2

Идет снег.

За окнами комнаты, в которой я пишу, беззвучно опускаются на землю снежинки. Свет в комнате мягкий и сумеречный. Глаза и голова у меня не болят. Доктор Фройнд был очень любезен, предоставив мне эту комнату. Она выходит окнами в сад большого современного школьного здания, где он работает. Внизу находится спортивная площадка, окруженная высокими старыми деревьями. В хорошую погоду до меня долетают радостные крики играющих детей, и я прислушиваюсь к их смеху и запыхавшимся от бега голосам. Сегодня спортплощадка заброшена и утопает в снегу.

Я сижу в удобном кресле, бумага, лежит у меня на коленях. Только что приходил доктор Фройнд — справиться о моем самочувствии. Он очень обрадовался, когда я сказал, что сегодня начал писать свою историю. Мысль написать ее принадлежит именно ему. Ему принадлежат все мои планы последнего времени. С той поры как я его встретил, я все больше и больше оказываюсь под его влиянием и следую его советам. Мне стало неуютно в своей квартире на Райзнерштрассе, и я практически переселился сюда, к нему и делаю только то, что он считает нужным и о чем он меня просит. Я доверяю ему. Он доброжелателен, умен и знает обо мне все. Мне очень повезло, что я встретил его.

Когда я пришел к нему и рассказал свою историю, когда он узнал, как обстоят дела, он посоветовал мне записать мои приключения. Он считает, что мне станет легче. Успехи его методов воспитания, так же как и успехи всех подобных усилий следует приписать тому, что сначала он предлагает своим пациентам — одним из которых стал и я — рассказать обо всем, что их удручает и переполняет, чтобы они испытали первое чувство облегчения. Это я понял сразу, когда он в первый раз предложил мне это сделать.

— Вы считаете, — сказал я, — что всех преступников говорить об их поступках заставляет желание похвалить или обвинить себя за то, что они совершили?

Он покачал головой:

— Необходимость говорить о вещах, которые нас глубочайшим образом потрясли, в одинаковой мере захватывает и преступников, и святых. Не только доктора Криппена потянуло на место его убийства, но и святой Иоанн и святой Лука были вынуждены написать свои Евангелия.

— Я не святой.

— Разумеется, нет, — сказал он, — но вы писатель. Вы же всегда хотели написать книгу и до сих пор не сделали этого. Напишите ее сейчас. Это ваша последняя возможность.

Да, это моя последняя возможность.

У меня было много возможностей писать книги, но я их никогда не использовал, что бы я ни проживал, что бы я ни видел и ни слышал. Я писал сценарии, и они не были хорошими. Если бы они были хорошими, то они и фильмы, которые по ним снимались, могли бы заменить мне книги. Но они не были хорошими и плохо заменяли мне книги. Я упустил мои возможности, упустил все, до той самой последней, которая мне сейчас предоставляется в этой тихой сумеречной комнате, незадолго до моей смерти. Эту возможность я не должен упустить. Я должен ее использовать, и я хочу ее использовать. Я хочу рассказать мою историю, я хочу ее записать.

Но сейчас, когда речь идет о моей собственной истории, меня охватили сомнения и беспокойство. Я всегда писал только чужие истории, выдуманные, сконструированные, лживые истории, истории, которые я сам выстраивал, учитывая их развитие (я начинал с конца, а потом прорабатывал начало), а теперь стою перед суровой действительностью, беспощадными холодными фактами, прогрессивным развитием, начало которого я знаю, но не знаю конца.

Начало!

Знаю ли я о нем вообще? Могу ли я сказать, когда началась моя история, с какого времени стоит начинать о ней говорить? Может, это было в тот вечер, когда я приземлился в аэропорту в Мюнхене? Или той ночью, когда я встретил Иоланту на вилле на окраине города? Может, она началась в госпитале «Золотой крест»? Раньше? Позже? Она действительно началась в Германии? А может, еще раньше, в Голливуде? Не является ли моя история следствием цепи бесконечных событий, которая тянется назад вплоть до дня моего рождения? Я должен более или менее произвольно выхватить точку в этой прогрессии и сказать: это было начало.

Я почти верил этому. И я верил, что нашел эту точку.

Это было около пяти месяцев назад, в январе, 4 января.

Было воскресенье, шел дождь, и, когда я проснулся, в комнату падал зеленый сумеречный свет. Комната, где я остановился, находилась на втором этаже дома 127 на Романштрассе в Мюнхене. Стены дома поросли виноградом. Тихая улица была засажена деревьями. Дождь шумел в их кронах, и первое, что я увидел, когда открыл глаза, были тяжелые от сырости, свежие темно-зеленые листья каштана перед окном. Да, это было первое, что я увидел, я ясно это вспоминаю, и сейчас мне кажется странным, что все это было уже пять месяцев назад, что все это началось дождливым воскресным утром…