать плюс корова — главное, чтобы пружины выдержали. За мной! — командует Бабака и несётся в сторону Затона.

Там нас уже ждали. Надо отдать селянам должное — действовали они сплочённо, без паники. В первую очередь усаживали на матрас дошкольников с непромокаемыми пакетами.

В пакетах самое необходимое: деньги, паспорт, котлеты.

На левом берегу их уже поджидали кареты скорой помощи и отдыхающие на джипах. Это они запускали салют, а потом вызвали скорую, когда увидели меня в бинокль на матрасе с первой порцией спасённых. Сначала, правда, хотели подстрелить, но потом передумали.

Вторым эшелоном летели беременные женщины. С ними я намучился — они громко кричали мне в уши. Обещали, что сыновей Константинами назовут. А одна — Феоктистом. Бабака тем временем перевозила на коврике рогатый скот и собак. Кошек, по понятным причинам, пришлось спасать мне, вместе с мужчинами.

В последний заход я забирал товарища в телогрейке. Пришлось повозиться — он боялся высоты, вцепился в транспарант и кричал:

— С тонущего корабля бегут только крысы!

И лишь когда была спасена последняя кошка, мы с Бабакой вздохнули свободно. К этому времени на набережной уже собрался весь город. Вести по Барнаулу разносятся быстро, а сибиряки — народ с широкой душой. Обездоленных затонцев мигом разобрали по домам. А коров с козами директор гастролирующего цирка приютил у себя на время — пока вода не схлынет.

Журналисты тоже понаехали с телекамерами и давай нас фотографировать. Я как-то застеснялся, в домашнем всё-таки — треники да тапочки. Но Бабака не упустила момента — держалась перед объективами молодцом. Даже речь двинула:

— Барнаульцы и барнаулки! Вы проявили себя достойно! «Возлюби ближнего своего, как самого себя!» — гласит народная мудрость! Сегодня ты спас соседа от наводнения, а завтра сосед спасёт тебя от землетрясения! А теперь расходитесь, граждане, пора баиньки!

Домой мы попали за полночь. Но мама с папой на нас не ругались. Даже за то, что я испортил почти новый ортопедический матрас (от перегрузок и стресса он пришёл в полную негодность).

Уже ночью, когда я лежал в постели, а Бабака у себя на коврике (он почему-то совершенно не пострадал), я сказал:

— А всё-таки хорошо, что мы вылетели в окно именно сегодня.

— Угу, — послышалось с коврика.

— Постой! — Я вдруг вскочил с кровати.

— Ну что ещё?

— Ведь я летал благодаря своей фантазии!

— Разумеется.

— Но как же остальные? Как летали они?! Выходит, что фантазия способна…

— Вот именно, — буркнула Бабака, отворачиваясь к стенке. — Творить чудеса. Спи уже.

И я уснул. С чувством выполненного долга. На следующее утро я проснулся другим человеком. Не мальчиком, но мужем.

Глава 21

Впятером

— Кажется, я рожаю, — сказала мама за чашечкой чая и стала рожать.

Папа стал вызывать скорую.

— Але, скорая?

…Скорая, я рожаю!

…Да не я! Моя жена!

…Что? Как зовут жену? Катя, как зовут жену? Тьфу ты!

…Екатерина Алексеевна Косточкина! Что, не понял? Какой срок? Вы в своём уме?

…Катя, какой у нас срок? Да я не нервничаю!!! Сорок недель.

…Адрес? Адрес, адрес, адрес… Костя, какой у нас адрес? Проспект этого самого… как его…

…Ленина, 35–27! Да, домовой! Нет, домофон!

…Хорошо, ждём.

— Катенька, сейчас приедет доктор Бырментуль. Ты вообще как? — Лицо у папы какое-то бледно-лимонное и продолговатое.

— Я нормально, — говорит мама и откусывает от сушки. — Бабака, накапай ему пустырника шестьдесят восемь капель. Костя, тревожный чемодан у тебя?

Тревожный чемодан мы собирали загодя.

В нём были вещи, мне понятные:

— тапочки,

— две ночнушки,

— полотенце,

— умывальный набор.

И вещи, мне непонятные:

— пачка подгузников,

— калькулятор,

— коробка гуаши,

— кастрюлька кислых щей,

— кожаные мужские ботинки,

— сломанный механический будильник,

— вилка, нож и стакан.

— Стёпа, сделай мне ванну с земляничным вареньем! — говорит мама и откусывает от чашки ручку. — И выгони наконец слона из кладовки! Что ему там — мёдом намазано?

— Мам, зачем тебе в роддоме гуашь?

— Не отвлекай маму разными глупостями! — кричит папа, укутывая маму в ковёр. — Не видишь, мы рожаем! Иди в комнату, поиграй в мяч!

Я послушно отправляюсь в комнату. Бабака плетётся следом.

— Послушай, это всегда так, когда рожают?

— Это ещё что! — Бабака усаживается на кровать и закидывает одну заднюю лапу на другую заднюю лапу. — Вот один мужчина из Кисловодска, пока его жена рожала, все галстуки в доме съел. А одна жительница Нью-Йорка в знак протеста забралась на крышу Эмпайр-Стейт-билдинг и родила там четверню — европеоида, монголоида, австралоида и негроида.

— Скорая что-то не торопится, — говорю. — А ночь между тем на носу.

— А дети вообще-то к ночи любят появляться. Мне вспоминается один случай. — Бабака берёт с верстака наждак и начинает подпиливать им сломанный коготь. — В 1979 году…

В дверь звонят.

— В 1979 году моя тогдашняя соседка по общежитию…

В дверь снова звонят.

— Пойду открою, — говорю.

— Лучше не ходи, — говорит Бабака таким тоном, что у меня по спине проползает какой-то холодный слизняк.

В дверь опять звонят три раза.

— Да что они там, в самом деле? — Бабака выходит из комнаты, плотно закрывая за собой дверь.

Мне становится жутко. Я просто сам не свой.

«Может, спать лечь? — думаю. — А завтра будь что будет! Мудро утра вечерее…»

Я прислушиваюсь. Да, это скорая.

В коридоре идёт какая-то возня.

«А всё-таки интересно: что там с Бабакиной соседкой произошло?» — гоню я прочь тревожные мысли.

Из-за двери доносятся папины приглушённые всхлипы и смех. Вроде бы мамин, а вроде бы нет. Она так смеётся, когда Снежную королеву на новогодних утренниках играет. Ужасающе.

Всё смолкает. Я ещё немножечко жду. Бабака не возвращается. Тогда я выхожу из комнаты.

Первым я замечаю папу. Он выглядывает из-за угла и манит меня куда-то скрюченным указательным пальцем. Глаза у него бегают.

— А где Бабака? — спрашиваю.

— Тсс! Она в ту-а-ле-те, — страшным шёпотом шепчет папа. — Можно тебя на минуточку?

— Можно, — отвечаю я тоже шёпотом.

Мы входим в спальню, и папа запирается изнутри. В его движениях, поворотах головы и взгляде есть что-то неприятное. Он что-то замыслил. Я его таким ещё никогда не видел.

— Папа, что происходит? Кто приходил? Где мама? — Я чувствую, как внутри меня растёт какой-то горячий ледяной ком.

— Маму увезли в роддом. С ней всё в порядке. Ты только не волнуйся, сыночек!

Сыночек?! Это уже слишком! Сыночком отец меня ещё никогда не называл.

— А почему мы закрылись? В чём дело, папуля?

Это я за «сыночка» ему «папулей» отомстил.

— Дело в Бамбаке.

— В Бамбаке?

— То есть в Бабаке. Я оговорился. — Папа сильно нервничает.

— А что с ней?

— С ней всё как раз хорошо. Только нам её это самое… отдать придётся…

— Как отдать? — такого поворота событий я не ожидал никак. — Кому?

— Пока не знаю. Но у себя мы её оставить не можем. Это мне доктор Бырментуль сказал, он светило.

— Но почему?!

— Из-за Аделаиды. Аделаида и Бабака несовместимы. У Бабаки на Аделаиду реакция может быть. То есть наоборот. Аллергия там или диатез. И Бабака тоже иногда не сахарная. Вдруг покусает?

— Кто? Бабака?! Да она в жизни никого не покусывала, кроме блох!

— О том и речь.

— Пап, ты шутишь, что ли? Ты же не станешь слушать какого-то светилу, да? Скажи, папа? Она же не утюг и не велосипед, чтобы попользоваться и отдать! Она же привыкла к нам, понимаешь? Она же пропадёт там одна!

Я вдруг вспомнил, как почти год назад нашёл Бабаку на канализационном люке. Как она сидела на нём одна-одинёшенька и грела свои мозолистые лапы. Как сказала мне тогда своим картавым басом: «Мальчик, ты не из этого подъезда?»

Позже она рассказывала, что приглядела меня давно. Но всё никак не решалась заговорить. Просто набралась однажды храбрости и спросила первое, что пришло на ум. На самом деле она, конечно, знала, из какого я подъезда и даже из какой квартиры. Просто она вообще у нас такая — деликатная… Самая лучшая и деликатная на свете. Бабака-наша-любимая-Косточкина!

— Может, обойдётся, пап?

Папа молчит, и лицо у него подёргивается.

И тут я понял. Он действительно решил её отдать.

Окончательно.

Бесповоротно.

И что бы я сейчас ни говорил, решения своего он не изменит. Аделаида ему гораздо важнее, чем Бабака. Чем я.

Я вдруг почувствовал, что уже заранее не люблю Аделаиду. Эту Аделаиду Степановну Косточкину! Что мне от неё? Какой прок?

И почему все считают, что я её обязан любить? Лишь потому, что она будет моей сестрой?

А меня вообще спрашивали, хочу я этого или нет? И мама сейчас из-за неё мучается, смеётся снежно-королевским смехом. Зачем она вообще нужна? И где будет жить? Папа предлагает мой стол в угол сдвинуть, чтобы её кроватка вошла. Но мне самому у окна нравится, понимаете?

— Постыдился бы, — говорит Бабака.

Она стоит перед самым моим носом и читает мои мысли. Терпеть не могу, когда она так делает! Исподтишка.

— Аделаиде там сейчас знаешь каково? А ты… не ожидала от тебя такого. — Бабака глядит на меня волком. С отчуждением.

— А чего они все? Тебя хотят отдать!

— Ничего тут не попишешь.

— Как? Ты что же, хочешь от нас уйти?

— Какая разница — хочу, не хочу. Надо значит надо. А ты свои чёрные мысли гони. А то они тебе голову разъедят. И сердце, понял?

— Как это? — ужасаюсь я.

— Как ржавчина — утюг или велосипед. Ты за меня не переживай, мальчик. Сам знаешь, я нигде не пропаду.

Вот! Она меня уже каким-то «мальчиком» зовёт!

— Она нигде не пропадёт, — банановым голоском поддакивает папа. — А мы тебя навещать, Бабаконька, будем. По субботам.

— Но пару-то дней я ещё поживу тут, до выписки?

— Живи, Бабаконька, живи сколько хочешь. Пока Аделаида Степановна не приехали-с…

Аделаида Степановна Косточкина родилась на следующий день — 14 июня в 14:00. Вес и рост у неё был почти как у кулька с пряниками — 2900 г и 48 см.

— Дюймовочка! — радостно сказала мама по телефону, и папа разрыдался от счастья.

Потом мы с папой и Бабакой сварили бульон, купили розы и пошли в роддом. Розы кололись, а в роддом нас не пустили. Цветы с бульоном мы передали с нянечкой, а маму посмотрели в окно, с улицы. Она показывала нам Аделаиду, но окно было заколочено и на четвёртом этаже. Кроме какого-то розового пятна, я ничего не увидел. Бабака стояла рядом со мной и громко лаяла.

После вчерашней ночи она перестала разговаривать. Она дала обет молчания, положив лапу на телефонный справочник.

Вечером папа позвонил дяде Севе и ушёл к нему праздновать. Потом звонила мамина подруга Сюртукова-Балалайкина и долго говорила о том, какое это счастье — рождение новой жизни. И какая в то же время большая ответственность. И про то, что я теперь совсем взрослый и что отныне я в ответе.

Ещё звонили из маминого театра и из папиного диспансера, и все поздравляли меня, как будто это я сам сегодня родил или родился.

А звукорежиссёр Сивокозов принёс мне гусли. Но всех переплюнула Нинель.

— Я твой, я твой, Аделаида! С тобой узнал я, как сильна, как восхитительна Киприда и как торжественна она!.. — заунывно декламировала она по телефону.

— Прости, Колготкова, но стихи у тебя ужасные, — сказал я. Просто это было уже последней каплей.

— Дурак! Это поэт-славянофил Николай Языков, между прочим, — обиделась Нинель и бросила трубку.

Я загрустил. Я хотел поговорить с Бабакой, но она только пролаяла что-то картаво в ответ и стала лакать из миски, как кот. И я пошёл спать в одежде и в надежде, что завтрашний день мне принесёт облегчение. Что ржавчина перестанет точить моё сердце.

Но назавтра всё стало ещё хуже. Я позвонил маме в роддом. Но вместо того, чтобы как-то меня ободрить, она стала рассказывать про то, как:

— Аделаида наотрез отказалась от подгузников и ходит исключительно на горшок;

— Аделаида выучила таблицу умножения при помощи калькулятора;

— Аделаида копирует «Московский дворик» Поленова гуашью так, что не отличишь;

— Аделаида разобрала и собрала сломанный будильник, и теперь он как новенький;

— вместо детской смеси Аделаида ест щи вилкой с ножом;

— пьёт из стакана и ходит в мужских ботинках по больничному коридору, чтобы повеселить медсестёр.

По всему выходило, что Аделаида у нас звезда, а я — мальчик посредственный.

— Она ребёнок индиго^[19], — веско сказал папа и принялся названивать в Москву, в НИИ экспериментальной медицины РАМН.

В тот день я отчётливо ощутил комплекс неполноценности. Я хотел было поплакаться в жилетку Бабаке (пускай не говорит, но хоть выслушает), но она ушла подыскивать себе другую жилплощадь с добрыми и бодрыми хозяевами.

Через четыре дня маму с Аделаидой выписали. Это были самые долгие и мучительные четыре дня в моей жизни. Все были как на иголках, а Бабака на чемоданах. Новых хозяев она так и не нашла, и было решено, что пока Бабака поживёт у Сивокозова.

Мы с папой заблаговременно выдраили всю квартиру, пропылесосили шторы и выстирали диванный чехол. Установили у окна кроватку, небрежно раскидали по комнате игрушки (для атмосферы) и накрыли праздничный стол.

Бабака приготовила свой фирменный салат «Мимоза», собрала нехитрый скарб, свернула трубочку коврик и хотела уйти по-английски, но папа поймал её в дверях.

— Бабака, вы бы дождались Екатерину Алексеевну. — С тех пор как Бабака перестала разговаривать, папа вновь перешёл с ней на «вы». — Я сейчас в гараж, мы минут через тридцать будем.

Бабака молча кивнула, расстелила у порога газетку (чтобы шерсть не нападала), и мы стали ждать их возвращения.

— Ты прости, если что не так, — говорю. — Сама понимаешь, я в семье теперь на посылках. Думаю, через годик-другой сам подамся в Москву. Не выдюжить мне… — У меня даже подбородок затрясся — так жалко себя стало! — Хорошо нам вместе было. Я этот год, что ты у нас жила, никогда не забуду… Помнишь, как мы в Калистратиху к бабе Моне ездили? А с дождливым человеком помнишь как в лесу повстречались? А в подвале с призраком марсианина?.. Осиротею я без тебя, Бабаконька. Не видать мне дней прежних, весёлых, как своих ушей…

Сидит Бабака на кожаном чемоданчике и пол разглядывает. Морда такая у неё, то ли грустная, то ли не очень — не разберёшь. Словом, обычная собачья морда.

Хотел я упрекнуть её за душевную чёрствость, но тут мама с папой заходят.

С Аделаидой в руках.

Смотрю я на этот конверт с личиком, а у самого сердце, как у зайца под ёлкой, колотится. Лицо у неё малиновое какое-то, морщинистое, как у старушонки, и сердитое. Неприятное.

— Ну, Костя, принимай младшую сестру! — говорит мама торжественно и протягивает мне Аделаиду.

У меня аж ноги подкосились от слабости.

И внутренний протест возник.

«Вот и началась моя взрослая жизнь. Аделаида — от слова АД», — думаю, и так тоскливо-тоскливо мне стало. Хоть волком вой.

А тут ещё Аделаида щипает меня за нос и смеётся беззубым ртом. И мама с папой за ней следом. Как они быстро спелись! Мне так обидно стало.

— Гав! — вдруг слышим.

Это Бабака привлекает к себе внимание, мол, пора и честь знать. Ариведерчи, Косточкины! Поклон вам до земли! За хлеб, за соль, за крышу над головой — спасибо! Столько всего выстраданного в этом одиноком «гав» было…

И вдруг Аделаида закрутилась у меня на руках, как гусеница, вывернулась, на пол спрыгнула, в сторону Бабаки поползла и на спину ей вскарабкалась.

Мы оторопели.

А она говорит:

— Куда это ты собралась? — и на Бабаку сверкает глазами.

Бабака от неожиданности про обет молчания сразу забыла и молвит человеческим голосом:

— Так аллергия же у вас на собачью шерсть, Аделаида Степановна. Может быть.

— У меня? — кричит Аделаида. — У меня?! Да я здоровее вас всех, вместе взятых! О какой аллергии идёт речь? — Она смотрит на родителей, и взгляд у ней просто пламенеет.

— Шерсть, антисанитарные условия, теснота… — невразумительно лепечет мама.

— Глупости! — отрезает Аделаида. — Домашние животные необходимы ребёнку с пелёнок, чтобы чёрствым не вырос.

Она слезает с Бабаки и критически оглядывает детскую:

— Бабака, давай сюда коврик. Конста-ант, ты не возражаешь, если мы твой стол к окну передвинем, мою кровать — в угол, а Бабака ляжет у батареи?

И только она так сказала, мой ледяной ком внутри сразу растаял. Какой-то горячей волной по всему телу разлился, и мысль одна в голове: «Сестра! У меня сестра!! Моя собственная!!!» Представляете? Так что теперь нас, Косточкиных, пятеро.

А Бабакиной соседкой по общежитию в 1979-м, оказывается, была лайка Кусачка.

Та самая, которая летала в космос. Она сделала один оборот вокруг Земли и вернулась. А потом родила тридцатерых. И все — английские бульдоги. Её за это представили к государственной награде.

1

Фонетика — наука, которая изучает звуки языка (Здесь и далее — прим. автора).

2

Мизансцена — то, как актёры и декорации расположены на сцене во время спектакля.

3

Охолони — не нервничай. Или, как говорил Карлсон: «Спокойствие, только спокойствие!»

4

Фомка — маленький ломик, любимое орудие взломщика.

5

Экстрадиция — отправка иностранного преступника на его родину.

6

Стоеросовый телепень — болван, тупица (выдумляндский сленг).

7

Анабиоз — отсутствие признаков жизни; при анабиозе не ясно, жив ты или мёртв.

8

Гомеопат — врач, который подобное лечит подобным (маленькими дозами).

9

Гамаши — это никакие не рейтузы и не кальсоны, а вязаные чулки без ступнёй.

10

Эскулап — так раньше называли врачей (по имени древнеримского бога).

11

Ипохондрик — беспокойный тип, вечно мнящий себя больным.

12

Денно и нощно — весь день и всю ночь.

13

Силки — ловушка для птиц и мелкого зверья.

14

Утрировать — сильно преувеличивать.

15

С довольной женой и жизнь хороша (англ.).

16

Метаморфоза — превращение. Например, головастика в лягушку.

17

Подобострастие — характерный признак подлиз.

18

Скептик — во всём сомневающийся тип.

19

Ребёнок индиго — представитель новой расы людей. Очень умный, склонен к телепатии.