XVI

Мы вышли из лесу, и нам открылась еще одна пустошь, но идти по ней было уже не так тоскливо, как по первой. Усталости я не чувствовала, туча не пролилась здесь дождем, ноги не увязали в грязи. Наконец-то мы преисполнились уверенности в том, что на огромном, широко раскинувшемся пространстве мы совершенно одни. Сверкающее звездами бескрайнее небо нависло над этой землей, чьи плодотворные участки лежали целиной, потому что некому было их возделать. Всех мужчин забрали в армию, и крестьяне обрабатывали только поля по соседству со своими жилищами. Республика призывала: «Обратим все наши помыслы к войне! Пусть юноши дерутся на поле брани, женщины ткут холст и шьют солдатские мундиры, дети со стариками щиплют корпию для раненых или плетут венки для победителей». А Дантон к этому добавил: «Пусть все забросят свои повседневные дела!» Хорошо было Дантону обращаться с такими словами к парижанам — городские власти кормили тамошнюю бедноту и даже платили деньги всякому, кто присутствовал на заседаниях парижских секций. Но крестьяне! Как могли они забросить свои дела, когда это означало, что земля окажется в запустении, скот перемрет, дети будут сидеть без хлеба! Вот чего горожане не понимали, вот почему наивно удивлялись унынию и озлобленности деревенского люда.

Это всеобщее несчастье помогло бегству Эмильена. Поля стояли невспаханные. Дрок и папоротник так разрослись на приволье, что их заросли давали ночлег не менее надежный, чем неприступная крепость: Вокруг нас слышались только голоса куропаток, скликающих свои выводки, да порой какие-то ночные птицы тихо и жалобно звали друг друга. А эти жалкие деревья, немногочисленные и чахлые! Там и сям показывали они нам свои обрубленные, круглые макушки — точь-в-точь тайные соглядатаи! Но у нас был слишком наметанный глаз, чтобы мы поддались обману.

Наконец-то мы могли разговаривать, не боясь, что нас подслушают, не прерывать беседу из опасности переломать ноги или сбиться в пути. Теперь я точно знала, что мы идем в правильном направлении.

Я спросила Эмильена, как так получилось, что хотя я бежала за ним следом, он нашел меня в стороне от большой дороги. И он объяснил следующее: господин Костежу, считая, что на почтовой станции «Кротовник» чересчур много любопытных глаз, высадил его чуть раньше. Воспользовавшись тем, что гроза напугала его маленькую свиту, он велел Эмильену спрятаться в канаве и лежать там до тех пор, пока я не приду за ним, — меня же он рассчитывал предупредить на месте нашей встречи. Ни кучер, ни всадники не заметили исчезновения Эмильена, и он надеялся, что спохватятся они только под утро. Сначала он лежал в канаве без движения, потом услышал мои шаги и голос, так как я громко и горестно причитала, сама того не замечая. Из-за тревоги, безумного бега и грозы я, конечно, немного была не в себе и беспрестанно повторяла: «Господи… Господи… Неужели и ты против нас?»

Эмильен, не смея меня окликнуть по имени, кинулся за мной вдогонку, но настиг уже в ту минуту, когда, повергнутая молнией наземь, я лежала поперек дороги. Он поднял меня на руки, а я все продолжала выкрикивать: «Господи… Господи… Значит, ты тоже против нас?» Он обрадовался, что я жива, и в то же время испугался, не повредилась ли в уме и не ослепла ли, так как идти я не могла и не понимала, что со мной.

— Бедняжка ты моя Нанон! — сказал Эмильен. — Как я напугался! Я даже пожалел, что не остался в тюрьме, и проклял себя за то, что согласился на побег, который обошелся тебе так дорого! Скажи мне теперь, где Дюмон и почему я нашел тебя одну на дороге? Может, он нас где-нибудь дожидается?

Я с большой неохотой рассказала Эмильену о том, что произошло, и лицо его омрачилось беспокойством.

— Что же станется с нашим бедным другом? — воскликнул он. — Ведь, проснувшись, Дюмон кинется нас искать, начнет расспрашивать, чего доброго, в «Кротовнике», вызовет подозрения, скомпрометирует себя и угодит в лапы жандармов…

— Не бойтесь, — успокаивала я Эмильена, — Дюмон очень осторожен, а протрезвев, он станет осторожным вдвойне. Он не любит вспоминать о своем пороке и не болтлив даже с друзьями. Дюмон решит, что мы отправились в Креван, где им приготовлено для нас жилище. Там он с нами и встретится.

— В Креван? — воскликнул Эмильен. — Мы должны укрыться в Креване?

— Да, все меры предосторожности приняты, и дорога мне хорошо известна. Дюмон мне все объяснил, а потом я проверила наш путь по карте.

— Да ты знаешь, кто сидит мэром в Креване? Тот самый Мийар, который донес на несчастных братьев Бигю, моих товарищей по камере!

Слова Эмильена так испугали меня, что я чуть было не отказалась от уже приготовленного нам убежища, но, посовещавшись, мы решили все-таки идти в Креван. Этот Мийар, решили мы, был или негодяй, решивший отомстить своим врагам, или честный, но глупый патриот, не понимавший, что отправляет этих несчастных на гильотину. Если правильна первая догадка, то нас он преследовать не станет, потому что мы ему чужие; если же верна вторая, то наверняка он раскаялся и больше ничего такого не совершит. И потом, он мог быть в отъезде, мог заболеть. Стало быть, нам следовало обойти стороной городок, и если домишко, снятый Дюмоном, покажется нам недостаточно безопасным приютом, искать еще более глухой уголок.

Но где и когда мы встретимся с Дюмоном?

Мы решили подождать его день на высоком холме среди кустарника, откуда мы, скрытые от глаз, видели всю окрестность и всех, кто шел.

Усталость свалила меня, я уснула крепким сном и пробудилась лишь с первыми лучами солнца, ударившими мне в глаза. Я поднялась, огляделась по сторонам. Эмильена нигде не было. Рядом пасся осел, ночью его вьючное седло и поклажа послужили мне постелью.

Я страшно испугалась.

«Он наверняка пошел искать Дюмона, — решила я, — и теперь его арестуют».

Я проглядела все глаза, но так никого и не выглядела. Тогда, не понимая, что и зачем делаю, я стала вьючить нашего осла, потом опять стала всматриваться в даль, пока наконец на вчерашнем проселке не заметила две крошечные мужские фигурки. Как я волновалась, пока они не приблизились и я не узнала Эмильена, который вел нашего бедного Дюмона, еще не вполне оправившегося от хмеля.

Не мешкая ни минуты, мы снова пустились в путь. Дюмон молчал, и Эмильен подал мне знак, как бы говоря: «Оставь его, пускай приходит в себя!» В указаниях Дюмона мы не нуждались и шли прямиком, не задерживаясь на перепутьях и развилках. Помимо того, что я досконально изучила местность по карте, мы, жители провинции Марш, обладаем редкой способностью находить, словно каким-то нюхом, самый краткий путь к цели. Еще недавно наши мастеровые целыми толпами находили таким образом дорогу в Париж и другие большие города, где артелями нанимались в каменщики. До того, как проложили железные дороги, эти мастеровые, кучками или поодиночке, встречались повсеместно, и так как шли они обычно прямо по хлебам, крестьяне на них очень жаловались.

Во времена Террора они остерегались кочевать с места на место, и встреча с ними посреди этой пустоши нам не угрожала. Сперва мы шли вниз по течению речки под названием Гурдон, которая текла на дне небольшого ущелья, где по склонам лепились мельницы и крестьянские жилища, потом возле Вильморского леса перебрались вброд через Бордесуль, миновали дорогу на Эгюранд, взяли влево и, отмахав за день около восьми лье и обойдя стороной Креван, очутились наконец в той глуши, куда так стремились.

Лучше места трудно было сыскать. Перед нами возник настоящий оазис из камня и зелени, таинственный лабиринт, предлагавший верное убежище на каждом шагу. Большие круглые валуны выпирали из земли или громоздились друг на друга, словно скатились с горы; там и сям пролегали дорожки, все в колдобинах и глубоких рытвинах, по которым с трудом проехала бы и самая легкая повозка, а за ними глухие, вовсе непроходимые тропки, которые терялись в поисках, прорезанных ручьями, пропитанных влагой и не зыбучих. И куда ни глянь, всюду зелень. На всех холмах огромные каштаны, в низинах густые заросли кустарника, дикие груши, усыпанные плодами, жимолость в цвету, терновник и можжевельник, толстоствольные, как деревья, с раскидистыми корнями, которые нависали, словно мосты, над несчастными осыпями либо извивались, подобно чудовищным змеям.

— Почему бы всем гонимым нынче французам не спрятаться в таких диких местах? — спрашивал меня Эмильен. — Ведь в городах шагу нельзя ступить, чтобы не попасться, а тут под самым носом властей есть отличные убежища. Сколько тысяч жандармов понадобилось бы, чтобы изловить беглеца в этой глуши!

Дюмон, видя, что мы довольны нашим новым приютом, весьма приободрился.

— Скудость здесь во всем, — сказал он. — Кто привык к сытой жизни, проживет тут от силы неделю. Да и вам, хоть вы не избалованы и привыкли к нужде, тоже придется не сладко, особенно, если случится тут зазимовать. Постараемся, конечно, перебиться. Это бывшим богачам невмоготу жить на дне лога, где не с кем даже словом перемолвиться. Они тут сходят с ума и с охотой отдаются на милость властей.

Дюмон говорил правду. В ту пору многие предпочитали идти на верную смерть, чем непрерывно мучиться и страдать от нужды, — взять хотя бы того несчастного священника, который на наших глазах бесстрашно пошел на казнь, потому что ему надоело прятаться.

Что касается нас, то мы, счастливые тем, что снова вместе, полные молодых сил, гордые совершенным побегом, привыкшие довольствоваться малым и любившие леса и скалы, — мы думали, что попали в рай, и если бы могли забыть о бедах наших соотечественников и опасностях, которым они подвергались, этот глухой уголок и в самом деле стал бы для нас раем.

Отделившись от своих спутников, я завернула по пути в деревеньку и купила там немного оливкового масла, соли, хлеба, кой-какую кухонную утварь и нехитрую посуду. Хотя в еде мы были весьма неприхотливы, за ужином мы лакомились весьма изысканными кушаньями. Здешние каштановые рощи изобиловали белыми грибами, а во мху под кустами попадались свежие, чистенькие, янтарно-желтые опенки. У нас в провинции жители знали толк в грибах, а беррийцы по темноте своей пренебрегали этой вкусной пищей и с давних времен не собирали грибов. Даже сегодня они плохо их различают и, бывает, иной раз отравляются. Мы же набирали полные корзины опенок, и никому не было дела, куда это деваются грибы. В те времена массовые рекрутские наборы поглощали все мужское население, и земля в этой глуши оставалась необработанной и безлюдной. Конечно, кое-кто купил землю у государства, пример тому господин Костежу, но приезжали новые хозяева лишь на сбор каштанов — благо в течение года эти плодоносные деревья не нуждались в уходе.

Пройдя еще изрядный кусок, мы добрались наконец до того места, которое Дюмон облюбовал для нашего жилья. Сперва мы миновали небольшую речку, которая струилась меж гранитных валунов, круглых, как хлебный каравай, и огромных, как крестьянский дом. Мостика через нее не было, — приходилось прыгать с одной каменной глыбы на другую. Затем, поднявшись на крутой холмик, мы оказались в чудесном саду, созданном самой природой, среди мягкой травы, цветов и кустарника. Испокон веков в этом уголке люди добывали гранит для областей, где не хватало строительного камня. Буйная зелень разрослась на земле, взрыхленной камнеломами и унавоженной ломовыми лошадьми, но никто уже не строил церквей и замков, и добывание гранита стало делом неприбыльным, да и перевозки стоили слишком дорого; кроме того, здесь, как и везде, не хватало рабочих рук. Последний камнелом покинул это место на глазах у Дюмона — он-то и сдал ему свое жилище за десять франков в год.

— Дом, конечно, неказистый, — говорил нам Дюмон, пока мы взбирались по крутой горной тропке, затененной высокими деревьями, — но все еще крепкий, довольно просторный и, главное, стоит на отшибе. Мы его обживем, да и земельным участком воспользуемся — я взял его в аренду за двадцать франков. Можем в случае чего кой-какие пристройки сделать из здешнего камня.

Наше жилище и в самом деле было временным убежищем каменотесов, но стены его, сложенные из скалистых глыб, гладких с внутренней стороны дома и плотно подогнанных друг к другу, выдержали бы любую осаду. Кровлей служила огромная, устрашающего вида каменная плита, так искусно установленная, что упасть она не могла, но потолок вышел очень низкий, и взрослому человеку было не выпрямиться в помещении, поэтому песчаную почву, заменявшую пол, подрыли и углубили. Жилище вышло на редкость чистое и удобное — оставалось лишь прокопать длинные желобки, чтобы дождевая вода не просачивалась в дом.

— Ты только погляди! — сказал мне Эмильен, с удивлением осматривая массивное сооружение. — Каменотесам вряд ли было под силу поднять такие глыбы; это строение им досталось по наследству. Приор сказал бы, что перед нами долмен, а наши крестьяне назвали бы его гнездовьем фей.

Эмильен не ошибался. Каменотесы только кое-где укрепили эти глыбы и заделали щели между ними, но в основе своей то была настоящая древняя кельтская постройка. Оглядевшись, мы обнаружили еще несколько долменов; одни были уже наполовину разорены, другие стояли совершенно нетронутые.

Рядом с большой комнатой я решила устроить себе каморку, тем более что это не составляло большого труда: Эмильен, сразу же взявшись за работу, стал плести перегородку из веток и папоротника, а Дюмон меж тем, запасясь илом из речки и густыми водорослями, устилавшими ее дно на глубине двух-трех футов, заделывал щели в разошедшихся стенах. Я же занялась осмотром обстановки, весьма, надо сказать, убогой: старый железный таган, установленный под открытым небом, заменял плиту, большой кувшин, вместительная миска, дюжина плохо обтесанных досок да несколько чурок, служивших табуретами, — вот и все. О кроватях и постельных принадлежностях речь и не шла: здесь не было ни стола, ни шкафа, ни очага. И каждый раз, готовя обед, я проявляла чудеса изобретательности, чтобы хоть как-то извернуться и извлечь максимум пользы из своей утлой кухонной утвари. Первую ночь здесь мы провели под открытым небом, как, впрочем, и все предыдущие. Однако климат в здешних местах был холодный, а лето уже шло на убыль. На следующий же день мы принялись за дело. Прежде всего проверили, достаточно ли крепка входная дверь, ибо песок вокруг дома был усеян волчьими следами. Починили оконную раму, совсем разболтавшуюся, разделили помещение так, что у меня оказалась отдельная комната; незаделанная щель между двумя валунами служила мне окошком — на ночь я затыкала ее травой и мхом. В Шатору мы вместе с другой поклажей нагрузили нашего осла кой-какими инструментами, необходимыми для плотничьих работ. Из досок сколотили три ящика и наполнили их речными водорослями, высушенными на солнце: у нас получились отличные тюфяки, которые к тому же легко было заново перебивать. С собой я привезла три белых рабочих блузы, — если приходилось спать не раздеваясь, они предохраняли одежду. С тех пор как мне пришлось выдать себя за молодого человека, мои руки стали такие крепкие и ловкие, что я без труда справлялась с кое-какой мужской работой. Пока Дюмон с Эмильеном мастерили нашу грубую мебель, стол и кровати, я вырезала из дерева ложки, вилки, даже чашки и солонку. Из железной проволоки я сплела решетку для сушки грибов, а из цельной доски сделала себе полку, где расставила то, что величала «кухонной посудой». У меня было припасено не только все необходимое для починки и штопки, но и щетки, мыло, гребни, дюжина салфеток. Я изо всех сил старалась поддерживать чистоту, так как всегда считала, что нищета не причина, чтобы жить в грязи. Содержать дом в порядке я умела, поскольку еще в раннем детстве прошла хорошую школу у дедушки, который был чрезвычайно взыскателен на этот счет. Он неукоснительно требовал, чтобы за стол мы садились опрятно одетые и с чисто вымытыми руками.

Построили мы и надежный хлев для нашего осла, о котором я пеклась, как когда-то о Розетте: ведь в разгар самых драматических событий моей жизни я по-прежнему оставалась ребенком, или, вернее, снова стала им, как только смогла спокойно вздохнуть. Осел наш был послушное, очень понятливое животное, выносливое и даже трудолюбивое, хотя ростом не вышел и с виду казался чересчур смирным. Ходил он за мной по пятам, как собака, и, бывало, шагу ступить не давал, все норовил порезвиться или чем-нибудь помочь хозяйке. Он служил верой и правдой — таскал на себе доски и землю для наших строительных работ; особенно тяжело доставалась нам глина, которую осел возил из рва, тянувшегося довольно далеко от дома за песчаными наносами и валунами.

Хотя мы рачительно заготовляли провизию и трудились в поте лица, все-таки многого еще нам недоставало; однако мы довольствовались самым необходимым, и нам даже посчастливилось устроить наше жилище за неделю, в течение которой ни один чужак нас не потревожил.

Подобное уединение было бы немыслимо сегодня, хотя край этот по-прежнему дик и с виду мало обжит, мало населен; и все же там за прошедшие годы проложили дороги, кое-где распахали новь, выкорчевали валуны, понастроили удобные, небольшие фермы. Но в 1793 году, когда старый режим только-только отошел в прошлое, крестьянин был бос и наг, а крупные землевладельцы, безвыездно жившие в городах, даже не знали толком, где их поместья, когда в деревнях царила анархия и почти всех мужчин забрали в солдаты, — мы в ту пору жили совсем как Робинзон на своем острове. Поэтому, увидев впервые на берегу речки чей-то след, мы с Эмильеном тревожно переглянулись, и одна и та же мысль пришла нам в голову.

В свое время мы вместе с наслаждением прочитали «Робинзона Крузо» — и тогда, помнится, мечтали о собственном острове. И вот такой остров у нас появился, но, увы, вокруг нас было слишком много дикарей.