Глава восьмая

1963

Кольца Сатурна

Оставшиеся в живых носительницы фамилии Леннокс балансируют на грани двух миров — мира невинности и мира опыта. Для меня эту грань символизирует экзамен «одиннадцать плюс», который мне скоро предстоит держать и который навеки определит мою судьбу. Для Нелл это переход от жизни к смерти, для Банти — соблазн супружеской неверности, которому она, может быть, поддастся, а может быть, и нет, а для Патриции… Патриция приходит ко мне в спальню как-то в январе, вечером, и гордо объявляет, что вот-вот потеряет девственность.

— Ты хочешь, чтобы я тебе помогла ее искать? — рассеянно спрашиваю я, не совсем уловив, что именно она сказала.

— Не строй из себя умную, — рявкает Патриция, выскакивает и захлопывает дверь.

Так как я именно сегодня позорно провалила тренировочный экзамен «одиннадцать плюс» по математике, слова Патриции причиняют особенную боль, и я долго смотрю на несправедливо обиженную дверь спальни, раздумывая о том, как сложится мой жизненный путь. Пойду ли я по стопам сестер — как живых, так и мертвых — в гимназию для девочек имени королевы Анны или же отправлюсь в отстойник для человеческого сырья — общеобразовательную среднюю школу на Бекфилд-лейн? Дверь спальни не только хранит ключ к моему будущему, но и служит опорой для висящего на ней календаря «Старая добрая Англия», рождественского подарка от тети Глэдис. Эта старая добрая Англия весьма далека от нашей семьи — месяц за месяцем, страница за страницей одни крытые соломой сельские домики, шпили далеких церквей, стога сена и пригожие молочницы. Кроме того, в календаре кучи полезной информации — не будь его, как бы я узнала, например, когда празднуется День доминионов? Или дату битвы при Гастингсе? Жаль лишь, что от этого никакого толку на экзамене «одиннадцать плюс».

Я без интереса пролистываю пришедший в понедельник журнал «Смотри и изучай», так и не обнаружив ничего заслуживающего рассмотрения или изучения. Мы уже переехали из темных закоулков Над Лавкой в новый, полный света и воздуха полуотдельный дом, снаружи отделанный штукатуркой со вдавленными камушками; в нем есть центральное отопление, но Банти отказывается включать батареи в спальнях, — по ее мнению, теплые спальни вредны для здоровья. Патриция замечает, что гипотермия еще более вредна для здоровья, но стоит Банти вонзить зубы в какое-нибудь убеждение, и она уже не отпустит, что твой бульдог. В спальне так холодно, что кончики пальцев у меня розовеют, потом синеют, — думаю, если подождать подольше, можно увидеть, как они станут фиолетовыми и совсем отвалятся. Но я не успеваю пронаблюдать этот интересный феномен, поскольку возвращается Патриция и говорит:

— Ну что, с тобой можно разговаривать или ты собираешься тупить?

Бедная Патриция — ей так нужно кому-нибудь излить душу, что она вынуждена обходиться мной. За ней уже несколько недель ухаживает некий Говард — серьезный тощий юноша в очках, ученик школы Святого Петра, дорогой частной школы для мальчиков, стадион которой выходит как раз на хоккейное поле гимназии королевы Анны. Говард, оказывается, следил — на грани вуайеризма — за хоккейными подвигами Патриции (она фанатичная правофланговая нападающая), вместо того чтобы варить всякие штуки в колбах, и вот как раз перед Рождеством уговорил ее встречаться с ним.

— Я решила сделать это с ним, — говорит она.

В ее устах «это» звучит как удаление зуба. Поскольку я упустила часть ее самой первой фразы, то до сих пор не могу взять в толк, что же такое «это». С первого этажа, от подножия лестницы (лишенной призраков), на Патрицию начинает орать Банти, но Патриция не обращает внимания. Банти продолжает орать, Патриция продолжает ее игнорировать. Кто сдастся первой?

Банти.

— В следующие выходные родители Говарда уезжают, вот тогда мы это и сделаем, — говорит Патриция.

Она сидит в изножье моей постели, необычно радостная, и я осмеливаюсь спросить, влюблена ли она в Говарда.

Патриция громко фыркает:

— Руби, ты что, совсем? Романтическая любовь — устаревшая буржуазная иллюзия!

В журнале «Смотри и изучай» такого не пишут.

— Впрочем, приятно, когда кто-то хочет быть с тобой, — добавляет Патриция.

Я сочувственно киваю — это и в самом деле должно быть очень приятно. Мы празднуем редкий момент взаимопонимания тем, что ставим мою самую новую пластинку, «Вечеринка у Чабби Чекера», купленную мной за подарочный жетон, полученный на Рождество, и очень серьезно учимся танцевать твист; впрочем, у нас ничего не выходит: Патриция держится слишком прямо и неловко, а я просто все время теряю равновесие. Под конец мы в изнеможении валимся на кровать и рассматриваем девственно чистые потолочные панели, оклеенные обоями из прессованной древесной стружки, — такие элегантные по сравнению с потрескавшейся беленой штукатуркой Над Лавкой. Патриция поворачивает голову ко мне:

— Надо полагать, ты хочешь, чтобы я тебя завтра сводила в кино?

Она спрашивает так, словно делает большое одолжение, но я знаю, что она не меньше моего жаждет увидеть «Малыша Галахада», — в недлинный список наших с ней общих интересов входит страсть к Элвису Пресли. Более того, завтра 8 января, день рождения Элвиса (это событие отмечено в календаре «Старая добрая Англия» созвездием нарисованных от руки красных сердечек). Патриция зовет в «Одеон» меня, а не Говарда, потому что знает — он будет весь фильм насмехаться над нашим мягкосердечным героем в туфлях из синей замши.

Патриция дожидается, пока я вернусь из школы (после очередного проваленного тренировочного экзамена по математике), и утешает меня пирожками с мясом из лавки Ричардсона и сообщением, что многие величайшие люди мира, в том числе Ганди, Альберт Швейцер, Китс, Будда и Элвис, не сдали «одиннадцать плюс». Впрочем, я тут же мрачно парирую, что они и не пытались. Сама Патриция в этом году сдает экзамены на аттестат зрелости, но со стороны никак не скажешь, судя по количеству времени, которое она тратит на подготовку (ноль).

От «Малыша Галахада» я немного веселею, а пирожки с мясом и огромная коробка шоколадно-мятных «Поппетов», которую мы приговариваем на двоих в темноте, отчасти компенсируют то, что ужина мы дома не получаем. Банти в последнее время совсем увяла и пугающе много времени проводит в постели — без причин, просто объявляя, что «ей нехорошо». Вообще она в последнее время начала делать странные, неженственные заявления, от которых у тети Бэбс мурашки побежали бы. Однажды, например, я стала свидетелем того, как она стояла на четвереньках в санузле и драила унитаз («„Комет“ и микробы убивает!») и вдруг выпала из этого медитативного состояния, содрала резиновые перчатки и рявкнула: «Не знаю, почему это говорят, что „дому нужна женская забота“! По-моему, это мне не помешала бы чья-нибудь забота!» Вот до чего дошло! Пожалуй, она еще и право голоса потребует!

Поскольку в следующий вторник я сдаю первую часть экзамена «одиннадцать плюс», Банти делает над собой усилие и готовит воскресный ужин (концепция торжественного обеда до нашей северной глуши еще не добралась) — последнюю трапезу осужденного, в состав которой входят запеченный в духовке ягненок, лимская фасоль, запеченный картофель, мятный соус и замороженный горошек. «Жаль, что никто не догадался его разморозить!» — шутит Патриция, когда спрашивает Банти, что у нас будет на ужин, и Банти в ответ перечисляет вышеуказанные блюда. Я заливисто хохочу, потому что, как вы понимаете, Патриция шутит весьма нечасто. Вообще не шутит, если вдуматься, и я смеюсь еще сильней — как «смеющийся полицейский» из песни: ведь было бы совершенно ужасно, если бы на первую в жизни шутку Патриции никто не засмеялся.

И Патриция, и Банти пронзают меня сердитыми взглядами. Юмор Патриции оказывается весьма несвоевременным — она в немилости у родителей, так как явилась домой рано утром, одновременно с молочником, развозящим бутылки молока к завтраку. Видимо, ночью «делала это» с Говардом. Банти пристально рассматривает Патрицию на предмет следов разврата, но (во всяком случае, на мой взгляд) Патриция сегодняшняя ничем не отличается от вчерашней.

— Если бы я хоть на секунду подумала, — говорит Банти, яростно мешая соус на сковородке, — что ты…

— Что я смею получать удовольствие от жизни? — подхватывает Патриция с надменным лицом, которое просто напрашивается на пощечину.

Но не получает ее. Вместо этого Банти начинает пугающе дрожать, как полузастывшее желе, вплоть до жестких кудряшек — они трясутся, как нимб из мишуры на проволоке. Однако Банти продолжает мешать соус, притворяясь, что этот приступ эмоций происходит не с ней. Очень удивленная Патриция на миг поднимает забрало и нерешительно спрашивает:

— Мама, что-то не так?

От такого неожиданного сочувствия («мама»!) Банти слетает с катушек и визжит:

— Не так? Ты — это единственное, что у меня не так!

— Стерва проклятая! — кричит ей в лицо Патриция и выбегает из кухни.

Банти продолжает трястись и мешать соус, словно ничего не случилось, и говорит, не глядя на меня:

— Руби, шевелись. Сделай хоть что-нибудь полезное. Принеси тарелки.

И лишь когда доходит до раскладывания по тарелкам (из сервиза с узором «Урожай») лимской фасоли, похожей на скрюченные бледные эмбрионы, Банти наконец разражается слезами. Огромные слезы, похожие на хрустальные подвески, ползут у нее по щекам, и я безуспешно стираю их бумажным носовым платком. Когда мы садимся за воскресный ужин, соус уже остыл и загустел, а горошек едва не перешел обратно в замороженное состояние. Интересно, как я должна во вторник продемонстрировать «способность к логическим рассуждениям», если так мало вижу логики в повседневной жизни?

Первая часть экзамена «одиннадцать плюс» оказывается подозрительно легкой. Я даже получаю удовольствие от решения задач типа «„пришел“ относится к „с***“, как „у***“ к „туда“» и сочинения. «Напишите сочинение на одну из следующих тем. 1. Сцена на оживленной улице. 2. Посещение публичного бассейна. 3. Что бы вы сделали, если бы вам на один день досталась лампа Аладдина». Я выбираю лампу Аладдина, это моя давнишняя мечта, и погружаюсь в заманчивую уверенность, что теперь все будет в порядке. Через две недели я иду на письменный экзамен по математике. Выходя из недр школы Фишергейт, больше всего напоминающих тюрьму, — сюда нас согнали сдавать экзамен, — я шатаюсь от ужаса. Мой мозг словно растягивали на дыбе все утро, мучая вопросами типа: «Сколько марок размером 1/2 x 2/4 дюйма нужно, чтобы закрыть лист бумаги размером 6 x 8 дюймов?» и «Лавочник смешал 4 фунта чаю по 3 шиллинга 6 пенсов. Он продал эту смесь по 5 шиллингов за фунт. Какова его прибыль?» Ну откуда мне знать?

— Ну как? — спрашивает Патриция, встречая меня у подножия лестницы Фишергейтской школы, но я слишком убита, чтобы разговаривать.

Мы идем по берегу Уза; стоят такие холода, что река неделю была подо льдом, и теперь огромные отколовшиеся льдины несет течением.

— Сейчас самая холодная зима с сорок седьмого года, — как во сне говорит Патриция. — Я никогда не видела, чтобы река вот так замерзала. В стародавние времена она замерзала каждый год, ты знаешь об этом?

Я, конечно, не знаю. Я вообще ничего не знаю.

— Почему «стародавние»? — спрашиваю я, решая отныне стремиться к знаниям. — Почему не просто «старые»? Или «давние»?

— Не знаю, — пожимает плечами Патриция.

Мы стоим, глядя на реку подо льдом и думая про стародавние времена, и во мне поднимается странное чувство, ощущение чего-то давно забытого. Это как-то связано со льдом и холодом, и с водой тоже. Я пытаюсь сосредоточиться на этом чувстве, оживить его, но оно мгновенно испаряется. Такое со мной бывает, когда я хожу во сне и меня будят, и я знаю: я потеряла и ищу что-то невероятно важное, из меня что-то вырвали, оставив дырку внутри, и это неизвестное где-то мучительно близко, словно руку протяни — и дотронешься, за углом, за дверью, спрятано где-то в шкафу. Потом я просыпаюсь совсем и уже понятия не имею, что же это я искала.

— Руби, ты что? — спрашивает Патриция, но нас отвлекла пара лебедей, мрачно балансирующих на собственном айсберге.

Мы слышим треск — это река ломает лед — и смотрим на облачка своего дыхания.

— А что ты вообще тут делаешь? — спрашиваю я наконец.

— Прогуливаю. Слушай, может, эти лебеди терпят бедствие?

— Я бы с ними охотно поменялась, — мрачно говорю я. — Во всяком случае, их дальнейшая жизнь не зависит от того, умеют ли они решать задачи в уме.

— И к тому же они могут улететь, когда захотят, — грустно кивает Патриция.

— И еще их двое, — добавляю я.

Лебеди проплывают мимо нас на своей льдине, взъерошив перья для защиты от свирепого холода. По моему телу с ног до головы пробегает дрожь.

— Вода на вид ужасно холодная.

— Да, — с чувством откликается Патриция, странно взглядывает на меня искоса и продолжает: — Слушай, Руби…

— А?

— Ты помнишь… — И вдруг трясет головой. — Ничего, не важно, пойдем. Я посажу тебя на автобус, если хочешь.

И она поднимает воротник, чтобы защититься от ветра.