«Алчность подвижничества»

Как монахи, так и миряне называли Старца Паисия «подвижник». Это имя было дано ему за аскетические подвиги. Самому Старцу его «прозвище» не нравилось, и он от него уклонялся.

Однако сами дела Старца доказывают его великое подвижничество. В этой главе будет изложено немногое — то, что ему не удалось скрыть, и то, что сам он открывал другим ради духовного назидания. Многие из его подвигов остались тайными и неведомыми людям. Однако о них ведал Бог, Который и воздаст Старцу за его труды. О некоторых подвигах Старца не будет упомянуто сознательно, потому что они превосходят обычную меру подвижничества и могут быть поняты неправильно.

Уже с юношеского возраста Старец подвизался, беря на себя изнурительные посты. Будучи солдатом, он продолжал строго поститься среди невзгод, снегов и опасностей.

Когда он вступил в общежитие, вначале его организму было немного трудно от постов, изнурительных послушаний и малого сна. Однако вскоре он к этому привык.

Подвизаясь в монастыре Стомион, он очень много работал и очень мало ел. Его желудок, как он сам говорил, стал «как у птички». На сутки ему хватало кружки чая и немного сухарей.

На Синае Старец жил ангельской жизнью, так, как живут бесплотные. Будучи свободным от всякого земного пристрастия, он подчинил плоть духу. Его тело утончилось, стало невесомым, воздушным, приобрело подвижническую благодать, однако одновременно было мужественным, бесстрашным и гибким, как у атлета. Живя в Синайской пустыне, он провел целый Великий пост, вкушая одно лишь Божественное Причастие. Он вкушал немного пищи только по воскресеньям, а в остальные дни, если это было необходимо, пил лишь немного воды.

Переселившись в Иверский скит и увидев, что возле его новой кельи смоковницу и вишню, он сказал: «Слава Богу, этого мне хватит, чтобы жить здесь. Человеку, чтобы поддерживать себя, нужно немного». Живя в Иверском скиту, Старец три месяца питался только кедровыми орехами. Там, неподалеку, росло несколько кедров. Но можно ли было набрать с них хотя бы две-три ложки орехов на каждый день? Такого количества пищи было достаточно для пропитания лишь такому настоящему аскету, каким был Старец Паисий.

Хотя аскеза приносила ему радость, хотя он вкушал«воздержания сладость», его аскеза была прервана после операции на легких. Оказывая послушание врачам, он ел то, что ему давали, даже мясо.

Однако, вернувшись на Святую Гору, он вновь отдал себя изнурительным постам. Как-то, желая оказать пользу одному из своих учеников, он сказал ему: «Я старался применить в своей жизни то, что написано в книгах. Я проводил без пищи целые дни и доходил до того, что не мог даже поднять ноги. У меня не было сил, чтобы выйти с тропинки на дорогу. Я боялся, что кто-нибудь увидит меня упавшим. Тогда я просил Божию Матерь, чтобы Она дала мне силы. Потом хватался за ветки и подтягивался руками, чтобы идти дальше».

Каждый день Старец держал Девятый час^[164], а, желая помочь тем, кто нуждался в помощи, воздерживался от пищи и воды три дня подряд. То есть он сопровождал свою молитву о нуждавшихся людях с жертвой поста. В Успенский пост он все дни, кроме субботы и воскресенья, старался ничего не есть — в честь Пресвятой Богородицы. К установленным Церковью многодневным постам Старец добавлял свои собственные многодневные посты — когда молился о каком-то серьезном вопросе или о страждущем человеке.

Обычно Старец ел то, что не требовало варки или другого приготовления на огне. «К счастью, — говорил он, — приготовления пищи в моем распорядке дня нет». Однако когда в последние годы его жизни один из монахов иногда приносил ему приготовленное на огне кушанье, Старец, ради любви, ел его и говорил: «Желудок иногда хочет поесть и чего-нибудь приготовленного на огне».

Однажды его спросили: «Геронда, как Ваш желудок не испортился от стольких постов?» Он ответил: «Желудок от постов не портится. Однако если человек расстраивается, то ему надо есть. Потому что, когда человек расстраивается, его желудок постоянно вырабатывает желудочный сок, который должен вырабатываться только для переваривания пищи. Сок разъедает стенки желудка, и он начинает болеть. Человек должен есть в соответствии с тем состоянием, в котором находится. Он может проявить воздержание и поесть поменьше? Пусть ест поменьше. Если человек [духовно] преуспевает, то он вкушает мало пищи, а силы в себе чувствует такие, как если бы ел как обычно. Это происходит потому, что он питается духовно и та немногая пища, которой он обходится, достаточна для поддержания его жизни». Сам Старец обычно ел из маленькой тарелочки, в которой помещалось немного пищи.

Он стремился к тому, чтобы никто не узнал, как он постится. Когда он бывал в гостях, то не держал «Девятого часа» и ел то, что давали — если для него не было в том [духовного] вреда. Когда он жил в келье Честного Креста, знакомый антипросоп одного из монастырей позвал его в конак этого монастыря в Кариесе, чтобы побеседовать с ним. После беседы он устроил для Старца трапезу. Старец съел все, что было на блюде и даже подтер блюдо хлебным мякишем. Только Бог знает о том, как он постился после этого у себя в келье.

Он не хотел дать никому даже малейшего повода «заподозрить» его в том, что он строго постится. Единственным, чего не удавалось скрыть, было его худое изможденное тело — «предатель», рассказывающий о его великих постах другим. Бесы, нападая на Старца, обзывали его «костлявым» и в этом случае не врали. Когда, будучи в монастыре Стомион, он принес в деревню возле Коницы ковчег со святыми мощами, один старик, указывая на ковчег, а потом на лицо Старца, сказал: «И здесь я вижу кости, и тут — кости». В более молодом возрасте он был как тень, как бесплотное существо, таким худым, словно у него совсем не было желудка. В своей книге о Хаджи Георгии^[165] Отец Паисий писал, что преподобный Старец от любочестия принес свою плоть в жертву ради любви к Богу. То же самое можно сказать и о нем самом.

Добрая привычка всегдашнего поста помогла Старцу достичь высоких мер аскезы, помогла ему стать великим постником. Он говорил: «В аскезе очень помогает привычка. Привыкнув подвизаться с юности, потом человек уже не испытывает трудностей». Однако еще больше Старцу в его подвиге помогало умение владеть собой, умение держать себя в руках. Когда после продолжительного поста его тело жаловалось и просило утешения, Старец начинал с ним беседовать: «Чего тебе нужно? Вот, пойди выпей чашку чая, тебе этого хватит». И он пил «пустой» чай — даже без сухаря. Когда от поста у него начинались головокружения, он все равно не ел пищи, но пил воду, «обманывая» таким образом голод и продолжая пост.

Кроме строгого поста, Старец каждую ночь совершал Всенощное бдение, проводя ночь в молитве. «Постом, бдением, молитвою небесная дарования прием... »^[166].

Живя в Эсфигмене, Старец спал около получаса в сутки. Спал он на полу: на каменных плитах или на кирпичах. Позже, когда он спал на сколоченной из досок кровати, не желая иметь покоя даже во сне, он клал под матрас камни. Когда в монастыре Стомион один из паломников случайно увидел доски, на которых он спал, и сказал ему: «Отче, больно тяжелый ты избрал путь», — то он ответил: «Если ты хочешь чего-то так же сильно, как я желал подвижнической жизни, потом это "что-то" становится приятным».

И Старец действительно чувствовал себя очень радостно, ложась на свое подвижническое ложе, где «подушкой» был обрубок дерева, а «периной» — деревянные доски. От жестких досок его поясница была черной, но он радовался, потому что читал у аввы Исаака следующее: «Прежде всех страстей любление себя, а прежде всех добродетелей — пренебрежение покоем»^[167], потому что «покой питает и умножает страсти»^[168].

Днем Старец никогда не отдыхал. В последние годы жизни, когда целый день он отдавал приходившим к нему людям, он немного изменил свой устав и отдыхал до трех часов в сутки. Около полуночи он вставал и молился по четкам. Однако часто он отдыхал три часа не в сутки, а в трое суток. Постом он смирял свое тело, бдениями — очищал и утончал свой ум.

Ночной молитве он отдавал всего себя, все свои силы. Он выбивался из сил, совершая «всенощные стояния» и бесчисленные коленопреклонения. В старости он стал молиться в стасидии и опираясь на особый деревянный костыль в форме буквы «Т», который монахи используют при келейной молитве. Кроме этого, Старец обвязывался веревкой, другой конец которой был прикреплен к потолку его кельи, чтобы молиться, стоя на ногах — как новый пророк Моисей. Когда он уставал, то продолжал молитву, вставая на колени, давая таким образом каплю покоя своему изнуренному телу.

О бдении Старец говорил: «Дремота приводит монаха в негодность и лишает его общения с Богом. Необходима непрестанная борьба и принуждение себя. В первое мгновение ночной молитвы нам надо проявить по отношению к себе немного принуждения. Первая фаланга бесов налетает, но, если мы оказываем сопротивление, уносится прочь. Давайте не будем совершать бдение, для того чтобы получить от него удовольствие. Мы можем совершать бдение, например, возле больного и говорить: "Боже мой, исцели его, чтобы он выздоровел и тоже мог Тебя славословить", и после этого мы сами начинаем славословить Бога. Или: "Боже мой, дай сон людям, которые не могут уснуть либо от боли, либо оттого, что их нервы натянуты как струны, и они принимают снотворное"».

Как Старец ни старался скрыть свои подвиги, некоторые из них не оставались незамеченными. Накануне Всенощных бдений его почти целыми днями занимали люди со своими проблемами. Где-нибудь на закате солнца к нему в каливу заходили знакомые монахи, и вместе с ними он шел на Всенощную. Почти всю ночь он стоял в стасидии и не садился, а на рассвете возвращался в свою келью. Разве у него оставалось время для того, чтобы отдохнуть? С самого утра к его келье сходилось множество страждущих людей, настоятельно просящих, чтобы он их принял. Как он мог это выдержать? Где он находил силы? Ведь он был стар и немощен...

И, несмотря на все это, он не нарушал своего устава и не умерял подвижничества. Труд, пост, бдение, утешение страждущих, молитва и бескомпромиссное исполнение своих монашеских обязанностей. «Непрестанное понуждение естества» — с мудрованием и расположением мученика.

«Милуя всю тварь» — одушевленную и бездушную, сострадая даже диаволу, по отношению к самому себе Старец был немилостивым и неуступчивым — как и все Святые. Он не оказывал своему «скудельному сосуду», то есть своему телу, самолюбивого снисхождения и давал ему меньше того, в чем оно действительно нуждалось. Другим Старец советовал: «По отношению к телу будем исполнять лишь то, что необходимо, потому что то, что больше необходимого, — есть похоть, которая изгоняет из сердца Христа, занимает там Его место и оставляет после себя засуху и пустоту».

В начале монашеской жизни Старец подвизался с дотошностью, скрупулезностью и принуждением себя. Впоследствии он не имел в этом столь большой необходимости, потому что его духовный плод созрел. Аскеза стала уже образом его жизни, и, когда это было необходимо, он мог допустить определенное отклонение от «буквы». Старец советовал: «Сейчас, пока вы молодые, подвизайтесь, потому что потом вы этого делать не сможете. Раньше я подвизался много. А сейчас я самому себе противен: простужаюсь даже от сквозняка, который дует из замочной скважины».

Также Старец советовал монахам совершать земные поклоны, потому что, как он говорил, «совершая поклоны, мы смиренно поклоняемся Богу, от нас уходит дремота и заводится наш [духовный] мотор. Также от поклонов исчезают неестественные отвисшие животы, поклоны делают тело мужественным и отважным».

Старец говорил: «Через два-три часа после принятия еды мы можем совершать поклоны. Когда мы совершаем поклоны, наши колени должны касаться плеч, а наша голова — пола возле колен». Старец советовал при поклонах касаться пола не ладонью, но внешними костяшками кулака. Однако он не хотел, чтобы на руках были видны мозоли от поклонов, поэтому советовал совершать поклоны на мягком коврике. Так он делал поклоны сам, и если видел, что кто-то при поклоне опирается о пол не кулаком, а ладонью, то его исправлял. Когда Старец делал поклоны, его быстрота, гибкость и «запас прочности» производили впечатление.

Как-то Старец оставил ночевать в «Панагуде» одного монаха. Ночью этот монах слышал из кельи Старца ритмичный стук по полу от поклонов и сердечные воздыхания, обращенные ко Христу и Пресвятой Богородице. Потом Старец погружался в молитву и наступала тишина. Затем вновь слышалось, как он делает поклоны.

Иногда, совершая земные поклоны, Старец произносил не Иисусову молитву, а тропари и псалмы. Летними ночами он молился во дворе своей каливы. Из двух досок он сколотил небольшой помостик размером приблизительно метр двадцать на пятьдесят сантиметров, на котором совершал поклоны и молился, стоя на коленях.

Старец придавал большое значение благословенному усилию, принуждению себя. Без усилия и борьбы не освятился ни один Святой. Старец говорил, что усилие приводит Бога в умиление, но одновременно убеждался в том, что «нынешнее поколение отличается ленью, которую переносит и в монашескую жизнь. Мы хотим освятиться без труда»^[169].

Старец шутил: «Разве не лучше совершать Всенощные бдения, лежа в кровати? А рядом с кроватью можно поставить магнитофон и включить любое песнопение, какое ни пожелаешь. А еще можно завести себе маленького заводного аскетика на пружинках, чтобы он делал за нас поклоны и тянул четки». Этим примером Старец хотел обличить менталитет современного человека, стремящегося к легкому и избегающего телесного труда. Старец советовал: «Нам надо быть внимательными, чтобы не заразиться тем духом, который присутствует в мире^[170]. Люди мирские хотят немного работать или же совсем не работать и получать при этом много денег. Ученики в школах хотят не готовить уроков и получать хорошие отметки. Так старайтесь же подвизаться. Наша жизнь — это усилие, труд».

Старец принадлежал к поколению тех людей, для которых труд был отдыхом, а страдание — развлечением. Ему было радостно трудиться. Он имел «люботрудный нрав», то есть он был расположен трудиться до самой кончины. Своими руками он совершал все необходимые работы: ремонтировал келью, косил траву, топором рубил в лесу дрова на зиму, на своих плечах носил их в каливу и колол колуном — кроме последних лет жизни, когда из-за множества посетителей у него не оставалось на это времени.

Когда Старцу было необходимо посетить какой-то монастырь или келью на Святой Афонской Горе, то он обычно шел туда пешком, а в более молодые годы и необутым — ради большего подвига.

Старец был сильным человеком, но не исполином. Его великое самоотречение, любочестие, ревность к духовному укрепили его тело, и он совершал подвиги большие, чем другие монахи, которые телесно были сильнее его. Он угнетал, «расплавлял» свое тело в аскезе. В подвиге он исчерпывал все силы. Каждую каплю своего жизненного потенциала он отдавал Христу. То насилие, которое он совершал над собой, доходило до пределов его крепости, а иногда и превосходило эти пределы, после чего он падал в изнеможении. Правая рука отказывалась ему служить от бесчисленных крестных знамений, которые он совершал, молясь по четкам. Однако для того, чтобы дать руке отдохнуть, он молиться не переставал. Четки он перекладывал в правую руку, а крестное знамение начинал совершать левой^[171]. Даже из этого примера видно, насколько неуступчив был Старец в своем аскетическом подвиге.

Здесь идет речь в основном об аскезе Старца в два последних десятилетия его жизни. То пламя, воодушевление и ревность, которые он имел в юности и в расцвете своих телесных сил, описать словами невозможно.

И действительно, если он имел такую ревность и совершал столь великую аскезу, даже тогда, когда его «мотор испортился», то есть когда его тело стало немощным, то какие подвиги он совершал, будучи молодым? Люди, знавшие Старца в молодости, признаются, что уже сам его необычный вид вызывал изумление и священный трепет. Его ревность была подобна «огненным углям, она была его побудительной силой, побуждала его к ревности, воспламеняла и укрепляла его к презрению плоти, в скорбях, в лютых искушениях, она побуждала его к тому, чтобы предавать свою душу на смерть»^[172]. «Вечером он умирает, а утром воскресает», — говорила о Старце Паисии его знакомая монахиня Анна Хаджи.

Испытаний, подобных тем, какими Старец изнурял себя в юности, он не советовал никому. И не только не советовал, но и отговаривал от них. Однако сам он никогда не раскаивался в тех аскетических опытах, которые поставил на себе самом.

После борьбы и подвигов Старец дошел до такого состояния, что мог жить, обходясь минимальным количеством пищи и сна. Питаясь Божественной Благодатью, он говорил: «Есть люди, которые не спят от радости. Такие люди питаются и телесно, и духовно». Когда однажды его спросили: «Как мог выдержать кто-то из Святых всего лишь один час сна в сутки, притом стоя, держась за веревку, чтобы не упасть?» — он ответил: «Уставая, этот Святой восстанавливал свои силы». Сам он переживал то же самое на собственном опыте. Его питала и укрепляла Благодать Божия. Он был подобен машине, работающей без остановки и сжигающей при этом совсем мало горючего.

Старец хотел, чтобы молодые монахи подвизались: «Духовная жизнь — это доблесть, отвага. Имейте отвагу и доблесть, не будьте поколением заплесневелым. Вступив в монастырь, с самого начала надо без колебаний, одним махом уцепиться за Христа, уцепиться за Небо. Телесная аскеза помогает в том случае, когда она совершается с любочестием. Не будем легко идти на уступки, откладывая наши духовные обязанности "на потом"^[173]. Совершай молитву, сколько в твоих силах — пусть и немного, а упущение потом исповедуй старцу».

«Подобно тому как больной должен питаться независимо от того, есть у него аппетит или нет, — потому что он знает, что еда пойдет ему на пользу, так и мы, даже не имея расположения к молитве, поклонам, духовному чтению, все равно должны это делать, зная, что получим от этого пользу, — пусть у нас и нет расположения. В духовной жизни необходимо себя понуждать, а не делать что-либо из-под палки, с душевной тревогой. Духовное понуждение себя — это не рабский труд из-под палки, поэтому оно и помогает [в духовной жизни]».

Побуждая других к подвигу, Старец подчеркивал и опасности того прельщенного подвижничества, которое питает гордыню, обращая внимание лишь на одну — телесную сторону аскезы и пренебрегая борьбой с душевными страстями: «Самая большая борьба должна вестись за то, чтобы стяжать смирение и любовь — а одержать победу в такой борьбе легко даже для маленькой девочки. Если человек увеличивает телесный подвиг, то одновременно он может увеличить и свою гордыню, имея ложное чувство, что он якобы что-то из себя представляет. Однако, если он наведет прицел на гордость и выстрелит в нее, то с большой легкостью он может добиться успеха и в остальном. В первую очередь, нам надо обратить внимание на смирение и любовь, а уже потом — на бдение и пост».

«Монах, — говорил Старец, — должен научиться быть себе хозяином и владеть собой. Говорить, принимать пищу он должен не когда ему вздумается — а когда это нужно. Если он этому научился, то куда бы он ни попал, где бы ни оказался, он не повредится. А вот тот, кто не умеет собой владеть, похож на быка, который входит в амбар с зерном и, начав его есть, не может остановиться, пока не лопнет. Многие легко увлекаются какой-нибудь страстью и, не имея тормоза, потом катятся под откос».

Подвижничество Старца было великим, оно совершалось «втайне», и его отправной точкой было любочестие. Его подвижничество не было сухим и формальным, из него видна великая любовь Старца к Богу. Тот, кто любит, жаждет пострадать за того, кого любит. Аскеза была для Старца не самоцелью, но средством очищения и освящения. С ее помощью он помогал людям и приносил благоприятную жертву Богу. С рассуждением он жертвовал аскезой ради чего-то высшего. Как-то раз, желая убедить больного монаха в том, что ему надо разрешить пост ради здоровья, Старец — только и только по любви — съел перед ним немного мяса. Бог оказал ему милость, и вкуса мяса он не почувствовал.

Посредством аскезы Старец стал мертв для мира. Он иссушил свою плоть, чтобы она не произрастила страсти. Он очистил свою душу и тело и стал сосудом, исполненным мира Благодати Святого Духа.