Часть 4

Вот и остались позади и гранитные набережные Северной Пальмиры, и островерхие очертания Кронбургского рейда, и сонные воды Невской губы, замутнённые мелким ледяным крошевом. Пароход «Невский» вышёл на просторы Финнмаркского залива.

Из-за спешного отбытия на борту разместились очень неудачно — не смотря на суровую зимнюю пору, не слишком-то располагающую к морским путешествиям, свободные места оставались лишь в третьем классе. Единственное, что мог сделать капитан для своего важного пассажира и его сопровождающих (под «важным пассажиром» мы, конечно же, понимаем Романа Григорьевича, а не Ивана Агафоновича, как ошибочно вообразил капитан) — это не подселять к ним в каюту четвёртого, постороннего человека, и выделить три места за столом в обеденном зале первого класса. Что ж, и на том спасибо. Это Листунов сильно досадовал, что не удалось шикануть на деньги казны, а Ивенскому с Удальцевым было, по большому счёту, всё равно. Первый сызмальства видел вокруг себя достаточно роскоши, чтобы стать к ней равнодушным, второй искренне полагал доставшуюся им четырёхместную каюту весьма комфортной и даже не лишенной красоты.

К вечеру стало ясно, отчего капитан так охотно предложил им столоваться в пером классе — началась сильная качка. Так уж счастливо совпало, что все трое оказались к ней совершенно нечувствительны, и за ужином очень удивлялись: если все каюты заполнены под завязку, почему в обеденном зале так безлюдно, что пустует добрых две трети мест? И почему то один, то другой пассажир вдруг бросает свой прибор и, пошатываясь, спешит прочь с таким зелёным и кислым лицом, будто проглотил какую-то гадость? При том, что еда на пароходе была очень даже недурна, разве что справиться с ней было не так легко. Все тарелки на столах были зафиксированы меж специальных реечек, графины и бутылки тоже имели свои крепления, однако, содержимое их вело себя достаточно бурно, и в один момент жаркое чуть не переместилось на колени Романа Григорьевича, а Листунов облился столовым вином. Тит Ардалионович, хоть и путешествовал морем впервые, проявил себя самым ловким из троих. Даже официанты, разносившие подносы, демонстрируя при этом чудеса эквилибристики, стали поглядывать на него с уважением.

После ужина Тит Ардалионович в погоне за новыми ощущениями выбрался на палубу, но там оказалось скучно. До чего не дотронься — всё было обледенелым. За бортом вздымались грозного вида волны, время от времени они зловеще накатывли на палубу и стекали с неё дождём. А дальше, насколько хватало глаз, была лишь глухая, непроглядная, очень однообразная чернота — ни огонька, ни самого слабого отсвета. Ледяной ветер обжигал лицо и старался сбить с ног, брызги покрывали одежду солёной изморозью, под ногами было скользко.

Но, не смотря на дурную погоду, на палубе он оказался не один. Множество людей, рискуя подхватить опасную простуду, склонялись над бортовыми сетками, увешанными гроздьями сосулек, и по характерным неаппетитным звукам, издаваемым ими время от времени, Тит Ардалионович догадался, что на самом деле они занимаются вовсе не созерцанием таинственных морских глубин, а совсем другим, куда более прозаическим делом. Стало неприятно.

— Тит Ардалионович! — раздался за спиной знакомый голос. — Право, ну что вы там застряли? Вот смоет вас за борт и что я, по-вашему, должен буду делать? Немедленно ступайте в каюту!

— Зато у вас останется Иван Листунов! — буркнул Удальцев, хоть и рад был выполнить приказ начальства. Ему казалось, он сказал это очень тихо, но Роман Григорьевич его услышал.

— Листунов мне вас не заменит, я к вам уже привык, — ответил он, ничуть не осердившись на непозволительный ропот подчинённого. Тогда и Удальцев сменил гнев на милость, спросил:

— Роман Григорьевич, зима нынче суровая, а море не замёрзло — как так получается?

— Морская служба обеспечивает судоходство, — равнодушно пояснил тот. — А вы разве не знали? Наша-то слабовато работает, сами видели, какая ледяная каша вдоль берегов. И датчане, говорят, не слишком стараются. Зато у германцев и ляхов маги очень хороши, про свеев и финнмаркцев и говорить нечего — эти, если захотят, и Ледовитый океан растопят.

— Так что ж не растопили до сих пор? — осведомился Тит Ардалионович немного уязвлено, обидно стало за своих морских магов: неужели так трудно расстараться, чтобы быть не хуже остальных.

— А зачем он им?

…Первая ночь плавания прошла спокойно, только в каюте было жарковато натоплено, и Листунов тонко свистел носом, раздражая Тита Ардалионовича. Но после завтрака, ещё более «безлюдного», чем ужин, мирное течение жизни наших путешественников было нарушено. И виновником тому оказался не кто иной, как Роман Григорьевич — это ему, вышедшему прогуляться на палубу, в глаз попал уголёк.

Он мучился с ним битый час. И тёр «к носу», и разглядывал в зеркало, и полоскал, то в стакане с водой, то просто под рукомойником, но от всех его усилий становилось только хуже. Коварный уголёк переместился под веко и там застрял. Глаз налился кровью, резь сделалась невыносимой, хоть плачь. Вообще то, на пароходе имелся судовой врач, но мы-то с вами помним отношение его высокоблагородия ко всякого рода медицине. А потому, когда долготерпение Романа Григорьевича иссякло, он не пошёл искать помощи на стороне, а воззвал к собственному помощнику, только что воротившемуся с очередной прогулки (убрёл, чтобы не видеть Листунова, а вместо этого постоянно с ним сталкивался — Ивану Агафоновичу, как назло, тоже приболело размять ноги)

— Удальцев, будьте добры, посмотрите, что у меня там? Не то я просто умру, честное слово!

И хотя Тит Ардалионович ещё оставался немного обиженным, смерти своего безмерно уважаемого начальника он не хотел. И не допустил, спасибо нянюшке Агафье за науку! С неожиданной сноровкой вывернул веко, и легко извлёк из-под него чёрную острую соринку. К слову, няня Агафья проделывала то же самое при помощи собственного языка, но Тит Ардалионович постеснялся и обошёлся кончиком платка. На нём он и предъявил Ивенскому свою «добычу».

— Надо же! — восхитился тот, и уголёк зачем-то разгрыз. А потом пожаловался. — Всё равно колет. Вы уверены, что там больше ничего нет?

— Ничего, — заверил доморощенный лекарь. — Просто вы уже натёрли… ладно, давайте ещё раз взгляну, вдруг и правда не заметил?

Ох, лучше бы ему не смотреть, лучше бы Роману Григорьевичу потерпеть — через час другой само бы прошло. Потому что никаких соринок Удальцев больше не обнаружил. Нет, он заметил ДРУГОЕ!

Иллюминатора в третьем классе не имелось, дневное освещение заменяла большая каплевидная лампа, наполненная голубоватым магическим огнём («Заметьте, это совершено безопасно в пожарном отношении!» — специально подчеркнул капитан, показывая им каюту). И не то удивительно, что Тит Ардалионович увидел эту самую лампу в покрасневшем глазу его высокоблагородия — он вообще был наблюдательным юношей, а то, что отражение вышло ПЕРЕВЁРНУТЫМ!

От ужаса несчастный Удальцев застыл на месте, не в силах вымолвить ни слова. Вид у него сделался, будто увидел… нет, не привидение, уж этого-то добра он насмотрелся достаточно, чтобы не впадать в оцепенение. Скорее уж, чёрную гончую, или ещё что похуже.

И тут только Ивенский сообразил, какую ужасную допустил оплошность!

— Вы только не подумайте, хвоста у меня нет! — выпал он панически. Секунду поколебался, выбирая, какой из двух вариантов нанесёт меньший ущерб его достоинству: если Удальцев получит наглядное подтверждение его слов, или если останется в сомнениях? Наконец, решился. — Хотите, покажу? Только надо непременно запереть дверь, потому что если войдёт Листунов, страшно представить, что он может вообразить…

— Не надо! — простонал Удальцев (бедный, ведь он так боялся именно ведьмаков!) — В смысле, не дверь запирать, а показывать не надо, я верю… Роман Григорьевич, ну как же так?! — нужно было что-то сказать, а в голову ничего умного не приходило.

— Вот так! — беспомощно развёл руками Ивенский. — Я сам только недавно узнал, представляете, каким это стало для меня ударом!

Тит Ардалионович представил и побледнел.

— Ах! Когда же это случилось?

— В тот самый день, когда я имел беседу с пальмирским колдуном по имени Ворон, помните? Это он мне открыл, кто я есть.

— Точно! Вы тогда всё расспрашивали меня о ведьмаках, а я гадал, к чему бы? Что ж вы сразу-то всё не рассказали? — вскричал Удальцев с упрёком, можно подумать, Роман Григорьевич состоял у него в подчинении и обязан был перед ним отчитываться!

— Постеснялся, — пояснил Ивенский, и Тит Ардалионович густо покраснел. Ещё бы бедному Роману Григорьевичу не застесняться, после всего того, что он ему наговорил о ведьмаках: про то, что у них «под одёжей», про зловредную натуру, вытравленные посевы, серых волков и прочие страсти… Что?!!

Новая мысль — та, что уже не раз приходила на ум самому Ивенскому, яркой молнией вспыхнула в голове Тита Ардалионовича, заставив забыть и о страхах своих, и о раскаяниях. Серый волк, непременный помощник народного героя! Вот оно!

— Роман Григорьевич, — замирающим от волнения голосом выговорил он. Вы умеете ОБОРАЧИВАТЬСЯ?

— Нет, конечно! — быстро ответил тот. — Никогда не пробовал! — и добавил невпопад. — И потом, я же в костюме!

— Снимайте! — с азартом распорядился Удальцев, и для пущей убедительности лихо, как казак шашкой, взмахнул рукой. — Пробовать будем!

От такого его напора вид у Романа Григорьевича сделался едва ли не испуганным.

— Что, прямо здесь? На корабле?

— А чего тянуть? Вдруг это ваша историческая миссия — выступить в роли серого волка? А вы даже оборачиваться не умеете. Надо учиться пока ещё есть время!

Ивенский медлил. С одной стороны, он даже готов был с Удальцевым согласиться, но с другой…

— Насколько я помню, историческая миссия серого волка заключалась в том, что он состоял при Иване-царевиче кем-то вроде ездовой скотины. Вы же не рассчитываете, что я стану возить Листунова на себе? Не много ли ему будет чести?

— Ах, вы не понимаете! — Тит Ардалионович был так увлечён своей идеей, что окончательно позабыл о субординации и прочих условностях. — Личность серого волка в нашем случае имеет не практическое, а ритуальное, я бы даже сказал, сакральное значение! Так что не будем терять время, а то скоро и Листунов вернётся, и вообще…

Последнее замечание оказалось решающим. В самом деле, не станешь же устраивать такие рискованные эксперименты вчуже?

— А, была не была! — воскликнул Роман Григорьевич отчаянно и сбросил костюм. Дальше на очереди было бельё, но тут его решимость несколько поиссякла. — Только до конца я раздеваться не буду.

— Когда вы станете волком, исподнее будет вам сильно мешать, — предупредил Удальцев. — Все перевёртыши раздеваются полностью. Хотите, я отвернусь?

— Если вы отвернётесь, кто же будет руководить процессом? — резонно возразил Ивенский. — Сам-то я о нём ни малейшего представления не имею. Нет уж, когда станет мешать, тогда и сниму. А пока и так сойдёт… Ну, что делать дальше?

— Сейчас! — Тит Ардалионович с увлечением потёр руки и объявил, окидывая каюту взглядом. — Теперь нам нужен ножик! Да вот хоть этот! — он взял с тумбочки десертный ножичек, которым Листунов накануне чистил апельсин, и попытался воткнуть скруглённое лезвие в пол. Но изящный столовый прибор не желал втыкаться даже меж плотно пригнанными половицами.

— Да разве это нож? — пренебрежительно фыркнул Ивенский. — Вот нож! — и неожиданно для Тита Ардалионовича извлёк из голенища стоявшего в сторонке сапога кошмарное, совершенно разбойничьего вида оружие: прямой клинок с острейшим гладким лезвием и скосом обуха — «щучкой», короткая крестовина и тёмная, засаленная деревянная рукоять с головкой грибком.

— Эх какой! — восхитился Тит Ардалионович, ему страстно захотелось иметь такую же штуку. — Уголовный, да?

Роман Григорьевич гордо кивнул. Нож это был особенный, в некотором роде, трофейный. Именно его пристав Ивенский унёс с собой, а точнее, в себе после памятной облавы на Белоглазого Чудина. Пострадал, конечно, зато вещь отличная, не у всякого такая есть!

Портить полы в каюте экспериментаторы всё-таки постеснялись — вогнали клинок между половицами.

— Теперь вы должны через него перекувыркнуться, — распорядился Удальцев, и Роману Григорьевичу подумалось, как хорошо, что он отказался снимать исподнее. Через голову да в голом виде — это совсем уж дурной тон!

— До чего же тут тесно, не покалечиться бы! — посетовал он, но кувырок сделал чрезвычайно ловко, будто всю жизнь только этим и занимался. Только приземлившись на четвереньки, немного запутался в штанинах — длинноваты вдруг стали, сползли что ли? И рубашка под мышками неудобно собралась, стала тянуть. — Ну, и что дальше? Кхе-кхе, — голос странно охрип, должно быть, от волнения. — Тит Ардалионович, ау-у! Что вы застыли столбом?

Удальцев замер, вжавшись спиной в дверь (которую он забыли-таки как следует запереть!) и, похоже, даже пытался что-то ответить, но получалось только тихое, дрожащее «а-а-а». Потому что на месте его безмерно уважаемого начальника стояло серое, мохнатое животное весьма внушительных размеров, хоть и худосочное — рубашка закаталась валиком, и на боках проглядывают рёбра. Или про начальство вежливее сказать «поджарое»?

— Ау-у! Что вы застыли столбом? — спросило животное голосом Романа Григорьевича, но чуть более хриплым, будто простуженным. Потом подняло к глазам правую лапу, с ужасом на неё воззрилось, задушено простонало: «Боги милосердные!» и завалилось на бок.

Бедный Тит Ардалионович совсем растерялся. Он и людей-то приводить в чувство не умел, не то, что волков. Что делать? Что делать? Воды? Соли? Нашатыря? Или пёрышко под носом сжечь, тоже, говорят, помогает при обмороках… Он заметался по каюте в поисках пера — совсем недавно попадалось на глаза одно рыжее, вылезшее из подушки. Где оно?

В общем, господина Листунова, надумавшего вернуться в каюту так некстати, ждала редкостная картина: валяется посреди пола крупный дохлый зверь, обернутый белыми тряпками, а вокруг с чрезвычайно озабоченным видом ползает на четвереньках агент Удальцев, заглядывает под койки и прочую мебель.

— Ох! Что тут у вас происходит?! — сурово осведомился Иван Агафонович. — Удальцев, что вы потеряли? И откуда здесь это ужасное животное? Зачем его сюда притащили?

Удальцев обернулся на голос, и, не вставая на ноги, огрызнулся:

— Какое ещё животное?! Сами вы животное! Это его высокоблагородие, Роман Григорьевич, не видите разве? Ему дурно, ступайте, принесите нашатыря, я боюсь оставлять его одного!

После такого абсурдного заявления Ивану Агафоновичу самому чуть не стало дурно: с разбойниками, убивцами, ворами, мошенниками, и прочими злодеями он привык иметь дело, но с буйнопомешанными прежде не сталкивался. Поэтому за нашатырём он не пошёл, а хотел бежать за подмогой. Но его остановил голос. Он был решительным, хриплым, и, несомненно, принадлежавшим господину Ивенскому.

— Листунов, вернитесь, я не терплю нашатыря. И вообще, мне вовсе не дурно, просто ноги… в смысле, лапы разъехались. Это с непривычки!

(Тут Роман Григорьевич, конечно, покривил душой, лапы у него не разъехались, а самым постыдным образом подкосились, но пальмирцу знать об этом было необязательно.)

С этими словами дохлая зверюга вдруг ожила, неловко поднялась на ноги, потопталась на месте в безуспешной попытке оглянуться — волчья шея не желала поворачиваться как надо, и обратилась к Удальцеву с деликатной просьбой:

— Тит Ардалионович, будьте добры, посмотрите, с меня подштанники не сползли? Что-то мне неловко…

— Ага! Ага! — вскричал юноша с азартом. — Никуда они не сползли! Я вас предупреждал, что одежда будет мешать!

— Вы были правы, — честно признал волк. — Мешает. Но теперь уже нет смысла снимать… Эй, эй, Иван Агафонович, что с вами? Удальцев, держите его скорее, он куда-то валится!

— Подумаешь, какая нежная натура! — фыркнул Тит Ардалионович, наотмашь хлопая по щекам позеленевшего Листунова — уж с ним-то он церемониться не собирался.

Процедура возымела действие: будущий народный герой перестал валиться навзничь, обрёл свой природный цвет и потребовал от Тита Ардалионовича объяснений — требовать что-то от Романа Григорьевича ему было не по чину, не важно, в волчьем тот пребывал обличии, или в человечьем.

Удальцев отвечал своему недругу свысока.

— Ваша нездоровая реакция, Иван Агафонович, меня удивляет. Вы же не грохаетесь в обморок, если встречаете на улице академического мага, или знахаря какого-нибудь? Их высокоблагородие — ведьмак по природе, неудивительно, что ему захотелось немного попрактиковаться в конверсии.^[44] Заурядное колдовское действие, а вы сомлели, будто барышня!

На «барышню» Листунов вспыхнул, и Роман Григорьевич стал опасаться, не дошло бы у подчинённых до дуэли. Хотел уж, было, вмешаться, но, к счастью, обошлось без крайностей. Иван Агафонович лишь пробормотал что-то невнятное о странных и неуместных затеях, но поскольку речь шла о старшем по чину, развивать идею дальше не стал, уселся на свою койку с видом глубоко оскорблённого достоинства и на какое-то время умолк. Удальцев счёл, что пора продолжить эксперимент.

— Ваше высокоблагородие, теперь давайте перекинемся обратно, в человека.

— Нет, подождите, я хочу немного пообвыкнуться, — возразил Роман Григорьевич и принялся похаживать по каюте, время от времени по-собачьи передёргивая лопатками, стиснутыми рубашкой.

Ощущений было множество, и все новые.

Оказалось, что передвигаться на четырёх конечностях вместо двух очень удобно: обретаешь особую устойчивость. Какая-то лёгкость чувствовалась в теле — хотелось вырваться на простор, в чисто-поле, промчаться так, чтобы задние лапы сверкали, потом хорошенько вываляться в снегу и кого-нибудь укусить. Да хоть того же Листунова цапнуть клыками за мясистую ляжку, чтобы жизнь мёдом не казалась!.. Но нет! Такие недостойные помыслы следовало пресекать в корне. «Роман Григорьевич, — сказал себе Ивенский очень вежливо, — стыдитесь! Кусаться — это не комильфо. Вы серый волк, а не дамская левретка». Он облизнул языком зубы — эх, вот клыки! Такими цапнешь — полноги как не бывало! А язык стал как будто тоньше, и длиннее — это оттого, что морда узкая. Очень непривычно во рту, как ещё разговаривать удаётся, с такой-то пастью? Должно быть, по привычке.

Не менее странное ощущение вызывал спрятанный в штанах хвост — казалось, будто спина тоже выросла в длину. А с шеей вышла неприятность, она перестала ворочаться: надо оглянуться — поворачивайся всем корпусом. Неудобно. Зато небывалую подвижность обрели уши: хочешь — прижмёшь их к голове, хочешь — навостришь домиком, можно развести их в разные стороны, можно дёргать двумя сразу или порознь, поворачивать под нужным углом, прясть, как лошадь…

Такое поведение начальства встревожило Тита Ардалионовича.

— Роман Григорьевич, у вас всё благополучно?

— А что? — не понял тот.

— Уж очень вы энергично дёргаете ушами. Вас что-то беспокоит?

— Это я для развлечения, — пояснил агент Ивенский, — а то когда ещё придётся… Знаете, оказывается, человечество много теряет из-за неподвижности ушей. Звуки воспринимаются плоскими, невыразительными. Волчье ухо гораздо чувствительнее к их нюансам. Я бы посоветовал всем композиторам и музыкантам научиться оборачиваться в зверей, это открыло бы перед ними множество новых возможностей.

— Правда? — заинтересовавшись, вступил в беседу Листунов. — Значит, звуки вы в теперешнем своём состоянии воспринимаете иначе, чем люди. А запахи и зрительные образы?

Насчёт запахов Роман Григорьевич сёл нужным промолчать, хотя бы потому, что в помещении наличествовали три пары сапог, а поблизости от каюты располагалась уборная. Самым же невыносимым запахом обладала дешёвая кёльнская вода Ивана Агафоновича, от неё Романа Григорьевича и в человеческом виде слегка мутило, о волчьем и говорить не приходится, впору было нос лапой зажимать.

Со зрительными образами дело обстояло ненамного лучше — мир предстал перед Романом Григорьевичем черно-белым, почти как на фотографическом снимке, только зелёный коврик у двери отчасти сохранил свой цвет, поменяв оттенок на более глухой. Появилась дальнозоркость: предметы вблизи стали чуть расплываться, зато на дальней стене он теперь мог различить буквально каждое пятнышко, каждую трещинку. Оказалось, лампа под потолком вся засижена мухами — с лета не оттёрли. И особенно остро глаз стал реагировать на малейшее движение. Он замечал, как у спутников его при вдохе расширяется грудная клетка, и шевелятся ноздри, как глубоко под койкой дрожит от движения воздуха пёрышко из подушки (из-под двери, оказывается, здорово дует!), а к маленькому саквояжу Удальцева коварно подбирается рыжий прусский таракан… Эх, чем бы его пристукнуть? Не голой же рукой… в смысле лапой! И не вооружишься ничем — короткие, когтистые волчьи пальцы не приспособлены удерживать предметы. Тоже неудобство!

С тараканом Тит Ардалионович разделался сам, при помощи сапога. А потом предложил новый эксперимент — ну, никак не желал покоя его не в меру деятельный ум.

— Ваше высокоблагородие, — в присутствии Листунова он упорно придерживался официального обращения к начальству, — а давайте я сбегаю на камбуз, принесу сырого мяса, и посмотрим, понравится оно вам, или нет?

От такого предложения бедного Романа Григорьевича снова замутило похуже, чем от кёльнской воды.

— Нет, — очень решительно отказался он, — увольте. Я слишком недавно пребываю в волчьей шкуре, чтобы мои кулинарные пристрастия изменились столь радикально. И потом, мы совсем недавно завтракали. Вот если бы вы были столь любезны, и дали мне воды в глубокой миске, я был бы вам весьма признателен, — он почувствовал, что в горле совсем пересохло, должно быть, от пережитого волнения…

О! Знал бы Роман Григорьевич, какие волнения ждут его впереди!

Беда в том, что Иван Агафонович очень интересовался холодным оружием и был по этой части истинным знатоком, в народном же чародействе решительно не разбирался. Иначе он никогда не поступил бы столь опрометчиво, что бы там ни воображал господин Удальцев, в каком бы злонамерении его ни подозревал!

Просто в какую-то минуту взгляд пальмирца случайно упал на примечательную рукоять ножа, торчащую посреди пола, и он, повинуясь чистому любопытству, выдернул оружие из щели. Взял в руки, повертел так и эдак:

— О! Занимательная вещица. Разбойничья финка? Я видел такие у… — начал он, но был прерван самым неделикатным образом.

— А-а-а! — завопил Тит Ардалионович, и Ивенский своим волчьим зрением заметил, как от лица подчинённого отлила кровь. — Что вы наделали, несчастный?!!

— А что такое? — не понял тот.

Удальцев был само отчаяние, только что не плакал.

— Его нельзя, нельзя было трогать! Если вытащить нож, через который перекидывался ведьмак или колдун, он больше никогда не сможет вернуть человеческий облик! Так и останется зверем на веки вечные! Вы сгубили его высокоблагородие! Вы настоящий преступник и злодей, Иван Агафонович, вас под суд надо!

— Но я же не знал! — панически пролепетал Листунов и отшвырнул нож с таким ужасом, будто сей неодушевлённый предмет прямо в его руках вдруг обернулся ядовитой гадюкой.

Тут Роман Григорьевич очень ясно почувствовал, как сердце его скатывается со своего места и проваливается прямо в пятки, а хвост сам собой поджимается под живот. Он понял, что жизнь кончена.

Некоторое время в каюте царило гнетущее молчание, и Роман Григорьевич с великим трудом подавлял в себе желание горестно взвыть в лучших волчьих традициях, так, чтобы с руладами и переливами. К счастью, у него не имелось основного вдохновляющего стимула — луны, поэтому человеческое взяло верх над животным, и когда он нашёл в себе силы заговорить, голос его звучал куда более твёрдо, чем у спутников:

— А если аккуратно воткнуть нож на прежнее место? Я хорошо запомнил, в каком ракурсе он торчал.

— Не знаю! Про это нянюшка ничего не говорила! — губы Удальцева дрожали, он едва мог говорить. Ведь это он, он и никто другой был истинным виновником трагедии! Его была идея, его и ответ. И если Роману Григорьевичу суждено всю жизнь ходить в волчьей шкуре, то единственное, что остаётся его беспутному помощнику — это пуля в лоб или петля на шею!

— Надо попытаться, — решил Роман Григорьевич, поняв, что от исходящих раскаянием помощников проку уже не будет, и придётся ему брать инициативу в свои… руки? Нет, лапы. — В любом случае, что мы теряем? Удальцев, берите нож… Ищите щель, я вблизи плохо вижу. Втыкайте… нет, другой стороной, лезвием к двери. Глубже, по самую рукоятку. Вот так!

Тит Ардалионович механически, как сомнамбула исполнил приказанное. Листунов притих в своём углу.

— Ну, где наша не пропадала! — Роман Григорьевич взял разбег от двери, приготовился к кувырку…

Зрители затаили дыхание…

— Нет! Не могу! — волк замер перед ножом, опустил голову между лап. — Боюсь. Вдруг… — он не договорил, всё и так было ясно.

… Три раза брал старт Роман Григорьевич, и три раза останавливался на полпути, проклиная себя за малодушие. Не страшили коллежского советника Ивенского ни пуля британская, ни ятаган османский, ни нож разбойничий, ни нежить ночная, ни древнее зло. Но мысль о том, что последняя надежа может не оправдаться, и придётся ему тогда доживать свой век в звериной шкуре, подкашивала лапы и парализовала волю. Ему было стыдно до слёз, но справиться с собой никак не получалось.

— Всё! Дальше так продолжаться не может! — объявил он после четвёртого захода. — Принесите-ка мне водки! — он с детских лет запомнил, как солдаты его отца, хлебнув глоток-другой «для храбрости», очертя голову бросались в атаку на самого злого врага. — Только не забудьте в миску налить, иначе как я выпью? — Роман Григорьевич даже в самые трудные минуты своей жизни умел оставаться очень практичным молодым человеком (или волком?)

Ивенский с Листуновым бросились исполнять приказание, едва не сшибая друг друга на поворотах.

А когда всё было сделано — и красивая фарфоровая миска раздобыта в столовом зале первого класса, и водка в неё налита первосортная, ржаная — тогда то и выяснил Роман Григорьевич на собственном горьком опыте, что волчья глотка для этого напитка не подходит самым решительным образом. Лакнул смело, от души, сглотнул, ещё раз лакнул, и ещё…

Как же он, бедный, плевался! Язык жгло, слюна шла пеной, глаза лезли из орбит, дух перехватывало. Думая лишь о том, как бы поскорее прекратить эти мучения, несчастный зверь одним могучим прыжком взвился в воздух, в полёте перевернулся через голову, шлёпнулся навзничь, едва не разбив голову об угол койки… и сразу понял, что жить стало намного легче. Потому что глотка человеческая, в отличие от волчьей, к водке куда более терпима.

— Ах! Чудодейственный напиток, просто чудодейственный! — восхитился начинающий ведьмак. — Ума не приложу, как наш народ хлещет этакую гадость вёдрами?

— Помогло! Ура! — счастливо, по-мальчишески завопил Удальцев. Листунов вытер со лба холодный пот:

— Ох! Обошлось! Вернусь домой — схожу в византийскую церкву, свечку поставлю!

— Здравствуйте вам! — развёл руками Тит Ардалионович. — Кто же ставит свечки за ведьмаков?

— А что, разве не положено? — встревожился Иван Агафонович, чуждый всякой религии, в том числе византийской.

— Ни в коем случае! — отрезал Удальцев с видом большого знатока. — Византийская вера осуждает всякого рода чародейство, и римская тоже. Хотите поблагодарить богов — ступайте к Перуну, или, там Свентовиту, они в этом вопросе более терпимы.

— Вот спасибо, Тит Ардалионович, за науку, — серьёзно, без иронии, поблагодарил пальмирец, и Удальцеву впервые подумалось, что, пожалуй, Листунов не так уж и плох, как казалось вначале. В своей невольной оплошности он раскаивался очень искренне, а главное, что после памятного визита к пальмирскому обер-полицмейстеру научился знать своё место: оставил высокомерный тон, с глупыми поучениями больше не лез — наоборот, сделался по отношению к Роману Григорьевичу предупредителен и вежлив, да и на Удальцева перестал смотреть, как на несмышлёного гимназиста. Именно поэтому Тит Ардалионович счёл возможным посвятить недавнего недруга в свою теорию.

Листунов выслушал его очень внимательно, ни разу не перебив. Но вопросы стал задавать каверзные.

— Итак, со мною и Романом Григорьевичем понятно: я — Иван, он — Серый волк. Но какова же ваша историческая роль, господин Удальцев?

Всего на одно мгновение задумался Тит Ардалионович, а потом выдал уверенно:

— А я — помощник Серого волка.

— Да разве такой бывает? — усомнился Листунов. — Не припоминаю, чтобы в народных преданиях действовали какие-то помощники!

— Ах, Иван Агафонович, — вздохнул Удальцев с чувством глубокого превосходства, — а кто, по-вашему, эти предания слагал? Кто мог оставить нам, потомкам, подробные описания славных событий прошлого, как не свидетели их? Вы же не думаете, будто легендарные Иваны, и, тем паче, Серые волки, взялись повествовать о собственных подвигах от третьего лица? Нет, нет и нет! В том, что великие дела минувших дней не были преданы забвению — заслуга именно помощников! Однако мы, помощники, по натуре скромны, и персону свою на передний план повествования не выпячиваем, предпочитаем оставаться в тени. Поэтому никто и не помнит о нас! — вот как складно сочинилось — экспромт, можно сказать!

— Красиво сказано! Особенно насчёт скромности! — шепнул Роман Григорьевич, тихо посмеиваясь. К этому моменту он уже успел привести себя в порядок: умылся, причесался, надел костюм.

Непонятно, правда, чего ради старался, потому что почувствовал вдруг небывалое утомление, и как был в костюме, так и завалился на койку, да не на свою, а на Удальцева, и проспал весь день и всю ночь, к большому удовольствию последнего. Какое тут удовольствие, спросите? Да самое незамысловатое.

В каюте третьего класса коек было четыре: две обычные, а над ними ещё две навесные, как в матросском кубрике. Окажись наши путешественники господами средних лет — и расклад вышел бы совсем другой, привилегированными были бы сочтены нижние места. Но все трое были молоды, и уж конечно, Роман Григорьевич, на правах старшего по чину, в первую же ночь взгромоздился наверх — так ему показалось интереснее. Листунов последовал его примеру, а на долю бедного коллежского секретаря Удальцева осталось обывательски-скучное нижнее место — никакого колорита, никакой морской романтики!

Но вот его постылое ложе оказалось занято беспробудно спящим начальством — и он с чистой совестью устроился наверху, на начальственном месте. Ну, разве не удача?

…— Ну, ладно, обед пропустил, так что же вы меня хотя бы к ужину-то не разбудили? — огорчался поутру Роман Григорьевич. — Теперь все думают, будто и у меня приключилась морская болезнь! Какой стыд!

— Я будил, ваше высокоблагородие! Но вы никак не желали просыпаться, — отвечал Тит Ардалионович, глядя честными глазами. На самом деле, будил он так: склонился к спящему и тихо-тихо, на ушко, прошептал: «Роман Григорьевич, ау-у! К ужину звонили! Не желаете-с? Нет? Ну, спите, спите, бог с вами!». Ещё и одеяльцем прикрыл, чтобы лучше спалось. — Должно быть, это от чародейства вас так сморило, что ни жив ни мёртв лежали…

Ивенский тряхнул головой, и понял, что болит она так сильно, что, того гляди, треснет пополам. Во рту был гадкий вкус, горло пересохло и саднило, будто его всю ночь тёрли наждаком, мучительно хотелось пить.

— Не знаю, может, оно, конечно, и от чародейства тоже, — задумчиво протянул страдалец, — но я так думаю, что больше от водки.

Третий день плавания вышел ничем не примечательным. От новых экспериментов решено было воздержаться до возвращения в родное отечество.

— Хороши бы мы были, останься я зверем! — запоздало сетовал Роман Григорьевич. — Я даже на берег не смог бы сойти: бумаги-то на человека оформлены, не на волка, а у немцев с этим строго. Во Франции или ещё где можно было бы взяткой обойтись, но только не в Германском Союзе! Здесь документы уважают больше денег.

— Неужели и на волков бывает особый документ? — удивился Тит Ардалионович.

— Документ бывает на всё! — ответил Ивенский веско. — А на крупного зверя одного документа недостаточно, нужен ещё и намордник. Хорош бы я был в наморднике! Нет, Тит Ардалионович, вы как хотите, но пока не вернёмся домой, упражняться в ведьмачестве я больше не стану, даже не уговаривайте. Лучше будем гулять по палубе и заводить приятные знакомства с дамами. А то что это за морское путешествие — без приятных знакомств? — видно о сердце своём, вдребезги разбитом, Роман Григорьевич, в пылу последних событий, успел подзабыть.

Но и без этого скромного развлечения им пришлось обойтись, потому что жестокая качка не прекращалась всю дорогу, и у редких встречных дам лица были зеленоватыми и крайне неприятными. И на берег в Рюгенском порту Зассниц некоторых из них, особенно измученных морской болезнью, спускали на руках.

Здесь же, в Засснице покинул борт Невского и чиновник по особым поучениям Листунов Иван Агафонович, будущий народный герой. Ему вменялось в обязанность самостоятельно произвести разведку местности с целью обнаружения заветного дуба. А «Серый волк» Ивенский со «помощником» Удальцевым проследовали дальше, до самого Ростока. Да-да, не удивляйтесь! Не оканчивался их путь на Рюгене, и даже в Ростоке не окончился. Городок Кленов (в нашей реальности Кленов в 1754 году был переименован в Людвигслуст. Кленову повезло больше чем нашему Людвигслусту, он почти на сто лет раньше получил статус города. Кроме того, в описываемое время именно Кленов, а не Шверин был главной резиденцией герцогов Мекленбургских, тогда как Людвигслуст служил резиденцией летней.), служивший летней резиденцией герцогов Мекленбургских, был их конечной целью.

Вот так радикально меняются порой жизненные планы исторических личностей под влиянием их собственной родни! Незабвенная Аграфена Романовна удосужилась заглянуть в дом Ивенских в тот самый час, когда Роман Григорьевич собирался в дальнюю дорогу.

— О! — обрадовалась она с чисто женской непосредственностью. — Едешь на Рюген? Вот и прекрасно! По пути заглянешь в Кленов, передашь от меня Амалии Леопольдовне подарок к рождению сына! Ну-ну, не дуйся, мой милый, это же совсем рядом! Амалия Леопольдовна тебя так любит, так по тебе скучает! И его королевскому высочеству, Фридриху Францу Мекленбургскому,^[45] будет интересно посмотреть, как ты вырос.

И напрасно Роман Григорьевич пытался втолковать тётушке, что Рюген и Кленов — это совсем не «рядом», а ещё много часов пути, что почта в наше время работает прекрасно, что с Амалией Леопольдовной они виделись прошлой весной — вряд ли она, обременённая заботой о новорожденном, успела так уж о нём соскучиться; что его королевскому высочеству, герцогу Мекленбургскому наверняка нет до него ни малейшего дела — и не вспомнит даже, кто он такой; что едет он сугубо по служебной надобности и не вправе отвлекаться на личное, и вообще, судьба России поставлена на карту, любое промедление смерти подобно! Княгиня Блохинская его отговорки и слышать не желала.

— Ромочка, согласись пожалуйста, я не так уж часто тебя о чём-либо прошу. Поэтому если ты и дальше намерен артачиться, так и знай: ты мне больше не племянник!

На самом деле, угроза была не такой уж страшной — он слышал её с завидной регулярностью, но до дела никогда не доходило, потому что Аграфена Романовна в единственном племяннике души не чаяла. Можно было бы и вовсе ею, угрозой этой, пренебречь, но у тётушки неожиданно образовались союзники. Во-первых, у самого Григория Романовича оказалось секретнейшее послание к его королевскому высочеству, которое можно было бы доверить и фельдъегерю, но лучше передать лично, раз уж образовалась такая оказия. Во-вторых, Тит Ардалионович, ренегат этакий, будучи совершенно очарован княгиней Блохинской, принялся уговаривать: «Ваше высокоблагородие, право, что за беда, если мы немножко задержимся? От главного-то дела нас всё одно отстранили, а мещанка Крестова может денёк-другой обождать!». За это он был нежно поцелован в щёку, назван «милым мальчиком» и поставлен Роману Григорьевичу в пример.

В общем, к большому удивлению родных, затеявших этот спор без особой надежды на успех, он сдался. «И впрямь, не сын у меня, а ангел византийский! — восхитился его покладистостью папенька. — И трёх часов уговаривать не пришлось — подумать только!». «Старею!» — проворчал Роман Григорьевич сердито. На самом деле, надо было уже спешить к поезду, а то бы они тремя часами, конечно, не отделались!

…Вот так и вышло, что на твёрдую землю Ивенский с Удальцевым ступили только в окутанном густым туманом Ростоке, с тем лишь, чтобы незамедлительно продолжить свой путь — и пяти минут не было у бедного Тита Ардалионовича, никогда прежде за границу не выезжавшего, чтобы оглядеться на новом месте.

Прямо от кирпичного портового здания отходила в направлении Ханновера удивительнейшая самоходная повозка. По виду она больше всего походила на маленький железнодорожный вагончик, но в движение её приводила не конная тяга (оно и понятно, раз «самоходная»), не паровой двигатель, и даже не загадочное электричество или какая иная механическая премудрость, а исключительно сила чар! И ездило это чудо современной магии по германским дорогам втрое быстрее, чем самый лучший почтовый дилижанс — по крайней мере, так было написано прямо на его боку, крупными готическими буквами. А уж стоил проезд на нём против дилижанса вдесятеро — так было написано мелкими буквами на расписании остановок. Удальцев прикинул в уме — назад в Пальмиру можно было бы вернуться за такие деньги.

— О! — обрадовался Роман Григорьевич. — Скорость для нас сейчас важнее всего! Едем! Каких-то восемь-десять часов — и мы на месте!

Ха! «Каких-то восемь-десять часов»! Верно говорят: кого не укачивает на море, того, с большой долей вероятности, будет укачивать на суше. Всю дорогу Тит Ардалионович думал только об одном: как бы остаться в живых. Не занимала его ни чудо-повозка, ни очаровательные припорошенные снежком ландшафты, стремительно проносящиеся за окном, ни десяток попутчиков, оживлённо переговаривающихся меж собой. Сознание сузилось, сконцентрировалось вокруг одной маленькой детали — плотного бумажного пакета, выдаваемого пассажирам вместе с билетом: хоть бы удалось сдержаться, хоть бы не пришлось воспользоваться…

— Потерпите, Удальцев, не так долго осталось, — уговаривал Роман Григорьевич бодро, хоть и был бледен до синевы. — Подумайте о наших попутчиках с «Невского» — им три ночи пришлось страдать. А нам с вами — только до вечера.

— До вечера я умру! — малодушно всхлипывал Тит Ардалионович и приникал к заветному пакету.

Ничего, не умер, и даже пакет сохранил неиспользованным (благо, утром сошли на берег не позавтракав). Ещё не успел догореть закат, и в городке только-только зажигались газовые фонари, когда «вундерваген» — так называлась повозка — протарахтев колёсами по мостовой, остановился прямо напротив хорошенькой маленькой гостиницы, Пошатываясь на ватных ногах, наши путешественники кое-как добрели до дверей. А кошмарная колесница, мигнув на прощание колдовским огнём, скрылась в ночи — ушла на далёкий Ханновер.

— Ночуем здесь, а в замок пойдём утром, — решил Роман Григорьевич. — Тётушка Амалия Леопольдовна будет нас бранить, что пропустили ужин, но не можем же мы наносить визиты в таком жалком виде! Прежде надо прийти в себя и переодеться.

Тит Ардалионович молча кивнул — мысль об ужине повергла его в ужас, однако, ненадолго. Уже через полчаса он вдруг вспомнил, что со вчерашнего вечера не держал во рту маковой росинки, а еще полчаса спустя они с Романом Григорьевичем весело исправляли положение, намазывая на тёплый хлеб мягкую розовую колбасу, заедая её вкуснейшей красной капустой из бумажного стаканчика и запивая особенным грабовским^[46] пивом.

— Ах, — умилялся Ивенский, — сто лет так-то не едал! Как в детство вернулся, честно слово…

Собственно, так оно и было: лучшие дни детства Романа Григорьевича прошли именно здесь, в Кленове — папенька пару лет состоял военным агентом^[47] при российском представительстве в Мекленбурге. Жили они тогда скромно, по-холостяцки, повара не держали, только приходящую прислугу, и подобные ужины «на скорую руку» были в их доме нередки.

После трёх лет гарнизонной жизни, после осаждённого Ахтиара^[48] тихий немецкий городок казался сказкой, каких и не бывает на свете. Здесь жили мирно и чисто. Здесь было влажно, пахло дубом и липой. Здесь из парка на площадь перед замком выбегали косули, в озерцах плавали лебеди и утки, в траве ползали жёлтые и розовые в полоску улитки и огромные бурые слизни, по деревьям скакали белки. Дома стояли небольшие, из красного кирпича, и весной в их окошках цвели гиацинты. А мимо домов в любое время года прогуливалась важная дама, водила на поводке трёх пуделей: чёрного, белого и рыжего. Ещё здесь делали мороженое, самое лучшее из всех, что бывает на свете — оно пахло ванилью…

— Тит Ардалионович, если я завтра вдруг отвлекусь и забуду, непременно напомните, что мы должны выбраться в город, съесть мороженого. Я себе не прощу, если вы его не попробуете.

«О! — обрадовался Тит Ардалионович. — Значит, мы задержимся тут хотя бы на день, будет время осмотреться!» Он-то боялся, что Роман Григорьевич, по свойственной ему привычке вечно куда-то спешить, с утра пораньше нанесёт все запланированные визиты и снова запихает его в пыточную камеру под романтическим названием «чудесный вагон»…

Просто он ещё не был знаком с Амалией Леопольдовной фон Крон, иначе сразу догадался бы, что опасения его напрасны. Не смотря на германские корни и германского же супруга, служившего, по странному совпадению, главой мекленбургской полиции, дама эта была скорее русской, чем немкой, и отличало её то широкое русское гостеприимство, что порой оказывается навязчивым. Впрочем, не станем строго судить эту милую даму, ведь Роман Григорьевич приходился ей двоюродным племянником, она не видела его уже почти год, со времени своей последней поездки на родину — разумеется, после столь долгой разлуки об «одном дне» и речи идти не могло! Неделя — самое меньшее, или он ей больше не родственник! (Тут надобно заметить, что обе сестрицы генерала Ивенского — родная и двоюродная — с раннего детства были меж собой чрезвычайно дружны, имели удивительное сходство в и лице, и в манерах — часто говорили и даже думали одинаково; случалось, их принимали за близнецов.)

— Неделя! — так и ахнул Роман Григорьевич. Да за такой срок Отечество успеет рухнуть! А уж Листунов-то на острове Рюген точно зачахнет от безделья и тоски! Два дня и ни часом больше!

Сторговались на трёх, ведь на самом деле он и сам был бы рад задержаться в городке, да не на три дня, не на неделю — на месяц-другой. Но служба есть служба, и долг есть долг — он всегда куда-нибудь зовёт. В частности, ко двору Фридриха Франца Мекленбургского — передать послание от отца.

…После томительной скуки морского путешествия и невыразимых мучений поездки сухопутной, в жизни Тита Ардалионовича, наконец, наступила белая полоса. С самого утра он пребывал в состоянии тихого блаженства. Ему нравилось всё вокруг. Нравилась гостиница с уютными комнатками и опрятными улыбчивыми горничными в клетчатых платьицах и белоснежных передничках. Нравились аккуратные ганзейские домики из красного кирпича, некоторые с оштукатуренными фасадами, некоторые с фахверковыми планками — они были похожи на игрушечные. Нравились каменные мостовые, припорошенные свежим снежком…

Отказавшись от завтрака, чрезвычайно аппетитного на вид (чтобы в последствие не лопнуть, как пояснил Роман Григорьевич), они отправились с ранним визитом к гофмейстерине, баронессе фон Корн (временно отставленной с придворной службы по причине рождения младенца), в собственный дом фон Корнов на Замковой улице.

Путь вышел недолгим: от гостиницы квартал направо, поворот — и взору Тита Ардалионовича открылась широкая, просторная улица, будто нарочно созданная для парадов. Даже дома по обе её стороны были выстроены в ряд с торжественной симметричностью — двухэтажные, под черепичными крышами, почти одинаковые по форме и высоте, кирпичные фасады украшены балкончиками, оплетены голыми, заснеженными побегами дикого винограда.

Титу Ардалионовичу тут было в новинку всё, но кое-что новое для себя обнаружил и «старожил» Ивенский: эффектное здание картонажной фабрики теперь стало городской ратушей, и над входом в неё красовался герб с коронованной бычьей головой, тот самый, что в детстве доставлял Роману Григорьевичу некоторое беспокойство. Если говорить прямо, он его побаивался. Бык в геральдике — символ труда и терпения, но кленовский зверь был слишком уж чёрен, слишком сердит, и бороду имел какую-то неблагонадёжную, перепончатую, как крыло летучей мыши. Он коварно выглядывал грозным глазом из-за второй половины декстера, на которой тоже не было ничего хорошего: странная белая звезда или крест, когтистая птичья лапа, задранная кверху, и красный цветок на колючем стебле — малолетний Ромочка Ивенский был убеждён, что шипы его смертельно ядовиты. В общем, когда на глаза ему попадались предметы, украшенные этим гербом, он старался к ним не прикасаться, торопился проскочить мимо как можно скорее, пока бык не исполнил по отношению к нему свои злые намерения. А Григорий Романович не мог взять в толк, отчего его драгоценный отпрыск, привычный к стрельбе, взрывам и прочим ужасам войны, время от времени шарахается от самых мирных вещей, и подозревал у него нервное расстройство. Ему-то и в голову не могло прийти, что можно бояться такой чепухи; он приставал к сыну с расспросами, но Ромочка в своих страхах категорически не признавался — стыдился. Теперь об этом забавно было вспоминать.

…Достопочтенная Амалия Леопольдовна, будучи свободной от службы, проживала в доме, стоящем почти напротив ратуши.

Дверь отворил усатый швейцар; чрезвычайно важный камердинер в импозантной серой ливрее проводил гостей в господские покои. Тит Ардалионович внутренне приготовился к прохладно-сдержанному немецкому приёму, но вместо этого его ждала душевнейшая семейная сцена со слезами, объятьями и поцелуями — снова он почувствовал себя лишним, как когда-то в доме пальмирского обер-полицмейстера. Но ощущение это было недолгим, и скоро сменилось прямо противоположным — будто в свою семью попал. Добрейшая Амалия Леопольдовна (к слову, настолько похожая на обворожительную Аграфену Романовну, что Удальцев сперва глазам своим не поверил, вообразил на миг, будто сама княгиня Блохинская их каким-то образом опередила и теперь, шутки ради, вышла встречать, одетая в немецкое платье), расцеловав племянника, принялась и за его помощника, потому что русский, а она по русским «смерть, как соскучилась». Супруг же её, господин Фердинанд фон Крон, глава Мекленбургской полиции, дружески жал Титу Ардалионовичу руку и называл «коллегой» — до того было лестно, что уши расцвели маковым цветом.

Ещё приятнее стало, когда к гостям вышли три дочери четы фон Крон, по-германски учтивые, по-русски смешливые. Старшей уже исполнилось шестнадцать лет, была она чрезвычайно мила и смотрела на Тита Ардалионовича благосклонно, так что ему пришлось напомнить себе, что заморской красавицей-баронессой у него нет и не может быть будущего, и вызвать в памяти трепетный образ Екатерины Рюриковны.

Наконец, наступил самый торжественный момент церемонии — знакомство с долгожданным наследником. Няня вынесла его, розового, в голубом бархате и кружевах, дала подержать сперва Роману Григорьевичу (тот сказал «Ой!» и боязливо потрогал младенца пальцем за щёку), а потом и Титу Ардалионовичу, видно, решив, что тоже родня, раз уж сама госпожа его целовала. Ребёнок тоже так решил, и стесняться не стал, пустил лужу. Титу Ардалионовичу попало в рукав, девицы фон Корн вытирали его полотенцем и очень смеялись.

Затем состоялся завтрак, отнюдь не скромный (прав оказался Роман Григорьевич, отказываясь от гостиничной трапезы), и описанный выше спор о трёх днях.

После завтрака, сменив дорожные костюмы на парадные, тщательно отутюженные расторопной прислугой, отправились ко двору — Амалия Леопольдовна вызвалась их проводить, благо, идти было совсем недалеко, дом фон Корна стоял почти у самой замковой площади, украшенной каскадом и немного страной скульптурной композицией с двумя бородатыми старцами, оленем и младенцем — Удальцев не совсем понял, что она изображает. «Должно быть, какая-то аллегория» — догадался он.

Замок, выстроенный на французский манер и облицованный светлым песчаником, Титу Ардалионовичу тоже понравился — величественный снаружи, сияющий великолепием изнутри. Но после печального «знакомства» с его императорским величеством, государем Павлом Ивановичем, персона герцога Мекленбургского вызывала у него беспокойство: всё-таки, родня, мало ли…

К счастью, германский правнук убиенного императора Павла на российского внука не походил ни внешностью, ни манерами. Лицо имел умное и благородное, в разговоре был обходителен и приятен. И не прав оказался Роман Григорьевич утверждая, что герцог его даже не вспомнит. Очень даже вспомнил: «Роман Ивенский? О! Неужели вы есть то милое дитя, что поздней осенью свалилось в холодные воды каскада, вылезло мокрое насквозь, вежливо отрекомендовалось и спросило, нет ли у меня под рукой полотенца? Мы нередко вспоминаем тот забавный случай…» «Так точно, это был я», — смущённо признался Роман Григорьевич, прежде и не подозревавший, какую сомнительную славу о себе оставил. Герцог отечески похлопал его по щеке: «Ах, как вы выросли!», присутствующие дамы заулыбались, аудиенция прошла в обстановке лёгкой и непринуждённой, без дворцового официоза. Его королевское высочество обещало передать генералу Ивенскому ответное послание, в беседе упомянуло ещё несколько общих знакомых, и уж конечно, не обошлось без главного вопроса — о здравии несравненной Prinzessin Blochinska. Дело в том, что несколько лет назад, ещё не будучи вдовой, но уже очень тяготясь супружеством, Аграфена Романовна довольно долго гостила у двоюродной сестры, и визит этот не остался незамеченным при дворе.

…Аудиенция завершилась около двух часов пополудни. Покинув замок, Ивенский с Удальцевым довольно долго бродили по заснеженным тропинками парка и живописным городским улочкам без всякой цели — один вспоминал детство, другой просто любовался картинами чужой жизни, так не похожей на привычную российскую.

Потом был обед в доме фон Корнов, пришедшийся очень некстати. Блуждая по городку, они постоянно натыкались то на булочную, то на кондитерскую, то на бакалейную лавку, и в каждой Тит Ардалионович непременно должен был что-то попробовать: горячую колбаску с горчицей, бисквитный рулет с повидлом, круглую белую булочку, обещанное мороженое — и не упомнишь всего, что было съедено в тот день. За стол садились сытые «как дураки после поминок» — так образно охарактеризовал их состояние Роман Григорьевич. Но тётушка Амалия Леопольдовна выразительно взглянула на своего «изящного» племянника, и тоном, не терпящим возражения, объявила, что уважает лишь тех молодые людей, которые умеют есть много и часто, потому что именно эти они отличаются от барышень.

— Разве? — удивился её супруг, пряча улыбку. — А мне всегда казалось, что совсем другим…

— «Другим», милый мой, отличаются самцы от самочек! — парировала гофмейстерина без малейшего смущения. — А мы говорим о юношах и девушках, это куда более тонкая материя! — что поделаешь, баронесса фон Крон была натурой незаурядной и всегда отличалась парадоксальностью суждений.

Ну, кое-как отобедали.

Зато потом было новое развлечение — семейное.

За окном сгустились ранние зимние сумерки, зажглись газовые фонари, в их подрагивающем свете весело закружились крупные белые хлопья — начался снегопад.

— На ярмарку! — объявила Амалия Леопольдовна, и ответом ей был счастливое девичье повизгивание, показавшееся Титу Ардалионовичу по-немецки сдержанным и деликатным — его многочисленные сёстры в минуты радости визжали гораздо громче.

И снова не пришлось далеко идти — в Кленове всё было рядом. От ратуши свернули налево, и оказались на улице не такой широкой, как Замковая (или, по-здешнему, Шлоссштрассе), но оживлённой, нарядной, ярко освещённой праздничной иллюминацией. Проезжая часть её на время зимних гуляний была отдана пешеходам, а по бокам вытянулись два длинных ряда домиков-прилавков под яркими полосатыми навесами из парусины. И какого там только не было товара! Тит Ардалионович сам не заметил, как в руках его образовалась прехорошенькая плетёная корзиночка с кружевной оторочкой и крышкой (для матушки) и принялась стремительно наполняться всякой всячиной. Нашли в ней своё место и курительная трубка (для папеньки), и несколько маленьких фарфоровых куколок (для сестриц), и деревянные фигурки в виде домиков, деревьев и зверей (для братьев), и завезённый из далёкого Зайффена подсвечник, изображающий бородатого горняка (для себя, очень уж понравился).

— А что? — одобрил Роман Григрьевич, занятый приобретением милых пустяков для своих кленовских кузин. — Я тоже такого хочу!

Но купил почему-то не горняка, а чернолицего мавра-курилку, умевшего по-настоящему пускать дым из длинной трубки, и щелкунчика для орехов с огромными зубами. Потом они вдруг решили поменяться: щелкунчик отошёл к Удальцеву, Ивенскому достался горняк, оба остались весьма довольны таким обменом.

Кроме перечисленных выше вещей и тому подобного товара, на ярмарке продавали много разной еды, но после сытного обеда на неё не хотелось доже смотреть. Единственное, что привлекло внимание Тита Ардалионовича — это крупные тёмно-коричневые шары, насаженные на палочки на манер леденцов и посыпанные цветными шариками, больше всего похожими на крашеное пшено, каковым приверженцы византийской веры украшают праздничные куличи, но состоящими из сахара. Он не сразу понял, что за штука.

— Яблоки, облитые шоколадом,^[49] — пояснил Роман Григорьевич, извлекая кошелёк. — Вы непременно должны попробовать… — Fr"aulein, geben Sie uns bitte zwei… oder nein, fier St"uck!^[50] — по одному на брата ему показалось мало.

— Bitte, meine Herren, — хорошенькая фройляйн в беленьком передничке и крест-накрест перевязанном пуховом платке с очаровательной улыбкой подала покупателям свой товар. Те невольно улыбнулись в ответ, и Гретхен, так звали юную коробейницу, подумалось: ах, ну зачем она не послушала совета сестрицы Матильды, зачем пожалела три марки на пузырёк с приворотным зельем, что предлагала ей вчера заезжая колдунья-финка? Сейчас брызнула бы незаметно на яблочко, и уже завтра один из этих милых молодых господ наверняка стал бы её женихом! Ведь случается же такое в сказках, что бедная девушка выходит замуж за принца. А эти двое, даже если вдруг и не принцы, всё равно, чудо как хороши! Один свежий да румяный, другой романтически-бледный, глаза умные, ресницы длинные, и деньги даёт, не считая — должно быть, из двоих главный… Ах, глупая, глупая Гретхен, упустила ты своё счастье!

Но сделанного не воротишь. «Принцы» ушли своей дорогой, даже не подозревая, какой опасности смогли избежать, а бедная девушка со своим лотком печально побрела в другую сторону, до слёз жалея о несбывшемся.

Яблоко было хрустящим и сочным; позабыв о переполненном желудке, Тит Ардалионович с удовольствием вгрызся в его плотную мякоть.

— О! Вкусно! Только у меня шоколад облетает — жалко, боюсь уронить. Роман Григорьевич, давайте где-нибудь посидим… О! Во-он за тем ларьком есть свободная лавочка!

— Ну вот ещё! Станем рассиживаться по лавочкам, как старые барыни! — скептически прокомментировал Ивенский, и сам же первый на ней устроился, потому что есть на ходу действительно было неудобно.

Они сидели, грызли яблоки, глядели по сторонам. Мимо двигалась чистая, степенная публика, у прилавков шла неторопливая торговля. Да, в Германии ярмарку гуляли совсем не так, как в России: без привычного веселья. Не слышно было ни разудалых выкриков зазывал, ни хмельного пения, ни непременных воплей «Держи вора!». Не дрались пьяные, не канючили «за ради богов» нищие, не трясли своими язвами и струпьями. Не было скользкого столба с петухом, не было цыганок с картами, и даже медведя с кольцом в носу никто не водил, плясать не заставлял. Казалось бы, что это за ярмарка — без медведя? Но Титу Ардалионовичу всё равно нравилось. Он настолько влился в эту неспешно-праздничную атмосферу, что даже думать начал по-немецки: «Oh, was f"ur ein wundersch"oner Аbend!^[51]» — в таком духе.

И родная речь, вдруг долетевшая до его ушей откуда-то сбоку, в первый момент показалась чужеродной и странной. Но уже в следующую секунду до сознания дошло: свои, русские!!! Да, отчего-то так устроены наши соотечественники, что дома друг на друга зачастую и глядеть не желают, но стоит им встретиться на чужбине — обниматься меж собой готовы, даже если прежде и знакомы-то не были. Ну, как же — земляки!

Вот и Тит Ардалионович оживился, завертелся на месте, принялся искать глазами, уж и окликнуть хотел… Но Роман Григорьевич вдруг до боли сжал его плечо, приказал властно и почему-то по-немецки (как потом оказалось, чтобы не привлекать внимания русской речью).

— Ruhe! Schauen Sie sich nicht um! Sitzen und h"oren Sie!^[52]

Удальцев прислушался, как было велено. И такое услышал, что дух захватило!

Разговаривали трое, голоса были совсем молодыми и немного подшофе, беседа сопровождалась характерным сочным чавканьем — яблоки в шоколаде, понял Тит Ардалионович.

…— Ах, господа, теперь бы домой, в Россию! — первый голос, мечтательный. Ну, это обычная история. У русских всегда так — дома клеймят свою родину на чём свет стоит, но едва оказавшись на чужбине, впадают в ностальгию и превращаются в ура-патриотов. Роман Григорьевич дальше и слушать бы не стал (Удальцев эту часть разговора пропустил вовсе). — Вот где ярмарки-то теперь, не чета здешним! А катания, помните? На тройке, да с бубенцами — и-эх! — тут что-то шмякнулось о фонарный столб, видно, ностальгирующий субъект запустил огрызком.

— О-о, Вася, ты от России-то отвыкай! — второй голос, циничный. — Нам в ней недолго жить. И полувека не пройдёт — взорвут её господа нигилисты, к лешей бабушке взорвут! Забыл пророчество о великой смуте? То-то…

«Полвека — недолгий срок? — удивился Роман Григорьевич. — Да это же целая жизнь человеческая… Или они маги?» Обернулся осторожно, стараясь не привлекать внимания… Вот они! Сидят на соседней лавочке трое, в вольных позах (для Германии — в излишне вольных), грызут яблоки. Точно, маги! Студенты. Двое — в форменных плащах Шверинской высшей школы колдовства и магии, третий в партикулярном, но по виду тоже типичный студент: молодой, узкогрудый, сутулый, лицо нервное, очки в проволочной оправе, дешёвое пальто в клетку. И голос противный, высокий — почти фальцет.

— Ха! «Взорвут»! Да я гляжу, вы тут в Европах совсем от жизни отстали, господа-чародеи! Думаете, мы у себя в России сидим, сложа руки, дожидаемся, пока пророчество грянет? Как бы ни так!

Снова циничный, насмешливый голос «шверинца» (смотрит в сторону, лица не видно):

— Не знаю, Серж, как преподают предикторику у вас в Дерпте, но согласно германской школе, которая по праву считается лучшей в Европе, для корректирующего вмешательства в вероятностно-определённый футурум требуется привлечение таких сил, каковые в современных условиях просто не могут быть аккумулированы. Магическое сообщество слишком щедро и бездумно расходует свой энергетический потенциал на транспортные порталы, приворотные зелья, вундервагены и прочие обывательские кунштюки, чтобы…

О чём, бишь, он? Роман Григорьевич напряг память. Футурум, футурум… Да. Футурум — это предикторский термин, обозначающий будущее в широком, историческом смысле. Оно всегда изменчиво, но может быть определённым, в том случае, когда чётко выделяется наиболее вероятный вариант развития событий — тогда его очень легко предсказать, но почти невозможно изменить. А может быть неопределенным, когда степени вероятности реализации того или иного варианта близки меж собой. Вмешаться в такой футурум легко, сделать достоверное предсказание — почти невозможно… Стало быть, судьба России относится к первой категории…

— Ruhe! Schauen Sie nicht! Setzen Sie sich und h"oren! — это завозился Удальцев, пришлось успокаивать. Дальше подслушивали вместе.

— Согласен, Николушка, согласен! — фальцет. — В современных условиях накопить такие силы невозможно. А высвободить накопленные ранее? Древние силы Хаоса — об этом ты не подумал?

— Что? Как? — оба «шверинца» хором, потрясённо.

— Да вот так! Не перевелись на Руси патриоты, господа! Уже возвращён в мир из тысячелетнего посмертия один из носителей Хаоса, тот, кто одним лишь появлением своим неминуемо свернёт Россию с опасного пути, направит ход её истории в совсем иное русло! Не обойдётся, конечно, без потрясений, но лучше пережить любую войну, чем позволить взбесившейся черни уничтожить священную монархию, глумиться над нашим Отечеством! — и — шмяк! — очередной огрызок прицельно точно летит в фонарный столб…

«Основное свойство сил Хаоса — огромный конечный эффект при незначительной величине начального вмешательства, — услужливо подсказала память премудрого Романа Григорьевича скучным голосом профессора Зоннтага. — Примитивной моделью их действия может служить обвал в горах, когда единственный крошечный камешек, неосторожно брошенный со скалы, порождает разрушительную и неукротимую лавину…»

…Первый голос, но в нём уже не ностальгия — смертельный испуг:

— Серж! Да как ты можешь?! Это же ЗАПРЕТНОЕ, это преступление хуже некромантии, хуже чернокнижия! Называется «незаконная реккуренция персонифицированного деструктивного магического явления». И ты об этом вот так спокойно, вслух говоришь?

— Ах, да кто нас здесь может услышать — одни германцы кругом! Какое им дело до нашей России? — вот она, типичная ошибка неопытных конспираторов. У себя на родине будут таиться, от каждой тени шарахаться, на каждый стук вздрагивать, тысячу раз перестраховываться, а вырвутся за кордон, глотнут воздуха свободы — и кажется им, будто все опасности позади, и начинают о таком болтать во всеуслышание, о каком дома даже подумать громко боялись, чтобы мысли никто не почитал. О том, дурачки, забывают, что руки-то у Родины, ох, и дли-и-инные…

— Herr Oberst!^[53] — на нервной почве повысив начальника в ранге, азартно зашептал Удальцев, тоже подзабывший, что не в родном Москов-граде находится, а в чужой стране. — Das sind sie! Verschw"orer! Man muss nehmen!^[54]

— Nein! Nicht jetzt, sp"ater!^[55] — Роман Григорьевич пока не слишком хорошо представлял, как их, заговорщиков, можно «взять».

…— И кого же они воскресили, твои патриоты? Позволь полюбопытствовать, — циничный Николушка старался казаться равнодушным, но голос предательски подрагивал. — Уж не самого ли Бессмертного? — это было сказано с насмешкой, не верил молодой маг в такую возможность. Но собеседник многозначительно молчал. — Что?!! Нет!!! Да вы с ума сошли!

— Это точно! — по-русски прошипел сквозь зубы Роман Григорьевич.

— Ах, да что вы, право, так разволновались? — поняв наконец, что его сообщение у собеседников одобрения не вызывает, принялся убеждать Серж. — Ведь мы не в блаженной Гиперборее живём, и не в княжеской Руси! Наша организация… — ах ты господи, целая организация у них! — внимательно следит за каждым шагом носителя Хаоса. Как только Кощей исполнит свою историческую роль, он будет немедленно ликвидирован, и все отрицательные последствия сведутся к минимуму. Что поделаешь господа, цель иной раз оправдывает средства…

— Не знаю, — заколебался Николушка, — может вы и правы… Но всё равно, это опасно!

— Лес рубят — щепки летят! — пожал плечами заговорщик.

Неожиданно стойким оказался сентиментальный Вася.

— Нет! — убеждено возразил он собеседникам. — Это ужасно! Это ничуть не лучше, чем нигилисты! Серж, да ты сам стал выражаться, как нигилист: «организация», «ликвидировать», «средства», «щепки» — слушать страшно! Не желаю ничего больше знать о ваших тайных делах, давайте говорить о другом! Пива хочу, грабовского! Идёмте пить пиво!

Сразу три огрызка полетели в злополучный столб — один попал, два пролетели мимо цели, упали в снег.

— Уходят! — простонал Удальцев. — Роман Григорьевич, надо что-то делать!

Надо. Но что, что можно сделать в чужой стране, где у тебя нет ровным счётом никаких властных полномочий?

— Ладно, — принял решение Ивенский. — Вы ведите клетчатого, далеко они не уйдут, некуда им из города деваться. А я найду дядюшку Фердинанда, попробую уговорить…

Господина фон Крона долго искать не пришлось — обнаружился под ручку с тётушкой Амалией Леопольдовной у прилавка, где разливали горячий грог.

— Дядюшка Фердинанд! — простонал Роман Григорьевич умоляюще. — Выручайте! Во-он тот человек в клетчатом… видите, пиво пьёт? Он опаснейший заговорщик, злоумышляющий против России! Его непременно надо задержать!

— Ах ты, негодник! — тут же возмутилась, точнее, сделала вид, что возмутилась баронесса фон Крон. — Стало быть, ты явился в Кленов не с роднёй повидаться, а заговорщиков своих ловить? Так?

— Да нет же! Он нам попался совершенно случайно! И сейчас уйдёт! Дядюшка! Помогите, как коллега коллеге! Умоляю!

Красивое лицо фон Крона сделалось озабоченным, он нервно закрутил пальцем ус. Душа его страдала от неразрешимого противоречия: с одной стороны, страсть как хотелось помочь любимому родственнику дорогой супруги и покарать заговорщика, с другой — порядок есть порядок.

— Милый мой, да что же я могу сделать? У меня нет ни малейшего основания задерживать этого человека, ведь перед законом нашей страной он совершенно чист! Что скажет его королевское высочество, если полиция начнёт хватать невиновных на ярмарках?

— Его королевское высочество, Фридрих Франц Мекленбургский является генералом русской армии! Он одобрит ваши действия! — парировал Ивенский, чувствуя, что дядюшка уже готов сдаться.

— Всё равно. Мне нужен предлог для задержания, пусть даже самый малый. Иначе нельзя!

— Он кидал яблочные огрызки в фонарный столб! — заявил Роман Григорьевич. — Лично мне было бы неприятно, если бы в моей стране иностранцы стали так небрежно обращаться с мусором! Налицо явное нарушение общественного порядка!.. Ах, уходит, уходит!

— Не уйдёт! — просиял дядюшка Фердинанд, и взмахнул рукой.

Тотчас будто из-под земли возникли двое городовых с саблями, в синих мундирах с золотыми пуговицами и красными обшлагами, в черных шлемах с золотым орлом и чем-то вроде пики на макушке — великолепные до невозможности.

Один короткий приказ — и нарушитель общественного порядка схвачен, скручен и водворён в участок, или как тут у них в неметчине называется место, куда водворяют злоумышленников.

— Взяли, взяли! — прискакал радостный Удальцев. — Идёмте допрашивать?

— Не стоит спешить, — остановил его порыв господин фон Крон. — Пусть посидит в камере до утра, подумает о жизни. Известно ли вам, что томительное, многочасовое ожидание допроса порой развязывает языки не хуже самой изощрённой пытки? Завтра вы его допросите, и если он сознается в своём преступлении — сможете через российского консула обратиться с прошением о выдаче заговорщика вашим властям. Если будет упорствовать, либо его вина вдруг не подтвердится — что ж, ночь под арестом будет хорошим уроком нарушителю общественного порядка.

— Разве? — усомнился Тит Ардалионович. — Мне кажется, он просто ляжет и будет спокойно спать.

— О, — рассмеялся фон Крон чуть снисходительно, — уж поверьте, дитя моё: впервые оказавшись под арестом, люди, как правило, очень редко «спокойно спят»!

Дядюшка Фердинанд оказался прав. Наутро вид у заговорщика Сержа был самый плачевный: лицо бледное, глаза обведены чёрными кругами, костюм измят до безобразия — видно, что в нём всю ночь ворочались с боку набок. Но окончательно пасть духом он не успел: держался вызывающе, прямо с порога взвинчено закричал по-немецки:

— Господа! Я решительно не понимаю, на каком основании был арестован! Что за произвол? Я российский подданный, я стану жаловаться в консульство! Вы ответите за самоуправство и оскорбление Российской империи!

Роман Григорьевич выслушал сию гневную тираду со скучающе-равнодушным выражением, у него даже глаза сделались какие-то особенные, чужие, будто остекленели — Удальцеву и то стало жутковато. А выслушав, обронил холодно:

— Имя, фамилия, род занятий?

— Что? — звук родной речи заставил Сержа вздрогнуть.

— Назовите себя, — терпеливо пояснил Роман Григорьевич, небрежно помахивая бумагой, изъятой у задержанного накануне. — Таисьев Сергей Викентьевич, русский, мещанин, неженатый, студент оккультного факультета Дерптского университета, шестой семестр, — это ваши подлинные данные?

— А что, у вас есть основания сомневаться? — возмущённо осведомился тот.

— Таков порядок допроса, — Ивенский продолжал хранить иезуитское спокойствие. — Вы должны лично подтвердить, верны ли эти данные.

— На все сто процентов! На двести! Что дальше?

— А дальше вы подробно и обстоятельно изложите всё, что вам известно о заговоре.

— Что за бред?! — взвился Таисьев, то ли в самом деле не понимая, то ли искусно притворяясь. — Какой ещё заговор?! Я российский подданный, я всего три дня назад прибыл в вашу страну, в гости к друзьям. Я ни малейшего представления не имею о ваших заговорах и прочих внутренних делах, господа полицейские!

Роман Григорьевич сочувственно вздохнул.

— Ах, господин Таисьев, господин Таисьев! Боюсь, вы несколько неверно оценили ситуацию. Видите ли, мы с моим помощником, — он кивнул на Удальцева, — отнюдь не являемся служащими германской полиции, и в заговоре против Германского Союза вас никто не подозревает. Речь идёт о нарушении законов Российской империи.

— Так вы… вы русские, что ли? — до него, наконец, начало что-то доходить.

— Именно. Агент Ивенский, агент Удальцев, Особая канцелярия, — Роман Григорьевич не счёл нужным скрывать имена. — Ведём следствие по делу о незаконной реккуренции персонифицированного деструктивного магического явления, именуемого «Кощеем Бессмертным», и о последствиях, вызванных оной.

«Надо же — запомнил!» — восхитился про себя Тит Ардалионович, для него, не слишком-то искушённого в магических науках, эта фраза была полнейшей абракадаброй — латинские корни угадывал, и не более того.

Зато арестант теперь понял всё. Лицо его из бледного стало совсем зелёным, он сорвался с места, отскочил к дверям, воздел к потолку руки с угрожающе растопыренными пальцами… Боевая стойка атакующего мага, понял Роман Григорьевич. Сейчас начнёт молнии метать, идиот. В замкнутом-то помещении! Ох, бедный дядюшка Фердинанд, не вышло бы вашему ведомству материального ущерба, в придачу к трём закопченным трупиками подданных Российской империи!

— Что же это вы так растопырились, Сергей Викентьевич? — стараясь сохранять самообладание, осведомился он. — Право, очень неумно выглядит!

— Я маг! — почти не слушая, взвизгнул юноша. — Я вас уничтожу, ищейки проклятые!

— А я — ведьмак, — возразил Роман Григорьевич. — На таких как я вообще управы нет. Так что прекратите вашу истерическую эскападу, господин Таисьев, она вам не к лицу. К тому же, вы только усугубляете своё положение, и без того сложное. Извольте сесть на место, и продолжим разговор. В противном случае, безутешным родным придётся хоронить ваше дочерна обгорелое тело в закрытом гробу.

Честно говоря, Ивенский сам не ожидал, что его слова окажутся такими действенными, просто не хотелось напоследок потерять лицо, выказать вполне обоснованный испуг. К счастью, упоминание о безутешных родных и закрытом гробе привели молодого мага в чувство. На самом деле он вовсе не принадлежал к породе идейных фанатиков и не имел ни малейшего намерения помирать во цвете лет ради счастья грядущих поколений, просто не выдержали слабые нервы. Но аффект прошёл, и бедный Серж, бессильно уронив руки, упал на скамью, спрятал лицо в ладонях, судорожно, как ребёнок разрыдался. Роман Григорьевич некоторое время наблюдал эту драматическую сцену, утомлённо потирая переносицу, потом приказал скучающим голосом:

— Удальцев, подайте ему воды, что ли! Какая удивительная несдержанность! Перед германцами стыдно, честное слово! Что они подумают о нашем молодом поколении?

— Пусть думают, что хотят! — всхлипнул Серж сердито, он мало помалу успокаивался. — И не надо мне вашей воды! — он отпихнул стакан. — Сами пейте! С… сатрапы!

— Вот те раз! — удивлённо поднял брови Ивенский. — Что же это вы, Сергей Викнетьевич, будучи истинным патриотом земли русской, приверженцем священной монархии, бранитесь как форменный нигилист? Не зря вас вчера в том приятели упрекали! — «Даёт понять, насколько хорошо мы осведомлены о содержании вчерашней беседы» — догадался Удальцев.

— Что-о?! — снова взвился заговорщик. — Так это они меня предали, Ионы?… Нет, Иуды! — да, в византийской вере юный маг разбирался плоховато.

— Да когда бы они успели-то? — резонно возразил Ивенский. — Вспомните, вы же вместе были в момент задержания, пили пиво. А перед этим откровенничали на скамейке… Вот вам, Тит Ардалионович, ярчайшая иллюстрация идиомы «валить с больной головы на здоровую». Сперва сами болтают лишнее, потом готовы обвинить в своих неурядицах ни в чём не повинных друзей!.. «Одни германцы кругом» — разве это не ваши собственные слова, господин Таисьев? То-то же! В общем, довольно запираться, это совершенно бессмысленно, когда имеешь дело с Особой канцелярией. Большую часть сведений вы нам любезно предоставили ещё вчера. Сегодня от вас требуется лишь уточнить детали. Вы готовы облегчить душу пред законом?

Он был готов. Ненадолго хватило выдержки и стойкости юному дерптскому патриоту.

… По большому счёту, никакой он оказался не заговорщик, так, мелкая сошка, «подай-принеси» — зато красиво именуемый «адептом». Всё его личное участие в преступном деянии сводилось к тому, что с удовольствием посещал собрания тайного магического кружка, где о судьбах Отечества говорилось много, красиво, но не по существу, а однажды исполнил маленькое (хотя, ему-то мнилось, что очень важное) поручение дерптского архонта^[56] — прочёл ведьмочкам-курсисткам лекцию о страшном Пророчестве, да так прочувствованно и эмоционально, что многие барышни плакали. Других грехов за Сергеем Викентьевичем Таисьевым, русским, мещанином, холостым, студентом Дерптского университета не числилось, и почти ничего полезного, кроме того, что уже было сказано вчера, сообщить не мог.

Нет, сам то он был уверен, что выдаёт ценнейшие, секретнейшие сведения! К примеру, рассказал о том, что «ветви» организации, возглавляемые упомянутыми архонтами, имеются во всех университетских городах, центр же — какое откровение! — расположен в столице, и главой его является архат^[57] («Французское с нижегородским!» — поморщился Роман Григорьевич). Имени архата никто не знает, подлинного лица его никто не видел, с последователями своими он сносится посредством магического кристалла, неузнаваемо искажающего голос и внешность, либо, при личных встречах, применяем магическую маскировку. Кроме архата, есть ещё трое патраторов^[58] — имеются в виду те великие герои, что, рискуя жизнью, произвели обряд реккуренции (возвращения). Их персоны тоже чрезвычайно засекречены, но, по слухам, одним из патраторов была барышня.

Зато своего, дерптского архонта господин Таисьев прекрасно знал лично — назвал имя, фамилию, конспиративное прозвище, место сбора кружка и пароль на январь-месяц. Можно подумать, теперь, когда носитель Хаоса обрёл свободу, это имело какое-то значение!

— Не возьму в толк, к чему было затевать всю эту рискованную детскую игру в заговорщиков, если для достижения конечной цели достаточно было четырёх человек — главаря и трёх исполнителей? — вслух задался вопросом Роман Григорьевич.

Бледные щёки студента вспыхнули.

— Да как вы не понимаете! — начал было он… и умолк на полуслове, не зная, что сказать.

— Ладно, — небрежно отмахнулся Ивенский, — с этим разберёмся позднее. Гораздо важнее другое. Вы обмолвились, что ваша организация собирается ликвидировать Бессмертного, когда тот исполнит свою историческую роль. А в какой именно момент вы сочтёте её исполненной? И кто будет заниматься «ликвидацией»? Для этого тоже выделены свои… как вы их там именуете? Я не силён в латыни… — силён, силён он был в латыни, просто пренебрежение своё таким образом демонстрировал. Уж очень отдавал дешёвой театральщиной весь этот студенческий заговор.

— Патраторы, — подсказал Тит Ардалионович, нарочно постаравшийся запомнить незнакомое слово.

— Господа, — студент смерил чиновников снисходительным взглядом, — право, я был лучшего мнения о вашем ведомстве, мне казалось, там должны служить образованные люди! Неужели вы совсем незнакомы с теоретической магией и мировой историей? Когда в сферу Упорядоченного проникает персонифицированный элемент Хаоса, немедленно включаются спонтанные механизмы его отторжения, иначе всё мироздание давно рухнуло бы. Рано или поздно на исторической сцене появляется персонифицированный элемент Упорядоченного и нейтрализует носителя Хаоса. В нашем конкретном случае это герой по имени Иван, иногда один, иногда, если собственного потенциала не хватает, то с помощником…

— Серым волком, — уточнил Ивенский.

— С волком, с Булатом-молодцом, с конём Сивкой-Буркой — какая разница?

— Весьма существенная, — возразил Роман Григорьевич, как показалось Удальцеву, уязвлённо. — Значит, насколько я понял, положение вещей таково. Вы напускаете на Русь Бессмертного, тот делает своё чёрное дело, а дальше остаётся только ждать, когда элемент по имени Иван его нейтрализует. Верно?

— Разумеется, нет! — возмутился Серж. — Всё совершенно иначе! Мы выпускаем в мир Бессмертного, ослабленного тысячелетним посмертием, позволяем ему совершить несколько незначительных магических действий — для изменения Футурума этого вполне достаточно — и, не дожидаясь, пока он восстановит силы, уничтожаем его посредством специально выделенного Ивана… Не исключено, что это уже произошло, или происходит в данную минуту. Так что ничего рокового, господа, напрасно вы…

— Что?! — Роман Григорьевич ушам своим не верил. — Убийство двух ведущих магов, обустройство на землях Саратовской губернии логова в виде чёрной горы, похищение всех столичных запасов столетней земли и её императорского высочества, великой княжны Елены Павловны в придачу — это для вас «незначительные магические действия»?!

Реакция Сержа была неожиданной — он рассмеялся.

— Да вы о чём? Какие убийства, какие похищения? Этого никто никогда не допустил бы! Наш план…

Роман Григорьевич его больше не слушал, заговорил сам с собой:

— Одно из двух. Либо ваш план полетел к лешей бабушке, либо это был не ваш план…

— Может, их Иван оказался неподходящим? Может, наш лучше? — ввернул слово Тит Ардалионович, ему надоела роль статиста.

Но Ивенский ему не ответил, не успел. Некому стало отвечать — исчез и Удальцев, и допросный кабинет, и даже он сам, будто в невидимку превратился. Из присутствовавших остался только Серж, но и тот странным образом переменился: из юного рыжеватого студентика превратился в человека средних лет с седыми патлатыми волосами и бородкой клинышком. Двубортный костюм его был безобразно истерзан, котелок и тросточка (или магический жезл?) валялись в грязи, запястья стягивал за спиной кусок телеграфного провода, под глазом чернел жуткий кровоподтёк. Несчастный еле стоял на подгибающихся ногах, с боков его подпирали, чтобы не упал, двое моряков в форме балтийского флота, третий, с надписью «Фортуна» на бескозырке, что-то беззвучно спрашивал, и, не дожидаясь ответов, умело бил в живот затейливо татуированным кулаком. А на заднем плане этой невероятной картины, на фоне сумеречного неба весело полыхало, сыпало искрами какое-то небогатое присутственное здание в два этажа…

Пока он глазел на пожарище и пытался сообразить, что за наваждение с ним приключилось, морякам надоело возиться со своей жертвой. Главный, тот, который бил, дёрнул рукой, отдал беззвучный приказ. Пожилой Серж перекосил рот в беззвучном крике, моряки повалили его, уцепили за руки, за ноги, проволокли по грязи тощим задом, раскачали — и-эх — прямо в пламя! Целый сноп искр взвился до небес…

И всё пропало. Точнее, вернулось в прежнее состояние: ландшафт с пожарищем сменился скучным интерьером допросной, Таисьев ожил и помолодел, сам Роман Григорьевич обрёл плоть, а перед носом его образовался испуганный Удальцев со стаканом в руке и взмолился жалобно:

— Роман Григорьевич, вот, выпейте водички!

Водичка было тепловатой, невкусной. Ивенский машинально хлебнул, и понял, что пить ему нисколько не хочется. Он отстранил руку с посудиной:

— Спасибо, достаточно!

В ответ Тит Ардалионович просиял так, будто получил долгожданный подарок.

— Ох! Вы меня услышали! — выдохнул он с облегчением.

— Ну, конечно, услышал, я же не глухой, — заверил Роман Григорьевич. — А что, разве не должен был?

— Должны, конечно! — нервно зачастил Удальцев. — Но сначала ведь не слышали! Я вас звал, и за плечо тряс, а вы застыли как неживой, и всё смотрели на этого, — он пренебрежительным кивком головы указал в сторону притихшего Сержа, — смотрели и молчали. Я заглянул вам в лицо, а у вас в глазах огонь…

— Какой огонь? — он ничего не понимал.

— Настоящий! Как будто вы видели огонь, и он у вас в глазах отражался красным! — в тоне Удальцева появились обвиняющие нотки. — Знаете как жутко? Не делайте так больше, пожалуйста!

— П… постараюсь, — обещал Ивенский не очень уверенно. — Но боюсь, это от меня не зависит. Похоже, со мной случилось то, что принято называть «видением».

Ну, эта новость на Тита Ардалионовича большого впечатления не произвела. Уж если его многогранный начальник способен обернуться волком, то почему бы ему и видение не узреть?

Зато неожиданно оживился, подал голос Таисьев:

— Вот как? Интересно, интересно! И что же вы увидели, позвольте осведомиться?

— Вам лучше не знать, — очень серьёзно ответил Ивенский. — Даже не спрашивайте.

Но тот, как на грех, прицепился:

— Нет, отчего же? Это не праздное любопытство, я как раз изучаю область видений. После той неоценимой услуги, что я оказал вашему ведомству, могли бы, кажется, и вы пойти мне навстречу!

Ха! Услугу он оказал — раскололся на допросе, как сопливый мальчишка, сдал своих сподвижников с потрохами! Заслуга какая, скажите пожалуйста!

Несколько секунд в душе Романа Гриорьевича боролись два человека — хороший и плохой. Победил последний.

— Что ж, воля ваша, — равнодушно повёл плечами чиновник. — Минуту назад я отчётливо и ясно видел, как трое моряков балтийского флота сожгли вас в пламени пожара, перед тем основательно избив. Я удовлетворил ваш профессиональный интерес? Тогда вернёмся к делу. Собственно, говорить нам с вами больше не о чем, и держать под арестом мы вас не станем… — тут лицо Тита Ардалионовича разочарованно вытянулось, — однако, хочу дать совет. Ради собственной безопасности постарайтесь никому не рассказывать о нашей с вами встрече. Вряд ли ваши единомышленники сохранят к вам доброе отношение, узнав, какую неоценимую помощь вы оказали Особой канцелярии… Впрочем, дело ваше, никаких клятв или расписок мы с вас не потребуем.

В ответ окончательно перепуганный Серж истово закивал.

— Я понимаю, понимаю, я буду молчать… Но Василий и Николай… Они же видели, как меня увели… А у нас немало общих знакомых…

— Скажете, будто городовой заметил, как вы швыряетесь огрызками, и задержал за нарушение общественного порядка. Штраф вы платить отказались, поэтому просидели в камере всю ночь. Ясно? Можете идти… Удальцев, передайте, пусть господина Таисьева проводят к выходу.

— Пшли! — Тит Ардалионович недовольно дёрнул Сержа за рукав. Тот послушно шагнул к выходу, но вдруг обернулся, подскочил к столу, взмолился в отчаянии:

— Господин ведьмак! Умоляю, скажите, иначе я не смогу дальше жить! Ваше видение — оно скоро исполнится? — в его глазах стояли слёзы, угол рта судорожно подёргивался. «Куда с такими нервами в заговорщики лезть?» — брезгливо подумал Удальцев.

Роман Григорьевич поднял на него холодные глаза. Пламени в них больше не было только скука и серость.

— Нет, не скоро. Думаю, лет через пятьдесят, когда взбесившаяся чернь начнёт уничтожать священную монархию.

— А-а-ах! — у Таисьева вырвался вздох облегчения, подвижное лицо мгновенно просветлело. — Тогда ваше видение не сбудется! Футурум будет изменён! — выкрикнул он едва ли не злорадно.

С тем и ушёл, гордо расправив плечи, задрав остренький носик к потолку — ни дать ни взять, герой-победитель, вырвавшийся из застенков!

— Нет, ну вот зачем вы его отпустили, а? — Тит Ардалионович больше не мог сдерживать досаду, и как всегда, в порыве чувств, позабыл о всякой субординации. И как всегда, Ивенскому было лень подчинённого осадить.

— Да зачем он нам нужен, это жалкий человечек? — вяло отмахнулся он. — Больше выйдет возни с выдачей и репатриацией, чем пользы. Пусть себе гуляет, пока может… Знаете, Удальцев, из всего, что сегодня произошло, мы должны извлечь один важный урок.

— Да? — тот мгновенно собрался, приготовился внимать мудрым словам начальства, все обиды позабыв, — хороший работник, толковый. — Какой же, ваше высокоблагородие?

Он ожидал, что речь пойдёт о явлениях интригующих и захватывающих воображение: о странном, кажущемся бессмысленным заговоре, о противостоянии Хаоса и Упорядоченного и об их личном участии в этом противостоянии… Но Ивенский заговорил о другом.

— Руки подозреваемого мага во время допроса должны быть надёжно связаны за спиной. Наручниками, верёвкой, телеграфным проводом — чем угодно! Нужно ввести такое правило и неукоснительно его соблюдать.

— Так точно, — почтительно, но без особого энтузиазма согласился Тит Ардалионович, его мысли были заняты вещами куда более увлекательными, нежели процедура допроса магов. Он так и не понял, что едва не погиб этим утром, и Роман Григорьевич не стал ему объяснять. Не потому, что постыдился признаться в собственной беспечности и неосторожности, просто зачем напрасно волновать человека, если всё обошлось?

…А в Кленове они так и не высидели обещанные три дня, потому что детство детством, а долг долгом. Не каждый день обычным московградским чиновникам приходится осознавать себя персонифицированными элементами Упорядоченного. Сославшись на новые обстоятельства, Роман Григорьевич нежно распрощался с роднёй, и вечером того же дня они с Титом Ардалионовичем отбыли в Штральзунд удачно подвернувшимся вундервагеном. Переезд предстоял серьёзный — чуть не вдвое дольше, чем до Ростока. Но за жизнь свою они больше не тревожились. Оказалось, что к проездному билету на «чудесный вагончик», если берёшь его заблаговременно в кассе, а не в последнюю секунду у кондуктора, прилагаются не менее чудесные лимонные пастилки — одной штуки было достаточно, чтобы в течение двух часов не испытывать ни малейшего неудобства от езды.