^{Русские пароходы переправляют войска через Севастопольскую бухту. Худ. В. Тимм. 1855 г.} 

Русские адмиралы середины XIX в. находились под сильным влиянием Трафальгара. иногда доходившим до культа этой победы. В тоже время, победы выдающихся отечественных адмиралов Ушакова, Сенявина и Спиридова не пользовались особенной популярностью. Их имена давали второстепенным кораблям береговой обороны. Курс военно-морской истории в академии уделял Нельсону столько часов, сколько уделялось трем вышеназванным адмиралам вместе взятым. Неудивительно, что в отечественной военно-морской теории сложился культ обороны Севастополя, дорого обошедшийся стране и в русско-японскую, и в первую мировую, и во вторую мировую войны.^{445}

Неслучайно М.А. Петров разбирая бои у мыса Сарыч (1914 г.) и у о. Готланд (1915 г.) с горечью констатировал в своем труде «Два боя»: «Здесь мы имеем дело с какой-то отдаленной традицией, пустившей глубокие корни в аппарате Морского ведомства и русского флота вообще. Пути все тянутся к давно прошедшим временам, к Крымской кампании, где флот был обречен на пассивную роль и погиб в Севастополе, они проходят через Русско-японскую войну, с ее артурской эпопеей, явившейся повторением истории Севастополя, они дотягиваются и до мировой войны, в которой задача пассивной местной обороны доминирует над всем, оказывает решающее влияние на общее направление мысли и воспитание командного состава».^{446}

Адмирал знал о слабости сухопутной обороны и с трудом мог заставить себя поверить в возможность в считанные дни создать сильную защитную линию, способную выдержать штурм. 15 сентября Корнилов писал: «…что ожидать, кроме позора, с таким клочком войска, разбитого по огромной местности, при укреплениях, созданных в двухнедельное время».^{447}

В случае же, если союзники овладеют Северным укреплением, никакие усилия флота не спасут Севастополь, и в этом случае самоубийственная атака станет хотя бы делом чести.^{448}

Угроза ответственности за неминуемое, как ему думалось, падение крепости, страшила Корнилова. В этом случае, пусть даже неудачное, морское сражение могло частично вину уменьшить и, главное, честь сохранить, переложив вину на князя, который, по словам адмирала, должен будет «…дать отчет России в отдаче города».^{449}

Но вот у собравшихся было свое мнение, большей частью не совпадавшее с точкой зрения Корнилова. Озвучил его капитан 1-го ранга Зарин, человек рассудительный и, как офицер, пользовавшийся среди командиров кораблей авторитетом, пусть и меньшим корниловского, но тоже большим. Соответственно, высказался он более взвешенно. Его предложение выглядело так: «Положение наше выгоднее и сильнее, чем положение неприятеля. Альминское дело не могло оказать никакого влияния на изменение этих отношений: мы у себя дома, средства порта неистощимы, для управления морскими орудиями на земляных батареях мы имеем громадный запас опытных командиров; близость почти неприступных позиций на Бельбеке дозволяет, без всякого опасения морским командам, подкрепить осаждаемый гарнизон Северного укрепления, а промедление на подготовках к осаде со стороны неприятеля дает возможность подходящим через Симферополь подкреплениям проникнуть по более отдаленной дороге на Балаклаву через Трактирный мост у Чоргуна. на Сапун-гору в Севастополь, а через бухту иметь свободное сообщение и с армией, стоящей на Бельбеке. Хотя прорыв неприятельского флота вполне не мыслим по чрезвычайной силе наших приморских батарей, но если находят, что бон слишком слаб, то можно на фарватере затопить во множестве стоящие негодные суда».^{450}

Как видим. Зарин прав, и аргументирует свою правоту точно по сложившейся ситуации.

Было еще одно предложение, упоминаемое Реймерсом, но насколько оно соответствует действительности и кому принадлежит — неизвестно. Суть его в том. что линейные корабли должны встретить неприятеля, пытавшегося прорваться в бухту, залпами артиллерии левого борта, включаясь в систему береговых батарей.^{451}