Последний поклон

– Учитель, воля твоя… Дозволь слово молвить?

– Говори, сын.

Они поднимались из погребов, покинув молельню Краснопева. Лихарь шёл сзади, отстав на несколько ступенек.

– Учитель, прошу… разреши от бремени, не по силам мне… больше мочи нету стенем твоим быть…

Ветер остановился:

– Что случилось, малыш?

Как же давно Лихарь не слышал этого обращения. Он не поднимал головы, голос прозвучал глухо.

– Пошли меня новый воинский путь ладить, как Белозуба хотел… на пустом месте, из ничего…

Ветер сошёл к нему, взял в ладони лицо. Лихарь стоял бледнее золы. Зубы сжаты, веки зажмурены, ресницы слиплись от непрошеной влаги.

– Что с тобой, малыш? – тихо повторил Ветер.

– И нож благословлённый мои ножны минул… и святую книгу я не сберёг… потерял, ровно безделку ничтожную…

Ветер улыбнулся:

– Ты на себя поменьше наговаривай. Ты же ради безделки этой всю крепость перевернул. Хотя я тебе сразу сказал: такие книги сами знают, что делают. Сколько лет ты её у сердца грел, своей кровью буквицы подновлял! Если ей пришёл срок укрыться на погребальных санях…

Издалека, на самой грани слышимого, долетел трепетный вздох. Звук проницал каменные толщи, плутал в трещинах и закоулках. Двое на ступенях сперва насторожились. Потом узнали голос кугиклов.

– Это просто книга, – продолжал Ветер. – Людское издельишко. Персть рождается и уходит, а вера в сердце живёт.

По лицу Лихаря прошла корча. Он долго молчал, наконец кое-как выдавил сквозь зубы:

– Отряди на невыполнимое… на погибель без вести… Только смотреть не нудь, как подле тебя другие поднимаются… новые… любимые…

– Так вот ты о чём, – улыбнулся котляр.

Обнял Лихаря за плечи, притянул к себе.

– Учитель…

– Что тебе до других? – тихо проговорил Ветер. – Ты – мой первый ученик и всегда останешься им. Я никогда не обещал тебе, что будет легко… Владычица может отмерить другим дарования паче твоих, чтобы я, по оброку, гранил их, словно честные камни… Но кому она вложила в сердце верность превыше твоей? Неужели после всех наших горестей ты ещё не понял, где твоё место?

Стень вдруг судорожно вздохнул, сломался в коленях… уткнулся Ветру в живот, затрясся и застонал. В точности как тот давний мальчишка, решивший предаться котляру душой, телом, любовью – однажды и навсегда.

Учитель потрепал его по голове:

– Пойдём. Пойдём, старший сын.

Лихарь склонился ещё ниже.

– И в Шегардай… – простонал он. – Не меня…

Ветер поморщился, благо ученик его лица видеть не мог.

– Ты, – сказал он, – уже довольно испытан. Ещё несколько лет, и ты взмоешь с моей рукавицы, чтобы самому стать учителем. А этого… этого ещё приучать надо на свист лететь. Из рук добычу клевать. Вставай, старший сын. Идём.

Ворон отнял от губ кугиклы:

– Подпевай, Надейка. Ну? Я жил в роскошных теремах…

Набрал воздуху, заново просвистел голосницу.

Девушка отвернула лицо. Кашлянула в ладонь:

– Куда мне… Говорить и то владения нету…

Ворон сам видел, как она заплошала. В каморке пахло теперь не только мочой. Под лестницей витал несильный, но отчётливый дух гнилой нежиди. Очень скверный знак. Надейка по-прежнему стыдилась, не допускала его до своих ран. А тётка Кобоха, неуклюжая и одышная, удручалась заботами о чернавке. Вот и приключился изгной.

Хотелось пойти немедленно придушить стряпку, и никакой Инберн не остановит, но Ворон напустил на себя строгость:

– Было, не было владения… ты пой давай.

– Оставь уж, – прошептала она.

Её лицо ему тоже не нравилось. Не нравилось, как сухо блестели глаза, как занимались жаром исхудалые щёки… А уж запах этот, не должный живому…

– Ты лежишь всё, – принялся он объяснять. – От лежания тело слабнет, кровь болотом застаивается. Вона, кашляешь уже. Меха воздух не гонят, отколь пламя возьмётся? – И приговорил: – Не встаёшь, значит, петь будешь.

– Не буду… Поспать бы…

– Я тебе лекарство, дурёха. А ты – горькое, не приму!

Надейка закрыла глаза. Отвернулась.

– Я ведь не отстану, – свёл брови Ворон. – Лучше сама пой. Слушай вот.

И опять заиграл. Он был упрямее.

Проводив Ознобишу, он не мешкая возродил кугиклы, подаренные братейке. Теми же пятью, испытанной толщины свёрлами вынул отверстия в мелкослойной лиственничной заготовке. Промаслил, сладил затычки, даруя каждому ствольцу особенный голос… Повторённая снасть, однако, очень скоро ему разонравилась. Быть может, именно потому, что доводилась близняшкой уехавшей в мирскую учельню. Месяц спустя Ворон вновь пришёл к древоделам. Те уже не пытались гнать его вон. На сей раз он выстрогал отдельно каждую цевку. Загладил горлышки, добился согласного звучания… а потом вдруг раздухарился. Посягнул на небывалое. Добавил к обычным пяти дудочкам ещё две по сторонам.

Даже толком не вылощив изнутри, испытал, что получилось. Торопясь, как на пожар, отсверлил ещё две… Покосился на прежние сплошные кугиклы, брошенные в сторонке… Выровнял новые на доске, опять-таки наперекор твёржинскому обыку решившись скрепить их. Начал было подгонять берестяной поясок… Вот тут его взгляд неожиданно замер, он схватил пустое ведро, сгрёб цевки с верстака, пристроил на обод, как на кружало… Узрел истину. И обжёг пальцы, не глядя схватив жестянку рыбьего клея, стоявшую в кипятке.

Он не замечал, как украдкой посматривал на него старик-древодел…

– Давай, давай, – тормошил Ворон совсем затихшую девушку. – Пой!

Затея выглядела безнадёжной, ибо человека можно спасти, только если он сам изо всей силы рвётся к спасению. Ворон это понимал, но врождённое упрямство не позволяло опустить руки.

Голосница получилась весёлая и заводная. Ворон, сдерживаясь, пел в осьмушку голоса, да и кугиклы у него чуть не шептали… Лишь на припесне он всё-таки дал себе волю, выдав лихую, звонкую трель в семь цевок из девяти. Благо новая снасть замечательно для этого подходила. Надейка вздрогнула, удивилась. Открыла глаза. Против всякого ожидания неуверенно зашевелила губами.

В груди клокотало, Надейка задыхалась и откашливалась на каждой строке, но взгляд постепенно светлел. Начав просто чтобы от него отвязаться, в конце она подпевала уже с удовольствием. А зря ли говорят, что «хочу» – половина «могу»!

Девушка испуганно заморгала, когда ладонь Ворона вдруг закрыла ей рот. Он глядел вверх:

– Тихо…

Тогда Надейка тоже насторожилась. Слух у неё не был так, как у него, отточен замечать всё стороннее, могущее быть опасным. Однако и она различила по ту сторону каменного всхода сперва голоса, потом и шаги.

– Учитель, воля твоя… – донёсся голос Лихаря. Слышать спокойно этот голос Надейка не могла. Стало жутко, захотелось спрятаться, потеряться в щёлке между камней. Она стиснула руку Ворона, не задумавшись, что тем объявляет обидчика. А стень продолжал: – Сколь хочешь ругай… Не безделица… душе наследье…

Ворон, слушая, расплылся в неудержимой улыбке. Над Лихарем с его поисками заглазно потешалась вся крепость. Стень это чувствовал и зверел. Являлся заново перетряхивать ребячьи убогие животки: вдруг кто утаил? Всякий раз потом бывало смешно. Когда страх отпускал.

– Чем лютовать, лучше награду объяви, – сказал Ветер. – Глядишь, кто принесёт, если вправду цела. Унотов мне собери.

Лихарь пообещал и… с силой топнул в ступеньку. Он, конечно, понял, откуда пели кугиклы. Надейка вздрогнула, сжалась. Ворон показал потолку язык.

Наверху неожиданно остановились.

«Сквозь камень увидели…» – пронеслось у него. Мысль была шуточной хорошо если наполовину.

– Не рано о наследье заговорил? – усмехнулся Ветер. – Я сам с тобой всякий день. А если… – Он помолчал. – Не обижай их, они мне сыновья. Тебе забота, если вдруг что.

Ворон оставил всякое баловство, тревожно уставился в потолок.

Голос Лихаря прозвучал настоящими слезами:

– На сухой лес будь сказано! Учитель…

Ветер вновь помолчал.

– На сухой или нет, мне едино, – ответил он наконец. – Уж как велит Справедливая, так всё и будет.

Шаги над головой отдалились.

– Даже если будет наоборот, – тихонько докончил за источника дикомыт. Услышанное очень всполошило его, но глаза вновь блеснули озорной празеленью, он убрал руку, нагнулся к уху Надейки: – За пропажей стало туго, стратил задницу парнюга…

На Коновом Вене задницей в прежние годы называли наследство. Надейка выросла в Левобережье. Она прыснула больше от неожиданности. Ворон ласково потрепал её ладонью по голове.

– Песню упомнила? А то приду ведь, спрошу!

Давно не мытые волосы собирались гадкими старушечьими колтунами, руку хотелось побыстрей вытереть. Ворон загоревал про себя. В болезни нет никакой красоты. И стыда нет, даже девичьего. Она ему небось и раны повила бы, и всё тело умыла, что ж сама соромится?..

Растворил дверку и не выбрался на карачках – вытек наружу одним длинным движением, которое не всякий бы повторил.

Ветер вновь расхаживал по крылечку, почти как в тот день, когда вызывал добровольников гоить приговорённого. Уноты сбегались с разных сторон. Младшие – с лопатами, они разгребали снег на дороге. Старшие держали копья и самострелы. Беримёд в снежном городке учил их прятаться и нападать. Даже робуши переминались в сторонке, а к окошку холодницы приник наказанный за драку Бухарка. Ветер не спешил говорить. Смотрел на учеников, задумчиво пощипывал бороду, улыбался…

Потом он вдруг сел на каменный край, оказавшись почти вровень с ребятами. Положил ногу на ногу. Ученики удивились, помедлили, кто-то первым двинулся ближе. Когда они сгрудились вплотную, Ветер заговорил:

– Я вас, детушки, попрощаться собрал.

Ворон переглянулся с Хотёном. У гнездаря на лице было такое же вопрошание. Младшие недоумённо косились на межеумков. Детушки?.. Ветер их по-разному срамил и хвалил, но прежде никогда так ласково не ребячил. Беримёд, на которого многие оглянулись, легонько дёрнул плечом. Дальше слушайте, мол.

– Учитель… – подал голос Белозуб. – Никак тебя Круг Мудрецов возвеличил? На новое служение уезжаешь?

Ветер усмехнулся:

– Нет, сын, ты слишком высоко возносишь меня. Благочестные жрецы Круга больше склонны меня бранить, как я вас браню… Опалять не опаляют пока, но и другого служения не вручают. Да я сам не прошу. Мне здесь, с вами, довольно чести… Дело в том, что завтра я на угрозное орудье иду. Долго я его откладывал, но ныне решился… вернусь ли, не ведаю.

Он вздохнул, умолк.

Огромность сказанного медленно рушилась на учеников.

Сразу вспомнились долгие отлучки источника. Куда, зачем – унотам он не исповедовал, но, бывало, возвращался в свежих отметинах.

Ворона прижгло жестоким стыдом. Высунутый в каморке язык предстал чуть ли не трусливым ножом в спину учителю. Вспомнить тошно.

Котляр обвёл их глазами и продолжал:

– Я похоронил мотушь… Теперь одни вы ждёте меня домой, а вам, как ей, я не нужен. Не пропадёте и сами. Если Владычица подарит мне поцелуй, не горюйте. Я за вами из-за плеча наглядывать буду. Слушайтесь Лихаря, он дальше вас поведёт, куда я не успел… – Ветер улыбнулся, развёл руками. – Что ж, бегите себе, детушки. Я всё вам сказал.

Никто не двинулся с места.

«Куда собрался? Что за орудье такое?..» – гадал про себя Ворон.

– Учитель… – первым всхлипнул Шагала.

Деревенский сиротка только привыкал к строгой и святой длани названого отца. Слишком страшно было снова ощутить вместо неё пустоту.

– Учитель за вас!.. – яростно, страдальчески, сквозь зубы выкрикнул Лихарь. – Себя не щадя!.. А вы!.. Трудили бы себя как должно, вместо него пошли бы сейчас!..

«Нас коришь, а сам почто? Ну да. Тебе же нас дальше вести…»

– Бегите уж, детушки, – повторил Ветер. Встал, отряхнул ношеный обиванец. – Рано плакать, может, Справедливая попустит, вернусь.

Ворона подхватила жаркая волна. Он не стал проталкиваться вперёд, хватило и голоса.

– Учитель! Возьми с собой!

Уноты, начавшие бормотать, сразу услышали и замолкли. Он почувствовал на себе десятки глаз. Нахмурился, выставил челюсть:

– Я ведь послужу… пригожусь.

Ветер, уже повернувшийся уходить, остановился. Обернулся – медленно, словно ушам не поверив.

– Ты мне?.. Пригодишься?

Лихарь махнул рукой, досадливо отвернулся: что с таким рассуждать, всё дурню пестюшки. Ворон покраснел, почувствовал себя отроком, лезущим в боярский совет, но не отступился.

– А вот пригожусь!

– Да ну тебя, – отказывая, повёл головой Ветер. – Что выдумал. Ещё тебе пропадать? Только имя обрёл!

Ворон увидел перед собой холодницу, столб, цепь смертника, что ещё:

– Коли нет, имя забери, не по мне честь.

Дерзость была неслыханная. Шагала открыл рот, да так и забыл. У Лихаря округлились глаза, рука пошла к ножнам. Ворон будто не заметил. Глядел из-под сдвинутых бровей прямо, стоял крепко, развернув плечи.

Ветер смотрел на него пристально, как впервые увидев. Вот усмехнулся… покачал головой… негромко рассмеялся. Лихарь опустил руку. Ученики тоже стали хихикать, неуверенно, не вполне разумея над чем, но с большим облегчением. Источник был не из тех, кто, вот так отсмеявшись, выносит жестокие приговоры.

– Что с олухом делать… ладно, пошли, – сказал Ветер. – Людей хоть поглядишь, чудо лесное, а то одичал вовсе. – И добавил совсем тихо, но ребята услышали: – Может, обратно весть принесёшь.

– Жила я в красных теремах… – нараспев, стараясь погромче, повторяла Надейка. Замолкала передохнуть, продолжала: – Орава слуг и денег тьма…

Она всё боялась: вот кто-нибудь войдёт, насмеётся: распелась, калечная, знать, отбежала скорбота! «Я, скажешь, петь велел, – упреждал Ворон. – Пусть мне зубоскалят!» На это вряд ли нашлось бы много охотников, после обретения имени ему даже Беримёд подзатыльники отвешивать прекратил. Надейка всё же решилась немного переиначить слова, чтобы давать меньше пищи трунилам. Есть ведь песни, примером, о любви и разлуке, их по-своему поют девчата и парни, а эта чем хуже?

– Я лишала каши лакомой…

Она не услышала шагов. Дверка чулана вдруг отворилась. В следующий миг Ворон уже сидел на своём обычном месте – у неё в ногах.

– Ой! – оборвала песню Надейка. – Сквара! – И от испуга закашлялась. Отдышалась, жалобно спросила: – Глянуть пришёл, каково слушаюсь?..

У него бывало не так много досуга, чтобы рассиживать с ней, а тут, диво, второй раз на дню заглянул.

Ворон был какой-то весь взъерошенный, живой и весёлый, точно после хорошей потасовки, глаза блестели. Ему не сиделось на месте, руки отказывались спокойно лежать. Он ещё немного помолчал, потом вывалил, похвастался:

– Меня учитель на орудье берёт!

– Ой, – вновь вырвалось у Надейки.

Ворон кивнул:

– Без моего назору будешь пока, знала чтоб.

Она встревожилась, хотела спросить, далеко ли уходят и когда чаять его назад, но он не дал опомниться. Бросил руку за пазуху, выдернул сверлёные кугиклы, вложил ей в ладонь.

– Вот! Петь надоест, голосницу станешь свистеть.

Надейка, повинуясь привычке, попробовала отказаться:

– Да я не умею… матушка не научила… теперь что уж…

Он хотел напустить строгости, но не смог, веселье искрилось, прыскало, распирало.

– Значит, – сказал, – сама направишься, не дура. Мало я при тебе играл, нешто не присмотрелась! Ты дуй знай!

Надейка крепко зажмурилась, потянула носом, пытаясь скрыть приспевшие слёзы. Было горько и сладко. Стоило терпеть боль и выслушивать Кобохины попрёки, чтобы дикомыт вот так садился с ней рядом и говорил, как теперь. Одного жаль: скоро всё кончится. Надейкины саночки потихоньку сворачивали к Великому Погребу… если ещё удостоят костра за верную службу…

Девушка открыла глаза, стала смотреть на встревоженного, примолкшего парня. Долгим светлым взором, словно хотела впрок насмотреться. Потом взяла его руку, приникла щекой к закалённой, ороговевшей ладони, вновь опустила ресницы… Ворон всё считал её младшенькой, но тут показалось, что она ему в матери годилась. Была мудрей, глубже… знала что-то, о чём он подозревать даже не начал…

Надо было идти увязывать саночки, потому что Ветер собирался выйти в путь до рассвета. Однако Ворон не двигался с места, молчал и тихонько гладил пальцами её щёку, пока Надейка сама не сказала ему:

– Ступай уж. Тебе в дорогу укладываться…

Хмурая рассветная синева в самом деле застала двоих путников у вершины высокого холма, откуда на самом краю овиди ещё видна была Чёрная Пятерь. Дальше станет бесполезно оглядываться – уйдёт в закрой даже Наклонная, когда-то бывшая Глядной. Ветер воткнул посох в снег. Он смотрел назад до того долго, что ученик неволей задумался, как будет стоять здесь один, беспомощно собирая слова для сокрушительной вести. Ворон помнил: он взабыль испугался за учителя, когда останавливал сани, да оказалось, что Ветру вовсе не грозила опасность. Что же ныне стерегло впереди, если котляр с самого начала шёл как на смерть?.. Хотелось спросить, но дикомыт убоялся. Как решит учитель – струсил ученик! Как погонит назад!

Ветер вздохнул, сбросил на плечи куколь – и поклонился далёким башням, коснувшись снега рукой:

– Прости, госпожа Чёрная Пятерь. Долго ты мне домом была…

У Ворона что-то шевельнулось в глубине памяти – смутно, точно рыбья тень в зимней ямурине. Что именно, смекать было недосуг. Он тоже отдал поклон:

– Не поминай лихом.

Повернулся и, таща саночки, следом за Ветром побежал вниз, в распадок, где белой дорогой лежала давно застывшая речка.

– Учитель, дай буду тропить?

Обретённая свобода чаще всего бывает голодной.

Теперь Лутошке казалось, в Чёрной Пятери кормили щедро и вкусно. Даже ему, кабальному, рыбные головы иной раз перепадали. А как они там озёрную капусту заквашивали!.. Со сладким борканом, с красной першилкой…

Последний раз острожанин худо-бедно набил брюхо на скудной оттепельной поляне. Он на четвереньках ползал в сером киселе тумана, давился горьким мхом пополам с мокрицей, жалел себя чуть не до слёз. У него дома не верили в басни о благодатном заморье, да и были правы, наверно. На своём месте жить надо! Пустишься так-то лесом идти, как раз в Исподний мир и придёшь!.. Чем дальше на запад, тем реже удавалось находить пропитание. Тошнотворный мох не лез в горло, Лутошку совсем уже взяла тоска, когда в тумане плеснуло. Захлопали крылья, пронеслась утица-нерыжень. Острожанин пополз в ту сторону. Скоро под локтями и коленями захлюпало: среди болота спрятанным нещечком лежало озерко, заросшее гусятником. Лутошка вымочил ноги, умаялся и чуть не упустил в глубокую воду лопатку, но всё же наелся сладких, как орехи, корней.

Это было позавчера. С тех пор он тощал, бредя в глухую морозную неизвестность. Скоро навстречу выйдет Маганка: «Ну здравствуй, браток мой, деверёк…»

шорохи леса отозвались голосами облавы, хрустом близких шагов, гудением натянутой тетивы… Немного отсидевшись за сугробами, Лутошка перевёл дух. Подивился собственному испугу.

Почему, когда прежде несбыточное желание вдруг являет себя достижимым, становится страшно? Так страшно, что начинаешь сомневаться в своей же мечте, просишь повременить с исполнением?..

Уверившись, что поляна вправду безлюдна, Лутошка вышел из-за деревьев. Начал смотреть. Вот место, где стояла палатка. Вот кострище, по запаху и виду – вчерашнее. Зверьё уже перерыло стылые угли. Лутошка вздохнул. Ему тоже мерещился запах съестного.

А ещё было похоже, что люди, стоявшие здесь ночь, дрались через нехоженые леса вовсе не по его душу. Трое санок, дюжина псов. Полстолько баб, из них одна, похоже, брюхатая, вторая детница. И всего три мужика. Здоровяк середович, молодой парень да косолапый дедок. Ясно, мораничи умели ещё не так притаиться… но на мышей не ходят с рогатинами, не ухичивают ловчих ям, мышь давят ногой. Захоти Ветер Лутошку вернуть – послал бы за ним любого ученика, ревнующего об имени. Вполне бы хватило.

Не выглядели поезжане и купцами. Странники-торгованы пронырливы, жилисты, перелётны. Баб на сносях да малых детей им с собой не таскать стать… Лутошка долго не подпускал мысли, что на прогалине ночевали переселенцы. Люди, с которыми он чаял уехать за море, на Остров Кощеев. Он всё раздумывал, верна ли догадка, мог ли кто другой покинуть такие следы… а ноги уже несли его впродоль полозновицы, скорей и скорей.