25. Меня зовут Эстер

Рано утром я принялась собирать свой узел: вниз поместила фиолетовую и красную ткань на одеяла (из Биледжика^[75], самая лучшая), которую заказали мои покупательницы из кварталов Кызылминаре и Каракеди. Взяла голубой китайский шелк, что недавно привез корабль из Португалии, а зеленый оставила. Снег все не тает, зима никак не кончается, поэтому я не забыла про шерстяные вещи: носки, пояса и разноцветные жилеты, – набрала их побольше и красиво разложила в середине узла, чтобы, когда я его разверну, у самой равнодушной и скаредной хозяйки затрепетало сердце. Для тех женщин, что товарам предпочитают сплетни, я прихватила легкие, но дорогие шелковые платки, кошельки и расшитые банные рукавицы. Подняла узел – ух какой тяжелый, надорвусь! Положила его на пол, развязала и стала думать, что выложить. Тут в дверь постучали, Несим открыл и позвал меня.

На пороге стояла запыхавшаяся Хайрийе, в руках – письмо.

– От Шекюре-ханым, – прошептала она так взволнованно, будто сама влюблена и замуж хочет.

Я с невозмутимым видом взяла письмо и наказала глупой девчонке идти домой, никому не попадаясь на глаза. Несим вопросительно взглянул на меня. Я взяла другой узел, поддельный: огромный, но легкий, я с ним хожу, когда разношу письма.

– Дочь достопочтенного Эниште, Шекюре, сгорает от любви. Совсем голову потеряла, бедняжка, – объяснила я, выходя на улицу, и усмехнулась – но сразу ощутила стыд. На самом деле мне хотелось не смеяться над сердечными злоключениями Шекюре, а лить слезы над ее печальной жизнью. Какая же она красивая, бедная моя черноглазка!

Я быстро прошла через наш еврейский квартал. На утреннем холоде он выглядел совсем безлюдным и жалким, сплошные развалюхи. Долго ли, коротко ли, дошла до улицы, где живет Хасан, и увидела слепого нищего, который, расположившись на углу, клянчил деньги у прохожих.

– Самый лучший товар! – заорала я изо всех сил.

– Старая жирная карга! – прогнусавил нищий. – Тебе и кричать не надо, я тебя по шагам узнал.

– Грязный слепой! – не осталась я в долгу. – Паршивый татарин! Слепнут те, кого оставил своим попечением Аллах. Пусть Он тебя еще и не так покарает!

Раньше я на оскорбления так не злилась.

Дверь открыл отец Хасана, вежливый, доброжелательный абхаз.

– Что принесли нам нынче? – спросил он.

– Твой лентяй-сын еще спит?

– Ничего подобного. Тебя с вестями поджидает.

В этом доме всегда темно, как в могиле. Шекюре никогда не спрашивает, как здесь идут дела, но я все время рассказываю ей об этом доме, чтобы у нее и мысли не возникло сюда вернуться. Сложно даже представить, что Шекюре когда-то была здесь хозяйкой, что здесь жили ее шалуны-сыновья. В доме пахнет сном и смертью. Из прихожей я прошла в комнату, где было еще темнее.

Ни зги не видать. Только я достала письмо, как из темноты появился Хасан и выхватил его. Я, как всегда, ничего говорить не стала – пусть спокойно читает, утоляет лютое любопытство. Но он сразу же поднял голову и спросил:

– Больше ничего нет? – как будто сам не знал. – Письмо совсем коротенькое.

И Хасан прочитал вслух:

Кара-эфенди, ты приходишь в наш дом и сидишь целый день – но, насколько мне известно, еще ни единой строчки не написал для книги моего отца. Если не закончишь книгу, все твои надежды напрасны.

Держа письмо в руке, он смотрел мне в глаза таким грозным взглядом, точно это я во всем виновата. Не люблю, когда в этом доме становится так тихо.

– О том, что она замужем и ждет мужа с войны, уже ни слова. Почему?

– А мне откуда знать? Эти письма не я пишу.

– Иногда я даже в этом сомневаюсь, – буркнул Хасан и вернул мне письмо, присовокупив к нему пятнадцать акче.

– Некоторые мужчины, разбогатев, становятся скаредными. Ты не из таких.

Есть в этом человеке что-то дьявольское, и в уме ему не откажешь. Неудивительно, что Шекюре, несмотря ни на что, продолжает принимать и читать его письма.

– Что это за книга, о которой она пишет?

– Разве ты не знаешь? Говорят, деньги на нее дает сам султан.

– Художники, работающие над этой книгой, убивают друг друга. Не то из-за денег, не то потому, что рисунки, которые они делают, возводят хулу на нашу веру. Говорят, кто увидит такой рисунок, ослепнет.

Эти слова он произнес с усмешкой, показывая, что принимать их за правду не нужно, но, даже если я и посчитаю их истиной, ему все равно. Подобно многим мужчинам, нуждающимся в моей помощи, чтобы передавать письма, Хасан норовил унизить меня, когда страдала его собственная гордость. Я же в таких случаях делаю вид, что расстроилась, – пусть порадуется. А вот девушки, когда уязвят их гордость, бросаются мне в объятия и рыдают.

– Ты женщина умная, – проговорил Хасан, чтобы меня утешить (он-то думал, что мне и в самом деле обидно). – Отнеси побыстрее. Любопытно, что ответит этот болван.

Мне вдруг захотелось сказать, что не так уж Кара и глуп. В подобных случаях бывает полезно раздразнить ревность мужчины – от этого свахе Эстер перепадает больше денежек. Но сейчас я побоялась, что он очень уж сильно может разгневаться.

– Там в конце улицы сидит нищий татарин, – сообщила я, выходя. – Такой бесстыжий!

Чтобы опять не поцапаться со слепым, я направилась в другую сторону и прошла через куриный базар. И почему это мусульмане не едят куриных голов и ног? Странные люди! Моя бабушка, земля ей пухом, рассказывала, что, перебравшись сюда из Португалии, они поначалу чуть ли не каждый день ели вареные куриные ножки – такие те были дешевые.

В квартале Кемераралыгы я увидела женщину на коне в окружении рабов. Женщина, то ли жена паши, то ли дочь богача, по-мужски прямо сидела на коне и выглядела гордо-прегордо. Я вздохнула. Если бы отец Шекюре не был витающим в облаках книжником, если бы ее муж вернулся с персидской войны с добычей, она жила бы не хуже этой гордячки. Шекюре достойна этого, как ни одна другая женщина.

Когда я ступила на улицу, где живет Кара, мое сердце забилось чаще. Хочется ли мне, чтобы Шекюре вышла за него? Я ухитряюсь носить ей письма от Хасана, не позволяя с ним сблизиться, а что делать с Кара? У него все в полном порядке, если не считать любви к Шекюре.

– Самый лучший това-а-ар!

Ни на что я не променяю это удовольствие – вручать письма влюбленным, потерявшим разум от одиночества. Даже если они не сомневаются, что получат плохое известие, перед чтением письма каждого охватывает трепет надежды.

Упования Кара более чем оправданны, ведь Шекюре в своем письме ничего не сказала про возможное возвращение мужа, а слова «надежды напрасны» предварила условием. Одна радость была наблюдать, как он читает. В такое волнение пришел, что даже испугался своего счастья. Когда Кара ушел к себе, чтобы написать ответ, я, как полагается сообразительной торговке, развязала свой поддельный узел, вытащила из него черный кошелек и показала любопытной хозяйке дома.

– Из лучшего персидского бархата.

– У меня сын был убит на персидской войне, – ответила хозяйка. – Ты от кого носишь Кара письма?

По лицу ее было видно, что она задумала женить бравого постояльца на своей или еще невесть чьей криворожей дочке.

– В больнице, что в квартале Байрампаша, лежит его бедный родственник, того и гляди умрет. Денег просит.

– Ох, горе-то какое! – не поверив ни единому слову, посетовала хозяйка. – Кем же этот несчастный приходится Кара?

– А как погиб твой сын? – спросила я, словно не слышала ее вопроса.

Мы враждебно уставились друг на друга. Конечно, жизнь у нее тяжелая: вдова, одинокая женщина… Я, торговка и сваха Эстер, знаю, что людей в этой жизни занимают лишь невероятные истории о богатстве, власти и сказочной любви. А остальное: несчастья, разлуки, ревность, вражда, слезы, сплетни и бедность, которой не видно конца, – у всех похоже, как эти вещи в доме: старый, выцветший пестрый ковер, поварешка на пустом подносе для пирожков, медное блюдо, коробка для золы и щипцы рядом с очагом, два потертых сундука, один побольше, другой поменьше, полочка для кавука, которую не убирают, чтобы не заметно было, что в доме живет одинокая вдова, и старая сабля – пугать воров.

Вернулся радостный Кара с кошельком в руке.

– Послушай, торговка, – произнес он нарочно громко, чтобы услышала хозяйка, – отнеси это несчастному больному. Если он напишет ответ, немедленно тащи сюда. А потом я на весь день уйду к достопочтенному Эниште.

И зачем ему, спрашивается, эти игры? Зачем таиться от хозяйки? Что тут такого, если пригожий молодец, получив весточку от своей избранницы, посылает ей платочек или письмецо? Или он и в самом деле положил глаз на хозяйкину дочку? Иногда я совсем не доверяю Кара и боюсь, что он жестоко обманет Шекюре. Проводит в одном с ней доме целый день и не может подать ей никакого знака!

На улице я заглянула в кошелек: двенадцать акче и письмо. Меня так разбирало любопытство, что я чуть ли не бегом поспешила к Хасану. Перед лавками зеленщиков была разложена капуста и морковь, но меня сейчас не мог завлечь даже мой любимый лук-порей, а уж какой он был огромный!

Свернув на улицу, где живет Хасан, я снова увидела слепого татарина, готового разразиться бранью. Тьфу! Я только плюнула в его сторону и пошла дальше. И почему эти недоноски не дохнут в такой холод?

Пока Хасан читал про себя письмо, я сгорала от нетерпения. Наконец не сдержалась:

– Ну, что там?

Он прочитал:

Дорогая Шекюре-ханым, ты хочешь, чтобы я закончил книгу твоего отца. Знай же, что это мое единственное желание. Ради этого я и прихожу в ваш дом, а не затем, чтобы, как ты писала в прошлом письме, потревожить твой покой. Я прекрасно знаю, что любовь к тебе – единственно моя беда. Но именно из-за этой любви у меня никак не получается написать то, что нужно для книги твоему отцу, моему Эниште. Когда я ощущаю твое присутствие в доме, мной завладевает оцепенение, и тогда от меня нет никакой пользы. Я много думал и понял, что этому одна причина: после двенадцати лет разлуки я увидел твое лицо лишь однажды, когда ты показалась в окне; и теперь я очень боюсь, что твой образ меня покинет. Если бы я смог увидеть тебя вблизи еще хотя бы раз, я перестал бы бояться забыть твое лицо и с легкостью закончил бы книгу твоего отца. Вчера Шевкет показал мне дом повешенного еврея. В этом пустом доме нас никто не увидит. Приходи туда сегодня в любое удобное тебе время, я буду ждать. Шевкет сказал, что вчера ночью ты видела во сне, что твой муж умер.

Хасан читал письмо посмеиваясь и с выражением: то делал свой голос, и без того писклявый, похожим на женский, то подбавлял дрожи, изображая отчаянную мольбу влюбленного. Слова «еще хотя бы раз» его особенно позабавили – Кара написал их по-персидски.

– Как только увидел, что Шекюре дает ему надежду, сразу начал торговаться. Настоящие влюбленные так себя не ведут.

– Нет, Кара на самом деле влюблен в Шекюре, – возразила я с наивным выражением на лице.

– Да ты, похоже, на его стороне? Гм, если Шекюре пишет, что видела моего брата мертвым, значит хочет сказать: «Да, я признаю, что он погиб».

– Это же только сон, – сказала я все с тем же глупым видом.

– Я знаю, какой Шевкет умный и хитрый мальчик, – все-таки жил с ним в одном доме. Без разрешения или даже приказа матери он не повел бы Кара в дом повешенного еврея. Но напрасно Шекюре думает, что нас можно сбросить со счетов. Мой брат жив и вернется с войны!

Еще не договорив последних слов, Хасан пошел в комнату. Взял свечу, хотел зажечь ее от пламени в очаге, обжегся и вскрикнул. Облизывая обожженную руку, другой он все-таки запалил свечу и поставил ее на подставку для книг. Потом достал из коробочки с письменными принадлежностями очиненное перо, окунул его в чернильницу и стал быстро что-то писать на небольшом листе бумаги. Я сразу поняла: ему нравится, что я за ним наблюдаю, однако, чтобы показать, что я его не боюсь, улыбнулась – так широко, как только могла.

– Ты знаешь, что это за повешенный еврей такой?

– Моше Хамон, любимый лекарь предыдущего султана, богач из богачей. Он жил в желтом доме неподалеку от Эниште и, говорят, долгие годы прятал там своего брата и его любовницу, сбежавших из Амасьи^[76]. Много лет назад накануне еврейской Пасхи в еврейском квартале Амасьи якобы пропал юноша-грек. Пошел слух, что его зарезали евреи, чтобы замесить на его крови мацу, нашлись и лжесвидетели. Когда начались казни, любимый лекарь султана с его позволения устроил красавице и своему брату побег, а потом спрятал их в своем доме. Когда султан умер, враги Моше Хамона, который к тому времени уже жил один, не смогли добраться до красавицы, но его самого по их доносу повесили.

– Если Шекюре не станет ждать возвращения моего брата, ее тоже ждет наказание, – посулил Хасан, отдавая мне письмо.

Однако на его лице не было злобы и ревности – только печаль и страдание, как у настоящих влюбленных. Заглянув в его глаза, я поняла, что любовь за короткое время превратила его в старика – и деньги, которые он теперь зарабатывал на таможне, не помогали ему помолодеть. У него был такой убитый вид, что я подумала: не спросит ли он сейчас, как после всех этих угроз ему убедить Шекюре в своей любви? Но он стал уже таким плохим человеком, что не способен был задать подобный вопрос. Когда человек внутренне соглашается с тем, что он плохой, – а несчастная любовь способна к этому подтолкнуть, – он легко может дойти и до зверства. Я вспомнила страшную саблю в красных ножнах, о которой рассказывали мальчишки – мол, к чему ни прикоснется, все режет, – и так мне стало страшно от этих мыслей, что захотелось бежать без оглядки. Я выскочила на улицу.

Брань слепого татарина застала меня врасплох. Но я сразу же взяла себя в руки, подняла с земли камень, завернула его в платок, положила рядом с нищим и сказала:

– На, возьми, шелудивый!

Даже не улыбнувшись, я посмотрела, как он тянет к свертку руки, надеясь обнаружить там деньги. Потом, не слушая несущейся вслед брани, отправилась к одной из моих удачно выданных замуж доченек.

Милая доченька угостила меня пирожками со шпинатом, вчерашними, но все еще хрустящими. На обед она готовила яхни^[77] из ягненка, такое, как я люблю: с большим количеством яиц и сливой для кислинки. Чтобы не огорчать ее, я подождала и съела два полных половника со свежим хлебом. Хозяйка сварила замечательный виноградный компот; я и от него отказываться не стала, без стеснения попросила розового варенья, добавила в компот ложечку. Выпила и понесла письма моей печальной Шекюре.