Доля нищих

Твердый, как камень, и ровный до зеркальности снежный наст ослепительно сверкал под солнечными лучами целым морем разноцветных искорок, и оттого Устинье казалось, что она идет по радуге. И все бы хорошо – кабы не резкие порывы ветра, столь холодного, что от него перехватывало дыхание, а лицо болело, словно истыканное ножом.

Маюни, похоже, так сильно от мороза не страдал. То ли оттого, что здесь были его родные земли и погода казалась привычной, то ли потому, что он волок за собой изрядно груженный челнок с покрывалом, оружием, снастями, небольшим запасом мяса и летней одеждой. Ныне невенчанные супруги были одеты роскошно, в драгоценные меха и толстые кожи – охотником остяк был умелым, позаботился. Однако, коли морозы отпустят, в таких жарких малицах и кухлянках недолго и свариться. Посему старую одежду они не выкинули. Не столь плоха была, чтобы разбрасываться.

Но сколь ни хорошим следопытом был Маюни, но долго кормить семью на одном месте он не мог. Даже такую маленькую, всего из двух человек. Зверь вылавливался, ловушки пустели – и требовалось кочевать все дальше и дальше. А последняя стоянка оказалась столь неудачной, что уходить пришлось уже через десять дней, оставшись почти без съестного припаса. Старый ушел, нового не прибавилось.

Устинья вытянула в сторону руку, позволяя сесть на нее белому полярному филину. Птица, несмотря на размеры, оказалась совершенно невесомой и с готовностью подставила округлую макушку для поглаживания. Закрутила головой, гукнула, пошевелила ушами с высокими кисточками, то поднимая их, то пряча.

Маюни нахмурился. Его супруга опять общалась с кем-то, кого он не видел и даже не ощущал. Здешние духи благоволили к Ус-нэ, вызывая у остяка что-то похожее на зависть или ревность. Ведь потомственным шаманом был он, а не женщина!

Однако Маюни помнил, что обижаться на духов нельзя, грех. Их положено благодарить за помощь. А уж как они ее проявляют – то дело небесных покровителей, а не смертных.

Устинья взмахнула рукой, словно отпуская кого-то, и сказала:

– Нельзя прямо идти, там вдалече, за взгорком с елями, волки залегли. Голодные. Много. Считать птица не умеет, но стая большая. Обойти надо, не то порвут. Правой стороной миновать, дабы на их пути вечернем следов не оставить.

Остяк кивнул, навалился на лямку, поворачивая в указанном направлении, и медленно пошагал к чахлым зарослям, выдаваемым токмо остроконечными снежными бугорками. Что там, под ними, березы, сосенки или просто камыш – поди, угадай! Ныне везде и всюду росли только лед и снег.

Маюни, тяжко пыхтя, взобрался на очередной взгорок и остановился, переводя дух. Впереди, насколько хватало глаз, лежала совершенно гладкая равнина.

Море! Наконец-то они вышли к морю! Ныне солнце стало долгим, скоро лед сойдет, и в глубокие воды можно будет закинуть длинную уловистую сеть.

– Надеюсь, от волков мы уже ушли, – сказал следопыт, дернул лямку, поворачивая левее, и быстро-быстро помчался вниз по склону, уже не волоча челнок, а убегая от него вдоль берега. Теперь оставалось пройти всего с полверсты – и двое путников наконец-то оказались возле старого тайника.

Снег, понятно, начисто попрятал и переменил все давнишние приметы, однако одну не удалось скрыть даже ему: высокий скелет чума, десяток стоящих кругом и связанных макушками жердей.

– Ну вот, пришли, да-а… – облегченно сбросил лямку Маюни. – Теперича токмо полог накинем, и дом готов. Вишь, как удобно, коли не убирать слеги-то?

– Значится, мы по кругу прошли? – спросила Устинья и уселась на один из тюков в лодке. – По осени отсюда ушли, всю зиму от места к месту мыкались, обратно вернулись.

– Ныне зверь распуганный вернулся, – пояснил Маюни, – иной подрос, когда вороги большие в ловушках сгинули, иной с других мест пришел. Да-а… Теперь здесь снова охота будет.

– А потом опять кочевать? С места на места? По кругу? Чум, подстика и костер?

– Да-а… – неуверенно ответил следопыт. – Все так живут… А что?

– А то!!! – внезапно взорвалась Устинья. – Мездрить, топить, мездрить, топить… Не хочу! Надоело!!! Надоело, понял?! Я в баню хочу, Маюни! Я постель нормальную хочу! Чтобы под одеялом на топчане мягком спать, а не на земле в шкурах! Я дом нормальный хочу! Печь! Избу! Я прялку хочу, каши, блинов! Нормально жить хочу, а не у костра на шкуре день за днем, и днем, и ночью!!! Нормально, ты понимаешь это?! В просторном доме, на одном месте, с соседями людьми, а не оленями и волками!

Она закрыла лицо рукавицами и протяжно, со всхлипом заплакала.

– Ус-нэ… – растерялся Маюни. – Ус-нэ моя… Не плачь! Не плачь, желанная, я все для тебя сделаю… Хочешь, в Пустозерский острог поедем? Там жить станем? Токмо скажи, да-а… Все по-твоему станет.

– И чего ты там делать станешь, в Пустозерье?! – вскинув голову, со всхлипом спросила Устинья. – Чум у города поставишь? В бубен станешь бить? Кому ты там нужен?! Кому я там нужна?

– Ус-нэ…

– Отстань от меня, отстань! – Казачка вскочила, побежала к морю и упала на колени где-то там, на льду, на изрядном удалении.

Остяк потоптался возле челна, потом раскопал снег вокруг слег, развернул и укрепил полог чума, кинул внутрь, к стенам, подстилки, развел огонь из припасенного валежника. И только после этого отправился на лед. Боясь заговорить первым, опустился на колени рядом с казачкой и стал молча смотреть на горизонт.

– Прости меня, Маюни, – неожиданно сказала Устинья. – Ты хороший, ласковый, старательный. С тобой славно, правда. Я люблю тебя, Маюни. Только жить так не могу. Прости.

– И что будет теперь, Ус-нэ? – покосился на казачку остяк.

– Не знаю, – пожала плечами Устинья. – Зря ты, мыслю, меня спасал, из мира теплого звал. Там бы я лучше осталась. Тебя бы не мучила, сама не страдала.

– Не говори так, Ус-нэ, – попросил следопыт. – Все для тебя сделаю, да-а… Токмо не знаю, что надобно? Обычаев ваших не ведаю совсем, да-а… Что делать мне, дабы хорошо тебе стало?

– Не знаю, – теперь вздохнула казачка. – Знала бы, с тобой осталась. С тобой хорошо. Кроме тебя, никого не мыслю рядом. Но не хочу так больше. Что за жизнь? Как собака в конуре. Дом как улица, от стены до стены два шага, всегда холод. Шкуры да еда, вот и вся судьба. Устала я, Маюни. Прости.

Устинья поднялась, глядя на горизонт, и тут уже Маюни испугался всерьез:

– Ты что замыслила, Ус-нэ? Не надо, милая моя Ус-нэ! Ты жизнь моя, Ус-нэ! Ты свет мой, Ус-нэ! Мы назначены друг другу, Ус-нэ, ты забыла? Вот и ведьма тоже сказывала, Ус-нэ! Хорошая ведьма, Митаюки-нэ, подруга твоя. Веришь ты ей, Ус-нэ? Она говорила тебе, как жить мы станем, Ус-нэ?

– Митаюки? – Тоскливый взгляд казачки внезапно стал серьезным и осмысленным. – Постой, сказывала она, тебя в ватагу приняли. Свой ты казакам ныне, побратим!

– Принимали, Ус-нэ, да-а… – встал остяк. – Саблю дали. Длинная, острая. Неудобная, да-а…

– Коли казак ты, доля тебе от общей добычи положена! Митаюки сказывала, в Пустозерье с ней поедем, дом большой купим, двор, хозяйство заведем. В богатстве и ладе жить станем, забот не зная.

– Да, Ус-нэ!!! – встрепенулся, получив надежду, Маюни. – Море вскроется, в острог поплывем, долю свою у воеводы истребую. С ней за море уйдем. Там заживешь. Как хочешь заживешь! И я с тобою всегда рядом буду. Да-а…

– Конечно, радость моя, – крепко взяла его за руку казачка. – Я ныне за тобой, как нитка за иголочкой. Куда ты, туда и я, и все стежки у нас общие.

Она пошла к берегу, остановилась на краю берегового подъема, оглянулась на ледяное поле, смотрела долго и внимательно. Потом стащила зубами рукавицу, подняла к небу растопыренную пятерню, любуясь через пальцы на далекие цветные всполохи. Неожиданно сказала:

– Стену снежную сложи, Маюни. Ночью ветер с моря будет. Сильный зело. Как бы вещи не разметало.

Казачка оказалась права. Ночью поднялся жестокий шторм, такой сильный, что послушно сложенную следопытом стену из больших тяжелых блоков, вырезанных из твердого лежалого наста, опрокинуло. И если ни вещи, ни чум не сдуло – то только потому, что стена свалилась как раз на челнок, завалив его и изрядный край покрывала, вдавила кожаное полотнище между жердей дома.

А когда поутру остяк вышел на свет, то увидел, что море открыто. Могучий ураган разломал ледяной покров и вышвырнул зеленые полупрозрачные глыбы на берег, навалив торосы в рост человека высотой.

Казачка вышла следом, встала позади, обняла, прижавшись и дыша следопыту в самое ухо.

– Смотри, как повезло, Ус-нэ, – указал на пенистые волны остяк. – Ночью море открылось, да-а… Когда шторм утихнет, можно будет в острог поплыть.

– К полудню успокоится, – сказала Устинья.

Маюни, холодея, сглотнул, не без оторопи поняв, что именно так, в точности, все и будет. Похоже, духи не просто разговаривали с его Ус-не. Духи ее еще и слушались.