КТО НАПИСАЛ ЖИТИЕ СВЯТОЙ И КАК ОБО ВСЕМ УЗНАЛ

Какой-то молоденький семинарист взял у него все бумаги и велел прийти вечером; а уже тогда без слова показал Пасхалису комнату, которую тому предстояло занимать, ожидая решения совета. Комната была темная и сырая, из ее окна инок увидел реку и бедные лачуги на берегу. В некотором смысле она напоминала его келью в монастыре — узкая кровать, напротив стол и стул, а вместо коврика из бараньей шкуры низенький аналой. Он тотчас опустился на колени на подножную скамеечку и попытался молиться, но Кюммернис не желала предстать его взору. Мысли Пасхалиса были больше заняты гладким узором на пюпитре, чем святой; в конце концов он встал на колени на каменном полу. Но все равно не мог сосредоточиться. Из-за окна долетал шум реки, уличный гомон, поскрипывание колес, голоса людей. Глац не способствовал молитве. Впервые за многие годы монах уснул, не помолившись на ночь.

На следующий день тот же семинарист сообщил ему, что с рукописями как раз знакомится епископ, а посему аудиенция состоится завтра. На следующий день он сказал то же самое. И через день. Итак, Пасхалис жил во дворце епископа, и у него было время осмотреть город.

Он видел несметное множество людей; ему казалось невероятным, чтобы столько их жило в одном месте. Удивляло, что не все знакомы друг с другом. Люди равнодушно шагали, не глядя на встречного. Пасхалис бродил по этому странному городу с утра до вечера, так что ремнями сандалий стер себе ноги. Он видел торговцев на рынке перед лавками, полными всяческого добра. Трудно было упомнить, для чего все эти вещи предназначены. Видел детей, играющих прямо на дороге, животных, уставших от жары и шума, в церквях — деревянные, ярко раскрашенные статуи, поразительно похожие на людей.

Но пуще всего его взор пленяли женщины. Здесь, в городе, они стали более реальными, конкретными и ощутимыми. Молясь в храме, он угадывал их присутствие по шелесту платьев и легкому постукиванию каблучков. Украдкой рассматривал каждую деталь их одежды, пряди волос, переплетения кос, линию плеч, плавные движения руки, осеняющей грудь крестным знамением. Когда никто его не видел, он повторял эти движения, словно заучивал сложные магические заклинания.

На одной из прибрежных улиц он обнаружил дом, возле которого постоянно собирались молоденькие девушки в юбках, подобранных до колен. Тесемки их рубах, как будто невзначай развязавшись, обнажали точеные шейки и плечики.

Пасхалис приходил туда по несколько раз на дню. Он, собственно, даже не понимал, как это получается. Ноги сами — стоило ему задуматься — несли его сюда, в эти прибрежные, воняющие сыростью закоулки, кажется, навечно пропитавшиеся водой. Девушки менялись, но он в конце концов научился их всех различать. Они тоже его узнавали и улыбались, точно старому знакомому. Как-то раз одна из них шепнула ему, когда он быстрым шагом проходил мимо: «Поди-ка сюда, братик, я покажу тебе то, чего ты еще никогда не видел». Этот шепот был подобен удару. У Пасхалиса на миг перехватило дыхание и кровь прилила к лицу. Но он даже не остановился. В тот же день монах увидел в ларьке маленькие деревянные распятия с Кюммернис. «Это святая Кручина, — сказал лавочник, — покровительница всяческих перемен». Пасхалис купил такой крестик на деньги, которые ему дала мать-настоятельница.

Наконец его вызвали к епископу.

— Все это весьма поучительно и вдохновляюще. Ты прекрасно изложил историю жизни этой необычной женщины, однако многое тревожит нас в ее писаниях. — Так начал какой-то человек в черно-белом облачении. Потом разложил перед собой листы рукописи и с минуту водил по ним взглядом. Епископ смотрел в окно, повернувшись к ним спиной.

— Что означают, например, такие слова: «Я видела это. Оно было бесконечно и могущественно, но не всюду одинаково. Располагалось и близко к Нему, и далеко. На оконечностях своих холодело, застывало, как жидкое железо».

— Это о Боге, — сказал Пасхалис, но епископ не шелохнулся. Черно-белый монах однако же возразил:

— Я понимаю, что это, возможно, поэтическая метафора, однако, согласись, друг мой, немного рискованная. Матушке-настоятельнице следовало бы быть более внимательной и проницательной. Многое вызывает сомнение, сынок… Или же вот тут: «Невзирая на то, что я делаю — это любовь к Тебе, а любя Тебя, я должна любить и себя, ибо то, что живо во мне, то, что любит, и есть Ты». Это уже звучит почти как ересь… Невзирая на то, что я делаю… Я как будто бы слышу одного из этих отщепенцев. Или вот, послушайте, ваше преосвященство…

Листок, исписанный ровным почерком Пасхалиса, спорхнул на пол.

— «Я знаю, что Ты живешь во мне. Я вижу Тебя в себе — Ты проявляешься во мне всем тем, чему я могу довериться, — ритмом, приливами и отливами, биением сердца и угасанием. Я принадлежу солнцу и луне, ибо принадлежу Тебе, я принадлежу миру растений и животных, ибо принадлежу Тебе. Когда луна каждый месяц будоражит мою кровь, я знаю, что я Твоя, что Ты пригласил меня за свой стол, чтобы вкусить сладость жизни. Когда каждую осень мое тело округляется и полнеет, я становлюсь как дикая утка, как серна, тела которых больше знают о природе мира, чем мудрейшие из мудрецов. Ты наделяешь меня великой силой, дабы я могла пережить ночь».

— Солнцу и луне, — неожиданно повторил епископ, и это были единственные слова, произнесенные им за время встречи.

Неизвестно почему, но Пасхалис понял, что все пропало, и достал из кармана свой последний довод — деревянное распятие с полуобнаженным телом женщины и ликом Христа.

— Это можно купить повсюду, — сказал он. — Люди верующие совершают паломничество в Альбендорф за ее благословением.

Он положил распятие на исписанные листы бумаги. Епископ и монах склонились над ним.

— Что за безвкусная диковинка. — Монаха так и передернуло. — Люди не ведают, что творят.

Он с нескрываемым отвращением взял крестик двумя пальцами и вернул его Пасхалису.

— Мы ценим труд, который ты вложил в описание жизни этой женщины. А также исполнены доверия к матушке Анеле, однако при всем своем желании не понимаем, какое значение для прихожан могла бы иметь эта история. Ты видишь, мы живем в смутное время. Люди утратили страх перед Богом, им кажется, что они сами могут диктовать условия Господу, примешивать веру в свои житейские, человеческие недуги. Нет надобности приводить в пример всех этих отщепенцев, которыми изобилует наша земля. Нашей задачей становится защита чистоты веры. У нас есть много общепризнанных святых, которые непоколебимо отстаивали истину и тем самым обрекли себя на мученическую смерть. Святая Агата, которая отказалась стать женой нечестивого короля Сицилии… Ей отрезали груди. Святая Екатерина Александрийская, разорванная лошадьми и обезглавленная, или же Аполлония, оплот веры во времена гонений. Ее привязали к столбу и вырвали все зубы, один за другим. Или же святая Фина — будучи парализованной, она усугубляла свои страдания, лежа на каменном ложе, и в конечном счете отдала себя на съедение крысам…

Епископ внезапно поднял голову и с укором посмотрел на монаха. Воцарилась тишина.

— Все это почерпнуто из жизни, — снова заговорил монах, но уже тише. И начал осторожно собирать бумаги на столе. — Кто-то защищает веру и умирает мученической смертью. Его страдания имеют смысл, пусть даже его муки ужасающие и невыносимые, однако ничто не оскверняет хороший вкус. А в этом нагом теле на кресте есть что-то ненормальное, я бы сказал, кощунственное. Крест наталкивает нас на мысль о Спасителе, Сыне Божием. А тут обнаженные груди, лик нашего Господа над нагими сосцами… Этот лик и ввел тебя в заблуждение. И мать Анеля поддалась… Дело требует тщательного исследования, и только потом можно будет окончательно что-то решить. Твоя работа еще не закончилась.

Монах протянул Пасхалису «Житие» и распятие.

Пасхалис углубился в город и до вечера исходил, наверное, все его улицы. Ноги инока все еще жили предвкушением путешествия в Рим, они были готовы к странствию, а потому ему пришлось ходить и ходить, чтобы им стало легче. Он мог бы еще на эту ночь перед обратной дорогой пойти в епископский дворец, где получил бы ночлег и ужин, но не захотел.

— Дерьмо, — сказал инок самому себе впервые в жизни и тут заметил, что оказался на прибрежной улице. От реки тянуло холодом и запахом воды. Пасхалис стоял перед корчмой. Люди входили и выходили, открывали дверь, и тогда его обдавало душным, кисловатым жаром человеческих тел.

Кто-то тронул его за рукав, и Пасхалис увидел возле себя одну из тех девушек, которые днем резко выделялись своими яркими губами и румянцем на фоне каменных стен. Она заглянула ему в глаза, и ее губы медленно расплылись в улыбке. Девушка взялась за корсет, и в следующий миг на глазах Пасхалиса из корсета выпрыгнули две белые груди. Они показались ему совершенными, такими, какими им и следовало быть. Девушка потянула его за собой, внутрь одного из близстоящих домов. Они прошли через смердящие низкие сени и по деревянным ступеням поднялись в какое-то помещение. Там было темно, но юноша почувствовал, что оно маленькое.

— У тебя есть деньги? — спросила девушка и зажгла свечу.

Инок пошевелил кошелем, привязанным под сутаной: звякнули монеты. Комната и в самом деле была небольшой. На полу у стены лежал тюфяк, набитый соломой. Пасхалис прислонил к стене свою суму с бумагами, а девушка легла на тюфяк и до подбородка задрала юбку. Он увидел раскинутые в стороны ноги в дырявых чулках и черное пятно между ними. Он стоял над этим распростертым телом и не знал, что делать.

— Ну, братик, чего же ты ждешь? — засмеялась девушка.

— Я хотел бы лечь на тебя, — произнес он сдавленным голосом.

— Вот те и на — он хотел бы на меня лечь, — воскликнула девушка, прикидываясь удивленной.

Пасхалис встал на колени и мягко опустился на нее. Он лежал так с минуту, боясь даже вздохнуть.

— Ну и что дальше? — спросила девушка.

Он взял ее руки и развел их широко. Пальцами дотронулся до ее ладоней — они были огрубевшие и шершавые. Лицо юноши касалось ее волос, они пахли жареным салом. Девушка лежала под ним неподвижно, он ощущал ее размеренное дыхание.

— Здесь, может, не так уж тепло, но тебе, пожалуй, лучше раздеться, — произнесла она вдруг спокойно.

Он задумался, потом поднялся и начал снимать одежду. Девушка проворно выскользнула из платья. Теперь они соприкасались обнаженной кожей. Пасхалис прислушивался к ее дыханию. Кожу живота щекотали ее жесткие волосы.

— Что-то с тобой не то, — шепнула она ему на ухо и ритмично задвигала бедрами. Он не ответил, не шелохнулся. Она взяла его руку и ласково положила между своих ног. Пасхалис искал отверстие, ведущее в глубь тела, которое так часто себе представлял, но все было совершенно иначе.

— Да-да, именно так, — проговорила девушка.

Вдруг его пальцы испугались, он отдернул руку и попытался встать, но она обхватила его ногами и снова привлекла к себе.

— Ты такой красивый, у тебя волосы, как у женщины.

И тут он потянулся за сброшенным ею платьем и встал.

Девушка изумленно смотрела, с каким благоговением он его надевает. Она присела на колени и помогла зашнуровать корсет.

— Чулки, — потребовал он.

Она стащила чулки с ног и подала. Они едва доходили ему до колен.

Пасхалис закрыл глаза и провел руками по своей груди и бедрам. Шевельнулся, и платье шевельнулось вместе с ним.

— Ложись так, как лежала прежде, разведи широко руки, и тогда я открою глаза, — сказал он девушке.

Она поступила так, как он велел. Пасхалис приблизился и долго смотрел, затем, приподняв складки юбки, встал на колени между ее ногами. Он опустился на нее неспешно, проник в нее безошибочно, как будто проделывал это сотни раз, а потом неторопливо и размеренно начал прибивать ее к земле.