ГЛАВА ШЕСТАЯ
И останутся как в сказке
(14 мая 1920 года)
Порт Байкал
Массивный корпус ледокола возвышался над «вилкой», хорошо освещенный бледным светом полной луны. Свинцовая гладь озера, что издавна называлась сибиряками «Священным морем», тускло отражалась на его высоких бортах. Длинные трубы мощного, по сути морского корабля, еще дымили, заволакивая портовый кран.
Вот только «Ангара» не спала, на ней бурлила жизнь и била ключом. По сходням вниз устремилась на пристань масса людей, держа на ремнях короткие винтовки и карабины.
И, словно десятки блестящих стекляшек, щедро разбросанных по груде песка, сверкали то там, то тут немногочисленные иглы примкнутых штыков, на которых яркое ночное светило играло своими загадочными бликами.
— Я рад вас видеть, Григорий Михайлович!
Контр-адмирал Смирнов крепко пожал руку кряжистому и широкоплечему усатому генералу, бывшему «властелину Даурии». Где желтые казачьи лампасы и фуражка с таким же околышем, знакомые каждому, кто бывал в Забайкалье?
На атамане ладно сидел бурятский синий таарлык с нашитыми на плечах защитными погонами с молниями и одиноким серым металлическим «орлом» генерал-майора. В такую же униформу были облачены сопровождающие Григория Семенова офицеры, лица большинства из которых говорили о принадлежности к великороссам, но отнюдь не почитателям «Гэссера».
— Со мною селенгинские уланы, еле забились эскадронами на эту лоханку, Михаил Иванович. Ждать эшелона не стали — пока еще на паровозах вокруг озера дочапаешь.
— Как переход?
— Нормально. По глади ровно скользили, а будь волнение, то мои буряты бы все заблевали — непривычные они к морю.
— Это хорошо, Григорий Михайлович. Нужно один эскадрон выбрать, что в море не укачался. Сейчас ваши уланы снова на борт подниматься будут — вон на те два парохода их и распределим.
В небольшом порту, приткнувшись, где только возможно, стояло полдюжины маленьких пароходиков — один винтовой и пять с большими гребными колесами по бортам. Невооруженные — атаман нигде не видел длинные орудийные хоботы, лишь на винтовом «Михаиле» стояли пулеметы «Максим» за стальными щитками.
Но на корме у каждого корабля виднелись белые флаги с косым синим крестом — Андреевские. Что всегда обозначали принадлежность к военно-морскому флоту. Они живо трепыхались под веселым весенним ветерком.
— Если в Иркутске нас пулеметами встретят, то перетопнем все на Ангаре, как худые котята в ведре. Мои плавать совсем не умеют, да и те, кто сможет, утопнут — вода-то ледянучая. Даже в жаркие дни она больно студеная! — Григорий Михайлович поежился, будто сам ощутил холодную, пьешь — и то зубы ломит, ангарскую воду. Адмирал посмотрел на него с усмешкой, но генералу было не до шуток. Он лихорадочно соображал. Затем с недоумением задал вопрос:
— И как это так — один только эскадрон на пароходы возьмете? У меня здесь четыре полных эскадрона с пулеметной командой — они что, под Иркутском не нужны?
— Через полчаса два бронепоезда есаула Гордеева подойдут, по телеграфу уже сообщили. Видите, как путейцы суетятся, встречу готовят. «Черные» отцепят, а на Иркутск бронепаровозы потянут. Их уже за Маритуем растопили, час назад, чтоб под парами были наготове. А вам, Григорий Михайлович, эшелон здесь подготовили, с комфортом поедете, — адмирал указал на короткий состав из дюжины теплушек.
— Годится, — буркнул в ответ атаман, — с лошадьми полуэскадрону бы едва хватило, а так все влезем. Может, я и четвертый эскадрон по вагонам рассую, как раз семьсот улан в состав войдут, если битком набить. А то потопят ваши лоханки, и съедят рыбы моих бурят. У вас на пароходах пушек-то совсем нет, как я вижу!
— А вы туда посмотрите, Григорий Михайлович, поближе к тому берегу. Вон там, видите?!
Смирнов ткнул пальцем в горловину могучей реки, где над противоположным берегом возвышалась сопка. На ее фоне были еле видны строгие силуэты трех кораблей с броневыми ящиками орудийных щитов.
— На растерзание вас не отдадут, — и пояснил, засмеявшись: — Мой флагман, ледокол «Кругобайкалец», и с ним две малых канонерки, что на платформах сюда с Амура в апреле доставили. Там они посыльными судами ходили, но бронированы от пуль. По «горняшке» и паре пулеметов на каждом, а на ледоколе еще мелкая пушка на корме есть, в полтора дюйма. Но это не все — посмотрите дальше, вон там, на реке, ниже нас по течению, у того берега катера стоят!
Григорий Михайлович прищурил и без того узкие степные глаза — далеко, почти сливаясь со свинцовой темной водой, застыли три совсем крохотных кораблика.
— На «Волне» только пулеметы стоят, зато на двух бронекатерах к ним по мелкокалиберной пушке установлено. Так что спустимся по Ангаре, а там бой не страшен. Хотя я не уверен, что гвардейцы стрелять начнут — у них что, совсем мозгов нет? И пушек, кстати, тоже, — адмирал усмехнулся, вот только голос был недобрый, со сдерживаемой злостью. — У нас на кораблях полтысячи десантников, да у вас полных семь сотен улан с двумя бронепоездами поддержки. Намного больше, чем в декабре было, когда мы чехов атаковали. Но там дивизия супротив была, пусть и неполная, да несколько тысяч повстанцев. А в городе за нас были только военные училища, и те рекой отрезаны. Но ведь победили!
— Хорошо вы их тогда с генералом Арчеговым разнесли, по реке и «железке», до сих пор слава идет. Тем паче опыт-то никуда не делся?
Атаман Семенов задорно подмигнул моряку, откровенно намекая адмиралу, что тот в прошлый раз и командовал кораблями. Теперь атаман полностью уверился, что выбрал правильное решение, прислушавшись к просьбе генерала Арчегова.
Москва
— Мы забрали синицу в руки, а большевики предпочли журавля в небе. Ну что ж — каждому свое, — генерал Арчегов потянулся, как сытый и довольный кот. И широко улыбнулся, первый раз искренне, за эти кровавые и суматошные дни.
— Теперь бы эти договоренности нам бы правильно оформить. Хотя, как мне думается, для наших оппонентов, когда им станет выгодно, они будут стоить дешевле бумаги, на которой будут закреплены.
— Вы правы, Петр Васильевич. С ними нужно быть постоянно настороже, излишняя доверчивость не просто пагубна, она гибельна. Хотя, если учитывать полученные нами дивиденды, игра стоит свеч.
— Стоит, стоит, Константин Иванович, — Вологодский засмеялся и откинулся на подушки.
Полученное премьер-министром ранение оказалось несерьезным. Так, чуток мякоть бедра зацепило, и то вскользь. Но по совету Арчегова он оказался прикован к постели — кровопотеря, уже серьезный возраст, стрессы.
— Мы избежали продолжения Гражданской войны, абсолютно ненужной и очень затратной. А теперь в сравнительно мирном режиме можем приводить наши территории в порядок.
— Насчет Сибири и Заполярья уверенность есть, но вот генерал Деникин может иметь свое собственное мнение. Если вы не найдете нужные доводы, чтобы его переубедить…
— Постараюсь, Петр Васильевич. Возможности есть, да и казаки мне будут надежной опорой в этом деле. Ведь, по большому счету, война им абсолютно не нужна, как и сам Деникин, впрочем. Да и прежняя Россия, «единая и неделимая». А они являются силой, с которой «добровольцы» принуждены считаться. И имеют хлеб, который можно продать. Да и наше золото является определенного рода гарантией.
— Очень серьезной, вам не стоит недооценивать этого фактора, мой дорогой друг. Получить деньги они смогут только от нас, а военные затраты просто огромные.
— Это если идет война, а когда мир, то они ну очень большие, — хохотнул Арчегов. — Надеюсь на последнее, а войну предоставим большевикам. Они ведь грезят о мировой революции, так пусть ее и раздувают. Мешать им в этом деле мы не будем! Ведь так, Петр Васильевич?
— Вы правы, Константин Иванович! Пусть творят, что хотят, лишь бы от нас были подальше.
— Вы стали настоящим политиком, Петр Васильевич. В вас говорит здоровый эгоизм государственного деятеля.
— Было от кого за это время цинизма поднабраться, — недовольно буркнул премьер-министр.
— Да какой тут, простите великодушно, цинизм, ваше высокопревосходительство?! Здоровая расчетливость никогда и никому не мешала, а токмо пользу серьезную несла.
— А что будет дальше, Константин Иванович? Я прямо теряюсь в предположениях! И меня несколько пугает будущее, надеюсь, вы правильно понимаете причину моих опасений?
— Дальше будет, дражайший Петр Васильевич, самое интересное. Большевики вломятся в Европу со всей грацией носорога…
— Хм, ха-ха. С грацией носорога? Весьма доходчиво.
— А что им делать? С нами на голодный желудок воевать с неясным будущим или получить от нас хлеб и устроить европейцам диктатуру пролетариата с захватывающими перспективами?! Как ни крути, то в руках у них окажется уже не тощий журавль, а жирный откормленный гусь. Правда и мы не синицу жевать будем. Тем паче исполнится самая заветная мечта моей жизни, пусть и их руками.
— Какая мечта, осмелюсь спросить?
— Воевать с Антантой до последнего оставшегося на ногах французского или английского солдата! Их правительства всю жизнь старательно гадили России, теперь наш черед вернуть долги с а-агромадным процентом. Простые французы устали от мировой бойни, уже в семнадцатом чуть ли не полками уходили на Париж революцию устраивать — они к этому делу привычные. И такое там начнется…
— Вы хотите сказать…
Вологодский осекся, выразительно посмотрел на генерала, и Арчегов сразу осознал, что премьер в одночасье проникся перспективами настолько, что сбил себе дыхание.
— Мы можем лишиться сразу всех наших врагов. Ну, если не лишиться, то обескровить настолько, что они нам надолго станут не страшны. Антанта же на цыпочки встанет и предлагать вам будет, Петр Васильевич, что угодно, лишь бы вы их от такой беспощадной угрозы избавили. И чем дальше большевики зайдут, тем щедрее будут всякие там чопорные англичане и скупердяи французы, со своими ллойд-джорджами и клемансо.
— Но ведь Россия… Пусть красная, но она понесет чудовищные потери, о которых и помыслить страшно…
— Не такие уж и большие, а намного меньше, если мы будем простой внутренней гражданской войной заниматься. Там своего горючего материала достаточно, и страны намного богаче — да и большевики Россию почти до ручки довели, через полгода взять уже будет нечего.
— А если они победят, а потом обрушатся на нас всеми силами?
В голосе Вологодского послышался тщательно скрываемый страх, и Арчегов тут же попытался рассеять опасения, терзавшие «Деда», хотя сам не был уверен в своих расчетах.
— Тамошняя внутренняя контрреволюция, как любят выражаться «товарищи», намного сплоченнее и опаснее, чем наша. Да и прослойка богатых людей более толстая, чем в России, — им есть, что терять, а потому будут драться до крайности. Тем более у них будет достаточно времени осознать, насколько опасен большевизм, пока те устроят заматню в Германии. И поверьте на слово — противники достойны друг друга!
— А мы…
— А мы, Петр Васильевич, будем смотреть и потихоньку возвращать себе силы. А сытый и довольный народ уже не соблазнится коммунистическими идеями. Они ему станут просто не нужны!
Порт Байкал
— Одно плохо, Григорий Михайлович. Похоже, что нас самым вульгарным способом принялись отстреливать, как дичь!
— Даже так?! — каким-то шипящим голосом произнес атаман, моментально взъерошившись. Конечно, на войне стреляют, но чтобы вот так запросто охотиться на людей, как на каких-то тарбаганов-сусликов?!
— Вчера поздно вечером застрелили начальника Генштаба генерала Болдырева прямо на улице. Сразу наповал — череп разнесло. И ранили в голову генерала Пепеляева, когда тот поехал в Заиркутный военный городок поднимать части своей дивизии. Из винтовок обоих…
— На эсеров не похоже. Да и не станут они в своего Болдырева стрелять! Тот же «розовый»!
— Они пистолетами да бомбами балуются, Григорий Михайлович, а не винтарями с хорошей оптикой. В Пепеляева у понтона стреляли, с того берега Ангары. А там тысяча шагов будет. И единственным выстрелом сразу попали! Большие умельцы, я вам так скажу, и с оружием подходящим. Сам знаешь, кому такие снайперские винтовки передали…
— Да уж, заварилась каша… — тихо произнес в ответ атаман.
Винтовки с оптическими прицелами имели только егеря, и более никто, слишком их было мало. А в Знаменском предместье расквартирован лейб-егерский батальон, больше в Иркутске егерей просто нет.
На «Ангаре» звонко пробили склянки. Один раз звякнули и стихло — на кораблях так всегда отмечают время.
— Час ночи! До Иркутска три часа ходу, с запасом беру. Так что через полчаса флотилия уходит. А вы, Григорий Михайлович, грузите своих улан в эшелон, скоро бронепоезда подойдут.
— Как вы намерены сражаться, Михаил Иванович?
— Если успею вовремя, пока они из Глазкова гвардейских стрелков не выдвинули, то сверну понтон, к такой-то матери, и сорву им переправу. Высажу десант у «Белого дома» и возьму под охрану его величество ротой морской пехоты, — контр-адмирал так произнес слово «охрана», что оно явственно прозвучало как «арест». — Высажу и эскадрон твоих улан. Они с казаками генерала Оглоблина оцепят военное училище. Арчеговские десантники берут на себя охрану правительства, дабы никто иллюзий не питал по поводу взятия власти. Солнце еще не взойдет, как мы город займем и заговорщикам на то времени не дадим. Они на пять часов утра свое выступление назначили…
— А если на четыре перенесут или на три? Они ж не дурни, уже, видать, просекли, что их планы нам понятны?! Вы пока здесь, при кораблях, и мой отъезд для них не загадка — вон они, телеграфные столбы везде стоят. Отстучали ведь телеграмму, как вы думаете?!
— Худо дело! Тогда мы отплываем немедленно. Иду кораблями на полном ходу, транспорты не жду! — Смирнов чуть не подскочил на месте, зачастил словами от возбуждения.
— И я тогда с эшелоном, не мешкая, сейчас же отправляюсь, Гордеев со своими броневиками догонит в Михалево. Свой брат, казак, поторопится. Если услышу стрельбу ваших канонерок, то атакую бронепоездами вокзал и понтон, высажу улан. Постараюсь взять казармы на горе и овладеть мостом через Иркут. Поддержку окажете?
— Я к вам сигнальщиков отправлю, как в прошлый раз, в декабре. Связь будет, а кораблям пулеметы не страшны, хотя пароход утопить они смогут. Но дело такое — где наша не пропадала! — Смирнов посмотрел с задором на атамана, подбадривающе улыбнулся. Однако сразу же его лицо стало строгим, и он тихо спросил: — Ваши уланы с гвардией воевать будут, Григорий Михайлович? Мало ли что. Надежные?
— Моим бурятам что гвардия, что повстанцы с партизанами — люди совсем темные. Дети степей! Да я с ними уже переговорил, объяснил, что к чему. Уловили текущий момент, как любят выражаться наши заклятые друзья-большевики. Будут воевать, и хорошо. Вы уж не волнуйтесь, Михаил Иванович, не подведем.
— С Богом!
Смирнов хотел было поднести ладонь к фуражке, отдать воинское приветствие, но, вспомнив Арчегова тем памятным декабрьским вечером, импульсивно раскрыл объятия. Семенов сделал шаг ему навстречу, и генерал с адмиралом, совсем неподобающе для их положения, крепко сжали друг друга в объятьях, на глазах изумленных моряков и улан…
Глазково
— На флоте такое время «собачьей вахтой» именуют, ваше превосходительство. А на карауле всегда спать хочется!
Командир 2-го лейб-гвардии сводно-стрелкового полка Мейбом усмехнулся и отпил из чашки горячего чая. Хорошо в тылу, ничего не скажешь. Два дня в Иркутске, а все обустроены в хороших казармах, в которых раньше квартировал мятежный запасной полк. Одно здание частично разрушено и погорело в декабрьские дни прошлого года, зато второе в целости и сохранности пребывает, хорошо отремонтированное и подновленное.
— Четыре часа утра. Очень хорошее время. Так что надо поторопиться, пока в городе все спят, Федор Федорович! Мы их тогда теплыми по кроваткам и прихлопнем!
Сидящий напротив полковника генерал-адъютант Фомин выразительно посмотрел на офицера — тот правильно понял взгляд, отставил в сторону недопитый чай, поднялся с удобного стула и тут же вышел. А Семен Федотович улыбнулся, хотя в душе все было натянуто звенящими струнами. Все было поставлено на одну карту, и он надеялся, что это козырной туз.
— Ну, Шмайсер, ну сукин сын! Не можешь без крови обойтись!
Фомин был сильно зол на своего товарища, с которым они два года тому назад переместились во времени с 1943 года в 1918 год и спасли в Перми от казни императора Михаила Александровича. Как он надеялся, что это чудо принесет великую пользу России, что она воспрянет от сладких напевов большевистской пропаганды и вернется к прошлой, счастливой жизни.
— «Самостийники», мать вашу!
И все этот Вологодский и Арчегов, устроили тут независимую Сибирь, на Россию наплевали. Ничего, сегодня эта лавочка прихлопнется, и вместо мира с красной сволочью начнется война до победного конца. И на этот раз белые победят. И достигнуть этого не так и сложно!
Пока красные связаны войной с поляками, генерал Деникин ударит с юга отдохнувшей Добровольческой армией и казаками. Успех будет скорый — донские станичники с яростью кинутся освобождать свой край, а дальше на севере полыхает Тамбовское восстание, где белых примут как избавителей. Да с запада от Дона, в Северной Таври, махновновское повстанчество набирает серьезную силу, и большевики сцепились с ней мертвой хваткой. А белые ударят в эту кашу через Крымские перешейки, да с востока зайдут — помирят свинцом зеленых и красных!
— Какой чудесный план…
Фомин тихо прошептал и в раздражении ударил ладонью по столу. Немец опять до крови потянулся, все никак ею не налакается. Чем мешал этот краснобай Болдырев? У начальника Генштаба под рукою и батальона нет, да и пресечь заговор не в его компетенции. Продырявить, чтоб в больнице полежал месячишко, да и ладно.
Вот генерал Пепеляев другое дело — он с братом, что нынче возглавляет Сибирское правительство, — реальная и осязаемая угроза. Те оба ярые «областники», и четыре запасных батальона с пушками под рукою в военном городке за Иркутом.
Опасны? Вне всякого сомнения! Вот кого ликвидировать нужно было в первую очередь. Но до старшего братца не доберешься, его в «Гранд-отеле» с министрами хорошо охраняют.
Младшему Анатолию откровенно повезло — снайпер попал в голову, стрелок отменный. Но за секунду до выстрела генерал повернулся, и пуля пробила обе щеки.
Второй выстрел делать егерь не стал — генерала буквально прикрыли своими телами офицеры. Одна польза — теперь приказы Пепеляев сможет отдавать только в письменном виде.
И тут он сам виноват — нужно было до конца идти, а не давать благие пожелания не проливать лишней крови. Впервые Фомин стал ощущать, что в руках Мики и гауптмана он стал игрушкой, каким-то инструментом в решении непонятных порой дел. Нет, цель для него была понятна, но вот пути ее достижения слишком извилисты.
Подставить Вологодского и Арчегова в Москве?! Да, несомненно — мешать серьезно начал этот слишком энергичный, но в прошлом, вернее, в будущем, советский офицер. Посмотрел, как СССР там развалился на составные части, так и здесь принялся свершать то же самое. Но то Союз, а здесь Российская империя!
Убрать генералов Болдырева, Пепеляева и Оглоблина? Настоятельно необходимо! Но именно отстранить, не убивать же своих вот так запросто, будто пуговицу оторвать?! И так людей мало, тех, кто способен и сам с красными драться, и за собой солдат повести.
И что вышло — в правительстве если поняли, то осознали, что происходит нечто нехорошее, и сразу засуетились. Атаман Оглоблин у своих казаков, его не достать. Адмирал Смирнов пропал было, но полчаса назад телеграмма пришла от каперанга Фомина, что он на Байкале, поднял по тревоге флотилию и к полудню на Иркутск пойдет. Пусть идет — власть уже переменится, а чересчур ретивого моряка в отставку отправить можно.
Нет, вроде все по плану идет, зря он побеспокоился и приказал выступать на час раньше срока. Хорошо, что не скомкали — через несколько минут стрелки выступят к понтону, а со Знаменского предместья пойдут лейб-егеря. Пепеляев обращение подпишет, куда ему деваться, а Вологодского с Арчеговым в отставку, если те из Москвы чудом выберутся.
Фомин усмехнулся, вспомнив слишком молодого и самонадеянного министра — решил, дурень, что они все время под его дудку плясать будут! Раз главнокомандующим сделали, так можно приказы через губу отдавать, на своих химерических планах настаивать.
Это ж надо придумать — с красными помириться и две России обустраивать, да еще отдельно Сибирь, да еще всяких отделившихся эстонцев, грузин и прочих признать?! А хрена с редькой он не хочет! Наследие предков разбазаривать?!
Фомин резко поднялся со стула и, поправив портупею, энергично пошел из канцелярии. Спустился по лестнице — в окно были хорошо видны стройные и густые шпалеры гвардейцев, над головами которых грозно колыхалась стальная щетина граненых штыков.
Иркутск
— Это будет прекрасная смерть! В такое чудное утро!
Майор Огата с упоением взирал на край розовеющего неба, с наслаждением вдыхая холодный воздух, который пронизывали капельки тумана, идущие от студеной глади Ангары.
С невысокого бережка Ушаковки, что урчала внизу тонкой серебристой ленточкой, японец хорошо видел золотые купола Знаменского женского монастыря. На той стороне Ангары возвышался Вознесенский мужской монастырь, колокольный гул которого был далеко слышен, в чем он уже убедился за недолгое время пребывания в Иркутске.
Именно сейчас оглядывая и чуждые, и близкие ему красоты сибирского города, Огата с пронзительностью ощущал временность любой человеческой жизни перед неумолимым временем, перед вечностью. И через полчаса эта чудесная утренняя тишина взорвется треском пулеметов, винтовочными выстрелами и хрипами умирающих людей. А вместо алого рассвета, что озарит эту землю, прольется дымящаяся кровь, багрово-алая, как падающие листья осени. Жизнь совершит круг…
Но душа любовалась красотами, а самурай верен бусидо. И он пойдет до конца. Огата снова услышал падающие тяжелыми камнями слова полковника Фукуды, военного атташе японского посольства.
«Вы не должны пропустить егерей, майор! Это ваш долг! Правительство небесами хранимого Тенно устраивает сибирская власть! Но помните — против вас будет гвардия, и тем больше чести!»
— Еще бы не устраивала, — майор улыбнулся краешками губ, сохраняя полную невозмутимость на лице.
Офицер чувствовал на себе взгляды десятков солдатских глаз и сохранял достойную самурая невозмутимость. Лучше иметь рядом с собою соседа, который зависит от тебя и чувствует признательность, чем врага, который потаенно будет мечтать о реванше за поражение пятнадцатилетней давности.
«А гвардия?! А что гвардия?!»
Сам себе задал вопрос майор и тут же ответил на него. У него семьсот японцев, сплошь резервисты, несколько десятков которых воевали еще в ту войну с русскими.
Правительство разрешило служить японцам в сибирских частях, впрочем, чисто формально, дабы заокеанские гейдзины не имели возможности тявкать. А приказ для самурая священен, и под бело-зеленым знаменем они честно служат Восходящему солнцу, тем более нося родное обмундирование с чужими погонами и кокардой.
— Оноши-сан! — Огата подозвал к себе коренастого офицера с погонами русского капитана. — Еще раз проверьте солдат! Винтовки должны быть разряжены, а в пулеметы не вставлены ленты!
— Есть, Огата-сан!
Капитан поклонился, положив крепкую руку на короткий самурайский меч-вакадзаси, и быстро пошел вдоль шеренги солдат, отдавая гортанным голосом команды. Только офицеры знали, что они сейчас не на учении и возможен бой.
Но приказ был строг — егерей не пускать через Ушаковку и первыми огонь не открывать. Даже если русские начнут стрелять из винтовок, то ответный огонь не вести, а рассыпаться за строениями. И лишь когда гвардейцы выйдут на берег речки, то пустить в ход оружие, а если придется, то идти в штыковую атаку.
Огата крепко сжал рукоять вакадзаси. В сибирской императорской армии длинное клинковое оружие, шашки да сабли, оставили только в кавалерии. И непривычно было для японцев чувствовать себя безоружными, ведь меч — душа самурая.
Но для маньчжурских батальонов сделали исключение — солдаты носили на поясах длинные кинжальные штыки «арисак» в ножнах, а в корейских и китайских ротах офицеров вооружили армейскими бебутами — русскими прямыми или изогнутыми кинжалами.
Офицерам японцам, что служили в 1-м, 2-м и 7-м батальонах, комплектовавшихся с земли Восходящего солнца, разрешили иметь при себе привычные вакадзаси — и устав соблюли, и самурайскую честь уважили.
Ну что ж, если тысяча русских гвардейских егерей окажет ему честь своей атакой, его семьсот японцев покажут им, как надо воевать и умирать. И победят, даже если батальон останется здесь лежать до последнего человека.
Правительство уже под охраной, а за спиной развернуты три сотни пластунов. Да еще две сотни конных казаков выставили вдоль речки заслоны — егеря в город не пройдут!
Рядом с Огатой пронзительно заурчал открытый автомобиль, отравляя выхлопными газами столь приятный и освежающий утренний воздух. Японец поморщился — ему несколько подпортили настроение.
— Тфою мат!
Генерал Пепеляев с перемотанным бинтами лицом, чуть раскачиваясь, перешел мост и направился к стоящим на той стороне трем конным казакам, что о чем-то говорили с егерями из оцепления.
Немыслимое дело на войне вот так дружелюбно разговаривать с противником. Но сейчас не война, а гвардейцы казакам не враги. И генерал настоящий воин — Огата даже зауважал его. Еле говорит, хлюпая пробитыми щеками, на бинтах алые пятна, а приехал, чтобы уговорить командира егерей не выступать, а вернуть своих в казармы.
Японец усмехнулся — получи он приказ императора, так его никто уговаривать не стал бы, ибо все понимали бы, что это гибельно. А русские? Что у них в головах происходит — непонятно?! Или приказа такого нет? Тогда это не переворот, а какая-то профанация! Или идет неведомая игра, о которой обычного майора и предупреждать не будут?
К генералу через четверть часа подошел невысокий крепкий офицер, в котором Огата узнал флигель-адъютанта царя, немца, но очень опытного воина. Японец замер — сейчас все решится! Или русские договорятся между собой, или он получит величайшую честь — сразиться с гвардией! До чего ж прекрасное вышло утро!
Глазково
— Прошу вас, Петр Федорович, помнить, что там русские люди, ставшие жертвой чудовищного стечения обстоятельств! А потому огня не открывать, можете дать несколько предупредительных очередей из пулеметов. Но не по стрелкам, умоляю вас!
Есаулу Коршунову было странно слышать такие слова от боевого, всеми уважаемого генерала, прошедшего четыре войны, имевшего высочайшую благодарность от императора Николая Александровича и вожделенную награду для всех русских офицеров — беленький крестик ордена Святого Георгия Победоносца четвертой степени.
— Я все сделаю, как вы советуете, Прокопий Петрович! — тихо ответил есаул, тоже прошедший горнило войн.
Ответил, как положено по воинской этике, — советы и пожелания командира есть форма замаскированного приказа, на который можно ответить не привычным «есть», но другими словами, не меняющими сути исполнения отданной команды.
Излишняя приверженность уставам скорее не облегчает, а порядочно усложняет жизнь, а потому русские офицеры, хлебнувшие лиха на войне, старались почаще отходить от бездушного формализма штабных, отнюдь не всегда полезного.
Генерал протянул ладонь и обменялся с офицером крепким рукопожатием. Затем быстро спустился по широкому дощатому настилу и ступил на пустынный понтон. Несмотря на раннее утро на обеих берегах Ангары царило чрезвычайное возбуждение.
На правой стороне, по набережной была растянута длинная казачья цепь, а двухэтажное здание прогимназии Гайдук, стоящее как раз напротив понтона, было превращено станичниками в неприступную крепость с толстыми каменными стенами.
Из открытых настежь окон высунулись три тупорылых «максимки», а толстые стены здания могли служить надежной защитой. Настоящая крепость, которую юнкера в декабре семнадцатого года штурмовали три дня, и при том, что у них были пулеметы, которых не имели защищавшие здание красногвардейцы и солдаты.
На противоположной стороне из-за станционных построек вытягивалась длинная колонна пехоты — винтовки на ремнях, штыки уставились в небо.
Стоящий у переправы казачий взвод засуетился, двое верховых, с угрозой поломать коням ноги на рельсах, бросились навстречу. Замахали руками, живо принялись что-то объяснять идущим в голове колонны офицерам под развернутым знаменем.
Через полминуты один из них быстро пошел к понтону и вступил на настил, когда атаман был уже на середине реки. И пошел навстречу…
— Здравия желаю, ваше высокопревосходительство! — вежливо поприветствовал Оглоблин генерал-адъютанта Фомина, который хмурил брови, явно пребывая в растерянности. — Правда, утро не совсем доброе и очень даже нехорошее!
— С чего вы взяли, Прокопий Петрович?
— Не хочется русскую кровь проливать, Семен Федотович! Подождите! Я прекрасно знаю, почему и зачем вы вывели полк на «учения» сейчас, а не в полдень, как полагалось…
— В моей компетенции перенести начало учения на любое угодное время, генерал. А потому соизвольте объяснить, что вы здесь устроили со своими казаками?
— Маневры, приближенные к боевым! — Оглоблин усмехнулся и показал рукой на казачью цепь и ощетинившиеся пулеметами здание. — Пройти на тот берег предприятие гибельное! Выкосим! А сам понтон порвем гранатами Новицкого и по течению отправим. Даже стрелять не придется! Я же сказал вам уже, ваше высокопревосходительство, что я не желаю проливать русскую кровь!
— Послушайте, Прокопий Петрович, не стойте на дороге! Пропустите, иначе Россия вам этого не простит!
— Россия сама решит за себя, и не отождествляйте себя с ней. Мы знаем все, что вы запланировали, но это только усугубит ситуацию. Откажитесь, и все войдет в нормальную колею. Жаль только генерала Болдырева, которого так безжалостно «разменяли»…
— Я не отдавал приказа на это!
— Зато отдали другие, которые противоречат приказам военного министра и главнокомандующего… И которые обязаны выполнять и вы, генерал, и даже его величество, согласно принятым на себя обязательствам! Вот возьмите приказ генерал-адъютанта Арчегова! — Атаман достал из кармана кителя сложенный вчетверо листок шифротелеграммы, полученной из управления ВМС, протянул генералу и пояснил: — Гвардию приказано немедленно отправить из Иркутска на фронт, где намечается занятие в скором времени Омска. Предыдущее распоряжение недействительно, ибо дано без учета обстановки!
Оглоблин улыбнулся, видя, как почернел лицом Фомин, читая строчки приказа. Действительно, сделать вежливый «разнос» его величеству — такого в русской армии еще никогда не бывало. И он демонстративно отвернулся влево, в сторону Байкала, и не смог сдержать радостного восклицания.
— Посмотрите туда, генерал!
Фомин оторвался от бумаги и взглянул — на всех планах можно было поставить жирную кляксу. Это была катастрофа!
По реке быстро двигалась огромная по речным меркам эскадра, по ветру развевались синие андреевские кресты. На идущем впереди узнаваемом «Кругобайкальце» Семен Федотович разглядел адмиральский флаг.
Но не только это ошарашило генерал-адъютанта — извергая клубы густого черного дыма, мимо вокзала проползли два бронепоезда, хищно уставив орудия и бортовые пулеметы. С остановившегося следом эшелона густо посыпались одетые в синие бурятские халаты солдаты, держа в руках винтовки.
— У нас тоже были назначены учения, ваше высокопревосходительство! — Оглоблин спрятал пока неуместную усмешку, говорил нарочито серьезно, блюдя дистанцию. — Только утром, так как у вас с полудня. Вот и вышла несогласованность, Семен Федотович. Флотилией командует контр-адмирал Смирнов, а бронепоездами и прибывшим из Верхнеудинска Селенгинским уланским полком генерал-майор Семенов. Да, кстати, совсем забыл сказать — вдоль Ушаковки идут занятия 1-го Маньчжурского батальона майора Огаты и моих казаков. Там без малого полтысячи конных и пластунов. Командует маневрами генерал-лейтенант Пепеляев, который, презрев ранение, решил лично присутствовать на них!
Такого унижения Фомин не испытывал никогда в жизни, да и подошедший к нему Мейбом тоже. А потому офицер не удивился, услышав от генерал-адъютанта приказ: немедленно отвести полк обратно в казармы и снять поставленные караулы на вокзале и Иркутном мосту.
— Есть, увести полк в казармы! — Мейбом четко козырнул и, уже повернувшись спиной, услышал, как атаман, подойдя к генерал-адъютанту вплотную, тихо произнес:
— Семен Федотович, давайте немедленно поедем в Белый дом. У его величества сейчас глава правительства с министрами. Там и обсудим все наши разногласия и произошедшее недоразумение…
Москва
— Дальнейшие утряски и согласования пусть возьмут на себя ваши и наши эксперты. За эту неделю, я так думаю, они подведут достигнутые нами с господином Троцким условия к должному знаменателю. И уже детально проработают и планы вывода частей Красной армии с оккупированных…
— Лучше занятых территорий, господин генерал!
— С временно занимаемых ими казачьих областей и Западной Сибири. И поработают над графиками поставок зерна, а также количества оружия, которое будет передано Сибирской армией. Вы согласны с этими предложениями, господин Мойзес? Или требуются еще уточнения?
— Нет, вы все детально изложили, Константин Иванович.
— Тогда, Лев Маркович, у меня есть к господам Троцкому и Дзержинскому некоторые пожелания личного характера, — Арчегов пристально посмотрел на изуродованное лицо чекиста. Тот многозначительно прикрыл веком единственный уцелевший глаз.
«Ну, ты и морда! Решил, что генерал и для себя, родного, решил что-то вытребовать, а значит, по вашим понятиям, перековался, то есть ссучился. Что ж, продолжай так думать, то для меня пользу принесет. Считайте, что я такой же, на вашем болоте сижу рядышком и квакаю!»
— Я настоятельно прошу удовлетворить мои пожелания. Их немного, они вас не затруднят. Во-первых, верните личные вещи и ордена его величества Михаила Александровича, которые были изъяты у расстрелянной графини Брассовой, его супруги. Очень надеюсь, господин Мойзес, что они в наличии, а не расхищены ее палачами.
— Графиня расстреляна по приговору суда, она наш враг — потому слово «палачи» неуместно. И вас, и меня в таком случае можно также именовать ими. Вы согласны со мной?
— Не будем играть словами, Лев Маркович. Я и так язык намозолил в этой дипломатии, особенно с господином Троцким. Мы же с вами не под протокол беседу ведем, такое фиксировать не принято! А потому будем называть вещи своими именами. Хорошо?
— Я вас внимательно слушаю, Константин Иванович.
— Во-вторых, настоятельно прошу выпустить из советской России в Сибирь семьи тех генералов и офицеров, что служат у нас. Держать в заложниках их нерационально, для вас в первую очередь. Убьете — получите из наших военных злейших врагов. Не отдадите — так они будут сами стремиться к воссоединению, которое может принять самые уродливые формы и кровавый характер, не побоюсь этого слова. Вы можете гарантировать, что не будет повторения недавней драмы, тем более и сейчас в Иркутске шут его знает что происходит?! Я, признаться, не хочу генеральской фронды!
— Я думаю, что товарищ Дзержинский прислушается к вашему пожеланию и разрешит эту проблему.
— Хотелось бы как можно быстрее, это и в ваших интересах, учитывая острую нехватку оружия, техники и боеприпасов.
— В самое ближайшее время все будет урегулировано. Можем отправить к вам и их ближайших родственников. Но это потребует дополнительных расходов, — расплылся в улыбке Мойзес, поняв правильно намек и тут же внеся в него коррективы в чисто прикладном аспекте.
— Вот и хорошо, — Константин пододвинул к чекисту верхнюю из двух кожаных папок, открыв ее настежь.
— Тут полные списки, можете посмотреть.
Мойзес чваниться не стал — вытащил листочки и бегло просмотрел их, делая пометки карандашом, и усмехнулся, сложив все обратно.
— Я и не знал, что жена генерала Каппеля у нас в Москве трудится. Таки удивительно. Но, может, и верно, у самого огня никто искать не будет. Потому-то и уцелела…
«Прямо рабство какое-то, большевики настоящий торг людьми устроили. И я в этом непринужденно участвую, с папироской в губах. Тьфу, срамота! Но мне сейчас деваться некуда, с волками жить — по-волчьи выть! Да и с циника спрос не тот!»
— И еще одна проблема — с вас полмиллиона рублей золотом!
— Сколько?!!
Единственный глаз Мойзеса чуть ли не выкатился — требуемая сумма чекиста ошарашила ушатом крутого кипятка. Арчегов усмехнулся и с кривой ухмылкой пояснил:
— Денег, я имею в виду стоящих, у нас почти нет. Великовата сумма для делегации, как вы считаете?! А казаки к золотишку почтение имеют, да и генералы у Деникина детишкам на молочишко тоже хотят! Так что на умиротворение денежки эти пойдут, к вашей же выгоде!
— Но сумма, сумма…
Мойзес даже вспотел от волнения, лицо покрылись капельками пота. А Константин вкрадчивым медовым голосом добавил:
— Большая, не спорю! Но у вас деньги есть. Не жлобствуйте! А чтоб легче на душе стало, то к тем поставкам хлеба мы на нужды голодающих пожертвуем один миллион пудов хлеба дополнительно, о чем и объявим совместно во всеуслышание. Как дар от казаков и сибиряков.
— Ну, если так, — задумчиво протянул Мойзес, а Константин, видя, что тот колеблется, произнес с напором:
— Да за такие деньги до войны вы бы столько и купили, при самом лучшем гешефте. Не жлобитесь, дело-то совместное, в европах разом все и вернете. Тут или одно, или другое — на великое дело и траты соответственные. А у вас в Кремле под партийную кассу помещеньица отведены, там золотишка и бриллиантов полнехоньки чемоданы. Вы курьерам без отчета даете, на мировую революцию, только за валюту расписки пишут…
— Откуда вы знаете? — Мойзес не стал отнекиваться, наоборот, впился в генерала глазами. А тот с самым невинным видом развел руки.
— Хорошо, вы получите требуемую сумму. Но в обмен на хлеб! И добавьте пулеметами!
— Дам пулеметы, но вы своим торгом приводите меня в смущение. Тут мировая революция идет, а вы о презренном металле беспокоитесь. Вы лучше вот в эту папочку гляньте, дюже интересная.
Мойзес небрежно открыл пододвинутую к нему папку и стал быстро проглядывать тонкую стопочку листов. По мере чтения его лицо приняло неописуемое выражение, он даже расстегнул воротник белой рубашки — дыхание в горле сперло из-за вставшего комка…
Иркутск
— Ваше величество! Недоверие опасно, оно изнутри подточит нас. Я понимаю, что вы стремитесь вернуть Россию к былому могуществу, но разве сейчас такая цель может осуществиться?
— Виктор Николаевич! Вы были председателем Совета министров при Верховном правителе России адмирале Колчаке. Разве в те дни вы не мыслили себя русским патриотом, разве вы не принимали решения, нужные для всей страны в целом?
— Принимал, ваше величество, а потому оказался в Иркутске, а наша армия откатилась к Енисею. За ошибки, ваше величество, нужно платить, и дорого. Или расплачиваться!
Михаил Александрович вскинул голову, глаза гневно сверкнули. А Пепеляев, наоборот, опустил плечи и стал похож на маленького медвежонка, вот только взгляд исполняющего обязанности премьер-министра был очень недобрым, он пронизывал собеседника.
Но договаривающиеся стороны вели себя в рамках приличий, держали себя в руках, говорили тихо, не повышая голоса, хотя разговор в кабинете в любую секунду мог перерасти в склоку, а то и в мордобитие, моральное. К физическому воздействию на таком уровне не принято прибегать. Как говорится, положение обязывает.
Ситуация сложилась крайне напряженная и щекотливая. По сути, Пепеляев ничего не мог инкриминировать ни монарху, ни присутствующему его генерал-адъютанту Фомину.
На любое обвинение те могли только пожать плечами и ответить, что перенесли сроки учения на более ранние. Кровь не пролилась — какие уж тут обвинения?! А доклады ГПУ к делу не подошьешь, не тот уровень положения у заговорщиков.
И хотя Виктора Николаевича душила обида и ненависть за брата, но он не без основания полагал, что эти двое не имели ко вчерашнему покушению прямого отношения. А потому был сдержан…
— Господа, я не понимаю, в чем дело? Пока генерал Арчегов в Москве и с ним нет связи, я был в своем праве отдавать приказы гвардии! И принял решение о перевозке трех батальонов в Иркутск, дабы иметь здесь под рукою вооруженную силу, так как части 1-й Сибирской стрелковой дивизии перебрасываются на борьбу с ангарскими партизанами. Теперь же, когда получен приказ военного министра, мои приказания теряют силу, и гвардия вернется к местам постоянной дислокации…
Михаил Александрович говорил уверенно, смотрел твердо, хотя внутри, в глубине души, и его раздирала злоба. Это что ж за времена наступили в России, когда монарх должен вот так униженно объяснять свои поступки не то что премьер-министру, которого раньше одним словом с должности снять мог, а его «И. О.»!
И попробуй не втолкуй, да с уважением и должной почтительностью. Монархическая власть сейчас по воле засевших в правительстве людей держится, за которыми стоит серьезная и реальная сила.
Сегодня он в этом лично убедился — даже по самым скромным оценкам сибиряки собрали в Иркутске намного больше, в разы, штыков, чем он смог перевезти сюда — половину от лично присягнувшей ему гвардии. И это не считая кораблей и бронепоездов.
Скоро генерал Пепеляев должен был приехать вместе со Шмайсером. К последнему монарх относился последнее время двояко. Да, он обязан был ему жизнью за спасение от казни, его флигель-адъютант прекрасно зарекомендовал себя в боях, но…
Именно это «но» — сейчас Михаил Александрович ему не верил ни на йоту. Шмайсер повел какую-то мутную, одному ему понятную игру, держа не только его, но и своего друга генерала Фомина в полном неведении.
Как он себя корил, что подписал документ, который дал Шмайсеру, — разве тогда он мог предполагать, что тот так подставит его с этим переворотом. Ведь о нем он узнал, положа руку на сердце, только в полночь, после злосчастного убийства генерала Болдырева.
Зачем это было делать? Да и зачем все это было затевать, если его полностью устраивало создавшееся положение? На все эти вопросы Михаил не мог найти ответа, но жаждал получить их от Шмайсера, сжимая пальцы в кулаки до хруста.
Такая же отчаянная решимость была написана на лице Фомина — впервые он готов был вытрясти из приятеля душу за такую подставу. Ну ничего, главное, чтобы у Мики хватило терпения выслушать в свой адрес нелицеприятные слова, а там можно будет спокойно извлечь уроки из конфузии.
Генерал Семенов и контр-адмирал Смирнов попали в кабинет по приглашению царя. Тот не мог не пригласить, когда под самыми окнами дворца стояли на якоре две канонерские лодки, набережная была оцеплена морской пехотой, а на противоположной стороне реки дымили трубами угловатые ящики бронепоездов.
— У меня возникло такое ощущение, будто в чан с дерьмом с головой кинулся, — прошептал атаман моряку, и тот кивнул в ответ, молчаливо разделяя этот взгляд.
Так они и сидели, слушая вопросы Пепеляева и ответы на них царя — встревать в этот диалог они не имели ни малейшего желания. Другие игры пошли, в которые лучше не лезть, целее будешь…
— Ваше величество!
В кабинет ворвался, другого слова и не подберешь, генерал Оглоблин. В чрезвычайном возбуждении, тряся бородкой, атаман посмотрел на монарха округлившимися глазами.
— Ваш флигель-адъютант вместе с генералом Пепеляевым ехали в автомобиле сюда, сопровождаемые казачьим конвоем. И он…
— Кто он? — Михаил поднялся со стула, повысив голос.
— Да этот сукин сын, Шмайсер! Ударил генерала по голове, затем оглушил рукоятями пистолетов водителя и адъютанта. И перестрелял моих казаков. Всех! А их в конвое семеро было!
— Насмерть?!
— Нет! Все живы! Только этот стервец каждому по три пули всадил — в правую руку и плечо, и левое ухо прострелил. Куражится, сволочь! И убег хрен знает куда. Но искать нужно.
— Сейчас я отдам приказ…
Пепеляев с побагровевшим лицом вскочил с места, хотел было кинуться к дверям, но был схвачен крепкими руками атамана Семенова.
— Постойте, уважаемый! Тут дело очень щекотливое! Вы понимаете, Виктор Николаевич, кого искать придется?! Простите меня великодушно!
Пепеляев недоуменно посмотрел на бывшего «властителя Забайкалья», а тот вздохнул тяжко, и словно ребенку принялся втолковывать то, что ему казалось простым:
— Это ж какой позор будет! Убегший-то не Ванька-разбойник какой, а верный адъютант самого царя-батюшки, простите, ваше императорское величество, — Семенов простодушно заморгал, разведя в извинении руки. — До стрельбы по своим докатились. Людям-то чего говорить будем, как солдатикам да казачкам разъясним, за что они генерала бравого за белы рученьки вязать будут…
— Если еще до тех рученек доберутся! — скривился Оглоблин. — Порвет ведь он их, как волк щенят-сосунков…
— И я о том же толкую! — Семенов, поморщившись, почесал пятерней затылок. — А ежели сегодня о том весь город судачить начнет?! Молчать нужно накрепко. Объявить — так, мол, и так, эсеры все сволочи, угомониться никак не могут. Генерала Болдырева убили, а Пепеляева ранили. Конвой обстреляли, а в схватке со злодеями флигель-адъютант Шмайсер героически погиб! И похоронить торжественно генерала с ним!
— Так он же сбежал!
Первым от ошарашивающих предложений опомнился Оглоблин. Остальные только хлопали глазами в полной растерянности, не в силах поверить в очевидное.
— Ну и хрен с ним! Ловить такого — дело опасное, людей понапрасну потеряем, если он пулять всерьез почнет! Здесь ему делать сейчас нечего, тикать в Маньчжурию нужно, и быстро. А там мы его и словим по приметам, возможности для сего есть.
— А как… Тело где возьмем? — Смирнов тоже встал со стула.
— Да в тюрьме всякой швали… Мои уланы махом найдут похожего, вывезем по ордеру и оприходуем.
— Сейчас распоряжусь, — Пепеляев опомнился, подошел к столу и стал черкать ручкою по листу бумаги.
— Немчура, а они завсегда сволотой были! — Семенов глубоко, чуть даже трагически, вздохнул и удрученно помотал головой. — Пригрел ты на своей груди, царь-батюшка, змею подколодную, вот она и укусила!
Атаман сознательно рядился в простого казака — взятки гладки. К Богу и царю на «ты», сам монарх ко всем на «вы», а про себя всегда говорит «мы». Вот они, нравы российские! Но хитрый был, аки змий, и успел поймать взгляд Михаила Александровича, признательный и благодарный.
«Теперича моя карьера в горушку резко попрет! У меня прямо как в сказке вышло!»
Москва
— Интересный ведь материал, товарищ Мойзес?
Арчегов ехидно посмотрел на чекиста и закурил папиросу, чуть ли не дымя тому в лицо. В папке был дан полный расклад по польской армии, ее численность, приведены характеристики генералитета и поставки вооружения из Англии, САСШ и Франции.
Имелись и другие материалы — перечень вооружения 3-й чешской дивизии, что передавалось сибиряками, данные о содержащихся в плену красноармейцах и многое другое. С поляками его сильно выручила собственная память — он припомнил даже мельчайшие подробности, а читал в последние годы до переноса запоем.
— Что вы хотите, Константин Иванович?
Мойзес был серьезен как никогда. А потому Арчегов сразу же положил перед ним бумажку.
— Тут реквизиты Стокгольмского банка. Кстати, того самого, через который вы получали от Германского Генштаба деньги на революцию. На эти счета нужно положить валютой на триста тысяч рублей золотом. Желательно английскими фунтами. Российская разведка за рубежом действует эффективно, имеются еще старые военные агенты при посольствах. А у них обширные связи и неплохая агентура.
Арчегов знал, что говорил, — разведслужбу Сибирской армии возглавлял старый генштабист генерал Рябиков, стерший свои зубы на этом поприще. Опытный специалист, и умелый, с большими возможностями.
— Вы хотите сказать…
— Вы будете получать от меня лично всю информацию о «союзниках» и поляках. Всю! Потому что именно ко мне будут стекаться материалы об их мероприятиях, направленных против вас. Я даю вам слово — все, что потребуется от меня, для победы над поляками и дальше на запад, сделаю! Но и вы играйте честно и условия мира соблюдайте в точности даже в мелочах. Наше с вами соглашение действует полгода, а там как договоримся! Но это время я помогу вам всем, чем смогу!
— Я понял вас, Константин Иванович. Мы будем соблюдать соглашение, но у меня есть к вам личная просьба…
— Да, — искренне удивился Арчегов. — И чем я смогу вам помочь?
— Я прошу у вас дать небольшую консультацию по этому ордену, — чекист достал из кармана тряпицу и развернул ее — тускло блеснул металл.
«А, подарок от Шмайсера!»
Арчегов тихо хмыкнул, разглядывая лежащий перед ним неуместный в эти годы орден Ленина. Взял его в руки, повернул, посмотрел на номер — хмыкнул удивленно.
— Он вам знаком, как я вижу. Потому прошу: расскажите об этом ордене подробнее. Меня интересует, когда его учредили, за что, то есть за какие заслуги награждали. И конкретно про данный орден — когда могло состояться награждение им, хотя бы примерно.
— Вы многого желаете, Мойзес!
— Я дам больше. Обещаю — полгода мирной жизни вы получите. И всех в этих списках, — он положил ладонь на бумагу, — за месяц вернут. Кто живым остался. Обещаю! И еще. Десяток людей, любых, кто вам нужен, из «бывших», само собой, вам лично передам. Но не военных! «Контру»! Вас устроит мое предложение?
— Да, — тут Арчегов неожиданно вспомнил о пока неизвестных авиаконструкторах и сглотнул комок в горле. Вот бы вытянуть их у большевиков, вдруг получится?! Спросил осторожно:
— А если они не захотят в Сибирь поехать?
— Очень захотят! С радостью поедут, после пары дней заключения и откровенного разговора со мною, — голос Мойзеса на секунду заледенел, лязгнул металлом. И Константин внутренне содрогнулся, представив, как будет протекать эта «беседа».
— Хорошо, я вам отвечу. Но только по ордену, на другие вопросы, косвенные, не стану. Устраивает?
— Да, — голос Мойзеса дрогнул, на лбу выступили капельки пота, напряжение сковало все мышцы лица.
«Никак свой „детектор лжи“ настраивает? Худо дело, придется говорить правду, но очень дозированно», — решил про себя Арчегов и достал папиросу из коробки.
— Этот орден был учрежден в 1930 году как высшая награда Советского Союза. Награждали, как говорили в то время, за бой и труд…
— Но ведь к тому времени были ордена боевых Красного Знамени и Красной Звезды?!
— Вопрос не по теме, товарищ Мойзес!
— Хорошо, больше не буду, — чекист ответил глухо, его напряженный взгляд буквально жег генерала.
— Первый орден Ленина чеканился из серебра и по форме напоминал этот. Но через шесть лет было решено облагородить металл, ибо не дело из серебра изготавливать высшую награду советской власти. Этот орден принадлежит именно ко второму типу — из чистого золота, голова вашего Ленина из платины.
— Когда был получен этот орден? Там ведь есть номер. И кто мог быть награжден им?
— Примерно с тридцать шестого года до тридцать восьмого. А кто? Разве я могу припомнить сталеваров, кузнецов, наркомов или почетных доярок. Да и предприятий и учреждений награждали немало. На газетах раньше по одному или два «Ильича» красовалось.
— Я имею в виду военных!
— Да их не за бои иногда награждали, а за успехи в «боевой и политической подготовке».
— Хорошо. Спрошу иначе — мог ли этот орден быть выдан в это время большой группе командиров и красноармейцев за участие в крупных боевых действиях и где? Это входит в нашу договоренность, Константин Иванович. Ведь я поставил вопрос конкретно. И он последний…
— Хорошо, я на него отвечу, — генерал видел, что чекист буквально изнемогает от напряжения — лицо побелело, пот лил по лицу ручьями.
— В это время шла гражданская война в Испании, и щедро военных награждали именно там. Имен называть не стану! Я ответил на ваши вопросы?
— Полностью, Константин Иванович, — напряжение с лица Мойзеса ушло, а чекист сидел на стуле бесформенной куклой. Арчегов же курил, молча матеря себя за то, что поддался на предложение. Хотел побольше вырвать у ВЧК людей и, похоже, сам угодил в какую-то ловушку. А потому не сразу расслышал вопрос, и Мойзесу пришлось его повторить.
— Для чего вы это делаете, господин генерал? Помогаете нам, причем искренне? Не понимаю вас!
— Я ненавижу вас, большевиков, люто! — Константин наклонился над столом — его пылающий злобой взор впился в Мойзеса. Нервы впервые сдали, он на секунды потерял контроль над собой. Долгие дни переговоров, полные нечеловеческого напряжения, привели к взрыву. Чекист машинально отпрянул от него, вздрогнув от хруста ломаемого пальцами карандаша.
— Но забугорных тварей я ненавижу еще больше. Вы шакалы, а те гиены. За деньги они продадут все, что можно, — идею, совесть, мать родную. Вы, большевики, сукины дети, вашу мать в три копыта, но у вас есть цель! И бескорыстная, пусть и кровавая, идея. И вы русские! А потому бить вас в спину я не дам! Поставьте их всех на карачки, пусть им деньги поперек горла встанут! За их иудин грех!!!
— Я разделяю ваши чувства, Константин Иванович, хоть мы и враги. Но ничто не объединяет врагов, как один общий для них враг!
— Вы правы, Лев Маркович! Извините меня за несдержанность, — Константин уже остыл и пожалел о вспышке. — А потому, раз я вам сделал личное одолжение, то и вы, кроме людей, нужных для Сибири, что-то сделайте и для меня лично.
— Все что угодно и в моих силах. Если нужно, то обращусь к товарищу Дзержинскому. Он для вас может сделать многое. Что-нибудь случилось весьма неприятное?
— Ваша революционная солдатня три года тому назад ограбила мою жену и меня. Чужого я не прошу, но мое личное отдайте! Клинки горские, в серебре с драгоценными камнями уволокли, собаки! У жены драгоценности отобрали, беременную избив! Мой фамильный перстень с рубином! А это все немалых денег стоит!
— Я понял вас, Константин Иванович. Эксцессы — вещь неприятная, но — к счастью, вы живы остались, а утраченное вам возместят. Обязательно, немедленно и в полном объеме, — Мойзес быстро чиркнул вторым карандашом на поданном ему генералом листке бумаги.
— Лев Маркович, там номер счета! Перечислите туда на сто тысяч рублей золотом, — Арчегов улыбнулся, а на память пришла фраза легендарного разведчика Штирлица, что собеседником лучше запоминаются последние фразы разговора.
— В какой валюте?
— В долларах САСШ! Не знаю, как британские фунты обесценятся в самое ближайшее время, но жажду, чтобы осенью за булку хлеба в Лондоне расплачивались тачкой франков, как сейчас немцы своими марками в Берлине платят! У вас в Москве тоже веселая прибаутка ходит. Залетаю я в буфет, денег ни копейки нет — разменяйте десять миллионов!
— Ничего не поделаешь, Константин Иванович, времена такие. Но вашу мысль относительно тачки денег в Лондоне я всецело разделяю!
Чекист с генералом обменялись понимающими взглядами прожженных циников и громко, искренне рассмеялись…