2

Ох и повезло же уссурийскому старичку Максиму Дорофеевичу Андрееву под занавес нелёгкой походной жизни!..

Перед ним на столе — огурчики, капустка свежайшего засола, но без горечи, старинный лафитничек с довольно прозрачной жидкостью и — чудо после партизанского неуюта! — трезубая мельхиоровая вилка. Как известно, огурчик, надетый на вилку, имеет неоспоримые вкусовые преимущества перед тем огурчиком который приходится хватать грязными лапами…

Но самое большое чудо — сама хозяйка, чистенькая гостеприимная старушка свояченица Мария Петровна. Она стояла по ту сторону стола со скрещёнными на груди руками, с почтительно-внимательным выражением лица, как перед уважаемым и редким гостем.

В углу — лампадка неугасимая пред образом Черниговской божьей матери; чисто, ладно в доме. И плошка на столе. Не очень яркая, но достаточно света, чтобы разглядеть огурчики.

И сам Андреев преобразился: снял свой звенящий дождевик, снял ватник я остался в стареньком, узкоплечем грубосуконном пиджаке, седые сосульки, свисающие с головы, причесал кусочком старой гребёнки, обнаруженной в необъятных карманах, бороду выжал во влажной пятерне, отчего получился задиристый калининский клинышек — и вот, пожалуйста, отличный вышел старичок, уютный, аккуратный, не стыдно было бы и в колхозном президиуме посидеть…

Мария Петровна отошла к печи и ловко вынесла на ухвате дышащий паром горшок.

— Это с чем же у вас кандер, Мария Петровна? Похоже — со шкварками? — спросил, шевеля ноздрями, Андреев.

— Со шкварками, Максим Дорофеевич, — ответила хозяйка чинно.

— А у нас больше с комбижиром готовят, — сказал Андреев и придвинул к себе миску.

— С комбижиром какой кандер!

— И то! — согласился Андреев и погрузился в миску.

В окошко, затянутое вышитой чистенькой занавесочкой, тихо стукнули три раза. Стукнули со значением: два удара подряд, частя, а третий — в отрыве.

Мария Петровна выглянула, кивнула, и в избу, внеся струю холода, в комбинезоне и шапке, вошёл Стяжонок. Вслед за Стяжонком один за другим вошли в узкий дверной проём, щурясь на плошку и снимая шапки, восемь человек, в лаптях и сапогах, возрастом под стать Андрееву и Стяжонку.

Вошли и сели рядом на лавку, вдоль стены, и руки сложили на коленях, и твёрдые сухие лица обратили на Андреева.

— Значит, насчёт баркасов, — сказал басом самый белый и рослый. — Насчёт баркасов — пустое дело.

— Сявкун, — шепнул Андрееву Стяжонок. — У него Щиплюк внучонка стрелял. Голова всей бригады.

— Надо переправу делать, — заключил Сивкун.

Он осмотрел «бригаду», выжидая.

И посыпались реплики, как картошка в чугунок.

— Эго, конечно, не шутейное занятие. Очень даже…

— Сночь — дурная река, не гляди, что тихая.

— Наплавной мост надо делать.

— А с чего?

— Ниже Крещоток двенадцать вёрст комли сложены для сплава.

— Верно. С-до войны ещё. Для школы, для стройки.

— Как сбрасывать будем?

— Накатом, там под горку. Жёлоб подроем, чтоб не шуметь.

— А плотить?

— Вязать на берегу, внахлёст и заворачивать потом, с оттягом.

— Естественно вполне… Вам сколько переправлять?

— Четыре телеги, — ответил Андреев, напряжённо слушавший стариковский переговор. — Груз не тяжёлый.

— Ну, значит, внахлёст. Верёвкой и проводом. Не рассыплется.

— Чтоб потом топором тюкнул — и нет моста. На живую. А то немцы за вами могут вдарить…

— Позвольте, товарищи сплавщики, узнать, — почтительно спросил Андреев. — Какой будет установлен, значит, срок?

Сивкун вздохнул, отчего заколыхалось пламя плошки и заметались кудлатые тени стариковских голов на стене.

— Ну, если б в мирное время ты, дорогой товарищ, был, скажем, председатель колхоза и сделал бы, как положено, наряд, и пообещал бы выставить ведро казённой, то скажем… за неделю управились бы… — И, глядя в осунувшееся лицо Андреева, добавил: — Ну а раз ты есть неимущий партизан, то за десять часов, я думаю, управимся. Только вы нам защиту обеспечьте, чтоб не постреляли наших хлопцев.

— Это будет, — пообещал Андреев.

— Будьте любезны, — добавил довольный Стяжонок.

Старики один за другим выходили, сгибаясь под низкой притолокой.

Андреев тоже встал, надел ватник, дождевик.

— Позвольте, Мария Петровна, вас поблагодарить, — сказал он смущённо.

— Та что там, — махнула она рукой и внимательно посмотрела на Андреева ясными своими глазами: — Хочется и мне с вами, Максим Дорофеевич, чистосердечно поговорить. Времени на обходные беседы нету.

— Нету, — эхом отозвался Андреев.

— Куда вы торопитесь?.. Не в ваши годы войну воевать, Максим Дорофеевич, это дело молодых.

— Оно-то верно, — согласился Андреев.

— А мне вот в хозяйстве одной очень трудно. По двору, скажем, за курями или за тёлкой посмотреть — это ничего, а уж в лес за хворостом, это не для моих сил, тут какой-никакой, а мужчина нужен…

Она не сводила с Андреева чистых, прозрачных глаз.

— Уж извините, что я так откровенно, да ведь мы люди немолодые, нам чего уж… Знаем, что такое лихо и какая штука жизнь человеческая!..

Борода Андреева сделала несколько кругообразных движений, что означало усиленную работу мысли.

— Спасибо на добром слове, Мария Петровна, — сказал он наконец. — Слова ваши от души, и слышать их мне было лестно. Да не могу я, Мария Петровна, от военного дела уходить… — Тут старик изменил ровному дипломатическому тону и сказал с жаром: — Гибнут молодые, Мария Петровна, и такого человека я вчера схоронил, что до него, хоть триста лет проживи, не дорастёшь и сердцем, и умом… Мне ли бояться, мне ли от судьбы своей уходить? Нет такого у меня права, беда большая пришла, а руки оружие ещё держат, и глаз видит…

Старушка молчала.

— Совесть не позволит, Мария Петровна, при всём почтении к вам и любови… Вы откровенно говорили, и я скажу: в своей жизни против совести не ступил. Одно, по правде сказать, имею на душе. Смешной, конечно, случай, но чем больше старею, тем больше имеет на душу воздействие… До революции ещё, молодым, до деревни нашей казацкой путейского инженера сопровождал — тогда чугунку строили на Владивосток. Инженер был сильно выпивши, да и я был не тверез, и через речку вброд зачем-то стал того инженера нести на спине, ну, и не туда занёс, уронил… Давай вытаскивать. Вода холодная была, он протрезвел. Вытащил его, а он, что было, не помнит и стал полагать, что это я его спас — как проходящий, значит, случайный человек. И — нате! — вручает мне золотой червонец за спасение.

— Николаевку! — ахнула Мария Петровна.

— Именно. И не хватило мне сил отказаться. Смешной случай, а как вспомню — скулы от стыда сводит… Вот и война, и всего насмотрелся, а не забываю. Вот, Мария Петровна, как на исповеди, мой ход против совести…

Надвинув на голову капюшон, Андреев замешкался на минуту и сказал смущённо:

— Позвольте спросить, Мария Петровна… не найдётся ли у вас лампадного маслица для моей хворости… Ревматизм мучает.

— Это можно, — спокойно сказала хозяйка. — Это можно, Максим Дорофеевич.

Она достала из-за иконы, с неприметной полочки, пузырёк из-под духов, пригасила пальцем огонь, теплившийся у печальных глаз богородицы, и из тёмно-коричневой лампадки долила пузырёк доверху.

— Думаю, не обидится бог, — сказала она с улыбкой.

— Благодарствуйте, — сказал Андреев, и бородка его дрогнула. — И за добрые слова ваши, и за гостеприимство — большое вам спасибо… — И он тихо вышел из горницы.