Филибер Рувьер

Вот жизнь, беспокойная и нескладная, как некоторые деревья, гранатовые например, – узловатые, словно озадаченные собственным ростом; они дают причудливые, сладкие плоды, а их горделиво пламенеющее цветение будто повествует историю долго подавляемых жизненных соков. Есть множество людей, которые обожают в литературе текучий стиль, искусство, которое изливается непринужденно, бездумно, без всякого метода, но и без неистовства и водопадов. Другие – и в основном это литераторы – с удовольствием читают лишь то, что требует перечитывания. Они почти наслаждаются муками автора. Ибо в этих произведениях – обдуманных, трудоемких, неуравновешенных – чувствуется сильный привкус породившей их воли. В них содержится высшее достоинство – энергия. Так и с Рувьером: он сполна обладает этим высшим, решительным достоинством – энергией, напряженностью в движении, слове и взгляде.

У Филибера Рувьера была, как уже я дал догадаться, нелегкая и полная встрясок жизнь. Он родился в Ниме в 1809 году¹. Его родители, зажиточные коммерсанты, предоставили ему все возможности для учебы. Молодого человека прочили в нотариусы. Так он с самого начала получил неоценимое преимущество – либеральное образование. Это образование, более или менее полное, отмечает людей, если можно так выразиться, и многие из тех, кто был его лишен, пусть даже самые сильные, всегда чувствуют в себе некий изъян, восполнить который приобретенные в зрелости знания не способны. В ранней юности его тяга к театру проявилась столь горячо, что мать, отягченная всеми предрассудками суровой набожности, с отчаяния напророчила ему, что он взойдет на подмостки. И все же отнюдь не среди порицаемой театральной роскоши Рувьеру было суждено погубить свою юность. Свои первые шаги он сделал в живописи. Оставшись совсем молодым без родителей, но с маленьким состоянием на руках, он воспользовался своей свободой, чтобы в 1827 году поступить в мастерскую Гро. В 1830 году он выставил картину, сюжет которой был подсказан волнующим зрелищем Июльской революции; кажется, это полотно называлось «Баррикада», и художники, ученики Гро, отзывались мне о нем довольно хорошо. С тех пор во время вынужденных досугов, которые предоставляла Рувьеру полная превратностей жизнь лицедея, он неоднократно упражнял свой талант живописца. То тут, то там осталось несколько недурных портретов его кисти.

Но живопись была для него лишь отвлечением. Дьявольская тяга к театру властно одержала верх, и в 1837 году он попросил Жоанни² прослушать его. Старый лицедей пылко наставил его на новый путь, и Рувьер дебютировал в «Театр Франсэ». Какое-то время он даже занимался в Консерватории – нельзя упрекать его за подобную наивность, и нам позволено только улыбнуться этой забавной нерешительности гения, который познает себя лишь позже. В Консерватории Рувьера так испортили, что он испугался. Отъявленные профессора-ортопеды, обучавшие его традиционной дикции и жестикуляции, только диву давались, видя, к какой несуразности приводит их преподавание. Истерзанный школой Рувьер растерял все свои природные достоинства и не приобрел ни одного из тех, что достигаются посредством педагогической науки. К счастью, он вовремя сбежал из этого заведения, атмосфера которого была не для его легких, и взял несколько уроков у Мишло³ (но что такое уроки? – аксиомы, правила гигиены, избитые истины, а остальное, то есть все, преподать невозможно). Наконец, в 1839 году его приняли в «Одеон», которым тогда управляли гг. Эпаньи и Лире⁴. Там он играл в «Родогуне» (Антиох), в «Короле Лире»⁵, «Макбете» Дюси. «Лекарь своей чести»⁷ дал ему повод создать яркий, необычный образ, что стало датой в карьере актера. Он обратил на себя внимание в «Герцоге Альбе»⁸ и в «Старом консуле»⁹; а его роль Тиресия в переводной «Антигоне»¹⁰ показала совершенное понимание тех грандиозных, цельных, доставшихся нам от Античности образцов, которые бросают вызов противоречиям наших нынешних руководств по поэтике. Уже в «Лекаре своей чести» он проявил ту внезапную, вулканическую энергию, которая характерна для литературы совершенно иного рода, и отныне смог полностью понять свое предназначение; смог понять, какими узами он связан с романтической литературой. Поскольку, при всем уважении к нашим беспощадным классикам, я полагаю, что такому выдающемуся актеру, как Рувьер, для выражения иных страстей может потребоваться и иной язык. Он понесет в другое место свою страсть исполнителя, упьется другой атмосферой, будет грезить, желать чего-то возвышающегося над животным началом, жаждать большей духовности. Будет ждать, если потребуется. Мучительная взаимосвязь, пробелы, не совпадающие друг с другом! То поэт ищет своего актера, как живописец своего гравера, то актер вздыхает о своем поэте!

Г-н Бокаж¹¹, человек экономный и осторожный, а впрочем, уравнитель, поостерегся вновь ангажировать Рувьера; и здесь начинается отвратительная эпопея странствующего комедианта. Рувьер обивал пороги и скитался по провинции и загранице – горькое утешение для того, кто все еще грезит о своих естественных судьях и как добрых вестников ждет от поэтов живительных образов!

Он вернулся в Париж и сыграл в театре «Сен-Жермен» «Гамлета» гг. Дюма и Мериса. Дюма передал рукопись Рувьеру, и тот так загорелся ролью, что предложил поставить произведение в «Сен-Жермене» с маленькой труппой, которая там в то время обреталась. Это был ошеломительный успех, которому содействовала вся пресса; вызванный Рувьером восторг засвидетельствован в статье Жюля Жанена¹², появившейся в конце сентября 1846 года. Отныне он принадлежал к труппе Исторического театра¹³; все помнят, с каким блеском был им сыгран Карл IX в «Королеве Марго». Казалось, будто король воскрес, – настолько полным было перевоплощение. Несмотря на решительность, с которой он сыграл потрясающую роль Гамлета в том же театре, его ангажемент не был продлен, и лишь восемнадцать месяцев спустя он с большим своеобразием воплотил образ Фрица в «Графе Эрманне»¹⁴. Эти повторяющиеся успехи, хотя зачастую с большими перерывами, не давали артисту надежного и долговременного пристанища; можно сказать, что ему вредили собственные достоинства, а оригинальная манера игры делала его человеком неудобным. В театре «Порт-Сен-Мартен», злополучное банкротство которого прервало его трехгодичный ангажемент, он создал образ Мазаньелло в спектакле «Сальватор Роза»¹⁵. В последнее время Рувьер снова появился на сцене – в театре «Гэте», где с несравненным блеском сыграл роль Мордаунта¹⁶, и в «Одеоне», в возобновленном «Гамлете», вызвав небывалый восторг публики. Никогда, быть может, он не играл так хорошо. Наконец, в том же театре он недавно создал образ маэстро Фавиллы¹⁷, проявив необычайные качества, которых от него отнюдь ожидали, хотя не многие, пристально следившие за его творчеством, смогли их предугадать.

Теперь, когда положение Рувьера укрепилось – положение превосходное, основанное одновременно на всеобщем успехе и уважении, которое он внушил даже самым придирчивым литераторам (лучшее из того, что было о нем написано, – это статьи Теофиля Готье в «Пресс» и в «Монитере», и рассказ Шанфлери «Актер Трианон»), – пора поговорить о нем откровенно. Когда-то Рувьер обладал большими недостатками, порожденными, быть может, самим избытком своих сил; сегодня эти недостатки исчезли. Он не всегда владел собой; теперь же это творец, преисполненный уверенности в самом себе. Особенно его талант отмечен покоряющей публику торжественностью. Его словно обволакивает поэтическая величавость. Стоит ему выйти на сцену, и взгляд зрителя уже не может от него оторваться. Его четкая, подчеркнутая дикция, где надо усиленная выспренностью или приглушенная необходимой тривиальностью, необоримо приковывает к себе внимание. О нем, как и о Клэрон, которая была довольно мала ростом, можно сказать, что он буквально вырастает на сцене; а это доказательство большого таланта. Его необычайная стремительность, несущееся во весь опор вдохновение, сосредоточенная горячность заставляют вспомнить все, что рассказывали о Кине и Лекене. И хотя наибольшую часть его очарования составляют насыщенность игры и грозное извержение воли, все это чудо осуществляется без малейших усилий. Он, подобно некоторым химическим веществам, обладает, что называется, вкусом sui generis¹⁸. Такие артисты, столь редкостные и высоко ценимые, могут порой быть странными, но им невозможно быть плохими, то есть они никогда не смогли бы не понравиться.

Сколь бы изумительно ни проявил себя Рувьер в нерешительном и противоречивом Гамлете – настоящий подвиг, который станет вехой в истории театра, – я всегда полагал, что он чувствует себя более естественным, более настоящим в абсолютно трагических ролях; его область – театр действия. Можно сказать, что в образе Мордаунта он действительно озарил собой всю драму. Все остальное вращалось вокруг него; он выглядел как само Мщение, толкующее Историю. Когда Мордаунт докладывает Кромвелю о пленниках на корабле, обреченных на смерть, и тот с отеческой заботой советует ему отдохнуть, прежде чем взяться за новое задание, Рувьер отвечает, с необычайным проворством выхватив письмо из рук лорда-протектора: «Я никогда не устаю, милорд!» – и эти столь простые слова пронзают душу будто клинком, а рукоплескания публики, которой известна тайна Мордаунта и причина его рвения, стихают словно с содроганием. Быть может, он был еще своеобразнее трагичен, когда собственный дядя зачитывал ему длинный перечень преступлений его матери, а он поминутно прерывал его воплем жаждущей крови сыновней любви: «Сударь, то была моя мать!» Ему пришлось выкрикнуть эти слова пять-шесть раз. И всякий раз это было ново и прекрасно!

Было любопытно наблюдать, как Рувьер выразил любовь и нежность в «Маэстро Фавилле». Он был очарователен. Исполнитель роли мстителя, ужасного Гамлета, он стал самым чутким, самым нежным из супругов; украсил супружескую любовь цветком дивной рыцарственности. Его торжественный и глубокий голос трепетал, словно душа его была в другом, нездешнем мире; казалось, будто он парит в какой-то нематериальной лазури. Было единодушие в похвалах. Только г-н Жанен, так нахваливавший актера несколько лет назад, захотел сделать его причастным к неудовольствию, которое ему причинила пьеса¹⁹. Что за беда? Если бы г-н Жанен слишком часто натыкался на истину, он мог бы ее скомпрометировать.

Упомянуть ли еще отменный вкус, направляющий подготовку костюмов Рувьера, или искусство, с которым он гримируется, однако не как миниатюрист или фат, а как настоящий актер, в котором всегда живет художник? Его одежды развеваются или гармонично облегают его – это последний мазок, характерная черта, отметившая артиста, для которого нет мелочей.

У одного необычного философа мне попалось несколько строк, заставивших меня задуматься об искусстве великих актеров:

«Когда я хочу понять, до какой степени кто-то осторожен или глуп, хорош или дурен или каковы его нынешние мысли, я как можно точнее воспроизвожу выражение его лица и жду, какие мысли или чувства появятся у меня в голове или сердце соответственно моей физиономии»²⁰.

И когда великий актер, напитавшись своей ролью, одетый, загримированный, оказывается перед зеркалом, ужасный или очаровательный, обольстительный или отталкивающий, и изучает эту новую личность, которая на несколько часов должна стать его собственной, он извлекает из этого анализа некое новое совершенство, своего рода возвратный магнетизм. И вот – магическая операция завершена, чудо объективности свершилось, и артист может воскликнуть: «Эврика!» Став воплощением любви или ужаса, он готов выйти на сцену. Таков Рувьер.