18

Но эта остановка была краткой, всего на несколько минут, танец и пение начинали вновь набирать силу.

Наступила полночь, будто открылась тайна трех черных прелатов, готовых разнести зажженные фонари и факелы по каждому крылу дворца для изгнания летучих мышей, но возобновилось еще более трудное и невыносимое неистовство. Три африканских монсеньора под руководством Марангу с большим энтузиазмом вернулись к ритму голосов и тел, к вскрикам и ударам ног, показывая окружающим на дверь. Каждый мог ее открыть. Цепь участников, держащих друг друга за руки, вышла в танцевальном ритме из зала командира швейцарской гвардии. По длинному коридору, ведущему во двор Сан Дамазо, спустилась по большой лестнице, ведущей на нижний этаж, замедленным шагом вторглась в комнаты и залы разных отделов государственной ватиканской секретарской. От невыносимого шума разбегались куры. Да и коты пытались спрятаться от вторжения шумливых людей на их территорию под шкафы, кресла, за занавески, – всюду, куда только можно было.

Дионисийское шествие под руководством Марангу начало подниматься на первый этаж, где спали в своих комнатах преосвященные. Некоторые из кардиналов, разбуженные среди ночи этим разгулом, идущим от основания лестницы, взяли в руки четки, распахнули двери, молились, принимая происходящее за предзнаменование новых испытаний, обращались к защите Святейшей Марии.

Как после высокой температуры, трехдневной лихорадки, выскакивали из своих комнат в пижамах и ночных рубашках другие секретари, соединялись с общей шеренгой танцоров. И все вместе они продвигались дальше; вот подключился еще один капеллан, которого узнали с трудом, – растрепанный, беспорядочно одетый и с голыми ногами. Прежде чем потерять сознание от того, что они делают, секретари интуитивно следовали за черными прелатами, очарованные их натуральностью; за прелатами из Африки, где есть еще люди, знакомые с черной магией.

Танцующий кортеж оккупировал второй этаж, затем третий, четвертый, пятый, захватывая все новые и новые крылья дворца. В него включались еще и еще, другие участники. Эта «чума» широко распространялась, двигалась и пела, и не было ни одного кардинала, который мог бы спастись. Температура тела танцоров в гипнотическом и заразительном танце повышалась, понуждая их в вихре жестов раздеваться. И так продолжалось всю ночь, до первых лучей солнца, по всему дворцу, залитому светом факелов и фонариков, перед широко раскрытыми глазами сов. Один за другим, с мифической точностью были разбужены все кардиналы, включая камерленга.

Ворвавшаяся в сон других, толпа не смогла разбудить только одного, спавшего спокойно в своей комнате на четвертом этаже, куда ведущий поднимал много раз эту неистовую толпу. Это был кардинал архиепископ из Дар-эс-Салама, Леопольд Альберт Угамва, заклинатель, которого Стелипин мечтал поднять на престол Петра. Однако сон Его Высокопреосвященства потяжелел от возрастающего шума, идущего с нижних этажей, и он проснулся к шести утра, в то время, когда обычно, его будил секретарь. И все-таки что-то в полудреме, может быть характер шума, который поднимался снизу, взволновало его. Вероятно музыкальный тон, ритм, а также фиксированные интервалы поющих голосов, напомнили ему далекий дом. Сомневался он только в одном фрагменте сна, который увидел этой ночью. Приснился ему его обычный сон еще с миссионерской школы в детстве, в Додоме, где он пел со своими братьями. Он попытался заснуть опять. Окончательно разбудил его хорошо знакомый ему голос, повторявший слово, то единственное слово, которое знал только он, знал и пользовался им в своих заклинаниях.

Немедленно поднялся, схватил первое что попалось под руку из одежды, лежавшей на стуле возле кровати, надел нагрудный крест. Помчался к двери, затем пошел на долетающий до его ушей шум, стремительно спустился на этаж ниже, пролетев скачками две площадки лестницы. И наконец увидел то, что сотрясало весь дворец: одержимая силой, хорошо ему известной, явилась перед ним разгоряченная толпа с его бедными собратьями впереди. Но как часто при заклинаниях, крик, который накануне только на мгновение издал, он теперь заменил широким жестом руки, которым обычно его сопровождал. Из желания подтвердить произведенный эффект через нескольких минут кардинал Угамва жест повторил, чтобы увериться – колдовство исчезло.

Между тем, некоторые уже были на полу, на коврах: кто лежал, кто сидел, а кто и опирался спиной о стену. Послышались горестные стенания, плач, восклицания, филиппики и оскорбления в адрес трех африканцев, которые руководили танцем. А те, все еще в забытьи, растерянные, как все те, которых они разбудили этим кошмаром, стояли теперь перед кардиналом Угамва, слушая его суровые слова, в позах глубокого раскаяния.

Но уже виднелись сквозь толпу алебарды швейцарской гвардии, солдаты которой под командой их полковника Тобиаса Келлермана пришли арестовывать трех прелатов, главных нарушителей покоя конклава. Пораженный происшедшим полковник живо возражал кардиналу из Дар-эс-Салама. Офицер не хотел слушать его доводы о смягчающих обстоятельствах: эти колдуны будут немедленно помещены в условия, в которых больше не смогут причинить вред конклаву, обязанному указать ожидающему человечеству имя следующего представителя Христа.

С лестниц и из лифтов появились другие гвардейцы, прелаты из обслуги, медики Медицинского ватиканского центра, главный врач – принц Альдобрандини, хористы, граф Назалли Рокка, все те из священного дворца, кого бич танца еще не коснулся. И видно было, как эта удивленная толпа остолбенела. Разговор между кардиналом Угамва и полковником Келлерманом все больше и больше разгорался. Угамва понял, что ожидает, несмотря ни на что, трех африканцев, но считал необходимым поговорить в более уединенном месте. Утяжелять реакцию многих капелланов и кардиналов явно не следует. Во-первых, надо было спасать этих троих от ярости самых решительных, от их рук, особенно от итальянцев, удары которых уже получил Аугустине Марангу, занзибарский секретарь кардинала из Гонконга. Во-вторых, нужно было быстро сориентироваться в уместности защищать несчастных перед этой толпой.

Таким образом трех «колдунов» гвардейцы быстренько провели сквозь волновавшуюся толпу и повели в карцер, где до сих пор не сидел ни один из священников.

Пока бедные кардиналы с их секретарями начали освобождать этот этаж дворца, чтобы потом вернуться в свои жилища, Угамва пошел к архиепископу из Львова, Стелипину, обессилено лежавшему на диване.

– Прости их, дорогой Вольфрам, они, скорей всего получат то наказание, которое заслуживают.

– Они же прощены, желаю только, чтобы это не повторялось… Они очень подпортили «делу Африки», боюсь, что это похоже на саботаж, – проговорил тихим голосом славянин.

– Не думаю, вот ведь выскочил из них этот старинный обряд, танец, который изгоняет злых духов, особенно по ночам… Это – способ напугать дьяволов народными звуками, но и для того тоже, чтобы ночь прошла…

– Почему они не остановились, когда увидели, что это мука дошла до нас?

– Они мне сказали, что не знали, как это сделать, что они даже пробовали остановиться, но действовала какая-то сила, более мощная чем их знания… могу себе представить, что могло бы…

– Но за что нам такое испытание?

– Вольфрам, это как раз то, что должно быть выяснено. Подозреваю, что это была только шутка людей, выпивших чуть больше вина, чем надо было, а заодно и их желание освободиться от особого внимания коллег.

– Главное зло этого конклава – неумение хранить секреты: дворец полон дыр, все шпионят друг за другом. И если бы наши секретари и капелланы, а также наши собратья могли бы держать язык за зубами, не возникали бы многие помехи, – пожаловался врачу смущенный камерленг. Выглядел он нехорошо: лицо лиловое, одежда неопрятная и пропахшая потом, дыхание прерывистое, пульс частый.

– Очень приятно, что ты использовал эвфемизм «помехи», дорогой Веронелли, ты просто молодец. Пользуешься облегченными терминами для определения дьявольского шабаша Африки, способной к заклинаниям даже в этих стенах! – откликнулся кардинал из Милана.

Но и сам он не нашел правильного названия ночному происшествию, считая, что оно напугало больше всего Стелипина, у которого тоже была одышка, беспорядок в одежде, смятой, как будто он все еще спал, состоявшей в основном из ночной рубашки.

Прошло время, некоторые прелаты из обслуги погасили факелы и фонари, включенные для того, чтобы пугать летучих мышей. Совы вернулись, расселись по углам длинного зала прихожей, а также в потаенные, невидимые человеческому глазу места в лабиринте комнат четвертого этажа, и заснули. Вернулись на свои места коты и куры, вызванные тем же персоналом для кормления, по-прежнему привычно любезным, в противовес тем из забавного эпизода за пирующим столом. Может быть только ужас от скорпионов на фреске «Страшный Суд» в Сикстинской капелле можно было сравнить с произошедшим.

Этим утром во всех частных капеллах мессы совершались с максимальным жаром. В атмосфере угадывались желание сосредоточенности и выстраданных молитв.

Камерленг понимал потребность в сосредоточенности и оставил своим собратьям время для того, чтобы прийти в себя в тишине. Освободил от долга являться в Сикстинскую капеллу для энного раза голосования, хотя и кончался уже третий месяц конклава. Их преосвященства преподобные кардиналы будут приглашены только на завтра к девяти утра, а в случае черного дыма после первого голосования – и к четырем после обеда.

Но у бедного Веронелли, в отличие от его коллег, не оставалось в этот день времени для медитации.

Извне, из мира за пределами бронзовых дверей, пришли тревожные сигналы, там проявляли нетерпимость к продолжительности конклава, все еще непровозгласившего имени нового папы. Сразу же после мессы, которую монсеньор Сквардзони прослушал, поскольку не очень держался на ногах, чтобы прислуживать, он сходил в государственную секретарскую – получить почту, поступившую от разных важных лиц. Главы трех государств, два короля и президент Республики сообщали Его Высокопреосвященству о тяжелых лишениях своих народов из-за бездействия духовного руководства и отсутствия того, к кому больше всего прислушивался народ их стран.

В остальных письмах все то же беспокойство: католическое общество ждет своих епископов, которым место в их приходах, «ждет и нового епископа Рима. Появилась иная угроза, – говорилось в одном из писем, – католическая Церковь теряет авторитет: нельзя молчать, нужны беседы о религии и философии высокой духовности, иначе массы людей обращаются в другие религии, например к тридцатому Далай Ламе, Тендзину Гиатсо. О его поисках новообращенных и защите тибетского народа широко оповещается, что тоже достаточно примечательно. Король одной из трех самых католических стран отмечал, что сама по себе политика экуменизма скончавшегося понтифика тоже вызывает сомнения.

Кардинал-камерленг с постели, где просматривал бумаги, присланные из государственной секретарской, перевел глаза на огромное распятие в своей комнате, чтобы в который раз рассмотреть его. Лежа на отогнутой белоснежной простыне, положил справа от себя очки.

Страдающее тело, изнуренное волнениями по поводу ночного происшествия, требовало отдыха, запоздалый сон сморил его в такое необычное время. Дневные часы почти примирили его с событиями, но эти послания украли у него покой окончательно. Чувство ответственности за схизму или разные схизмы отяжеляло его душу. Но ему обязательно надо иметь надежду. Может быть, африканскую «карту» еще можно использовать, он должен понять – кто из пастырей в той части мира достоин. Есть надежда после ночного ужаса, когда Африка открыла свою настоящую душу, что все переменится и пойдет по-другому. Задумавшись о различных гипотезах, камерленг не заметил, как куры вернулись, вошли в полуоткрытую дверь и теперь клевали что-то около, у краев его дамасского покрывала…

Кто не мог согласиться и без колебаний принять помощь кур и нетерпимо относился к их присутствию в своем жилище на третьем этаже дворца, так это кардинал из Дар-эс-Салама. Он сидел и ждал трех черных прелатов. Во время очередного долгого разговора с командиром швейцарских гвардейцев ему удалось доказать, что лучше будет, если допрашивать прелатов будет он сам, в своих комнатах. Не без угроз Келлерману, что обратится к самому камерленгу за помощью, власть которого здесь в Апостолическом дворце почти абсолютна, чтобы он своим авторитетом закрыл это «дело».

Трое монсеньоров стояли в дверях его кабинета, где только что проходила месса. Настал момент серьезного разговора, в котором он должен был обязательно сказать им о вреде, который они нанесли своим поведением духу этого святого места и этому конклаву.

– Вы представляете, что вы наделали; как вам могло прийти такое в голову?

– Ваше Высокопреосвященство, эта моя вина… хотел спровоцировать моих друзей.

– Я должен был следовать, после первого же движения…

– Но это был единственный способ заставить всех замолчать, нам бы больше не удалось справляться с их вопросами… мы были уверены, что помним весь ритуал целиком, иначе… – ответил секретарь епископа из Луанды.

– Говорите, пожалуйста, по одному, не все сразу! Здесь и так довольно всякого шума, – напал на них кардинал, заметивший вернувшихся к нему в кабинет кур, хватавших падающих со стен скорпионов.

– Говори ты, Марангу, поскольку мне кажется, что именно ты был автором этого подвига, – добавил кардинал, понизив голос.

И последовало долгое и шумное объяснение с попыткой убедить его в невинности их проделки.

И этот человек, который хорошо был знаком с секретами ритуалов и магии, взятых им из тех же древних истоков родового племени, размахнулся со всей своей могучей силой – рука просилась сама по себе, – размахнулся как бы в шутку и… Но в этом дворце он не мог себе позволить непринужденно играть в свои игры.

Здесь, в этом дворце все было иначе; нельзя было показывать свое превосходство и знание того ритма, который сидел во всем его теле: в тоне и оттенках голоса, в дыхании и шаге; в зависимости от этого ритма он мог вдруг подняться или мгновенно заснуть. Потому что то, что было в этих святых дворцах, лишало его возможности своим способом закрыть фреску «Страшный Суд», отбросив орду адских насекомых, устроившую засаду и способствующую падению Адама. Вечный выбор между Добром и Злом. Передышка в несколько мгновений – вот свобода от цепей становления и прогресса. Обряды пришли из других столетий истории, с другой части земли, далекой от Рима, где Спаситель показывает Свой Лик иначе: существовать в чистоте, вне тюрьмы прогресса, вне времени, с возможностью оказаться на несколько мгновений в вечности. И это то, что монсеньор Марангу, сопровождаемый своими неопытными помощниками, смог пробудить в каждом участнике: исступление, самозабвение, буйный танец. При этом он освобождался сам и хотел освободить других от борьбы Добра со Злом – несостоятельность слабой памяти бедного Марангу.

Прелат, рожденный в том же регионе Африки, что и кардинал, слушая строгий выговор, не отвечал, вероятно понимая глубину возмущения своего старшего товарища. Только в конце он задал вопрос, обращенный, может быть, больше к себе самому, чем к архиепископу:

– Почему Спаситель сделал нас такими слабыми?

– Потому, Марангу, что он нас сделал свободными, – отпарировал Угамва.