на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Глава четырнадцатая. Слово за слово

Со смерти Земуя прошло шестьдесят дней, а Генет по-прежнему безвылазно сидела дома. Розина из-за своего выбитого зуба старалась не улыбаться и была сурова как абиссинский кабан.

– Довольно, – сказал ей Гебре в День святого Гавриила. – Я переплавлю крест, чтобы сделать тебе серебряный зуб. Пора бы начать скалить зубы и носить белое. Того хочет Господь. Из-за тебя его мир делается мрачным. Даже законная жена Земуя сняла траур.

– Ты называешь эту шлюху его женой? – закричала Розина. – Да стоит подуть сквозняку, как она уже ноги расставила. Не говори при мне о ней.

На следующий день она вскипятила целый котел черной краски и погрузила в него все свои вещи и большую часть школьной одежды Генет.

Хема попыталась уговорить ее разрешить дочке ходить в школу и получила отпор:

– Траур еще не закончился.

Через два дня, в субботу, выходя на кухню, я услыхал из жилища Розины лулулу с оттенком некой торжественности. Я постучал. Розина чуть приоткрыла дверь и оглядела меня горящими глазами. В руках у нее была бритва.

– У вас все в порядке?

– Все хорошо, спасибо.

И она захлопнула дверь. Но я успел заметить Генет с полотенцем на лице и какие-то кровавые тряпки на полу.

Я тут же рассказал все Хеме, и теперь уже она постучалась к Розине. Розина замялась.

– Входите, если приспичило, – сказала она наконец. – Мы закончили.

В комнате пахло женщинами. И ладаном. И еще свежей кровью. Прямо нечем было дышать. Голая лампочка под потолком не горела.

– Закрой дверь, – бросила мне Розина.

– Не закрывай, Мэрион, – возразила Хема. – И включи свет.

У кровати Генет на тумбочке стояла спиртовка. Рядом лежали бритва и окровавленный кусок ткани.

Генет сидела смирно, уперев локти в колени, руки ее с зажатыми в них тряпками обхватывали лицо. Поза мыслителя, если бы не эти тряпки.

Хема отняла ее руки от лица. На висках возле бровей – глубокие вертикальные разрезы вроде цифры 11, по два с каждой стороны. Свернувшаяся кровь была черная как смола.

– Кто это сделал? – возмутилась Хема, прижимая к ране тампон.

Ответом ей было молчание. Розина с улыбкой смотрела куда-то вдаль.

– Я спрашиваю, кто это сделал? – Тон у Хемы был острее бритвы, которая нанесла раны.

Генет ответила по-английски:

– Это я ее попросила.

Розина резко одернула ее на языке тигринья. Я знал, что эта короткая гортанная фраза значит «Замолчи». Генет не послушалась.

– Это знак моего народа, – продолжала она, – знак племени отца. Если бы отец был жив, он бы мною гордился.

Хема немного помолчала. Черты ее смягчились.

– Твой отец умер, девочка. Ты, по милости Господней, жива.

Розина нахмурилась. Слишком много английских слов, по ее мнению.

– Идем со мной. Позволь мне обработать раны, – проговорила Хема.

Я опустился на колени:

– Пойдем с нами. Ну пожалуйста.

Генет тревожно посмотрела на мать и прошипела:

– Вы только все испортите. Мы с ней обе хотим, чтобы остались следы. Прошу вас, уходите.

Гхош посоветовал сохранять спокойствие.

– Она нам не дочь.

– Ошибаешься. Она ест с нами за одним столом. Мы оплачиваем ей школу. Если с ней приключилось что-то недоброе, мы не можем просто взять и умыть руки.

Слова Хемы потрясли меня. Какое благородство! Но если Хема считает, что Генет сестра мне, это все осложняет. Ведь мои чувства к ней… не подобают брату.

Гхош произнес успокаивающе:

– Это все для того, чтобы предохранить ее от сглаза. Все равно что pottu в Индии, милая.

– Моя pottu легко стирается, милый. Никакого кровопролития.

Неделю спустя Хема и Гхош вернулись домой под громкие причитания Розины. Впрочем, их уход на работу сопровождался теми же завываниями. Она горько жаловалась на судьбу, Бога, императора и упрекала Земуя за то, что оставил ее.

– Вот-вот, – сказала Хема. – Бедная девочка совсем рехнется. А мы, значит, так и будем стоять в сторонке?

Хема объявила общий сбор. Под ее знамена собрались Алмаз, Гебре, В. В., Гхош, Шива и я. Всем составом мы ворвались к Розине, Хема взяла Генет за руку и отвела к нам, предоставив остальным принуждать Розину к миру. А та надрывалась, что у нее похитили дочь…

Дверь в спальню Хемы была закрыта. Мы слышали, как Генет плещется в ванне. Хема вышла за молоком и попросила Алмаз порезать папайю, сбрызнуть лимоном и посыпать сахаром. Вскоре Алмаз прошествовала в спальню, да так и осталась за закрытой дверью.

Через час Хема и Генет вышли рука об руку. На Генет была желтая блузка в блестках и переливчатая зеленая юбка – часть танцевального облачения Хемы. Волосы зачесаны назад, глаза подведены, голова высоко поднята, осанка царственная – ну прямо королева, которую освободили из темницы и вернули на трон. Да, она была моя королева, никакая не сестра, и я хотел ее видеть рядом с собой, и восхищался ею, и был ее вернейшим подданным. Блестящее зеленое сари Хемы оказалось в тон наряду Генет. На этом фоне Алмаз чуть было не проскользнула на кухню незамеченной. А посмотреть было на что: глаза подведены, губы накрашены, щеки нарумянены, в ушах огромные серьги, очень идущие к ее волевому лицу…

Впятером мы забрались в машину. Генет расположилась на заднем сиденье между мной и Шивой. На Меркато Хема приобрела ей новый комплект нарядов. Рождество, Дивали* и Мескель слились в один радостный день.

* Дивали – главный индийский и индуистский праздник. Отмечается как «Праздник Огней», символизирует победу добра над злом, в знак этой победы повсеместно зажигаются свечи и фонарики, запускаются фейерверки.

Поход по магазинам мы завершили в кафе Энрико. Гёнет сидела напротив меня, улыбалась и лизала мороженое. Потихоньку она разговорилась. Если ей промыли мозги, как выразилась Хема, то теперь рассудок к ней возвращался.

Я воспользовался моментом, убедился, что под столом мне ничего не мешает, и со всей силы пнул ее в голень. Любовь переполняла меня, но из головы не шла постельная сцена двухнедельной давности, а также ее прискорбные последствия. Красота ее тела, словно парящего надо мной в воздухе, потрясала. А мокрое белье я бы охотно стер из памяти.

Гримаса боли исказила лицо Генет, на глаза навернулись слезы, но она не издала ни звука.

– Что случилось? – участливо спросил Гхош. Она пролепетала:

– Мороженым подавилась.

– Ай-ай-ай. Мороженое в голову ударило. Феномен, достойный изучения, а, Хема? Это какой-то эквивалент мигрени? Недуг всех поражает или только некоторых? Какова длительность болезни? Имеются ли осложнения?

– Милый, – Хема поцеловала его в щеку, редчайшая демонстрация чувств на публике, – наконец-то ты нашел явление, которое я не прочь исследовать на пару с тобой. Как я понимаю, для эксперимента понадобится масса мороженого?

В машине Генет показала мне след от удара.

– Доволен? – спросила она спокойно.

– Нет, это только разминка. Я с тобой еще рассчитаюсь.

– Еще испортишь мой новый наряд, – произнесла жеманно Генет и навалилась на меня. Шрамы возле глаз еще отливали красным.

Хема сочла их варварством, но на мой вкус, они были прекрасны. Я приобнял Генет. Шива не сводил с нас глаз: интересно, что я еще выкину? Шрамы придавали Генет не по годам мудрый вид, ибо находились на местах, где у людей пожилых образуются морщинки. Она улыбнулась, и морщинки задвигались, растянулись. Сердце у меня колотилось в истоме. Кто эта красавица? Она не сестра мне. И не подруга. В определенном смысле она – мой противник. И любовь всей моей жизни.

– Ну так что? – осведомилась она. – Если серьезно. Отомстил сполна?

Я вздохнул:

– Да. Сполна.

– Вот и хорошо.

Она ухватила меня за мизинец, согнула и, ей-богу, сломала бы, если бы я не вырвал руку.

Теперь Генет спала в кровати, которую поставили для нее в нашей гостиной. На следующее утро, перед тем как нам отправиться в школу, Хема послала за Розиной. Шива, Генет и я подслушивали в коридоре. Розина стояла перед Хемой в той же позе, что перед солдатом-мародером, я видел в щелку.

– Возвращайся на свое место в кухне рядом с Алмаз. С сегодняшнего дня дверь и окно в твое жилище днем всегда будут открыты, пусть как следует проветрится.

Если Розина собиралась пожаловаться на дочку, минута настала.

Мы затаили дыхание.

Она не произнесла ни слова. Слегка поклонилась – и покинула помещение.

Потянулись обычные школьные будни: куча заданий на дом, затем занятия с Хемой, каллиграфия, обсуждение того, что случилось за день, и новых прочитанных книг. Крикет для меня и Шивы и танец для Шивы и Генет. По вечерам подавать шар-другой частенько выпадало Гхошу. Для такого крупного мужчины подача у него была очень мягкая, и он обучал нас разным приемам.

Хема и Гхош переговорили с учителями, и в этом году Шиву перестали загружать дополнительными заданиями. Довольны остались обе стороны. Если Шива не хотел писать сочинение про битву при Гастингсе, никто его не заставлял. Школа исправно взимала плату за обучение Шивы и допускала его на занятия, только чтобы не хулиганил, а Шива соблюдал школьный распорядок. Учителя нас знали и с пониманием относились к брату. Насколько глубоким было это понимание, другой вопрос. Кое-кому, например мистеру Бейли, только что прибывшему из Бристоля, пришлось потрудиться. Бейли был в нашей школе единственным учителем с дипломом и вынужден был поддерживать высокий уровень. Две трети из нас завалили первую контрольную по математике.

– Один из вас написал на «отлично», но забыл написать свою фамилию. Прочие результаты никудышные. У шестидесяти шести процентов оценки неудовлетворительные, – кипятился учитель. – Что скажете про это число? Шестьдесят шесть!

С Шивой риторические вопросы обращались в ловушку, он никогда не выдавал ожидаемый и прекрасно всем известный ответ.

Шива поднял руку. Я съежился. Брови мистера Бейли поползли вверх, будто с ним заговорила мебель.

– Ты что-то хочешь сказать?

– Шестьдесят шесть – мое второе любимое число.

– А почему второе? – поинтересовался мистер Бейли.

– Потому что если сложить все числа, на которые делится 66, включая само 66, получится квадрат.

Мистер Бейли не устоял. Записал на доске 1, 2, 3, 6, 11, 22, 33 и 66 и сложил. Получилось 144.

– Двенадцать в квадрате! – хором воскликнули учитель и Шива.

– Поэтому число 66 – особенное, – продолжал Шива. – 3, 22, 66 и 70 – тоже особенные. Сумма их делителей дает квадрат.

– Скажи же, какое твое самое любимое число? – Сарказма в голосе Бейли больше не было. – 66, говоришь, второе?

Шива бросился к доске, хотя его не вызывали, и написал: 10 213 223.

Бейли долго смотрел на доску и наливался краской, наконец, как-то по-женски, развел руками:

– А почему это число должно нас заинтересовать?

– Первые четыре цифры – это номер вашей машины. (Судя по лицу мистера Бейли, он понятия об этом не имел.) Но это так, совпадение. Это число, – Шива постучал мелом по доске, – единственное, которое само себя описывает, если прочитать его вслух. Один ноль, две единицы, три двойки и две тройки! – Тут мой брат радостно засмеялся, чем поверг класс в изумление, отложил мел и сел на свое место.

Только это я и усвоил из математики за весь год. Что касается ученика, написавшего контрольную на «отлично», – кем бы он ни был, – то вместо своей фамилии он изобразил на листке Веронику.

Я ломал голову над превратностями судьбы, что так обособили его от меня по части школьных заданий, и, кажется, нашел ответ. Если Шива не мог или не хотел сделать то, что от него требовалось, это требование снималось. Я же в любом случае был обязан выполнить задание.

Как только позволяло расписание уроков, Шива присутствовал при «повороте на головку». Он даже как-то уговорил Хему, чтобы позволила ему посмотреть на кесарево сечение, и операция его покорила. Его библией стала «Анатомия» Грея, он выдавал рисунок за рисунком, они устилали пол нашей комнаты. Теперь он изображал не мотоцикл «БМВ» и не Веронику, а вульву, матку, кровеносную

систему женских органов. Чтобы сократить расход бумаги, Хема велела ему перейти на блокноты, что он и сделал, заполняя страницу за страницей. С «Анатомией» он не разлучался.

Я тоже нашел себе занятие – после школы пускался на поиски Гхоша. Найти его было легко: Третья операционная, приемный покой, послеоперационная палата. Мое клиническое обучение набирало обороты. Порой я ассистировал ему в его старом бунгало при проведении вазэктомии*.

* Вазэктомия – хирургическая операция, при которой производится перевязка или удаление фрагмента семявыносящих протоков у мужчин. Эта операция приводит к неспособности иметь потомство при сохранении половых функций. Вазэктомию применяют в качестве радикального средства контрацепции.

Как-то вечером мы с Генет упражнялись в каллиграфии, копируя афоризмы из учебника Бикхема. Внезапно глаза у нее наполнились слезами.

– Если «Добродетель – сама себе награда», – выпалила она, – то отец не должен был умирать, ведь так? И если «Правду нет необходимости приукрашивать», то почему мы притворяемся, что его величество не коротышка и что его любовь к этой гадкой собачонке – нечто нормальное? Знаешь, у него есть особый слуга, который повсюду носит за ним тридцать подушек и подкладывает ему под ноги, только бы они не болтались в воздухе.

– Перестань, Генет. Не смей так говорить, – остановил Генет я. – Если не хочешь, чтобы тебе свернули шею.

Даже до неудавшегося переворота выдавать такое об императоре было ересью. Можно было прямым ходом угодить на виселицу. Ну а после подавления мятежа следовало быть стократ более осторожным.

– Мне плевать. Ненавижу его. Можешь рассказать кому захочешь.

И она выбежала вон.

Занятия в школе подошли к концу, и Розина выкинула номер – попросила разрешить ей съездить на север страны, в Асмару, сердце Эритреи. Генет она забирала с собой – дескать, повидает свою семью и родителей Земуя. Хема испугалась, что она не вернется, напустила на нее Алмаз и Гебре, пусть откажется от поездки или отправляется одна, но Розина была непреклонна. В конце концов дело решила Генет.

– Что бы ни случилось, – сказала она Хеме, – я вернусь. Но мне очень хочется увидеться с родственниками.

На автобусную станцию их отвозило такси. Генет радостно махала на прощанье, дорога занимала три дня, и последнее время Генет говорила только о поездке. А у меня (и у Хемы) разрывалось сердце. В ту же ночь поднялся ветер, зашумели деревья, и к утру разбушевался ураган, предвещая долгие дожди.

Теперь, на пороге своих тринадцати лет, я хорошо понимал, что для матушки, Бакелли, Гхоша – для больницы Миссии – сезон дождей означал сезон крупа, дифтерии и кори. Работы было невпроворот.

Как-то утром, подойдя к воротам, я увидел женщину с зонтиком, с которого струями стекала вода. Вид у нее был напуганный. Я узнал ее – она работала в одном из двух баров в шлакоблочном доме напротив Миссии. По утрам она выглядела скромно: милое ненакрашенное лицо, простенькая юбка и топ. Но пару раз она попалась мне на глаза вечером совсем в другом, шикарном обличье: прическа с начесом, высокие каблуки, яркий наряд.

Она спросила у меня дорогу. Позже я узнал, что ее звали Циге. Увязанный в покрывало ребенок, которого она тащила на спине на манер североамериканских индейцев, зашелся в кашле. Словно гусак загоготал. Услышав этот звук, я прошел мимо приемного покоя и направился прямиком в крупозный бокс. Не так давно это помещение было боксом для поносников/обезвоженных. По периметру комнаты стояли кушетки, застеленные красной клеенкой, вдоль стен на высоте головы тянулся карниз, на нем были подвешены капельницы. Одним махом Миссия могла привести в чувство целых шестнадцать, а бывало, что и двадцать младенцев.

Глаза у крохи были плотно закрыты, пальцы скрючены, полупрозрачные ноготки впились в ладонь. Грудь вздымалась и опускалась слишком быстро для четырехмесячного малыша. Медсестра нашла на голове вену и поставила капельницу. Появился Гхош, быстро осмотрел крошечного пациента, разрешил мне применить стетоскоп. Невозможно было поверить, чтобы такая маленькая грудка производила столько хрипов, сердце с левой стороны билось с немыслимой частотой.

– Видишь эти скрюченные конечности, этот выступающий лобный бугор? – спросил Гхош. – А плоский затылок? Это все стигматы рахита.

На уроках закона Божьего в школе меня учили, что стигматы – это раны на теле Христа от гвоздей, от тернового венца, от копья сотника Лонгина. Но Гхош употреблял это слово для обозначения телесных симптомов заболевания. Как-то на Пьяцце он показал мне стигматы врожденного сифилиса у апатичного мальчика, присевшего на корточки, – седловидный нос, мутные глаза, заостренные резцы… Я прочел и о прочих стигматах сифилиса: ягодицеобразный череп; саблевидные голени и поражение внутреннего уха.

Все дети в крупозном боксе были сморщенные, пучеглазые, большеголовые, у всех проявлялись стигматы рахита в большей или меньшей степени.

Гхош уложил ребенка в кислородную палатку, сделанную из куска полиэтилена.

– Круп следует за корью на фоне недостаточного питания, вдобавок к рахиту, – шепнул мне Гхош. – Какой-то набор несчастий.

Он отвел Циге в сторону и на амхарском объяснил ей, что с ребенком, предупредил, что надо продолжать кормить грудью, «какие бы советы вам ни давали». Когда Циге пожаловалась, что ребенок плохо сосет, Гхош сказал:

– Все равно это его успокоит, он будет знать, что вы рядом. Вы – хорошая мать. Это нелегко.

Уходя, Циге попыталась поцеловать Гхошу руку, но он не позволил.

– Я попозже еще раз попробую посмотреть ребенка, – сказал Гхош, выходя. – Вечером у нас вазэктомия. Доктор Купер из американского посольства придет брать урок. Принеси, пожалуйста, стерильный комплект из операционной. И включи стерилизатор у меня в квартире.

Я не отходил от Циге, чувствовал, что она совсем одна на белом свете. Ребенку лучше не становилось. Мне вспомнились лавки на Черчилль-авеню, туристы останавливались рядом, думали, здесь торгуют цветами, а оказывалось – венками. И гробиками размером с обувную коробку. Специально для младенцев.

По щекам у Циге катились слезы: ее малыш был самый больной среди детей. Прочие матери шарахались от нее, чтобы не сглазила. Я взял ее за руку, поискал в памяти слова, которые бы ее успокоили, и не нашел. Ребенок хрипел все сильнее, и Циге зарыдала у меня на плече. Как мне хотелось, чтобы Генет была рядом, – чем бы она там ни занималась у себя в Асмаре, горе матери было важнее. Генет изъявила желание стать врачом – для умной девочки, воспитывающейся в Миссии, это было, пожалуй, неизбежно. Вот только к больнице у нее было отвращение, и за Гхошем и Хемой хвостом не ходила. Я никак себе не мог представить, чтобы она сидела с Циге.

В три часа дня малыш Циге – ни дать ни взять утопающий, зафиксированный замедленной съемкой, – умер. Недостало сил дышать.

Младшая медсестра, как и полагалось по инструкции, бросилась под дождем в главный корпус, делая мне отчаянные знаки. Но я не двинулся с места. Родительскому горю нужен козел отпущения, и виноватым часто оказывается тот, кто случился рядом, кто старался помочь. Только я знал: Циге мне нечего бояться.

Через полчаса Циге с завернутым в погребальную тряпку тельцем на руках была готова отправиться домой. Прочие матери сгрудились вокруг нее, задрали головы и испустили свое лулу лулу лу, будто их горестное причитание могло защитить детей.

Я проводил Циге до ворот. Она посмотрела на меня глазами, полными боли. Я ответил ей долгим сочувственным взглядом. Она поклонилась и пошла прочь со свертком на руках. Мне было ее очень жалко. Страдания ребенка закончились, а ее – только начинались.

Доктор Купер прибыл ровно в восемь на посольской машине. Одновременно на своем «комби» приехал и поляк-пациент.

Гхош изучал технику вазэктомии еще интерном, его учителем был сам Джавер, индийская знаменитость, которого Гхош охарактеризовал так: «Маэстро перевязки протоков, лично ответственный за миллионы нерожденных». Операция была для Эфиопии в новинку, и теперь все больше экспатриантов, в особенности католиков, обращалось к Гхошу за операцией, которую в их родных странах почему-то не делали.

– У меня к вам деловое предложение, доктор Купер. Я научу вас делать вазэктомию, вы освоите операцию и в знак благодарности сделаете ее одной высокопоставленной особе.

– А я знаю эту особу? – спросил Купер.

– Вы имеете честь говорить с ней, – засмеялся Гхош. – Как видите, я лицо, непосредственно заинтересованное в том, чтобы подготовить вас наилучшим образом. Мой ассистент, Мэрион, поможет мне оценить ваши навыки. Мэрион, ни слова Хеме о моих планах. Вы, Купер, тоже держите язык за зубами.

У Купера была прическа ежиком и торчащие квадратные зубы. Сильный американский акцент резал ухо, но Купер так приятно растягивал слова, так располагал к себе своими мягкими, любезными манерами, будто жизнь доселе доставляла ему одни радости и никогда не переменится к худшему.

– Увидел, сделал, освоил, так ведь, старина? – рассмеялся Купер.

– Воистину так, – ответил Гхош. – Сама по себе операция легкая, но есть свои тонкости. Я всегда велю пациентам сделать накануне клизму, ибо ничто их так не напрягает, как запор. В клизму добавить теплое молоко с медом и держать кружку Эсмарха повыше, вот что я рекомендую.

– Помогает?

– Еще как! Вот бы как я это определил: если пациент как раз пьет виски с содовой, стакан валится у него из рук.

– Уловил, – усмехнулся Купер.

– Я также прошу пациента принять до операции теплую ванну. Расслабляет. – И Гхош добавил вполголоса: – А также положительно воздействует на мой орган обоняния…

Пациент не произнес ни слова. По словам Гхоша, он был консультантом Экономической комиссии по Африке, экспертом по контролю за рождаемостью и отцом пятерых девочек. То, что ему уделяется столько внимания, его не пугало.

– Если не начнем, то никогда не кончим, так что лучше начать, правда? Мэрион, обогреватель, будь так любезен. (Я уже включил электрический обогреватель под столом.) Вот первая оговорка: если не хочешь, чтобы мошонка съежилась, а яйца убежали к подмышкам, в помещении должно быть очень тепло. Вторая оговорка: релаксация, снятие психического и мышечного напряжения. Это очень важно. Барбитурат или наркотик могут помочь. Рекомендую одну унцию виски «Джонни Уокер». Красная или черная этикетка, неважно. Замечательный релаксант. Только не забудьте, налейте также и пациенту.

Купер размеренно захохотал.

Надеюсь, он заметил, сам я обратил на это внимание еще раньше. Когда интимные части пациента обнажились, даже несмотря на то, что в комнате было тепло, мошонка поджалась, a musculus cremaster* поднял яички. Только после хорошего глотка виски (употребленного внутрь пациентом именно в эту минуту, никак не раньше) мешочек опал.

* Мышца, поднимающая яичко.

Оба хирурга были в перчатках. Гхош тщательно продезинфицировал операционное поле и обложил стерильными салфетками.

– Еще нюанс, мистер Купер. Пусть даже это несложная операция, не допускайте кровотечения. Вы знаете, на что похож бринжал?

– Нет, сэр.

– Э-э… Как его… Melanzana?.. Баклажан?

– Ах вот оно что.

– Если вы не будете тщательно контролировать кровотечение, получится баклажан. Или два. Вроде тех баклажанов, которыми меня пять лет кормили в медицинском институте. Так разнесет, не обрадуетесь.

Я снова подал пациенту виски, он осушил стакан.

Я обожал ассистировать Гхошу. С тех пор как он решил, что я достаточно взрослый и восприму все как надо, я очень серьезно относился к своей роли. Присутствие Купера меня сильно взволновало.

Гхош, находясь с правой стороны от пациента, коснулся большим и указательным пальцами основания мошонки:

– Чувствуете, сколько здесь всего понакручено: лимфатические сосуды, артерии, нервы, чего только нет! Семявыносящий проток тоже здесь, и при некоторой практике вы легко отличите его от прочих трубочек. У него самая толстая мышечная стенка по отношению к просвету, хотите верьте, хотите нет. Вот он. Словно хлыст. Пощупайте пальцем. Вот здесь, где мой палец.

Купер выполнил, что он велел.

– Поймал. Порядок.

– Теперь подцепите его кончиком указательного пальца и сожмите, чтобы не выскользнул.

Гхош давал Куперу примерно те же указания, что и мне, когда я ассистировал. Он обожал быть наставником, а Купер был благодарным слушателем. Если Купера поражал блеск изложения, то потому, что Гхош оттачивал его на мне. Лечить и учить были для Гхоша понятия тесно связанные. Когда учить было некого, он страдал. Но такое случалось нечасто. Он охотно делился премудростями со стажером или даже с членом семьи – кто под руку попадется.

– Чтобы минимизировать кровотечение, я вместе с местным обезболивающим использую адреналин. – В оттянутую пальцем ткань он опорожнил пятимиллилитровый шприц. – Если вколоть хоть чуточку меньше, ему будет больно и яички снова эмигрируют к подмышкам. Придется вскрывать грудную клетку, чтобы спустить их обратно. Теперь… видите, мой указательный палец по-прежнему цепляет семенной проток? Делаю крохотный разрез на коже мошонки, тяну за проток… вот он! Когда он покажется в ране, захватываю его.

Он вытянул крошечный фрагмент ткани, похожей на белый шнурок.

– Ставлю комариный зажим сюда и сюда… и делаю разрез между зажимами. Удаляю кусочек сантиметра в два. В идеале его надо бы отправить патологоанатому В этом случае, если ваша жена через год после операции забеременеет, вы всегда можете показать справку от патолога, что это не вы выполнили работу некачественно, а третья сторона потрудилась на славу. Я не отправляю этот кусочек патологу только потому, что такого специалиста у нас нет. Правда, одно время патологоанатом работал в клинике американского посольства в Бейруте. Обслуживал все посольства в Восточной и Западной Африке. Я делал вазэктомию американскому персоналу и отправлял ему отрезанные кусочки. Он неизменно отвечал, что хотя, по его мнению, это уроэпителиальная ткань, но четко определить, что это именно семявыносящий проток, он не в состоянии. «Да это проток, – писал я ему всякий раз, – что еще я могу вырезать?» Он стоял на своем, мол, слишком мало материала. В конце концов я отправил ему пару яиц барана. Положил в формалин и выслал дипломатической почтой. С запиской: «Теперь материала достаточно?» Больше он не придуривался.

Купер хихикнул, маска у него на лице колыхнулась.

– Так, перевязываем концы кетгутом. И говорим пациенту: никаких сношений с женой ближайшие девяносто дней.

Гхош повернулся к пациенту лицом и повторил фразу Тот кивнул.

– Общаться вы можете. На уровне «Спокойной ночи, милая». Но в течение трех месяцев никакого секса. (Пациент усмехнулся.) Так и быть, секс дозволяется, но только в кондоме.

– Я использую interruptus*, – впервые подал голос пациент. У него был сильный восточноевропейский акцент.

* Coitus interruptus – прерванное совокупление (лат.).

– Что вы используете? Interruptus? Выдерни и молись? Бедняга! Неудивительно, что у вас пятеро детей! Это благородно с вашей стороны, выскакивать из поезда, не доехав до конечной станции, но это очень ненадежно. Нет, сударь. Прервите прерванные сношения. (Поляк смутился.) Знаете, как мы называем молодых людей, которые применяют прерываемый коитус?

Эксперт по контролю за рождаемостью покачал головой.

– Мы называем такого человека папашей! Daddy. Pater. Рарра. Реrе. Нет, сударь. Я прервал коитус за вас. Дайте мне три месяца, и можете сказать вашей супруге, пусть не беспокоится, все выстрелы будут холостыми. И вам ничего не придется прерывать и лишать себя десерта, кофе и сигар.


Глава тринадцатая. Туфли Абу Касыма | Рассечение Стоуна (Cutting for Stone) | Глава пятнадцатая. Плоть-владычица