на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Чехословакия, Афганистан

Долгое, практически двадцатилетнее правление Брежнева, внешне почти безмятежно-застойное, но глубоко консервативное, дважды прерывалось бурными международными событиями. В начале его властвования и на самом закате жизненного пути генсека. Речь идет о подавлении демократических ростков «пражской весны» в Чехословакии и начале вооруженного вмешательства в дела соседнего Афганистана.

Почти в это же время, в августе 1980 года, политбюро принимает меры по подготовке «оказания военной помощи» Польше. Размеренная и однообразная жизнь великой страны была прервана резкими военными движениями гиганта. Брежнев, по своему положению первый человек в государстве, во всех этих случаях оказывался в эпицентре событий. Но это совсем не значило, что он был инициатором и генератором имперских и милитаристских акций. Генеральный секретарь с готовностью исполнял волю наиболее воинственной части политбюро и всесильного КГБ. Внешне генсек был безраздельным вождем могучей империи, но по своей внутренней сути больше подходил на роль главной марионетки тоталитарной системы. Однако отведенную ему роль лидера исполнял настойчиво и последовательно.

Как известно, в 1967 году в Чехословакии под влиянием ряда внутренних и внешних факторов стала заметно меняться общественная атмосфера. Люди громко заговорили о последствиях сталинизма для ЧССР, для всего своего будущего. В печати, на телевидении активно выдвигались идеи о необходимости демократизации общества, о развитии подлинного политического плюрализма, формировании равноправных отношений с СССР. На первый план выдвинулись коммунистические лидеры, провозглашавшие необходимость демократических реформ в стране и партии. Это были А. Дубчек, 0. Черник, И. Смрковский, Ч. Цисарж, 0. Шик, 3. Млынарж и другие деятели. Эти люди еще не знали, что коммунистическая система трудно, если вообще это возможно, реформируема. Думаю, что через два десятилетия лидер КПСС М.С. Горбачев имел возможность в этом убедиться. Коммунистическая система не приемлет демократизации общества, это для нее гибельно. К несчастью чехословацких реформаторов, «пражская весна» пришлась к тому же на время усиления консервативных, неосталинистских тенденций в СССР. Уход Хрущева означал не просто смену одного советского лидера другим, а серьезную коррекцию официального курса в сторону коммунистической ортодоксии.

Надо сказать, что, как всегда, руководство СССР и КПСС судило о происходящих событиях в стране и за рубежом главным образом на основании докладов и анализа органов КГБ. Из Праги через Лубянку на Старую площадь в Москве шли непрерывные донесения об «активизации ревизионистских сил» в КПЧ, «контрреволюционных тенденциях» в деятельности Дубчека, Черника, Пеликана, Смрковского и других лидеров чехословацкого обновления, «утрате контроля КПЧ» над средствами массовой информации, «вмешательстве США и НАТО» в дела страны и другие подобные сообщения. В большинстве случаев органы спецслужб СССР так квалифицировали необычный для них процесс либерализации и демократизации в Чехословакии, обращение людей к общечеловеческим ценностям, и прежде всего к свободе, осуждению репрессий прошлого. «Чекистские очки» со времен Ленина заменяли лидерам КПСС необходимость нормального анализа событий, требовали «коминтерновского мышления» в оценке любых политических и идеологических событий.

Как пишет один из лидеров «пражской весны» Зденек Млынарж, «Дубчек не помышлял о разрыве с Москвой». Его слишком многое связывало с ней: не только то, что он провел в СССР детство и молодость, но и то, что он искренне верил в идеалы социализма, но хотел их освободить от коросты сталинщины. Он наивно верил, что коммунизм можно сделать демократическим. Личные честность и порядочность обеспечили Дубчеку в Чехословакии огромный авторитет. «В период «пражской весны», – писал Млынарж, – народ видел в Дубчеке символ великих идеалов демократического социализма»{735}.

А Москва, с ее ортодоксальным руководством, усматривала в популярном чехословацком лидере оппортуниста, ревизиониста, «вынашивающего» некие «темные» контрреволюционные планы.

Когда в январе 1968 года А. Дубчек стал первым секретарем ЦК КПЧ, советское руководство решило использовать испытанный прием: новый лидер попал под пресс непрерывного давления со стороны не только московских вождей, но и их сателлитов.

В дневниковых, рабочих записях Брежнева много раз встречаются пометы: «Позвонил Кадару – пусть он еще поговорит с Дубчеком»; «Живков обещал надавить на пражских руководителей»; «Гомулка и Ульбрихт встревожены развитием событий в Чехословакии и будут оказывать на Дубчека и его друзей соответствующее влияние».

Нормальная, понятная, естественная тяга людей к свободе, независимости, демократическим формам жизни воспринималась в Кремле как «контрреволюция», «оппортунизм», «измена марксизму», «попытка перехода в лагерь капитализма». Известные программные документы, такие, как «Программа действий КПЧ», манифест «Две тысячи слов», излагавшие идеи демократизации социализма в Чехословакии, были расценены в Москве как контрреволюционные платформы. В каждом шаге Праги, любом заявлении Дубчека или Смрковского советским руководителям виделся очередной акт «предательства» дела социализма и марксизма. Порой реакция Брежнева, Суслова, Шелеста, других вождей КПСС была просто истеричной.

Конечно, в действиях реформаторов было немало и такого, что позволяло им еще больше «понравиться» интеллигенции ЧССР, общественному мнению на Западе. Но и Дубчек, и Черник, и Шик не «отказывались» от социализма. Они просто не могли игнорировать возмущение студенчества, интеллигенции, простых людей вновь открывшимися фактами репрессий прошлого, в которых пострадали такие известные в Чехословакии люди, как Р. Сланский, В. Клементик, Э. Гольдштюккер, М. Швермова, Й. Смрковский и другие.

Большая часть первой половины 1968 года в работе политбюро ЦК КПСС была окрашена в чехословацкие цвета. Не проходило месяца, чтобы не состоялись все новые и новые встречи советских руководителей с чехословацкими. Брежнев по решению политбюро то и дело звонил в Прагу. Даже находясь в любимом Завидове[17] 14 февраля 1968 года Брежнев после удачного отстрела нескольких кабанов позвонил Дубчеку по спецсвязи прямо из своего автомобиля.

Не ограничиваясь личным давлением, советские лидеры переносили «чехословацкий вопрос» то на заседание Политического консультативного комитета Варшавского Договора, то на Совещание руководителей восточноевропейских социалистических стран, то на двусторонние встречи политбюро ЦК КПСС с Президиумом ЦК КПЧ, как это было в конце июля 1968 года в пограничном пункте в Чиерна-над-Тиссой.

В июне, с одобрения Брежнева, решили провести учения войск в рамках Организации Варшавского Договора. Привлекли 16 тысяч человек, в том числе несколько советских частей из Венгрии и Польши. То была репетиция использования военной силы для подавления нежных ростков «пражской весны». Судя по заметкам Брежнева в его блокнотах, проработка возможности военного решения «чехословацкой проблемы» началась еще с апреля 1968 года. В одной из своих записей в апреле 1968 года (дата не указана) Брежнев называет военную подготовку к подавлению пражских реформаторов «операцией «Опухоль». Здесь же пишет о необходимости поездки министра обороны Союза ССР маршала А.А. Гречко в Прагу, о его, Брежнева, предстоящем очередном разговоре с Дубчеком, а затем и о новой встрече с чехословацкими руководителями.

Знакомство с протоколами политбюро за 1968 год рождает впечатление, что ничем другим, кроме как «пражским ревизионизмом», оно практически не занималось Впрочем, судите сами о хронике эскалации.

– Черненко вел рабочую запись заседания политбюро 15 марта 1968 года по Чехословакии. Брежнев: «Надежды на Дубчека не оправдываются». Андропов констатирует: «Положение серьезное. Напоминает венгерские события».

– Вновь 21 марта 1968 года политбюро мысленно в Праге. Брежнев говорил о ходе подготовки совещания в ГДР по вопросу о Чехословакии.

– Через три дня, 25 марта, обсудили на политбюро результаты совещания в Дрездене. Брежнев резюмировал: «В ЧССР идет разложение социализма. Там говорят о необходимости свободы от СССР». (Сказано точно. – Д.В.)

– После советских праздников, 6 мая 1968 года, обсуждали на политбюро итоги встречи Брежнева с Дубчеком. «Партия обезглавлена»-так оценил генсек ревизионизм чехословацкого руководителя.

– Через десять дней, 16 мая 1968 года, вновь заседает политбюро: среди 24 вопросов, значащихся в повестке дня, два о Чехословакии.

– Заседание политбюро 23 мая 1968 года. Доклад маршала Гречко о его поездке в Прагу. После мрачного разговора по докладу министра обороны Брежнев констатирует: «И армию разложили. А либерализация и демократизация – это по сути контрреволюция». (Вдумайтесь, «контрреволюция»).

– Состоялось заседание политбюро 27 мая 1968 года. Докладывал на заседании А.Н. Косыгин о своей поездке в Прагу и встречах с чехословацкими руководителями. Бросается в глаза вопрос Брежнева, но не Косыгину, а министру обороны: «Как идет подготовка к учениям?» На что А.А. Гречко ответил: «Уже сорок ответственных работников в Праге. Готовимся».

– Политбюро заседало 6 июля 1968 года. Обсуждался вопрос: положение в Чехословакии. Брежнев зачитывал шифровки КГБ. Обсуждали дежурные шаги по оказанию давления на руководство КПЧ.

– Вновь 13 июня 1968 года политбюро заседает по вопросу «О Чехословакии». Брежнев рассказывает о своей беседе с Я. Кадаром, который на днях будет принимать высокую делегацию из Праги.

– Следующее «чехословацкое» заседание политбюро состоялось 2 июля 1968 года. Брежнев докладывает: Дубчек и Черник окончательно скатились к ревизионизму. Советуются: выводить ли из Чехословакии союзные войска, которые там находились на учениях? Гречко предлагает: создать сильную группировку на границе и держать ее в полной готовности…

– Назавтра, 3 июля, вновь созывается политбюро. Обсуждают «контрреволюционную сущность 2000 слов». Брежнев информирует соратников о своей телефонной беседе с Кадаром. Отдаются распоряжения об использовании армейских подвижных радиостанций в вещании на ЧССР.

– Далее активность политбюро в «чехословацком вопросе» еще более нарастает. Коммунистический синклит заседает 9 июля, 19 июля, 22 июля, 26 и 27 июля, 16 августа, 17 августа, 21 августа. Вопрос один: положение в Чехословакии и перечень необходимых шагов по «пресечению контрреволюции». Вербально, устно (без записей) идет регулярное обсуждение хода подготовки к массированному военному вторжению в дружественную страну. Уточняются детали. Но странное дело: ни разу не обсуждают вопрос: а что будут делать войска союзников, войдя в Чехословакию? Разве танки могут заставить людей мыслить по-иному?

Именно в этот период у ряда членов политбюро возникла идея: если уж речь фактически идет о подготовке «вооруженной интернациональной помощи», то нужно сделать так, чтобы у СССР и КПСС ее «попросили». С идеей согласились, и через пару дней надежные люди в Праге уже знали об этом.

Где-то в середине июля по каналам КГБ из Праги пришло тайное письмо от кандидата в члены Президиума ЦК КПЧ Антонина Капека на имя Л.И. Брежнева. В нем он, в частности, писал: «В ЦК КПЧ группа из руководящего состава партии в лице Смрковского, Кригеля, Шпачека, Шимона, Цисаржа, Славика овладела всеми средствами массовой информации» и ведет антисоветскую и антисоциалистическую работу. В конце письма А. Капек прямо пишет: «Я обращаюсь к Вам, товарищ Брежнев, с призывом и просьбой оказать братскую помощь нашей партии и всему нашему народу в деле отпора тем силам, которые создают серьезную опасность самим судьбам социализма в Чехословацкой Социалистической Республике». Подпись Антонина Капека не помечена датой написания послания.

Брежнев зачитал письмо членам политбюро. Признали его важным, но недостаточным. Через несколько дней по тем же каналам на имя Брежнева поступило еще одно письмо, подписанное уже теперь пятью высокими чехословацкими руководителями. Оно было более определенным и обязывающим.

Генсек вновь пригласил членов политбюро к себе в кабинет. Надев очки, прочел призыв чехословацких руководителей, перемежая чтение своими бесхитростными комментариями: «Доигрались, а нам теперь расхлебывать… Хреновы марксисты…» Вот две-три выдержки из этого драматического послания, которое до 1992 года хранилось в «Особой папке» шестого сектора общего отдела ЦК КПСС.

Речь в письме шла о возникновении в ЧССР возможности «контрреволюционного переворота». «В такой тяжелой обстановке обращаемся к вам, советские коммунисты, руководящие представители КПСС и СССР, с просьбой оказать нам действенную поддержку и помощь всеми средствами (курсив мой. – Д.В.), которые у вас имеются. Только с вашей помощью можно вырвать ЧССР из грозящей опасности контрреволюции.

Мы сознаем, что для КПСС и СССР этот последний шаг для защиты социализма в ЧССР был бы нелегким…

В связи со сложностью и опасностью развития обстановки в нашей стране, просим вас о максимальной засекреченности этого нашего заявления, по этой причине пишем его прямо лично для Вас на русском языке»{736}.

– Вот это уже стоящий документ, – довольно заметил генсек, закончив чтение.

Теперь видимость «законности» вооруженного вторжения в дружественную страну можно будет обеспечить, прикрывшись фиговым листком «просьбы руководителей братской партии и государства».

Гречко почти каждый день встречается с Брежневым. Было решено после ввода войск интернировать все руководство ЧССР и привезти его в Москву.

– Здесь заговорят по-другому. Не поймут, мы им продиктуем, – нервно заключил генеральный секретарь.

– Армия парализует контрреволюцию, обезопасит от «ухода» Чехословакии на Запад, – осторожно отвечал Гречко. – Но главную роль должны сыграть политики. Опасно выглядеть оккупантами. Нас они должны «позвать». И сами же творцы контрреволюции будут выправлять в последующем создавшееся положение, – подсказывал маршал.

Брежнев, по своему обыкновению, соглашался. Время «Ч» приближалось. По команде Суслова в советской печати и на телевидении началась подлинная истерия: что не СССР угрожал Чехословакии, а эта небольшая страна представляла смертельную угрозу гиганту. Впрочем, в определенном смысле так и было. Монолит в виде «социалистического содружества», распавшийся менее чем через четверть века, мог глубоко «треснуть» и раньше…

С военной точки зрения Москва провела операцию слаженно и молниеносно. Десанты, танковые колонны, контроль над мостами, узлами связи, аэродромами… Все в духе советской наступательной военной теории. Впрочем, никто советским войскам не оказывал сопротивления. Лишь тысячные толпы чехословаков вдоль дорог провожали негодующими взглядами и возмущенными возгласами бронированные колонны своих «союзников». Президент Людвик Свобода, понимая бессмысленность вооруженного сопротивления, призвал свой народ проявить мудрость и выдержку.

Советские парни (такие же жертвы коммунистического режима, как и жители оккупированной ими страны), остановив свои танки и бронетранспортеры на площадях городов, не знали, что делать дальше… Никто не оказывал сопротивления… «Контрреволюционеры» были без оружия… У них были только плакаты и слова негодования… Не видно было и западных «инструкторов»…

Как вспоминал один из инициаторов «пражской весны» Зденек Млынарж, «где-то после 4 часов утра 21 августа к зданию ЦК КПЧ подъехала черная «Волга» из советского посольства, и вскоре после этого здание окружили бронемашины и танки. Из них выпрыгнули солдаты в бордовых беретах и полосатых тельняшках, с автоматами в руках. Здание было окружено…

Двери кабинета Дубчека раскрылись, ворвались около восьми автоматчиков, окружили нас и нацелили автоматы на наши затылки. Вслед за ними вошли два офицера. Один из них был полковником… Кто-то, по-моему Дубчек, что-то сказал, и полковник заорал:

– Не разговаривать! Тихо! По-чешски не говорить!»{737}

Москва действовала по своему плану. Брежнев несколько суток не уходил из своего кабинета, забываясь тяжелым сном на три-четыре часа в сутки в комнате отдыха. Вопреки донесениям и прогнозам КГБ «массы» чехословаков не поддержали вторжения советских войск.

Впрочем, КГБ обычно всегда переоценивал уровень просоветских настроений, вес и эффективность своего влияния. Так было в Зимбабве, Афганистане, Эфиопии, Ливии, Чили, других странах. Десяток-другой продавшихся спецслужбам людей выдавались за представителей всего народа…

За Дубчеком стояла вся страна…

Уже ранним утром, как сказано выше, 21 августа здание ЦК КПЧ было в кольце советских десантников. В кабинеты строптивых первого секретаря и некоторых членов Президиума ЦК КПЧ ворвались советские офицеры и через некоторое время предложили следовать за ними. На возмущенные и недоуменные вопросы задержанных следовали однотипные холодные ответы:

– Это делается в интересах вашей безопасности…

В крытых машинах чехословацкое руководство было доставлено на аэродром, где его бесцеремонно впихнули в советские транспортные самолеты. Дубчек, Шпачек, Цисарж, Кригель, Черник, Смрковский и еще несколько человек стали пленниками своего могущественного «союзника». Негодование охранников особенно откровенно выражалось по отношению к первому секретарю. В их глазах он был не реформатор, а предатель.

Когда Дубчека (которого Брежнев при личных встречах раньше покровительственно, фамильярно называл Сашей) затащили в самолет, кто-то сзади его сильно толкнул прикладом автомата. Дубчек упал и расшиб себе голову.

А в Праге советские части оказались в полной изоляции. «Квислинговцев»[18] оказалось довольно мало, и они боялись подать голос. Брежнев был крайне встревожен. По московскому сценарию «здоровые силы» должны были тут же сместить всех контрреволюционеров в руководстве партии, сформировать новое правительство, осудить «преступления» ревизионистов и начать быстрое «возвращение» к ленинско-сталинскому социализму. Но никакой мало-мальски значимой поддержки оккупантам не было оказано. Небольшие чешский и словацкий народы проявили большое национальное достоинство и историческое мужество перед лицом грубой силы.

На Старой площади в Москве в здании ЦК КПСС в конце августа все ночи напролет тускло светились зашторенные окна. Руководство партии и страны растерялось. Прилетел президент Свобода и стал требовать освобождения Дубчека и его товарищей. В противном случае ему, старому генералу, не остается выбора. В знак протеста «он может только покончить с собой».

Брежнев, уважавший Свободу за его славное военное прошлое, сидя рядом с чехословацким президентом на диване в своем кабинете, постоянно повторял:

– Успокойтесь, Людвиг Иванович. Все уладится… Уладится… Дубчеку и Чернику нужно для этого лишь осудить контрреволюцию…

Генсек едва ли понимал нелепость своих слов о «контрреволюции». Наконец, после бесчисленных совещаний в Москве и Праге, в КГБ и ЦК решили начать переговоры «делегаций КПСС и КПЧ». Между двумя политбюро. Переговоры между оккупантами и их пленниками.

Дубчек и его товарищи, пережившие настоящий шок от вторжения, интернирования, грубого обращения, были вынуждены согласиться. Ничего другого не оставалось. К этому же их призвал и Л. Свобода. Выбора у них не было. Решили составить Соглашение, в котором попытались найти компромиссные решения. В архиве политбюро ЦК КПСС сохранился текст переговоров двух «братских делегаций», прошедших 26 августа 1968 года. Это четыре десятка страниц «плотной» печати. Я не имею возможности воспроизвести этот протокол, но отдельные фрагменты изложу на двух-трех страницах.

В напряженной тишине за длинным столом уселись Брежнев, Косыгин, Подгорный, Суслов, Кириленко, Громыко, Пономарев, еще несколько советских руководителей. По другую сторону были Дубчек, Свобода, Черник, Смрковский, Млынарж, Шимон… Начались тяжелые переговоры, в которых солировали два лидера партий: Брежнев и Дубчек. Правда, вначале вместо Дубчека говорил Черник, ибо лидер чехословацких коммунистов после глубокого нервного потрясения чувствовал себя очень плохо.

Вот некоторые фрагменты «дискуссии».

«Черник:…Наша страна сейчас оказалась в таком положении, в каком она не была после войны… Мы расцениваем обстановку в стране как критическую, чреватую большим кровопролитием… Союзные войска дружественных стран вошли на территорию Чехословакии без нашего ведома. Президиум не обращался с просьбой о такой помощи… Решающее значение имеют действия правительств социалистических стран, связанные с пребыванием и отводом союзных войск с территории Чехословакии…

Дубчек: Ввод войск был сильным ударом по мыслям и идеям нашей партии… Мы считаем ошибкой, преждевременным актом ввод войск в Чехословакию, который принес и принесет большой ущерб не только нашей партии, но и всему коммунистическому движению… Вступление пяти союзнических армий создает рычаг напряженности внутри партии, внутри страны и вне ее… Ввод войск затронул душу чехословацкого народа, и сам я не знаю, как из этого сложного положения выйдем…

Брежнев:…То, что произнес здесь т. Черник, и особенно то, что сказал т. Дубчек, отбрасывает нас далеко, далеко назад… Мы ведь и не думали о вводе войск, когда приглашали вас на Совещание в Дрездене. (Неправда. Уже тогда шла подготовка к интервенции. – Д.В.) Помните, мы вам тогда сказали: если вам трудновато будет материально, то наша партия и наш народ так настроены, что мы можем оказать помощь чехословацким братьям даже в ущерб себе. У нас 13,5 миллиона коммунистов и 240 миллионов граждан, мы можем по 100 граммов хлеба урезать, сколько-то мяса сократить, у нас никто не заметит даже этого… Вы сказали, что у вас нет контрреволюции, но есть антисоциалистические элементы. А разве это мед? Антисоциалистические элементы для рабочего класса – это сахар?

Стиль вашей работы совершенно невозможный. Такой стиль только способствует тому, чтобы антисоциалистические, контрреволюционные силы развернулись, ободрились… В Дрездене мы вам вовсе не советовали сажать кого-либо в тюрьму. Но мы подчеркивали, что освобождать неподходящих людей от занимаемых постов – это право Центрального Комитета вашей партии… О Пеликане. Он руководит телевидением, позорит с его помощью КПЧ. Зачем же этот человек сидит на таком посту?

…Потом мы приехали в Софию. Там мы, каждый по очереди, говорили с тобой лично. Помнишь, я сидел на диванчике и говорю: «Саша (именно Саша, а не Александр Степанович), осмотрись, что происходит, что делается за твоей спиной? Нам непонятно, почему средства пропаганды до сих пор не в ваших руках. Если я лгу, назови меня при всех лгуном…

Дубчек: Нет, именно так, как Вы говорите…

Брежнев: Я хочу еще сказать о твоей, Александр Степанович, личной беззаботности. Твой стиль работы основан на личном авторитете. А это очень неправильно… Помнишь, был случай, когда я тебе написал письмо, в личном плане, от руки. Оно должно быть у тебя цело[19].

Дубчек: Цело.

Брежнев: Я, товарищи, хочу сказать всем вам, здесь сидящим: каждый из вас, кто мирился с развитием контрреволюции в вашей стране, кто ничего не предпринимал вплоть до ввода войск, несет личную ответственность… Кто же за происшедшее должен отвечать – мы, что ли? Или вы все-таки наберетесь мужества и скажете, что вы совершили ошибку. Это тягчайшая политическая ошибка – мириться с контрреволюционной пропагандой…

Если бы мы не ввели войска, то Чехословакия пошла бы по пути капиталистического развития…

Сегодня вы выступили еще хуже, чем раньше, потому что вину за происшедшее вы хотите переложить полностью на нас…»{738}

Пожалуй, достаточно.

Брежнев, говоривший в общей сложности около полутора часов, обвинил целиком в сложившейся ситуации только чехословаков. Он фактически подчеркнул, что Москва имеет право и судить, и миловать. Что они, в ЦК КПСС, принимая решение о вводе своих войск в суверенную страну, имели на это все «законные» основания, а руководители ЧССР должны нести ответственность за случившееся. По существу, Брежнев отстаивал право КПСС выносить «приговоры» своим младшим «братьям».

Зденек Млынарж, присутствовавший на переговорах, вспоминал, что атмосфера за столом была накаленной. «Брежнев был искренне возмущен тем, что Дубчек не оправдал его доверия, не согласовывал с Кремлем каждый свой шаг. «Я тебе верил, я тебя защищал перед другими, – упрекал он Дубчека. – Я говорил, что наш Саша все-таки хороший товарищ. А ты нас всех так подвел!»

Во время подобных пассажей голос Брежнева дрожал от жалости к себе; он говорил, заикаясь, со слезами в голосе. Он выглядел обиженным племенным вождем, который считает само собой разумеющимся и единственно правильным, что его положение главы племени покоится на безоговорочном подчинении и послушании, что только его мнение и только его воля – последняя инстанция…»

Были во время переговоров истерики, крики, ссылки чехословаков на «мировое общественное мнение». Брежнев отмел просто: «Война из-за вас не начнется. Выступят товарищи Тито и Чаушеску, выступит товарищ Берлингуэр. Ну и что? Вы рассчитываете на коммунистическое движение Западной Европы, но оно уже пятьдесят лет никого не волнует!» (Красноречивое признание генсека…)

После многочасовых переговоров, давления, угроз чехословацкая делегация согласилась подписать протокол, означавший конец демократическим реформам в Чехословакии.

«К полуночи все было готово, настал момент подписания. Неожиданно распахнулись двери и в зал ворвалось с десяток фотографов и операторов. Тут же, как по приказу, все члены советского политбюро встали и, наклоняясь через стол, пытались обнять сидевших напротив членов чехословацкой делегации. Это напоминало театр абсурда…»{739}

Московская трактовка роли КПСС и характера «независимости» ее союзников получила на Западе название «доктрины Брежнева». Но Брежнев не был автором этой концепции. Он был ее рупором. А доктрина эта ленинская, сталинская, коминтерновская, которую Брежнев реализовал в конкретных условиях мятежного поведения одного из своих сателлитов.

Характерно, что политбюро ЦК КПСС постаралось примером санкций против Чехословакии предупредить остальных своих союзников: их суверенитет-дело вторичное по сравнению с «интернациональным долгом».

Так, в выступлении Брежнева на V съезде Польской объединенной рабочей партии в Варшаве 12 ноября 1968 года прозвучало: «Хорошо известно, что Советский Союз немало сделал для реального укрепления суверенитета, самостоятельности социалистических стран… Но известно, товарищи, что существуют и общие закономерности социалистического строительства, отступление от которых могло бы повести к отступлению от социализма, как такового… И когда возникает угроза делу социализма в этой стране, угроза безопасности социалистического содружества в целом – это уже становится не только проблемой народа данной страны, но и общей проблемой, заботой всех социалистических стран»{740}.

В «своей» Конституции, которой Брежнев очень гордился и говорил, что она будет жить долгие десятилетия (принята в октябре 1977 г.), он согласился не только с печально знаменитой «шестой» статьей о КПСС, как «руководящей и направляющей силой советского общества», но и с фарисейством статьи двадцать девятой. Там записано: «Отношения СССР с другими государствами строятся на основе соблюдения принципов суверенного равенства; взаимного отказа от применения силы или угрозы силой; нерушимости границ; территориальной целостности государств; мирного урегулирования споров; невмешательства во внутренние дела; уважения прав человека и основных свобод; равноправия и права народов распоряжаться своей судьбой…»{741}

Такова суть не «доктрины Брежнева», а доктрины КПСС. В действительности она выражает глубокую преемственность ленинских и сталинских взглядов на характер отношений между КПСС и ее союзниками в коммунистическом братстве.

Советские лидеры были спецами по завязыванию узлов международных проблем (Польша, ГДР, Венгрия, Чехословакия, Китай, Афганистан…), но не умели их развязывать. Так произошло во время правления Брежнева и с Афганистаном, южным соседом СССР, с которым у него существовал самый «старый» советский договор 1921 года о дружбе и сотрудничестве. Начало брежневской «эры» совпало с активным участием лидера в замораживании «пражской весны», а ее завершение – с началом афганской авантюры. Это весьма символично, ибо, несмотря на убаюкивающий штиль советского бытия в течение целого десятилетия, его руководители никогда не были обременены статьей двадцать девятой последней Конституции СССР: «взаимного отказа от применения силы или угрозы силой».

Я несколько раз бывал в Афганистане до ввода туда наших войск и в первые годы их нахождения там, пока не был снят со своего поста заместителя начальника Главного политуправления. Кабульская «революция» 27 апреля 1978 года была типичным дворцовым переворотом. Одна эскадрилья самолетов, один танковый батальон и несколько сот сторонников Народно-демократической партии Афганистана, возглавляемой Hyp Мухаммедом Тараки, захватили бывший королевский дворец. Президент Афганистана, ранее являвшийся принцем династии, Мухаммед Дауд был убит.

Многие авторы книг, воспоминаний пишут, что это событие было неожиданным как для Москвы, так и для Вашингтона. Не совсем так. Для Белого дома, возможно. Но советская внешняя разведка, традиционно сильная, знала о готовящемся заговоре, информировала свое руководство, Старую площадь, но активного «участия», кроме как «рекомендациями», в перевороте не принимала. Дело ограничивалось устными советами, благо с ленинских времен (помните «Марксизм и восстание»?) недостатка в этом опыте у советских специалистов не было. Давались еще заверения, что в случае удачного исхода «мероприятия» поддержка и признание советской стороной будут обеспечены. И это при том, что и с Даудом, и с его предшественниками поддерживались самые дружеские, даже сердечные, отношения!

Менее чем через два месяца, 17 июня 1979 года, Брежнев встречался с американским президентом Дж. Картером для подписания договора об ограничении стратегических вооружений. После официальных церемоний и переговоров, оставшись в компании своих переводчиков, Брежнев услышал откровенное пожелание Картера: США не намерены допускать военного вмешательства в дела Ирана и Афганистана, где происходят сложные внутренние события. Белый дом рассчитывает, что так же поступит и СССР.

Но Брежнев не был готов к этой беседе; на переговорах обычно он оглашал многочисленные тексты, подготовленные МИДом и своими помощниками. Поэтому генсек маловразумительно заявил в том смысле, что в Москве надеются: США не будут способствовать нападкам на новый режим в Кабуле. Брежнев как будто бы не знал, что еще 30 апреля лидер афганской «революции» Тараки заявил, что его целью является «построение социализма в Афганистане…», хотя одновременно выразил намерение вступить в движение неприсоединения.

В апреле 1979 года мне довелось в составе делегации, отправленной КПСС, побывать в Кабуле, ряде других городов Афганистана, встречаться с Тараки и Амином. Тараки произвел на меня впечатление идеологического мечтателя, видевшего свою утопическую цель, но совсем не знающего, как ее достичь. Наоборот, Амин, ставший вначале министром иностранных дел, хорошо разбирался в средствах «революции», но не придавал особого значения утопической цели. То был типичный азиатский правитель деспотического толка: хитрый, коварный, скрытный, быстро создавший энергичную группу своих близких сторонников. Для него единственной высшей ценностью была власть.

Hyp Мухаммед Тараки, глядя куда-то поверх наших голов, негромко говорил: «Афганистан станет социалистической страной. Но будет это не скоро. У нас почти нет образованных людей. Вся надежда на армию… – Помолчав, продолжил: – В армии среди офицеров много наших врагов и предателей, а солдаты пойдут за НДПА (Народно-демократическая партия Афганистана. – Д.В.). Но нам нечем им платить. Они полуголодные… СССР будем просить помочь. Передайте Брежневу, вы получили еще одного надежного союзника…»

Первый раз мы встречались с Тараки 7 апреля 1979 года. Тогда же познакомились с молодыми офицерами, большинство которых учились в СССР: Ватанжаром – министром обороны, Якубом – начальником Генштаба, Экбалем – начальником Главпура, другими триумфаторами «революции»: Голь Акой, Абдул Кадыром, Гулям Сахи… Большинство из этой «социалистической поросли» скоро сгинет в междоусобных схватках, сгорит в пламени долгой гражданской войны. Худенький застенчивый Экбаль, выпускник филологического факультета МГУ, все время молчал и улыбался. Скоро он, после прихода Амина к власти, вместе с молоденькой женой и ребенком исчезнет навсегда…

Глядя на этих «романтиков» революции, с тревогой думал: отечество надевает на себя новые вериги без каких-либо шансов достойно выпутаться из этой авантюры.

Я с изумлением слушал, как эти люди после официальных переговоров говорили генералу армии А.А Епишеву: мы в состоянии поднять восстание белуджей в Пакистане и получить выход к теплому морю. А значит, этот выход будете иметь и вы… Только помогите нам…

Епишев молча выслушал, не реагируя на прожекты новых афганских руководителей, твердо заметив в конце:

– Вы не о том говорите… Для вас сейчас главное – укрепить власть…

А власть оказалась слабой. Очень слабой. Уже летом между Тараки и Амином вспыхнули разногласия. Для «стабилизации» обстановки и бесед с руководителями ДРА политбюро 29 июня 1979 года решило направить в Кабул секретаря ЦК КПСС Б.Н. Пономарева. Этому предшествовала записка Брежневу (формально в ЦК), подписанная членами и кандидатами политбюро А.А. Громыко, Ю.В. Андроповым, Д.Ф. Устиновым, Б.Н. Пономаревым. Их предложения по «стабилизации обстановки» в ДРА сводились к призывам «усилить борьбу с контрреволюцией и укрепление народной власти». Предлагалось увеличить количество советских военных, «специальных» и партийных советников в стране. Влиятельные высшие партийные сановники предлагали направить на аэродром «Баграм» парашютно-десантный батальон, замаскированный под авиатехнических специалистов, спецотряд КГБ в составе 125–150 человек, спецотряд ГРУ Генерального штаба – около 500 человек{742}.

В сентябре Н.М. Тараки побывал в Москве, рассказал Брежневу об опасности режиму со стороны Хафизуллы Амина, попросил направить советские войска в Афганистан. «Без них мы не защитим афганской революции». Брежнев с Андроповым дали понять Тараки, что «берут Амина на себя», но рекомендовали попробовать «нормализовать», во имя интересов революции, отношения в руководстве.

Но пока КГБ «разобралось» с Амином, это решил сделать сам Тараки. Брежневу вскоре доложили, как развивались события в Кабуле. Тараки пригласил второе лицо в государстве, каковым стал Амин, к себе в резиденцию на беседу. Но верные Хафизулле люди сообщили, что там засада… Тогда советский посол A.M. Пузанов, находившийся у Тараки, заверил Амина, что ему ничего не угрожает. Знал ли совпосол о засаде, остается лишь догадываться. О дальнейшем развитии событий рассказывал министр иностранных дел Афганистана Шах Вали в беседе с А.А. Громыко 27 сентября 1979 года в Нью-Йорке. «…Когда Амин прибыл в резиденцию Тараки и стал вместе с членом ЦК партии Таруном, адъютантом и охраной подниматься по ступеням во дворец, адъютант Тараки выстрелил в шедшего первым Таруна и убил его на месте. Другие сообщники Тараки открыли стрельбу, тяжело ранили адъютанта Амина, но в самого Амина не попали… Позже стало известно, что на крышах зданий находились сторонники Тараки, которые вели оттуда стрельбу по группе Амина, и тот уцелел лишь случайно.

А. Громыко: Вы считаете, что это было преднамеренно организовано тогда, когда там находился советский посол, ничего не зная об этом?

Шах Вали: Дело обстояло таким образом, что, когда советский посол заверил Амина в том, что ему ничего не угрожает, Амин приехал, но вместе со своей охраной»{743}.

Весь сентябрь шла борьба между Тараки и Амином, завершившаяся сначала попыткой убийства последнего, а затем официальным отстранением лидера афганской революции от власти и его арестом.

Амин стал генеральным секретарем НДПА, Председателем Революционного совета, премьер-министром и министром обороны… Уж он не промахнулся… Об арестованном Тараки 9 октября 1979 года кабульское радио мельком сообщило, что бывший генсек НДПА и его жена скоропостижно скончались… В действительности же Тараки был задушен подручными Амина на тюремной койке.

Брежнев был шокирован, возмущен, потрясен. Он ведь совсем недавно, три недели назад, с почестями принимал Тараки в Москве, у себя в кабинете, обещал ему всяческую поддержку (пока кроме помощи войсками), а здесь такое вероломство! Посол в Кабуле А. Пузанов, генерал армии И.Г. Павловский сообщили в Москву об очередном акте афганской трагедии: лидеры так называемой «апрельской революции» начали пожирать друг друга.

Амин слал в Москву телеграмму за телеграммой, просил Брежнева принять его: он все объяснит. Тараки, писал новый афганский лидер, сам стал инициатором междоусобицы. «Я прошу Вас принять меня», – в отчаянии телеграфировал Амин. Подозревая, что его телеграммы не доходят до Кремля, он передал конфиденциальное письмо кремлевским руководителям через советского советника генерала В.П. Заплатина. В послании Амин уверял в своей полной лояльности Москве и вновь просил Брежнева принять его.

Но песня его была спета. В Кремле уже решили покончить с ним и поставить во главе «революции» новую марионетку – Б. Кармаля.

Донесения, особенно доклады советских спецслужб из Афганистана, рекомендовали высшему руководству ввести в эту горную страну наши войска…

Я знаю, что генералы КГБ, подтолкнувшие Брежнева и Андропова на это роковое решение, получили в начале 1980 года высокие ордена, новые воинские звания. А пока готовилось физическое устранение X. Амина. Воспользовались поводом, который советской стороне предоставил сам Хафизулла.

На заседании политбюро 6 декабря 1979 года (протокол № 176) приняли решение: согласиться с предложением Ю.В. Андропова и Н.В. Огаркова (начальник Генштаба) о направлении «для охраны резиденции Амина» специального отряда ГРУ ГШ «общей численностью около 500 человек в униформе, не раскрывающей его принадлежность к Вооруженным Силам… В связи с тем, что вопросы о направлении отряда в Кабул согласованы с афганской стороной, полагаем возможным перебросить его самолетами военно-транспортной авиации в первой декаде с.г. Тов. Устинов Д.Ф. согласен»{744}.

Решение ввести войска в Афганистан созрело где-то в конце ноября 1979 года. У его истоков стояли Брежнев, Суслов, Андропов, Устинов, Громыко. Но формальное решение было принято 12 декабря{745}. Свои подписи «за» поставили Брежнев, Андропов, Устинов, Черненко, Суслов, Гришин, Кириленко, Пельше, Громыко, Тихонов, Пономарев, Щербицкий. Даты некоторых подписей стоят разные: 25, 26 декабря, хотя политбюро состоялось 12 числа. Войска пересекли границу 27 декабря, вызвав шок во всем мире. А накануне «батальон» (спецотряд ГРУ ГШ, направленный «охранять Амина») штурмом взял дворец афганского лидера. Я через несколько дней после захвата дворца побывал в этом здании, возвышающемся на высоком холме на окраине Кабула. Выбитые окна, прошитые снарядами стены, множество гильз под ногами, задымленные своды. Амин, вся его семья, все, кто был во дворце – охрана, приближенные, слуги, – были убиты. Сам Амин, славший шифровку за шифровкой в Москву и умолявший верить только ему, метался во время штурма по дворцу, пытаясь связаться с советским посольством. Однако был убит у бара, полуголый, в одних трусах. На дорогом паркете, словно намазанное бурой краской, виднелось большое пятно засохшей и затоптанной ногами солдат крови неудачливого диктатора, не угодившего своим хозяевам в Москве.

Штурм был коротким и яростным. Все было сделано с точки зрения военно-технической в высшей степени профессионально. Появились новые герои, раздавались боевые ордена. Но спустя годы видишь, что реальный героизм и мужество советских людей эксплуатировались для неправого дела. Ведь в протоколе нового заседания политбюро, состоявшегося уже 27 декабря 1979 года, утверждалось, что «в результате актов внешней агрессии, нарастающего вмешательства извне во внутренние афганские дела, возникла угроза для завоеваний апрельской революции…». Очередной «интернациональный долг», прикрывающий грубое, силовое вмешательство в дела суверенной страны. Мы стали прямыми участниками чужой гражданской войны, в которой к 15 февраля 1989 года погибли 13 826 человек и 49 985 ранены.

А я оказался в Кабуле для укомплектования и налаживания работы агитотрядов подразделений спецпропаганды. В те годы я был начальником этой службы, которую американцы называли «службой психологической войны». Агитотряды, сопровождаемые обычно усиленным взводом, а то и ротой, колесили, особенно в первые годы после вторжения, по провинциям Афганистана. Я был в одном рейде. Мужчины в кишлаках сразу же убегали в горы. По машинам стреляли. Звукоустановки часами убеждали мусульман поддержать апрельскую революцию, объясняли, зачем сюда пришли «шурави» (советские). Иногда выходили к бронетранспортерам десяток-другой стариков, дети. Настороженно брали у солдат кулечки с мукой, чай, сахар, конфеты, игрушки и уходили молча в свои бедные жилища.

Диалога обычно не происходило. Мы были в их глазах, как и англичане здесь в XIX веке, завоевателями. Постепенно враждебность и пустота вокруг советских войск в Афганистане нарастали… Уже тогда многие офицеры были убеждены в глубокой бесплодности нашей миссии. Полковник Ю.И. Шершнев, работавший в моем ведомстве, открыто говорил об ущербности советского военного вмешательства. Он даже написал об этом записку в ЦК. Мне с трудом удалось защитить его от неизбежных неприятностей.

В январе 1980 года, через месяц после вторжения, политбюро направило в Кабул шефа КГБ Ю.В. Андропова для бесед с новыми афганскими руководителями. По возвращении в Москву, 7 февраля, высокий посланец доложил партийной коллегии. В целом Андропов считал устранение Амина правильным, после чего «положение в стране улучшилось». Поддержавший все положения Андропова Устинов легковесно заявил, что наш «ограниченный контингент до окончательной стабилизации в Афганистане пробудет год, а то и полтора…». Брежнев, подводя итоги обсуждения, предложил «увеличить численность войск в Афганистане…»{746}. Хотя еще в начале января первоначальную численность войск уже увеличили на 50 тысяч человек{747}.

Лидеры страны прямым курсом шли к политическому поражению.

Брежнев, однако, до конца своей жизни, будучи уже совершенно больным, не раскаивался в содеянном. Его близкое окружение, особенно Андропов, Устинов, Черненко, не часто беспокоило генсека афганскими делами. Даже они еще не поняли, что история их головами и руками устроила в Афганистане коварную ловушку для СССР. Именно Афганистан, в сочетании с другими политическими, социальными и экономическими факторами, также явился причиной глубочайшего кризиса системы, который она не смогла преодолеть. Одно из страшных последствий этого кризиса – распад Союза.

Высшие бонзы в политбюро до 1985 года верили, что в Афганистане можно стабилизировать обстановку. Считали: вот только уладим с расколом НДПА на крылья «хальк» и «парчам», активизируем военные операции, создадим в провинциях органы власти, верные Кабулу, и «дело» будет решено. Помню, как в одном приказе маршала Устинова 40-й армии ставилась задача: к XXVI съезду КПСС добиться полной нормализации ситуации в Афганистане…

Если бы все решалось партийными директивами, то СССР давно бы находился в земном раю.

К слову, на этом съезде Брежнев 23 февраля 1981 года огласил, с трудом выговаривая слова и фразы, причины и цели ввода советских войск в соседнюю страну. Уже тогда это звучало в высшей мере фальшиво, как дешевая пропаганда. «Империализм развязал настоящую необъявленную войну против афганской революции, – заявил генеральный секретарь. – Это создало прямую угрозу и безопасности нашей южной границы. Такое положение вынудило нас оказать военную помощь, о которой просила дружественная страна… Что касается советского воинского контингента, то мы будем готовы его вывести по согласованию с афганским правительством. Для этого должна быть полностью прекращена засылка в Афганистан контрреволюционных банд… Нужны надежные гарантии, что новой интервенции не будет…»{748}

Разговоры об «угрозе южным границам», «контрреволюционных бандах», чьей-то «интервенции» против Афганистана на Западе расценивались в мире как смехотворные и не заслуживающие никакого внимания.

На Старой площади в ЦК думали, как перед лицом почти всеобщего международного осуждения сохранить лицо, выглядеть если не респектабельно, то хотя бы терпимо в глазах мирового общественного мнения. Для этого эпизодически руководителям средств массовой информации, в армию, партийные комитеты шли вот такие трактовки вопросов, связанных с изменениями в афганском руководстве и вводом советских войск в Афганистан.

Предписывалось утверждать, что афганское руководство «многократно, минимум 14 раз, обращалось к нам с просьбами о вводе советских войск в Афганистан». Кармаль, требовалось говорить, вернулся в страну нелегально во второй половине октября 1979 года, вскоре после убийства Амином Тараки. Кармаль возглавил деятельность подпольных организаций против Амина. «В ночь с 27 на 28 декабря 1979 года произошло выступление подпольщиков, членов НДПА, в результате чего режим Амина был свергнут. (Спецотряд ГРУ ГШ и не подозревал, что он так блистательно играет на афганской сцене роль «подпольщиков».) А 28 декабря Кармаль, успевший уже стать и генеральным секретарем ЦК НДПА, Председателем Ревсовета, премьер-министром ДРА, попросил у СССР военной помощи. Тот факт, что устранение Амина произошло в процессе начавшегося ввода в Афганистан советских воинских контингентов, «это только совпадение по времени и причинной связи здесь нет. К устранению Амина и его приспешников советские воинские части не причастны…»{749}.

В «трактовке» этой – ни одного слова правды. Но отделы пропаганды и международной информации ЦК КПСС были большими мастерами одурачивания миллионов людей. Советские граждане верили этому бреду. По словам Шекспира: опять «приманка лжи поймала карпа правды».

Брежнев, перед тем как покинуть этот земной грешный мир, благословил с группой своих ближайших соратников одну из самых крупных авантюр последней трети XX века. Это не было случайностью. Чего только не говорили и не писали о внутренней подоплеке неожиданной интервенции: «Ловушка империализма США», забвение чужого «опыта» во Вьетнаме, угроза южным границам, испытательный полигон для советской армии и т. д. Однако истинный ответ содержится, как это ни парадоксально, в «трактовках» политбюро. С самого начала по воле ЦК КПСС возникла версия: «Советские войска в Афганистане выполняют интернациональный долг».

Вот истинная причина вмешательства! Она все оправдывает! Так же как Ленин изобрел категорию «профессиональных революционеров» для облагораживания деятельности бланкистских заговорщиков, так и КПСС позднее придумала термин «интернациональный долг», позволяющий оправдывать грубое вмешательство в дела других стран. Коминтерновское мышление Брежнева и его соратников, идеологическая приверженность марксистской доктрине «осчастливливания» народов помимо их воли – вот где лежат подлинные причины роковых решений брежневского руководства в конце 1979 года.

Не все знают, что за два года до своей смерти Брежнев и его престарелые единомышленники едва не ввергли СССР в еще одну, вероятно, более страшную авантюру – рассматривалась возможность вторжения в Польшу.

«Солидарность» вздыбила Польшу против коммунистического режима. Власть шаталась. Если бы не советские войска на Западе в Германии и сам СССР на Востоке, взявшие Польшу в клещи, думаю, что режим рухнул бы без применения насилия. В тот август 1980 года ЦК направил Маршала Советского Союза В.Г. Куликова в Варшаву с задачей не выпустить ситуацию из-под контроля. Меня, тогда еще двухзвездного генерала, дали «в придачу» маршалу. Роль нашей группы свелась, однако, к систематическому «разъяснению» польскому руководству «советов» и «рекомендаций» ЦК КПСС. Руководители в Москве не хотели посылать и оставлять свои тексты в Варшаве, поручая доводить их содержание до Ярузельского и других лидеров ПНР вербально. Один-два раза в неделю лидер Польши Войцех Ярузельский приезжал в замок «Хеленув» под Варшавой, где Куликов, получив очередные инструкции из Москвы, вел трудные разговоры с умным поляком. По сторонам от маршала сидели генерал В. Аношкин и я. Ярузельский обычно слушал советские нотации один. Инструкции были однообразными: рекомендовалось взять под жесткий контроль средства массовой информации, дискредитировать активистов оппозиции, осуществлять разные политические маневры. Уже тогда речь велась о более «жесткой реакции властей социалистической Польши» на действия солидаристов.

Маршал Ярузельский с печальным лицом слушал очередной набор московских советов и в конце, как правило, заявлял: польская власть держит ситуацию под контролем. Поймите: прямое вмешательство СССР в наш кризис приведет к катастрофе. Ярузельский был между наковальней польских проблем и занесенным тяжелым военным молотом СССР. Думаю, роль Ярузельского еще должным образом не оценена: он сделал почти невозможное – смог убедить советских руководителей отказаться от «ввода» советских войск в Польшу. Хотя тогда прямо об интервенции ему не говорили. Осторожно, исподволь способствовал тому и маршал В.Г. Куликов, как я тогда понял, внутренний противник еще одной авантюры. А ведь советские войска в Чехословакии, ГДР, приграничных округах СССР уже готовились к «операции» (хотя и в большом секрете). Были разработаны соответствующие оперативные планы.

В глубокой тревоге и смятении я спросил Виктора Георгиевича, оставшись с ним один на один:

– Неужели будет совершена еще одна роковая ошибка?

Куликов внимательно посмотрел на меня и негромко заметил:

– Надо, чтобы этой «ошибки» не случилось, – и дипломатично перевел разговор на более безопасную тему.

Едва ли Ярузельский тогда все знал, но догадывался, что Москву не остановил Афганистан; возможна еще более страшная война, теперь европейская. Он как будто чувствовал, что теряющий из-за болезни контроль над собой Брежнев поручил Черненко с группой членов политбюро предусмотреть необходимые меры по отношению к Польше – «на всякий случай».

«Меры» были предусмотрены: 28 августа 1980 года кремлевские ястребы М.А. Суслов, А.А. Громыко, Ю.В. Андропов, Д.Ф. Устинов и К.У. Черненко передали Брежневу документ всего на одной странице. Там говорилось:

«Обстановка в ПНР продолжает оставаться напряженной. Забастовочное движение приобретает общегосударственный масштаб». Далее в документе испрашивалось разрешение «на случай оказания военной помощи ПНР» привести с 18.00 29 августа в полную боевую готовность три танковые дивизии (ПрибВО – 1, БВО – 2) и одну мотострелковую дивизию (ПрикВО). Предусматривалось в общей сложности призвать из запаса 100 тысяч военнообязанных и 15 тысяч машин из народного хозяйства.

«При дальнейшем обострении обстановки в Польше, – говорилось ниже в записке, – потребуется доукомплектовать также дивизии постоянной готовности Прибалтийского, Белорусского, Прикарпатского военных округов до штатов военного времени, а при выступлении на стороне контрреволюционных сил основных сил Войска Польского увеличить группировку наших войск еще на пять – семь дивизий…»{750}

Два-три года спустя пришлось по этому поводу доверительно разговаривать с начальником Генштаба маршалом Н.В. Огарковым, он был очень встревожен. «Еще одна война, теперь на Западе, могла бы стать непосильным бременем для страны». Может быть, он вспомнил так называемое «чудо на Висле» в 1920 году? Маршал намекнул, что имел разговоры с некоторыми членами политбюро, осторожно отговаривал от самой возможности рассмотрения такого решения «польской проблемы».

Так или иначе Брежнев после ознакомления с этой зловещей бумагой прочамкал:

– Повременим пока…

То ли он не понял существа грядущего страшного дела или не хотел брать еще одну «обузу» на себя и на страну, ясно только одно: здесь генсек проявил спасительную сдержанность. Можно считать, что вопрос о новом вторжении висел тогда на волоске.

Таков большевистский режим, созданный Лениным: от воли вождя, даже больного, зависит порой больше, чем от целого народа…

Почти двадцатилетнее «правление» Брежнева, таким образом, обрамлено в начале и его конце зловещими военными кампаниями, все более расшатывавшими стагнирующий Союз. Вот она, цена большевистского тоталитаризма.

Но в данном случае Брежнев, в силу своего болезненного, старческого маразма, все больше превращался в марионетку системы, освящая своей подписью подготовленные партийным аппаратом решения. Природа весьма экономно наделила генсека интеллектом. Однако он был лидером великой страны.

Таков парадокс власти: порой она долго жалует слабых, но удобных для режима людей.


От стабильности к стагнации | 10 вождей. От Ленина до Путина | Маршал, «Герой», лауреат…