4
Слава изо всех сил притворялся спящим, хотя не сомкнул глаз всю ночь, вслушиваясь в храп товарищей, которых всетаки сморило незадолго до рассвета. Не подал виду, что не спит, и когда они поутру стали собираться кудато. И только когда их голоса смолкли за окном, открыл глаза.
Решение, как поступить, выкристаллизовалось в его мозгу ночью.
Он, комсомолец, первый раз в своей недолгой жизни поступил низко и подло – предал товарищей. Даже не под пыткой – разве можно назвать пыткой те несколько нагаек, что всыпали ему казаки, и то не слишком стараясь? Не жгли ведь, не подвешивали на дыбу, не вырезали на живом теле кровавую звезду, как комсомольцам Гражданской, на которых всегда стремился походить юноша. А республиканцы в Испании? А коммунисты в фашистских Италии и Германии? Что с того, что товарищи не были убиты? Важен принцип.
И не нашедший в себе сил держаться на допросе, молодой геолог сам вынес себе приговор…
Прощальное письмо товарищам не отняло много времени – нужно быть твердым и немногословным в последний час. Вот с весточкой маме и папе – вдруг да вырвутся когданибудь Валерий Степанович и Лев Дмитриевич из белогвардейского плена? – было труднее. Буквы никак не хотели складываться в горькие слова, наезжали друг на друга… И предательски расплывались от капель, непонятно как попавших на бумагу. Не плакал же он – геолог и комсомолец – в самом деле? Как можно? И летел мятым комком очередной черновик испорченного письма в угол.
Зато, когда он уходил, прикрыв за собой дверь, на столе, придавленные керосиновой лампой, лежали два письма: несвернутое – преданным им друзьям и сложенное треугольничком – родителям…
– До ветру намылился? – лениво поинтересовался казак, дремавший возле двери на лавочке, откинувшись на согретую солнцем бревенчатую стену, – не поймешь: часовой это, приставленный караулить пленного, или просто прохожий присел отдохнуть. – Иди, иди… Далеко не забредай только – заплутаешь ишшо в трех соснах. С вас, с городских, сбудется…
И снова опустил на глаза козырек фуражки с вылинявшим голубым околышем.
«Ууу! – скрипнул зубами Слава. – Палач…»
Он узнал одного из казаков. Того самого, который…
Думать о прошедшем было мучительно стыдно, и юноша ускорил шаг, торопясь дойти до опушки близкого леса. На душе стало легколегко, как будто с нее упал неподъемный груз.
«Они поймут, – думал он, пробираясь сквозь кустарник. – Они поймут и простят. Может быть, даже пожалеют меня. Я ведь поступаю правильно – трусы и предатели должны нести заслуженную кару. Как враги народа…»
Подходящее дерево он приметил издалека: одиноко растущее посреди поляны, почти целиком накрытой его пышной кроной, с мощными горизонтальными ветвями, покрытыми серой неживой корой. Казалось, что этому мастодонту растительного царства тысячу лет, настолько древним оно выглядело. И даже покопавшись в памяти, молодой человек вряд ли определил бы породу этого лесного великана – ничего подобного ему не доводилось видеть ранее.
Но сейчас его волновали вовсе не ботанические изыски – через ветвь, растущую метрах в двух с небольшим от земли, удобно было перекинуть веревку, позаимствованную из небогатого имущества экспедиции, сваленного в том доме, где он провел ночь. Потому что лазать по деревьям он, домашний мальчик, так и не научился толком. Ну не давался ему спорт и все тут! Одноклассники и товарищи по институту щеголяли значками «ОСОАВИАХИМА», «Ворошиловского стрелка» и еще массой подобных, высоко поднимающих их в глазах знакомых девушек, отличий, а его скромного значка третьего разряда по шахматам никто и не замечал…
«Удобное место, – думал Ростовцев, прилаживая петлю. – И не видит никто, и не так уж далеко в лесу… Найдут, пока хищники не сожрали…»
В то, что тут множество хищных зверей, верилось сразу – стоило лишь бросить взгляд на окружающий поляну мрачный лес, словно сошедший с картины Васнецова. А Славе, даже собравшемуся покончить с собой, вовсе не улыбалась перспектива быть растерзанным какимнибудь медведем или стаей волков. И хоть мертвому все равно – юношу мороз продирал по коже при одной мысли о такой возможности.
Петля получилась слишком низкой, и все пришлось переделывать заново.
– А ведь это грех, – раздалось за спиной, и от неожиданности молодой человек выронил веревку из рук…
* * *
– Боже мой! – Лев Дмитриевич никак не хотел успокаиваться. – Это же настоящая сокровищница, Валерий Степанович!
Спектрометрист был настолько возбужден, что ему удавалось какимто образом держаться в седле прямо, на удивление спутников и даже, кажется, самой лошади, стоически относившейся к неумелому седоку. Солнце клонилось к западу, но геологи совсем не чувствовали усталости. Шутка ли! Им сегодня показали чудеса, которые и во сне не могли привидеться: иссякшие и вновь наполнившиеся рудами месторождения – это сказки почище всяких тридевятых царств. А уж увидеть их, как говорится, во плоти – чудеса втройне!
– Вы представляете, какую службу все это может сослужить стране? – вторил коллеге начальник экспедиции, не слушая провожатого, твердящего о какихто вымерших животных, бродящих по Иномирью. – Это ведь такое богатство, что Клондайки всякие – тьфу! И искать ничего не надо! Все уже найдено и закартографировано. Только приезжай да рой! Хочешь – медь, хочешь – золото, хочешь – железную руду. Уверен, что и остальные ископаемые – на своих местах. Нефть, уголь, олово…
– И зарубежные месторождения – в том числе! – тряс у него перед лицом перемазанным грязью указательным пальцем Лев Дмитриевич. – Алмазы Кимберли? Представляете? Золото того же Клондайка и Сакраменто! Серебро Невады! Ведь этот мир необитаем? – повернул раскрасневшееся лицо к провожатому геолог. – Вы ведь говорили…
– Теперь уже нет, – улыбнулся подпоручик. – Ведь мы с вами – его население, какникак.
– Пустое! – отмахнулся тот. – Увидите, что будет, когда сюда протянут железную дорогу.
Привстав в седле, он продекламировал: Через четыре года здесь будет городсад! Здесь взрывы закудахтают В разгон медвежьих банд, И взроет недра шахтою стоугольный гигант…[26]
– Здорово сказал Владимир Владимирович? – гордо окинул он взглядом спутников, а товарищ Зубов, не удержавшись, зааплодировал.
Один лишь провожатый не разделял восторга геологов. Но и виду не подавал, поскольку приказ, полученный им от полковника Еланцева, гласил прямо и недвусмысленно: «Все показывать, все объяснять, в пререкания не вступать. Они – наши гости». И Владимир Леонидович не прогадал с провожатым для «гостей»: сын пропавшего в «Самоубийственном рейде» офицера Гриша Полунин почти не помнил своей «старой» жизни. А может, память его просто поставила блок, заставив забыть голодное детство сиротыбеспризорника. Поэтому пришельцы из неведомой «Совдепии» казались ему кемто вроде уэллсовских марсиан…
Геологи спешились возле знакомой избы, выделенной им под жилье.
– Надо будет Славика порадовать, – весело сказал Зубов спектрометристу. – А то куксится чтото парень. Ничего, оживет, когда увидит, что вместо вынужденного безделья ему настоящая практика светит!
– Где же он? – щуря со света подслеповатые глаза, спросил Зельдович. – Не видать чтото нашего затворника.
– А это что такое?.. – Валерий Степанович сдвинул лампу и взял в руки исписанный знакомым почерком листок. – Товарищи, я не могу жить с мыслью… Черт!!!
Казака у двери разморило на солнцепеке понастоящему, и он долго не мог понять, о чем толкуют незнакомцы, теребящие его, как ватную куклу.
– Пацаненок ваш, что ли? – наконец опомнился он и зевнул, немилосердно раздирая утонувший в пегой бороде рот. – Да до ветру он побежал.
– Куда?
– Да в лес же, – снова, едва не свихнув челюсть, зевнул станичник. – Мы люди простые, ватерклозетов у нас нема…
– Давно?
– Давно?.. – казак взглянул изпод ладони на солнышко и пожал плечами. – Да Бог его знает… Може и недавно… А може и давно. Пронесло, видать, мальца. Пардону просим, – на всякий случай добавил он: господа, сразу видно, городские, у начальства в фаворе – мало ли чего…
– Ммм!.. – застонал начальник, словно от нестерпимой боли. – Неужели опоздали! Лев Дмитриевич – бегом!..
Оба геолога понеслись к лесу, путаясь в траве, а вслед за ними, недоуменно переглянувшись, потрусили офицер и казак…
* * *
– А ведь это грех…
В нескольких метрах позади, по пояс в высокой траве стояла девочка, как сначала показалось Ростовцеву: тоненькая, хрупкая, в белом платье и пышном венке из лесных цветов на белокурой головке. И только минуту спустя он понял, что это – вполне сформировавшаяся девушка, может быть даже его, Славы, ровесница.
Но в первый миг он решил, что уже умер, не заметив того, а чудесное видение – ангел небесный, спустившийся с небес. Про ангелов ему рассказывала покойная бабушка, когда он еще был настолько мал, что не знал прописной истины: ни Бога, ни ангелов не существует. А тогда аполитичный еще Славик открыв рот рассматривал прекрасных ангелов в книжке, что читала ему Аграфена Тихоновна, и слушал о их небесном житьебытье… А позднее, когда взрывали храм ХристаСпасителя, они с одноклассниками бегали на руины и, смеясь, рылись в обломках фресок со строгими, окруженными золотыми нимбами лицами…
Именно таким нимбом вокруг строгого тонкого лица показались молодому человеку на миг пронизанные сзади предвечерним солнцем волосы прекрасного видения. И захотелось вдруг перекреститься, как учила давнымдавно бабушка…
– Кто вы? – только и смог вымолвить пересохшими губами юноша, забыв про веревку, змейкой скользнувшую в траву из ослабевшей вмиг руки.
– А я не разговариваю с незнакомыми мужчинами, – опустила взгляд девушка.
– Давайте тогда познакомимся, – нерешительно шагнул вперед Слава. – Меня Славой зовут. А вас?
– Ляля… – ответила девушка. – Оля Опанасенко. Меня все странной считают, даже дурочкой… Только вы им не верьте. Я просто по лесу люблю гулять. Одна…
– Да кто вам такое сказал? Вы совсем не… – юноша прикусил себе язык, поняв, что едва не сморозил глупость. – Не такая.
– Да? – Оля доверчиво подняла на юношу огромные небесноголубые глаза. – Вы так думаете? А вы анафемский большевик?
– Откуда вы взяли? – опешил Слава, мгновенно вспомнив, где находится.
– Батюшка в церкви говорил, что явились анафемские большевики по наши души, – охотно пояснила новая знакомая. – Вы ведь из них?
– Да, – признался молодой человек. – Только я не большевик, – он испытал мгновенный укол совести, что так легко открещивается от своей причастности к Партии, ведь комсомольцы и есть молодые большевики.
– Правда? – округлила глаза девушка. – А те, другие? И как там вообще?
Ну как было объяснить наивной девчушке из другого мира, как там, в Стране Советов? Слава открыл было рот, но в уши ввинтился девичий визг:
– Слава! Сзади!..
Он обернулся и сразу, будто на скалу, наткнулся на чужой тяжелый взгляд.
Нечеловеческий взгляд…
* * *
Гдето неподалеку завизжала женщина, и Зубов будто налетел на стену.
– Опоздали!
– Может быть, еще нет! – Зельдович от недальней этой пробежки задохнулся и вспотел. – Бежим туда…
А перед глазами Валерия Степановича стояла виденная когдато давнымдавно картина: мужчина, нелепый в своих мешковатых брюках, болтающихся на одной подтяжке, висит посреди комнаты, чутьчуть не касаясь давно не мытого пола пальцами ног. Подтяжка всего одна, потому что вторую дядя Гоша, бывший владелец этой огромной квартиры, теперь разбитой на множество клетоккомнат, приспособил на крюк аккуратно снятой люстры. И шагнул в пустоту с табурета.
– Все ждал, когда за ним придут… – слышались шепотки взрослых. – Контра недобитая… Буржуй…
А Леше помнились длиннопалые изящные руки бывшего соседа, виртуозно вырезавшего из картона солдатиков для многочисленной «коммунальной» ребятни. И никакой «контрой» он не был, этот одинокий несуразный долговязый человек в сильных очках на остром носу. И уж тем более – не буржуем. Простым бухгалтером, служившим в конторе через дорогу… Разумеется, «бывшим», как разъяснил потом Леше отец – рабочий с Красной Пресни. Чтото преподавал до революции в университете, а с «красной профессурой» не ужился. Бывший, одним словом.
Ветви кустов стегали по лицу, высокая трава путалась в ногах так, что казалось, будто, как во сне, бежишь, едва перебирая ногами на месте. Но курс на девичий визг был взят верный, и троица – Зельдович безнадежно отстал – внезапно вылетела на поляну, будто зонтом прикрытую кроной огромного раскидистого дерева.
«Живой!» – с облегчением понял Зубов, первым делом отыскав взглядом знакомую фигуру.
Юноша не смотрел на вновь прибывших. Спиной он прикрывал вцепившуюся в его плечи побелевшими пальцами девушку, лицо которой, казалось, состояло из одних огромных, широко распахнутых глаз, а сам не отрывал взгляда от чегото, видного ему одному.
– Ну и заставили вы нас поволноваться, – пропыхтел, с треском выламываясь из кустарника, спектрометрист. – Такой кросс, понимаешь ли…
– Осторожно! – бросил через плечо молодой человек, и тут все внезапно поняли, куда он смотрел.
Непостижимым образом сливаясь с окружающей зеленью, за деревомгигантом замер огромный хищник. Рыжая с бурыми подпалинами шкура, крупная голова с прижатыми ушами, чуть подрагивающий, короткий, как у охотничьей собаки, хвост…
Секунда, и под зеленым сводом вспугнутыми птицами заметалось эхо револьверных выстрелов – оба «беляка», не сговариваясь, садили в лесную тварь пулю за пулей. Но тот словно был заговорен – лишь повернул в сторону стрелявших морду, мазнул походя холодным оценивающим взглядом глубоко упрятанных глаз, коротко утробно рыкнул, продемонстрировав длиннейшие клыки, и… исчез, будто растаяв в воздухе. Так неожиданно, что все, включая продолжавших клацать впустую курками «наганов» военных, лишь переглядывались в недоумении.
– Пошли отсюда! – первым пришел в себя пожилой казак. – Не ровен час своих приведет – солоно нам придется!
– Надо будет удвоить караулы, – подпоручик рачительно высыпал стреляные гильзы в горсть и теперь заново набивал барабан револьвера патронами. – И попросить Владимира Леонидовича, чтобы запретил гражданским после заката выходить на улицу.
– А вы видели клыки? – возбужденно теребил Зельдович его за рукав. – Двадцать сантиметров – не меньше! Если бы я не знал, что эти твари вымерли десятки тысяч лет назад, то предположил бы, что это настоящий саблезубый тигр!
Один Зубов не принимал участия в «разговоре» спутников, твердивших каждый свое. Нахмурив брови, он шагнул в сторону бледного юноши, нервно гладящего по плечам девушку, доверчиво спрятавшую у него на груди лицо. Но начальственным громам и молниям не пришлось обрушиться на неудавшегося самоубийцу.
– Это Ляля, – поднял на Валерия Степановича лучащиеся счастьем глаза Слава. – Оля Опанасенко…
* * *
– Это, конечно, замечательно, – вздохнул Владимир Леонидович, выслушав доклад подпоручика Полунина. – Еще трое геологов нам, конечно, не помешают, но…
Собравшиеся офицеры и гражданские понурили головы. Все было понятно без слов. Ненавистная Совдепия, от которой удавалось скрываться столько лет, добралась и сюда. Что с того, что это всего лишь несколько бродяггеологов? За первыми придут еще и еще. Окрепшая большевистская власть принялась рачительно перетряхивать отдаленные уголки, до которых не доходили руки у власти прежней, а значит, спокойному житьюбытью приходит конец.
– Можно выставить аванпосты на дальних подходах, – предложил ктото из офицеров постарше, впрочем, достаточно безнадежным тоном.
– И что это даст, Виталий Аполлонович? – тут же возразил ему другой. – Предлагаете отстреливать геологов, золотоискателей и прочих охотников до приключений? Или брать в полон? А на их поиски придут новые. И в конце концов мы привлечем пристальное внимание властей, которое завершится обнаружением прохода. Нет, посты – это не выход.
– Грамотно обороняя «дефиле», можно удержать целую армию! – запальчиво вскочил с места поручик Легостаев.
Молодые офицеры поддержали его одобрительным гулом – не нюхавшая пороха молодежь рвалась на подвиги, и погибший атаман Коренных сотоварищи был их настоящим кумиром. Но старшее поколение только качало головами.
– Удержатьто можно, – расправил седые усы полковник Зварич. – Только вряд ли красные будут тратить время на штыковые атаки. Получив первый афронт, они подтянут тяжелую артиллерию и через день обстрела вместо «дефиле» будут иметь торную дорогу. Вы бывали под обстрелом шестидюймовок, поручик?
– Но ведь болото… – пискнул ктото из молодых.
– Вы не знаете красных, сударь, – вздохнул полковник. – Они, если нужно, пройдут по телам своих товарищей. И пушки протащат.
– К тому же вы забыли про отравляющие газы, – подал голос ктото из гражданских. – Отряд Коренных они безжалостно закидали химическими бомбами с аэропланов. На всякие конвенции они плевать хотели, уверяю вас! Тем более против внутреннего, так сказать, противника.
Повисло гнетущее молчание.
– Что до пришельцев, – подал голос молчавший доселе невзрачный человечек, сидящий у самой двери, – то наивно полагать, что это будут лишь искатели приключений да геологические партии. – К северу от нас идет большое строительство. Мои люди добыли сведения о том, что большевики планируют там, в стороне от любопытных глаз, построить новый секретный завод. Возможно, для производства этих самых отравляющих газов. Уже вовсю тянут железнодорожную ветку, расчищают тайгу…
Информация была выслушана в полной тишине – начальнику контрразведки Новой России верили все.
– Работы на стройке и лесоповале ведут заключенные, – бесстрастно и негромко продолжал контрразведчик. – Пока что лагерь невелик – не более двух тысяч зеков…
– Каккак? – перебил говорившего один из офицеров. – Зеков, вы сказали?
– Большевики обожают аббревиатуры, – пожал плечами невзрачный. – Хотя коекто из них шутит в том смысле, что «зека» это «забайкальские комсомольцы». Черный юмор.
– И кто такие эти «зека»? – оторвался от размышлений полковник Еланцев. – Что они из себя представляют?
– Обычные каторжники, – с презрением бросил Зварич. – Большевистская власть не слишком далеко ушла от Николая Палкина. Уголовники, лишенные прав состояния и сосланные в каторжные работы.
– Вы не совсем правы, Николай Федорович, – покачал головой Крысолов – прозвище закрепилось за контрразведчиком и здесь. – Уголовники среди них, конечно, присутствуют – эта братия сохранится при любой власти, но большая часть – люди совсем другого пошиба.
– Неужели невинно осужденные? – хмыкнул ктото.
– Не только. Но есть и действительно невиновные.
– Как это может быть?
– У новой власти все может быть…
– Так можно всех посадить, – криво улыбнулся Еланцев.
– Далеко не всех. Пролетариата и крестьянства это пока не касается. А вот остальных… Сейчас их, кстати, принято называть врагами народа.
– Как при Французской революции?
– Примерно. Только тогда их ждал один путь – «бритва республики»,[27] а большевики подходят к делу более меркантильно. Рабский труд широко используется на стройках, идущих по всей стране.
– Индустриализация на костях…
– И что же это за люди?
– Совершенно разные, – пожал плечами контрразведчик. – Начиная от бывших наших соратников, с оружием в руках боровшихся против большевизма, до людей, действительно ни в чем не повинных. Вина некоторых состоит лишь в принадлежности к дворянскому, купеческому или духовному сословию.
– Но это же произвол!
– А ктото, – бесстрастно сообщил «докладчик», – действительно пострадал вообще безвинно. По доносу соседа, претендующего на его квартиру, допустим.
Он переждал поднявшийся шум и продолжил:
– Довольно значительную часть составляют наши ярые враги – красные командиры, деятели большевистской революции и прочий сброд.
– Не может быть! – раздались выкрики с места. – Свои своих?
– Вполне может, – возражали им. – Французы тоже взялись за своих коллегреволюционеров, когда некому стало головы рубить!
– Более того, – Крысолов переждал шум. – Наравне с самими «врагами народа» страдают их родственники – жены, родители… Даже дети. Изобретен специальный термин – ЧСИР.
– А это еще что?
– Члены семей изменников родины.
– Звери… – скрипнул зубами ктото из молодых.
– И что? – поинтересовался с кривой улыбкой Зварич. – Всех – в один лагерь? По тому же принципу, что и обобществление жен?
– Обобществление жен вообще было по большей части мифом, – честно признал «докладчик». – Созданным нашими с вами соратниками в основном. Советы – большие поборники нравственности. Поэтому лагеря разделены по половому признаку. Наш сосед – исключительно мужской…
Обсуждение затянулось, и собравшиеся разошлись далеко за полночь. Остались лишь Владимир Леонидович, Крысолов и еще несколько наиболее доверенных лиц.
– Переселение можно считать вопросом решенным, – вздохнув констатировал Еланцев, когда все расселись вокруг стола.
– Когда начинаем?
– Вчера… Да, переселяться нужно было еще несколько лет назад. Сразу после начала наших напастей. Тогда и бунта, наверное…
Генералгубернатор оборвал себя на полуслове и опустил голову. Все деликатно промолчали: горе отца, фактически потерявшего сына, было близко всем.
– Но ничего не поделаешь, – справился с собой Владимир Леонидович, хотя глаза его предательски блестели, а голос звучал более хрипло, чем обычно. – Мы цеплялись за все, лишь бы не потерять окончательно связь с внешним миром. Но когданибудь эту пуповину придется разорвать окончательно. И лучше мы это сделаем сами, не дожидаясь, когда нас принудят извне.
– Насколько я понимаю, – обратился он к невозмутимому контрразведчику. – Вы затеяли разговор об этом… лагере не случайно?
– Совершенно верно, – последовал ответ. – Думаю, что как минимум тысяча из заключенных там людей с радостью обменяют невыносимые условия жизни за колючей проволокой на переселение к нам.
– Половина? – недоверчиво пробормотал Привалов, протирая пенсне. – Вы слишком оптимистичны… Людям придется навсегда распроститься с мыслью о возвращении на родину, о своих близких… Не всякий на это пойдет…
– А вы знаете, профессор, – повернулся к нему Крысолов, – какова смертность в данном лагере?
– Не имею подобной информации…
– А я – имею. Так вот, только за прошедшие с доставки первой партии заключенных полгода от непосильной работы, голода и болезней умерло двести сорок восемь человек.
– Двенадцать процентов! – ахнул ктото.
– Больше. Две тысячи человек – это на сегодняшний день. Сначала было не более пятисот. Из них умерла почти половина.
– Откуда у вас такие цифры? – попытался барахтаться Модест Георгиевич.
– Из надежных источников. Правда, следует учесть, что первые заключенные были выброшены практически в чистое поле, вернее, в промерзшее за зиму болото, а нынешние живут в относительно благоустроенных бараках… В любом случае, моя оценка смертности – двадцать процентов. Каждый пятый никогда не увидит ни своего дома, ни родных. А если учесть, что самый распространенный срок, на который осуждают «изменников родины», – десять лет, а родственники зачастую тоже попадают в лагеря…
Вместо того чтобы спорить, Привалов лишь теребил машинально извлеченный из кармана сюртука платочек.
– Лес рубят – щепки летят, – подытожил Крысолов.
– Значит, вы рассчитываете на тысячу человек?
– Я рассчитываю на большее количество людей.
– Поясните.
– Можно освободить все две тысячи. Но взять всех с собой мы не сможем.
– Почему?
– Определенная часть из них – матерые уголовники. Воры, насильники, мошенники. Даже убийцы. Думаю, что такой балласт нам не нужен. Еще какоето число – убежденные наши враги. Их брать с собой я тоже считаю излишним. Так что в сухом остатке полторы тысячи – тысяча двести человек.
– И как вы собираетесь отделять агнцев от козлищ? – хмыкнул Зварич, крутя в пальцах папиросу, но не решаясь закурить. – Зерна от плевел, так сказать?
– Это проще простого, Николай Федорович, – улыбнулся контрразведчик. – Большевики – большие бюрократы. Я бы сказал больше: бюрократия – это один из основных стержней, удерживающих их власть. И рискну предположить, что когданибудь их погубит именно бюрократия.
– Вы отвлеклись, – заметил Владимир Леонидович.
– Пардон… В канцелярии лагеря в образцовом порядке содержатся бумаги на всех без исключения зеков. Еще раз прошу прощения – на заключенных. Каждому присвоен порядковый номер, который значится на нашитой на одежду бирке…
– Дааа… Комиссары далеко ушли от ваших коллег, – Зварич не желал оставлять язвительного тона, впрочем, своего обычного.
– Прошу прощения, – мягко заметил Крысолов, но глаза его нехорошо блеснули. – Но я хочу вам заметить, Николай Федорович, что никогда не имел отношения ни к полиции, ни к судебному департаменту.
– Разумеется. – Все знали, что Зварич никак не мог простить своему оппоненту того, что он не смог доставить в Новую Россию его отца, отставного адмирала Зварича. – Вы же носили лазоревый мундир!..[28]
– Не ссорьтесь, господа! – пристукнул ладонью по столу генералгубернатор. – Нашли время, право!
– И место, – буркнул Привалов, пронзенный сразу несколькими взглядами.
Повисло молчание.
– И каким образом мы сможем… ээ… дать им свободу? Возьмем штурмом лагерь? Он, вероятно, хорошо охраняется…
– Да, – кивнул контрразведчик. – Несколько десятков солдат, вооруженных винтовками. Есть и пулеметы. На вышках.
– Вот видите…
– Вопервых, пулеметы рассчитаны не на нападение извне, а на бунт среди заключенных, – последовал спокойный ответ. – Красные полагают себя здесь, вдалеке от внешних границ, в полной безопасности. А, вовторых, они окажутся меж двух огней.
– И кто же поднимет бунт? – Зварич оставался верным себе. – Вы располагаете там столь надежной агентурой?
– Располагаю. Но полагаться на нее не буду. Бунт организую я сам.
– Каким образом? У вас не каторжный вид.
– Вы полагаете? – Крысолов с улыбкой провел ладонью по впалым щекам. – Но и этот цветущий облик придет в норму после недельки строгого поста и соответствующего грима. Кстати, в предыдущие мои посещения лагеря никаких подозрений я не вызвал.
– Вы там были? – не сдержал эмоций Модест Георгиевич. – Вы же рисковали жизнью!
– Рисковать жизнью, – пожал плечами контрразведчик, – моя профессия…
В дверях Владимир Леонидович задержал Крысолова.
– Это даже не риск, – сказал он, глядя в сторону. – Это авантюра, Сергей.
Далеко не все в Новой России знали, как зовут человека, обеспечивающего ее безопасность. И никто не отважился бы назвать его просто по имени. Кроме друга детства.
– А что не авантюра, Володя? – улыбнулся тот. – Вся наша жизнь авантюра.
– Ты серьезно уверен, что мы сможем это сделать?
– На двести процентов. И, кроме того…
Крысолов замялся.
– Там есть один человек, который нам поможет.
– Кто?
– Ты его хорошо знаешь.
Владимир Леонидович выдержал пристальный взгляд друга.
– Неужели…