Седьмая часть

Нельзя сказать, что ночь эта спокойной была для Николая Сергеевича. Проворочался он, неспособный даже и помышлять о сне. С одной стороны, радостью распирало, что в этот раз хотя бы без гнева княжеского обошлось; ни про порох, ни про таблетки не осерчал Дмитрий Иванович. Больше того: поверил в методы чудесные и подсобить обещался с тем же кирпичом, без которого целый ряд новшеств просто невозможен, с другой – ясно показал, что в Москве Николай Сергеевич уже ни фига не гость, а скорее пленник. И хоть и было тому логичное вполне объяснение: опасность, грозящая пожилому человеку, а все равно коробило это его. Раз даже разговоров, как он считал, – конфиденциальных, содержание до ушей Дмитрия Ивановича попадает, то что ему еще известно-то?! Хотя, конечно, скрывать Булыцкому нечего, но все равно сам факт, что за тобой кто-то постоянно наблюдает, как-то ну совсем не радовал. А тут еще и Матрена, да слова Киприановы поперву, а потом и князя – про женитьбу-то. А еще и Милован с настроением черным как туча своим.

И ведь чем больше думал, да сопоставлял, да слова товарища своего вспоминал, так и все больше казалось ему, что само провидение не желало пускать пенсионера в Москву, подсовывая сначала Некомата, потом – всадников этих, а потом и хворь. Так, словно бы камень за камнем в торбу добрасывая, говоря: «Не иди! Худо в грядущем твоем наступит!» Но трудовик, по привычке своей переть против течения и обстоятельств всех, предпочитал не замечать их, напролом двигаясь… Хотя и оправдание тут было: князя на ноги ставить надо было. Вон как оклемался тот, так и у трудовика все мало-помалу выровнялось. Оно как сума та освобождаться начала. А раз так, то вновь в голову мысли полезли: река он или щепка в водах судьбы, раз такими знаками высшие силы корректируют его движение по траектории собственной судьбы. И получалось в конечном итоге так, что до гордого звания «хозяин собственной судьбы» ну никак не дотягивал он. Хотя и щепкой назвать ну вряд ли кто решился бы.

Ворочаясь и так и сяк, Николай Сергеевич, наконец поднялся на ноги и, накинув на плечи тулуп, тенью, так, чтобы ненароком не разбудить спящую в женской половине Матрену, выскользнул на крыльцо.

Морозило. Крепко. Задорно. Так, что щеки тут же прохватило легким пощипыванием, а по еще не восстановившемуся телу прошлась дрожь. С непривычки даже закашлялся Николай Сергеевич. Впрочем, то быстро прошло, и пришелец, облокотившись на ладно скроенные перила, залюбовался окружающим. Город. Пусть бы даже по современным меркам – село, но по сравнению с кельями Троицкого монастыря – мегаполис. Сонный, с невысокими срубами, ночью больше смахивающими на кем-то умело сделанную аппликацию. В нос ударили уже забытые запахи: едкие – из конюшен да коровников, сладкие – из-за стены Кремля, где сейчас вовсю ставились срубы взамен пожженных при наступлении Тохтамыша, прогорклые – из тут и там разбросанных погребов. Сонный брех собак, с тоски воющих на блюдце луны, крики петухов, да гулкие удары колотушек ночных сторожей, выхаживающих взад-вперед по вверенным территориям. А над всем этим – раскинувший свои крылья Млечный Путь. Безмолвный, неподвижный и величественный. Невольно залюбовавшись всем этим, Булыцкий и не заметил, как рядом, словно бы ниоткуда, появился сухой старик, замотанный в неимоверное тряпье.

– Подай, мил-целовек, на хлебуфек, во имя Хлиста! – проблеял он над самым ухом пенсионера, однако, не получив желаемого результата, тут же потеребил задумавшегося пенсионера. – Не погуби дуфу грефную.

– Чего? – очнувшись, пришел в себя Николай Серегеевич. – Ты чего тут?! – недовольный, что его покой был так грубо потревожен, набычился он, но тут же расслабился, поняв, что это – обычный нищий.

– Мил-целовек, не сгуби! – трясясь от холода, прогудел тот, едва шевеля разбитыми в кровь синими губами.

– Чей будешь-то? – глядя на несчастного, поинтересовался пришелец.

– А ницей. Ни роду, ни боялина, ни княся^[75], – горько усмехнулся мужик.

– От того, что ли, на улице-то? – засуетился Булыцкий. – Не в сенцах-то чего?

– Хто ш последи ноци-то пустит? – сверкнув единственным глазом, огрызнулся тот.

– А ну, заходи, – распахнув дверь, пригласил Николай Сергеевич горемыку.

– Спасибо тебе, мил-целовек, – со статностью, никак не вязавшейся с внешностью, поклонился попрошайка. Затем, заметив недоумение в глазах собеседника, охотно пояснил. – Твелские мы. Мафтеловыми были, – зло сплюнул под ноги. Затем, следуя приглашению Булыцкого, поклонившись, прошел в дом.

– А здесь чего? – едва только незнакомец устроился у догорающего очага, поинтересовался трудовик.

– А то как ше, – жадно тянясь к огню, пробухтел тот, – княсья чего-то там вновь не поделили да алмиями длуг на длуга пошли. Мы со стариками да бабой, как пло то ушлыхали, так с мальцами в клепость тикать плосились… та с сосунками лазве утецешь-то? – шелелявил тот беззубым ртом. – Нас татале нагнали пелвыми, – хмуро замолчал он. – Потом, чуть подумав, добавил. – Бабу с девками к себе заблали, а мальцов, что защищать полезли, посекли. Лвать готов был! Субами! Кохтями! Что звель дикий! В глотку одному впился волком голодным. Насилу отодлали. Саблей в молду двинули… Ладно, хоть лукоятью; зив остался, хоть и без глаза. А может, бошку бы лучше снесли прочь; чего мне бобылем-то по свету шастать.

Теперь пусть при неверном, но свете костра, у Булыцкого появилась возможность хоть бегло, но разглядеть незнакомца. Невысокий, ссутулившийся и какой-то зажатый. Правый глаз был выбит мощным ударом чего-то тяжелого. В кровь разнесенные передние губы, выбитые передние зубы и, судя по тому, как кровила рана, произошло это не так давно, хотя, по рассказам судя, времени с осады Твери уж о-хо-хо сколько утекло, рыскающий по всей хате взгляд; Николай Сергеевич насторожился.

– И с тех пор не заживет никак? – придав лицу равнодушное выражение, поинтересовался пенсионер. – Вон, губы до сих пор кровят!

– С длушинником долоху не поделили, – мрачно отозвался тот. – Пьяный да садилистый. Как начал на молодуху садилаться, а я восьми да слово скаши попелек. Тот и ласбилаться не стал. Двинул в молду…

– А ты чего? А те, кто вокруг? Что, слово даже никто поперек не сказал?

– Кто я такоф?! – насупился собеседник. – Никто! И убить такого не хлех! А ему и потеха, да перед бабой той класануться; вон, мол, лихой какой! Сирого-то только ленифый не тлонет, – с горечью закончил он.

– Сирые на дружинников не лаются, – отвечал Булыцкий.

– А задираться нечего, – хмуро буркнул тот. – А то, как дружинник, там словесами сламными досфолено. А пелед Богом все лавны; хоть ты и убогий или латник. Я тоше заносился буть сдолоф! Тепель вот са холдыню сфою ласплачифаюсь.

– За гордыню? – невесело усмехнулся Булыцкий. – А что гордыня-то есть?

– Голдыня? – пожал тот плечами. – Голдыня – выше Бога себя стафить. Голдыня, по-своему все латить, да пес охлятки на запофети пожьи. Голдыня – воклух не фидеть никохо.

– И князь, ежели беда, да по-своему ладит все, тоже в гордыни?

– Ешели над семлей его педа – так и не хортыня. То от лиха уперечь – поль селдесная. А как по семлям по сосетским да с волохом на палу идти, так и холдыня! Как налот с семель опшитых слывать, так и голтфня. Кому хуто от тохо, что мы на землях своих плишились? Нашто слывать пыло? Вон, налод млет! Как улозай: пот симу самую внять с земли, да на чушбину.

– Так и задираться не надо было, – ответил Булыцкий. – Михаил Васильевич вон князю Московскому бед сколько наделал. И еще, не дай Бог столько же наделал бы! Предателей вон укрыл за стенами своими! Тебе-то почем знать: может, большую беду он так отвел в сторону? Других хулить, всего не понимаючи, не гордыня разве?!

– Шипко мудлено говолишь, – подумав, покачал головой калека. – Та только плок есть в словах твоих. Ты плости, ешели слофа мои опители тепя. Мош и зря я князя хулю та и ф доме твоем. Нет, чтобы спасипо сказать; плиютил доблый шеловек, та помелснуть как сопаке не тал, а я – са свое. Ясык так то топла не тофетет! – зачем-то перекрестив рот, закончил он.

– Есть будешь?

– Ухостишь, так и пуду, – кивнул тот.

– Сиди. – Булыцкий поднялся на ноги и подошел к котомке, в которой теперь всегда хранил немного сухарей. Затем, зачерпнув воды, протянул все хозяйство горемыке.

– Спасипо, мил-шеловек, – прошепелявил тот, неловко кланяясь. – Третьего дня ни росинки маковой во рту.

– На здоровье, – кивнул Николай Сергеевич, глядя, как гость жадно набросился на нехитрое угощение. Чуть размочив очередной сухарь, он хватая, как пес, боковыми уцелевшими зубами краюху, с треском разгрызал ее и глотал, почти не пережевав. Лишь только заглушив острый приступ голода, он, остепенившись, принялся неторопливо и статно разжевывать черствые хлеба.

– Спасипо тепе, мил-шеловек. А теперь и честь знать пора, – покончив с сухарями, незнакомец засобирался.

– Куда собрался-то?!

– Кута глаза глятят, – просто отвечал тот. – Наколмил, отоглел, уму-расуму наушил. Поклон тепе са то семной. А тепель и честь пола снать. Влемя нынче постнее, почивать тебе пола, хозяин.

– А ты где? – с облегчением, из-за того, что незнакомец с выбитыми зубами не просится остаться на ночь, поинтересовался трудовик.

– А мне – тело привышное. Умощусь хде-нипуть, и слава Богу.

– Здесь останешься, – сам не понимая зачем, вдруг остановил его Булыцкий. – До утра поспишь, а там и решим, куда тебе дальше.

– Спасипо, коль не шутишь, – торопливо поклонился в ответ тот. – Я и в сенцах, если што, – словно переживая; как бы новый знакомец не передумал, суетливо протарахтел мужичок.

– Вон, скамья свободная. А вот и тулуп. Укроешься, а дальше и решать будем. Звать-то как?

– Никодимкой кличут, – так же поспешно отвечал мужик.

– Николой меня зовут.

– Поклон тебе семной, Никола.

На том и порешили. Никодим, половчее устроившись на скамейке, тут же засопел, погрузившись в сон. Булыцкий же, одолеваемый сомнениями, достал из кармана найденные на полянке зубы, и так и сяк выгадывая, попытался подойти к спящему. Впрочем, в этот раз не получилось ничего; Никодим спал, повернувшись лицом к стене, да и потом, в кромешной тьме сруба все равно не разглядеть ничего было, хоть бы и от вновь разведенного огня наполнилось помещение утлое неверным красноватым светом.

Сна не было. Мало того, что из-за князя да думок своих треволненья одолели, так теперь и еще одно вот – Никодим. Для самого тайна была, пригласил зачем. Ведь покоя не давал ему этот мужик; ведь, как на подбор все: и рана свежая, и сам какой-то дерганый. Глядишь, окажется, что душегуба пригрел. Вот уснет сейчас Николай Сергеевич, и все – кранты. Только что и оставалась надежда на высшие силы, что уберегут его седины от беды. Ну, или сейчас же разбудить да в три шеи вытолкать… Да только не годилось так никуда. Лучше бы уж вовсе не пускал. А то вроде лиходеем получился в глазах человека другого. Да и отпусти, как хотел гость, кто знает, как оно дальше-то! Может, разведка то была лишь? Может, друзья ждут где-то, не зная, где жертву искать! В каком доме! Лежа так и размышляя, поглядывал пенсионер на знакомца нового, а тот знай себе – храпел да и в ус не дул.

Дом тут же наполнился шорохами, зловещими скрипами и подозрительными звуками. Не решаясь подняться на ноги и вытолкать в три шеи ночного гостя, Николай Сергеевич, как пацан десятилетний, сжался на скамейке клубочком, бросая затравленный взгляд то на перегородку, за которой спала Матрена, то на догорающий в очаге огонь, то на шумно сопящего Никодима. Мужик, похоже, заснул. Или удачно притворялся. А сам же неведомо каким своим звериным чутьем отслеживая каждое движение и мысль жертвы, только и ждал, когда та, потеряв бдительность, задремлет, и жизнь пенсионера всецело окажется в руках палача. Впрочем, тень можно победить. В голове бессвязным каким-то мотивом тяжко ухало: не спать! Сон – смерть. Уснешь – живот вон! Ночь – время темных сил; таких, как этот с виду в общем-то безобидный юродивый старикан. Потому – не спать! Бодрствовать, но не показывать виду. Шевельнешься и дашь знать, что разгадал план пришельца – и сердце от ножа не уберечь! А в том, что наемник – а скорее всего один из многочисленной армии агентов Тохтамыша, – держит у груди теплый от напряжения ритуальный нож для убийства дерзкого пришельца Булыцкий уже не сомневался. Поэтому, полусидя-полулежа на жесткой лавке, он, не отрываясь, глядел в мерно вздымающуюся спину гостя, чутко ловя каждое движение и шорох.

Резко поднявшись с лавки, пришелец повернулся лицом к Николаю Сергеевичу и, глядя прямо в глаза, расплылся в нехорошей беззубой улыбке. В ту же секунду повеяло каким-то могильным ветерком, а по полу расстелился невесть откуда взявшийся туман и дымка. Одним движением скинув прочь тулуп, Никодим спустил босые свои ноги на пол и, оторвав от груди кривой жертвенный нож в богато украшенных ножнах, пошлепал прямо к скамейке Николая Сергеевича, который, не в силах пошевелиться, просто глядел на неумолимо надвигающегося душегуба.

Покачиваясь, словно в какой-то шаманской пляске, тот, шлепая босыми ногами по доскам, буквально нависал над сжавшимся в комочек пожилым человеком.

– Выше Бога поставившему себя – кара во сто крат большая, нежели геенна огненная, – откидывая прочь ножны, Никодим поднес сияющий клинок прямо к горлу Николая Сергеевича, да так, что тот почувствовал смертельное прикосновение металла к коже. – Князя всех князей обмануть еще так просто никому не удавалось. Трон ордынский – един, и кто его занимает – владыка мира. Покуситься на владыку – бросить вызов потомку Бога на Земле. Обманув раз, от расплаты не уйти. – Расплывшись в нехорошей своей улыбке, Никодим резко занес над жертвой кинжал, целясь точно в сердце, но в этот же момент оцепенение, охватившее пожилого человека, прошло, и тот, сжавшись пружиной, резко распрямился, плечами упершись в противоположную стенку, и ногами сшибая душегуба на пол.

– Поди прочь! – набрав воздуха в грудь, рявкнул Булыцкий. – Кто подослал, говори!!! – всем весом наваливаясь на злодея и вцепившись ему в горло, в лицо буквально проорал пенсионер. – Говори, кому сказано! – Резко оторвав от пола злоумышленника, Николай Сергеевич с размаху швырнул того вниз. Голова душегуба, безвольно мотнувшись, с гулким звуком затылком врезалась в деревянную породу.

– С ума сошел! Очнись! Очнись ты! – попытался вразумить его гость, однако – все без толку. Разошедшегося пенсионера было не унять. – Почто купцов перебили?! Некомат где сейчас лютует?! Келью кто подпалил?! Говори, отродье дьявольское!

– Да пусти ты! Очнись! Проснись, говорят тебе?! – Пол, перевернувшись перед глазами, вдруг оказался у самого лица пожилого человека; то пришелец, извернувшись, ухитрился скинуть Николая Сергеевича. – Проснись, кому сказано! – Звук хлесткой пощечины, обжегшей физиономию, окончательно привел пенсионера в чувства. Он, а еще истошный женский вопль: «Прекратите!»

– А? Что? – ворочая головой, выдохнул он. – Нож убери! – вспомнив наваждение, попытался отползти Булыцкий прочь, однако, подмятый Никодимом, смог лишь побрыкаться, да и то как-то неубедительно.

– Никола! Никола? – рядом с Никодимом возникла Матрена. – Никола, сон, что ли, дурной увидел?!

– А?! – встряхнул головой и возвращаясь к реальности, выдохнул тот. – Что… Случилось что?! – глядя на встревоженных товарищей, пришел, наконец, в себя он.

– Мне поцем снать, – рукавом стирая кровь с вновь рассаженной губы, проворчал Никодим. – Маялся, стонал во сне, от кого-то отмахивался. Тай, тумаю, успокою… А ты в хлотку восьми да вцепись! – «Тушехуб!» – орешь, нож какой-то вылываешь.

– Чего?! Какой нож?

– Мне снать откуда?! Олал пло нош какой-то та про Тохтамыса. Да в молду двинул, – снова приложился к губе тот. – Здолов, – уважительно посмотрел он на пожилого человека. – В длужину тепе пы; цены не бутет.

– Упаси Бог, – вздрогнул Николай Сергеевич, вспоминая, как оказался в самом центре бойни у стен Москвы.

– Темоны тебя мучат, – подумав, молвил Никодим. – Мушик, видать по тепе, холосый, та на туше непокойно. Чвецку поставлю, как слуцай путет, – поднимаясь с пола да отряхиваясь, продолжал тот. – А пока, не опессуть; пола мне. За кров да ушин – поклон семной, да пола мне.

– Стой, – остановил уже собравшегося уйти мужика пенсионер. – Поешь сначала, а потом – хоть на все четыре стороны! Матрена, накрой на стол; гостя покормить надо. – Покорно поклонившись, та бросилась выполнять наказ.

– Спасипо! – поклонился в ответ тот.

Пока мужчины молча сидели у огня, Матрена скоро распарила в кипятке толченые злаки и, наполнив плашки, протянула их мужчинам.

– Садумался чехо? – дуя на горячее варево, поинтересовался Никодим.

– Сон вспоминаю, – равнодушно помешивая бурду, отвечал тот.

– А цехо вспоминать-то? Туша хте-то путешествовала… – прервался тот, чтобы ловко захватить ложку варева. Булыцкий жадным взглядом наблюдал за действиями собеседника, буквально глядя тому в рот. Впрочем, теперь он все больше склонялся к мысли, что он к происшествию на поляне не имеет никакого отношения. На секунду открыв рот, Никодим показал ряды ровных белых зубов, совершенно не похожих на те, что нашли они на поляне. – Чего пялишься? – поймав этот взгляд, подивился мужик.

– Пялюсь и пялюсь, – вздрогнув от того, что его заметили, проворчал Николай Сергеевич. Впрочем, тот, видимо, неправильно расценив этот взгляд, ничуть не обиделся. – Все зафидуют, – ухмыльнулся он беззубой улыбкой своей. – Ховолят, субья хорошие… Были, – печально закончил он.

– Пойдешь-то куда?

– А, кута хласа хлятят, – прошепелявил тот. – Вон хоть бы в камнетесы. Или в ухлешоги, – мрачно добавил мужик. – У тех век колоток; быстло откоптишь да к своим отплавишься. Так, хлядишь, и с бабой да с тетками свитимся вскоре.

– Не рано?

– А тут чего телать юлодивому-то?

– Мож, и есть чего. Сам-то говорил мастеровой, да делаешь чего? Камнетес, что ли?

– Сачем камнетес? – пожал тот плечами. – Гончал я… И тятка гонцалом был. А пратет с тетом, – плинфу горазты тедать были.

– Чего?! – встрепенулся Булыцкий.

– Плинфу, – пожал плечами тот.

– А сам-то как?! Сдюжишь?!

– Чего стюшить-то?

– Сам-то плинфу горазд делать?

– Это-то, – махнул рукой мужик. – Слыхивал полфе, да с тетом рас как-то етиный уфязался. Витывал лазве что мелком… А так и не помню. На что сейчас плинфа? Камень та терево.

– Слушай, Никодим, – разом забыв про все свои подозрения, начал Булыцкий. – Сможешь вспомнить, как делать ее?

– Плинфу-то? То – влят ли. Дюже тет внимательно все мешал. Та и нас хнал прочь. Все кричал: малы, мол, еще. Здоловее бутете, так сам ласскасу та покасу.

– Но ты же видел, как он делал ее?

– Вител.

– А вспомнить сможешь?

– Цего? Нет, – уверенно протянул он.

– Очень надо! – буквально взмолился учитель. – У меня останешься, харчом обеспечу!

– А не утушишь неналоком?

– Мож, и удушу, – пожал плечами Булыцкий. – Мне почем знать, что там еще во сне привидится. Так то же без умыслу злого! – горячо бросился уговаривать тот.

– На том, цто правду скасал – уше спасипо. А фзяться… Мошко, конечно, – подумав, согласился он, – та не фыйтет ешели нишего, так, получится; харч зазря?!

– Не получится так не получится, – пожал плечами тот. – Лукавить что не стал, уже благодарю. Так возьмешься?

– А цего не фзяться-то, за харц ешели.

На том и порешили. Не желая затягивать, Никодим в тот же день, переодевшись в теплые одежки да сухарей прихватив в дорогу, отправился по окрестным деревенькам на разведку, а Николай Сергеевич – к князю; повторять процедуру.

В палатах у Донского уже ждали. После банок и впрямь легче стало Дмитрию Ивановичу, да настолько, что в тот же день повелел гонцов отправить в монастырь Троицкий за инструментами, рецептами да ставшими вдесятеро более ценными банками. Еще повелел мальчишек привезти, которые валенок производство освоили, а в благодарность монастырю земель отписал со смердами осевшими да с наказом, чтобы и у Сергия валенками занялись, благо монахи обученные там тоже уже были.

– Ну, Николай Сергеевич^[76], – лежа на скамейке, приветствовал его Дмитрий Иванович, – давай. Убедил. Мне поперву, а потом – мальцу. И давай с этими, как их там, – запнулся он, вспоминая непривычное слово, – с банками со своими не затягивай.

– Изба мне нужна отдельная, князь, – отвечал пенсионер.

– На что? – Князь удивленно приподнялся на локте. – Чем у Тверда тебе не любо?! И простор, и почет, и девка на услужении, и баба.

– Какая баба? – Булыцкий от неожиданности аж подпрыгнул.

– Сестра Тверда. Ладная, крепкая, горячая. Вдова. Тверд еще при осаде, как Прошку стрелой татарской сбило, решил, что вы с ней – пара; да вот разминулись мы с ним после похода на псковичей. Я – в Москву, он – в монастырь Троицкий. Раны залечить да исповедаться. В дороге наказ мне: что случись, Николу с Аленой сосватать. Вот и ладь мосты, пока Тверд в отлучке. Приедет – благословит вас, да в добрый путь! Давеча же говаривал тебе, а?

– Погоди, князь, – поразился Булыцкий настолько, что даже и забыл и про фитиль, горящий на спине у Дмитрия Ивановича, и про банку, занесенную над спиной пациента. – Ты это, что же? Сватаешь меня? С чего бы вдруг? А родители что же? – уже совсем некстати ляпнул трудовик.

– Сироты, так что брату старшему и решать. А там, как Тверд просил, так и сватаю! Да и тебе говорю, что бобылем хватит ходить. Вон, дел и так невпроворот, а ты, что баба в доме: сам стряпаешь да за избой следишь. Видано ли то? Ты бы дельным лучше чем занялся!

– А что, руки сложа сижу, что ли? – спохватившись, прилепил он таки банку.

– Может, и сидишь, – проворчал Дмитрий Иванович, поморщившись от неприятных ощущений. – Порох где обещанный?

– А тебе все и сразу, да? А говаривал тебе я: не можно так. Порох чтобы сделать – наука целая, да изучить ее еще надо. А потом – еще и других научить. А тут – плинфы простой даже нет!

– Будет тебе плинфа, или не было сказано тебе так?! – подскочив, вспылил князь. Банка, с противным хлопком оторвалась и брямкнулась на пол.

– Да лежи ты! – забыв про все на свете, замахал руками Николай Сергеевич. – И так банок, что слез, еще и перебить не хватало. Как поколешь, так и откуда новых взять?!

– Слову княжьему не верит, – ворча, князь снова улегся на скамейку. – Не про вашу честь! Да кто ты такой, чтобы в слове княжьем сомневаться, а?! Что Москву спас, так и меру знай. Или благодарности княжьей мало, а?

– Да не о благодарности пекусь я, – с силой прижимая склянку к спине собеседника, проворчал Николай Сергеевич. – Человек я! Людина! Тварь Божья, как все вокруг. Не умею чудес творить! И про то я сейчас, что не могу все сразу! А тут и диковины давай, и харч готовь, и за домом следи, – одну за другой лепя емкости и глядя, как вздувается кожа под стеклянными колпаками, проворчал пенсионер.

– Так а я про что? – крякнул в ответ Дмитрий Иванович. – И я про то же! Мало того, что все поспеть торопишься, так еще и по дому – сам себе хозяин! Не должно быть так! Муж – в семье голова! Так голове и заботы. А бабе – дело бабье! И спутывать их негоже; свое каждому – то и ладно!

– Ты на меня погляди-то! – взвился трудовик. – Годов уже сколько, а ты мне все про дела срамные!! Уж и здоровья нет, и ни охотки, а ты!

– Охотки?! – оскалился Донской. – А Матрена на что, а?! Вон, специально людишек отправил девку статную искать, за Николой чтобы приглядывала! Да пусть бы и перебесился заедино!

Булыцкий не ответил, но лишь призадумался: оно хоть и задели слова его Дмитрия Ивановича, и за себя, и за Матрену, и за мегеру эту – Алену. Да ведь и правды в них было много. Разрывался Николай Сергеевич; на все дела не хватало ни рук, ни знаний, ни времени. А тут еще, хочешь не хочешь, а все равно хлопоты домашние времени отъедали будь здоров! И хоть оправдывал себя Николай Сергеевич тем, что такие хлопоты отвлекали да расслабляли, а все равно – кривил душой, хоть даже и самому себе в том не признавался.

– Чего замолчал-то? – усмехнулся князь. – Не ерепенишься чего, не буянишь? Ты же до склок ох как охоч!

– Того и не ерепенюсь, что прав ты, – еще помолчав, ответил Булыцкий. – И за заботу благодарствую, и тебя, и Тверда, – как смог, сидя, поклонился он довольно ухмыльнувшемуся собеседнику. – Да только не принято у нас так. В грядущем, – на всякий случай поправился Булыцкий. – Не берут у нас девок по указке. Да и в доме чужом жить несподручно. Как так-то: муж с женой да в избе брата жениного?

– Тут ты прав, – чуть призадумавшись, отвечал Дмитрий Иванович.

– Да и потом, – вздохнул преподаватель, – какой из меня муж?! Алена вон, – замолчав, аккуратно подыскивая нужное слово, запнулся трудовик, – и ладна, и красива, и молода. А я? Мне до встречи с Богом осталось-то всего ничего. Негоже оно так!

– С лица воду не пить, – поняв собеседника, ухмыльнулся Донской. – Стерпится – слюбится. Аленка вон и хозяйка и плодовита; только что деток Бог всех прибрал…

– Может, хоть Тверда дождемся? – трудовик попытался перевести разговор в другое русло.

– Ты вот чего, Никола, – ответил Дмитрий Иванович. – Избу строй, мастеров дам. Да в голову не бери, чего не надобно. Дом отстроишь, а там, даст Бог, и Тверд прибудет. Сватов зашлешь, да Алену с благословения бери. Сироты они с Твердом, так и благословлять брату старшему. Тебе отдаст.

– Земли с камнем дай, – попросил пожилой человек. – Да людей. Да вычесть не забудь из благодарности княжьей, – помолчав, добавил он.

– Ох, и не прост ты, Никола, – вновь усмехнулся Дмитрий Иванович. – Вычту; ты о том и не майся, да к сватовству готовься.

Закончив с процедурами, Булыцкий переключился на княжича. Хрупкий юноша с ярко выраженными чертами грозного отца и огромными голубыми глазами, от того еще более крупными, что болезнью измаялся совсем.

– Ты говорил, что дашь корабли, на которых хоть на край света? – лежа на скамье, напомнил вдруг Василий Дмитриевич. – Слова не держишь? – по-отечески вдруг совсем нажал паренек.

– Ох и крут ты, малец, – усмехнулся в ответ пенсионер. – В тятьку весь. А ну-ка; три по десять да вычесть дюжину. Сколько будет?

– А сколько Бог даст, столько и будет, – как отец, подкладывая кулак под подбородок, отвечал парнишка.

– Какой тебе край света, с арифметикой раз не дружишь?! – равнодушно отвечал Николай Сергеевич. – Дорога через океаны, в которых Кремль тятьки твоего – песчинка, а корабль-то и не разглядишь! Как путь искать будешь, а? А курс править как, раз с цифрами не дружен-то?! И свою голову сложишь рыбам на прокорм, и команду сгубишь.

– Восемнадцать, – нехотя пробурчал тот.

– Знаешь?! – искренне поразился Николай Сергеевич. – А чего тогда не говоришь?! Ворчишь чего?

– А что я тебе – медведь в клетке-то? На потеху который?! Хочешь – станцует – хочешь, на бубне сыграет?

– Не медведь, конечно, – поспешил заверить парня преподаватель. – С чего взял-то?

– А с чего вопросы такие?

– Ну, – замялся пенсионер. – Мне откуда знать, что ведаешь, а что нет? Уж шибко дальнее путешествие затеял ты; на край света аж! Вот и решил проверить: сдюжишь или нет?

– А чего бы княжичу да не сдюжить?! – сверкнул очами тот.

– Да не горячись ты, а то в тятьку пошел, – успокоил парня Булыцкий. – Где считать-то ловко так научился?

– У Тимохи-ключника, – пробурчал в ответ паренек.

– Это тот, что из монастыря Троицкого пришел?

– Он, – нехотя пробурчал княжич.

– Ай да Тимоха! – всплеснул руками Николай Сергеевич. – Ай, шустрый!

– Тятьке только не рассказывай, – впервые за разговор взмолился паренек. – Уши надерет. А Тимоху – в поруб!

– Чего так-то?!

– Да Киприан – горой против знаний.

– Не расскажу, – улыбнулся учитель. – Слово даю.

– Спасибо! – улыбнулся вдруг в ответ мальчишка. – Он не только складывать да отнимать умеет. Он… Он такие чудеса творит! Говорит: чужеродец-архангел научил, да наказ строгий был ему: никого в тайну ту не посвящать!

– Да не чудеса это, – рассмеялся преподаватель в ответ. – Математика это простая. Хочешь, научу?

– Хочу! – загорелись глаза у парнишки.

– Как выздоровеешь, так и начнем. В ножной мяч играть хочешь?

– Хочу, – едва не подскочил со скамейки Василий Дмитриевич.

– Тихо ты! Лежи! Банки как разобьешь, так и беда.

– Прости, Никола.

– Да не переживай ты так! – Пенсионер потрепал парня по щеке. – Будет все.

Уже после, завершив все да с князем распрощавшись, отправился Николай Сергеевич на поиски Тимохи. Очень ему не терпелось увидеть ученика своего, и не только потому, что соскучился. Тимоха жуком тем еще оказался и, судя по тому, что княжич рассказал, не без лукавого умыслы его были.

Добросовестно порыскав по окрестностям да поспрашивав, что и как, пожилой человек наткнулся на стайку ребятишек, по всему судя, из богатых, собравшихся почти на отшибе за стенами нового амбара. Сбившись вокруг невысокого, с жиденькой бороденкой паренька в монашеских одеяниях, те о чем-то оживленно галдели, что-то там обсуждая. Сам не зная зачем, Булыцкий нырнул за угол постройки, желая со стороны понаблюдать за происходившим.

– Ну-ка, мальцы, кто еще в счете потягаться хочет, а! – опершись ногой о торчащий из земли пень, залился смехом тот. – Давайте, давайте, медведи! Кто шибче посчитает всех, тому и барыш! – вытащив из кармана пару чешуек^[77], тот бросил их на расстеленный на снегу зипунишко. Из толпы, почесывая затылок, вышел пузатый мальчонка и, неуверенно потоптавшись, последовал примеру ключника.

– Я, – протянул тот. – Но, без обману чтобы.

– Какой обман? – залился смехом тот. – Чего вас обманывать? Сами огудаетесь!^[78] По три мешка проса у троих смердов. К ним – по два мешка прибытку, да по одному убытку. Потом Тохтамыш прилетел и еще по три отобрал. А одного лихие обобрали в дороге; мешок забрали. Осталось сколько?!

– Где ж видано, чтобы Тохтамыш не все отбирал? – почесав затылок, промямлил вызвавшийся паренек.

– А не твоего ума дело, Ерема! Ты считай давай!

– Голод, что ли, что лихие до мешков зарятся?

– Сколько мешков!

– Да хто же знает его? – заныл Ерема. – Ты проще чего спроси!

– А не было уговору на проще!

– Два осталось, – старательно сопя и загибая пальцы, высчитал, наконец, Ерема. – Два, кажись.

– Пустое, – зыркнув по сторонам глазами расплылся в довольной ухмылке Тимоха.

– А сколько, раз не два?

– Три и осталось, – дерзко отвечал ключник.

– Так ты хоть поясни; как так-то!

– Да вот еще, – статно поднимая выигрыш, бросил парень. – Вам, темень, рассказывать что-то еще. Вон у тятек спрашивайте. Они вам и пояснят. – Деловито собирая чешуйки, не умолкал хам.

– А ну, не дури! – вышел из укрытия Булыцкий. – Монету верни. Правильно посчитано было!

– Еще чего! – еще не сообразив, что происходит, набычился плут, однако, увидав пришельца, тут же, буквально уменьшившись в размерах, быстро-быстро затараторил. – Никола?! Прости, бес попутал! Не желал в грех впасть, да знания великие дадены, что искус диавольский!

– Я тебе покажу: искус. – Ловко схватив сорванца и вывернув тому ухо, пенсионер бросил пацана на тот самый пень, на котором только что стоял сам злодей. Не обращая внимания на заметно оживившихся пацанов, трудовик задрал зипунишко, рывком стаскивая штаны с Тимохи. Затем, подхватив с земли длинную веточку и коленом навалившись на орущего благим матом мальчишку, от души замахнувшись, приложился розгой по голой заднице проказника.

– Ой-ой-ой! Не бей, Никола, Христом Богом молю! – прикрывая пятую точку руками, выл тот, впрочем, Булыцкий уже не обращал внимания и вовсю лупил проказника.

– Я тебя отучу народ дурачить! Я тебе навсегда охотку отобью головы морочить! Уж я с тебя шкуру спущу, науки ради великой. – Под радостные крики детворы Николай Сергеевич стегал провинившегося ключника.

– Прости! – отчаянно заревел тот.

– Бог простит, – успокоившись, Булыцкий отбросил в сторону орудие экзекуции. Тимоха, живо натянув штаны и поправив зипун, отбежал в сторону. – Слышь, мальцы, – обратился учитель к угомонившимся и уже собравшим с земли деньги пацанам, – кто желает ловко так считать научиться, а?! – Парни, неуверенно переглядываясь, топтались на месте. – Чего струхнули, а? – расхохотался пенсионер. – Или так и хотите, чтобы карманы вам выворачивали пройдохи всякие?!

– Ну, я, – помявшись, вышел вперед Ерема.

– И я, – вышел за ним еще один мальчонка.

– И я хочу!

– И я.

– Значит, так, мальцы. Завтра жду в доме Твердовом, – еще раз оглядев толпу ребятишек, довольно улыбнулся Николай Сергеевич. – Знаете где?

– Знаем!

– Когда прийти-то? – загудело пацанье.

– Когда?.. – этот вопрос поставил Булыцкого в тупик. В бытности его в Троицком монастыре, такой вопрос в принципе не возникал, так как время вообще смысл свой потеряло. Даже время, выделенное на послушания, разнилось у всех схимников. А теперь…

– После молебна утреннего, – проблема так же неожиданно разрешилась, как и возникла; кто-то из мальчонок дал вполне себе здравую идею.

– Вот и ладно, – с готовностью подтвердил пенсионер, – после молебна жду. Дом Тверда знаете где?

– Знаю, – отозвались ребята.

– Чего стоим тогда? Айда по домам! А тебе, – обратился он к Тимохе, – еще раз услышу, что головы дуришь, ухи повыворачиваю так, что сегодняшнее за радость вспомнится, сразумел?!

– Угу, – растирая по физиономии слезы, прогудел тот.

– Поди!

Всхлипывая да слезы размазывая по физиономии, Тимоха поплелся прочь, а Булыцкий, разом про парня забыв, что-то там насвистывая, двинул к дому.

Чудно было идти по такой Москве. Вокруг – деревянные срубы, под ногами – кудахчущие куры, в воздухе – амбре из сотен таких непривычных для городского жителя запахов, а на дворе – ни души. И это – посреди дня! Усмехаясь, двинулся Николай Сергеевич к дому Тверда. Уже подходя, шум услыхал: не то вскрик, не то возня какая-то.

– Кто здесь?! – окликнул пришелец и, сам не зная зачем, повернувшись, двинулся на шум; благо совсем рядом это было. – Что там за беда?! – прикрикнул он зачем-то. Тут же стихло все разом. Шум еще какой-то, навроде как тикает кто-то – шаги торопливые. – Ох, вороватые если, ухи пообрываю! – проорал он, выруливая за амбар и тут же остолбенело замер. Шагах в десяти от него, мордой в снег, неестественно вывернув голову, лежал бородатый мужик.

– Эй, православный! – окликнул Булыцкий, про все забыв, бросившись на помощь. – Эй, люди! На помощь! – бухаясь на колени радом с пострадавшим, преподаватель попытался поднять его. – Подымайся! Звать-то тебя как?! Угрим? – выдохнул трудовик, разом узнав в том схимника из монастыря Троицкого. – Угрим! Угрим!!! – схватив за плечи, пенсионер принялся тормошить убитого. – Да очнись же ты, Угрим!

– Держи лиходея! – налетели на Булыцкого несколько крепких мужиков, разом скручивая и оттаскивая от жертвы.

– Пустите! Прочь подите все!!! Да, пустите вы, черти!!!! – как Балу в мультяшке про Маугли стряхивал, отбивался, налево и направо кулаками круша, бился пенсионер. – Душегубы!!! Всех положу! – орал он, ломясь в атаку. – Трижды его валили в снег и трижды он, словно Терминатор, поднимался, чтобы, широко расставив ноги, снова бить, крушить, терзать.

Поединок закончился бесславно. Кто-то от души палкой какой-то огрел пенсионера по спине, разом выбив дух. Последнее, что помнил тот, – обжигающе-холодный снег на морде да за шиворотом.

– Ну, Никола, – первое, что услыхал трудовик, придя в себя. – И что тебе не сидится-то? Чего тебя в лихо все тянет-то?!

С трудом подняв заплывшие веки, Булыцкий сообразил, что снова оказался в доме Тверда, а с обеих сторон от него на скамьях сидят князь с митрополитом.

– За смертоубийство, ведаешь, чего положено! – как показалось, торжествующе прошипел Киприан. – Так то – за простого, а тут – схимника смиренного живота лишил!

– Не убивал я. – Трудовик, пытаясь подняться, но тут же обнаружил, что руки и ноги его – связаны.

– А кто тогда?! – взвился Киприан. – Раз тебя только с ним и видели, а?! Если не ты, так чего кулаками махать полез, а?!

– А чего мне орать было, ежели бы я душегуб? – изловчившись, преподаватель, пересиливая боль в спине, резким движением принял сидячее положение, спустив связанные ноги на пол. – На помощь чего звать, а?!

– А вдруг не ты звал, а?! – Священнослужитель буквально впился взглядом в оппонента.

– Мужики что говорят? Небось и не спрашивал, – фыркнул в ответ подозреваемый.

– Ты на других-то не тычь! Сам отвечай! – владыка снова ринулся в атаку, однако в этот раз уже менее уверенно.

– А то, что, если бы не они, так и беде быть, – прогудел князь. – Веревки сними, – Дмитрий Иванович кивнул одному из стражников, и тот несколькими ловкими движениями рассек путы. Вспыхнув от злобы, Киприан резко поднялся и вышел из комнаты вон.

– Чего, как преступника-то? – потирая затекшие конечности, Булыцкий повернулся к князю. – С владыкой-то что? Чего он?

– Я мастеровых к тебе прислал, а ты их… – раздосадованно махнул рукой его собеседник.

– Прости, – проверяя рукой, а цела ли горящая от тумаков морда, прогудел пенсионер.

– Не из грядущего коли был бы, так в дружину забрал, – уважительно кивнул князь. – Мастеровые-то уж почто крепки, да шестеро сладить не могли с тобой. А на Киприана не хули, – помолчав, добавил он. – Убиенный – Угрим. Сергия Радонежского схимник. Горе сердце тронуло, вот и осерчал.

– Братом звали моим, – вздохнув, ответил Николай Сергеевич.

– Почто?

– Похожи потому как, что ростом, что рожами, что повадками.

– Мастеровые, когда тебя от него отдирали, вот чего нашли, – кивнул князь на табуретку. Булыцкий послушно глянул.

– Ну, крестик медный. Ну и что?

– А то, что крест – родильный^[79], – перевернув находку, пояснил Дмитрий Иванович. – Гляди-ка: Остафий! – прочитал он надпись на обратной стороне.

– Ну и что?

– А то, что вспоминай, кто у тебя из ворогов по имени Остафий есть. И приглядывай, может, кого без креста заприметишь; верный знак, что душегуб он.

– Да нет у меня ворогов-то! – пожал плечами пенсионер.

– Ну, не поладил с кем, может.

– Да я-то тут при чем?!

– А при том, что верно ты говоришь: похожи вы с Угришкой были! Так мне сдается, что не его хотели, да тебя достать! Да обознались! Как в монастыре Троицком, келью когда подпалили! Или забыл уже?! И ждали в месте укромном, и дело бы свое сделали, кабы не брат твой названый. Вон делов-то, удавку накинуть, а потом, для верности, шею своротить. И будь ты хоть богатырь, а что сделаешь-то, когда за спиной ворог твой.

– Некомат, что ли?

– Не видывали его, – отрицательно покачал головой князь. – Как утек из монастыря Троицкого, так ни слуху ни духу.

– А связали чего? – переменил тему пришелец.

– Да мало ли чего, – пожал плечами Донской. – Ты же с мастеровыми вон как разбушевался! Вдруг бы и на нас с владыкой кинулся?

Еще пару дней провел Николай Сергеевич, раны зализывая да в себя после драки той приходя. Ну и с мастеровыми обсуждая да поясняя, чего хочет от них. Те, как на подбор, с отметками на мордах после памятной потасовки, держались уважительно и местами даже заискивающе. Хотя правду говорил Дмитрий Иванович: и сами по себе – крепки. Помянул добрым словом пенсионер и турник, и брусья, что при монастыре сладил. Вон силищи собрал за лето сколько! Едва только отпустило спину, приступили к работе.

Участок выбрать оказалось делом несложным. Уповая на волю князя, ткнул Николай Сергеевич в первый свободный от растущих построек: «Тут, мол, будет хата».

– А чего за стеной-то? Как простолюдин? – не понял его Дмитрий Иванович.

– А то, что земли за тыном где взять для диковин^[80], а?

– Твоя правда, – пожал плечами правитель.

И затюкали топоры, и захрипели, затрещали стволы огромных деревьев вековых, валящихся под топорами мастеровых. И ведь отгрохали избу! И такую, что и князя пригласить не стыдно. Правда, и здесь без конфузов не обошлось. Твердо задумал Николай Сергеевич печь настоящую поставить в доме своем. А то ведь без печи какие валенки? И прогресс какой? Да и смекнул уже пришелец, что хоть и лучше чувствовать себя стал, как в прошлом оказался, да про хвори свои забывать мало-помалу начал, а ведь нет-нет, но дает о себе поясница знать. Особенно по слякоти. Оно ведь, как огонь в очаге ни поддерживай, да по полу сквозняки все равно. Да и все равно; как погас костер, так и все: нет тепла. А еще, и дым, и копоть, и горло вечно першащее да воспаленные глаза. До смерти надоело это Николаю Сергеевичу. Вот и озадачился. А тут и награда да с милостью княжьими – в помощь. Вон и людей дал, и камня позволил набрать сколько угодно. Так что теперь уже и трудовик всерьез призадумался: а может, не просто печь, но сразу на лежанку замахнуться? И в доме ладно, и костям – дело милое. А еще твердо решил жилье свое в привычном стиле выполнить: с комнатами отдельными то бишь. И не пятистенок, а сразу – на несколько комнат отдельных. Ведь, как ни крути, но слова про женитьбу ох как за живое зацепили Николая Сергеевича! И ведь верно говорится: бес в ребро! Взыграла кровь немолодая. Да так, что твердо решил: как Тверд из похода вернется, так и озадачится поиском бабы. Ну, так, чтобы и статью, и возрастом – Булыцкому пара.

Ну а пока хату сладит, да с углом – кабинетом то бишь отдельным, где бы спокойно занимался он делами своими, не тревожимый ни бабой, ни детками. И для женки – комната отгороженная отдельная. И едальная, то бишь столовая. И сенцы. И подклет. А еще задумал второй этаж жилым сделать. Ну, типа мансарды. Вооружившись берестой, разъяснил он мужикам, что да как. Где да как перегородки ставить, да проемы дверные, да сами двери… Мастеровые, добро, не упертые попались, ну и наученные… кулаками. Они лишь затылки поскребли, глядя на замысловатые чертежи, что набросал им Николай Сергеевич, да меж собой о чем-то перегутарив, взялись за дело.

Работа у мастеровых спорилась ладно. Так, что уже на двенадцатый день вырос на клочке земли новый сруб, чудно внутри исполненный. Ведь если площадка земляная посреди избы вопросов не вызвала, то две внутренние перегородки и дыры в крыше да перекрытии для будущего дымоотвода, и лестница с пролетом, мягко говоря, вызвали недоумение. Хотя, чего там говорить, мастеровые, хоть и подивились, да вещи многие ладными нашли. Не в каждый, конечно, дом, но в те, что побогаче уже можно было бы кое-что и принять. Радуясь новострою, гость из будущего два бочонка с медом хмельным прикупил. Один – мастеровым в благодарность, другой – для себя; новоселье справить. Но то – после того, как печь поставит.

А пока, призвав на помощь своих недавних знакомых пацанов, он уже вовсю возился с печью. Камни ладные попались, да вот только беда – уж очень крупные. Стену с таких ладить – радость одна, а вот для печи… Потому, плюнув на все, отправил он пацанов по округе булыжники да каменья собирать, чтобы как-то перемежать их с блоками каменными. А тут и Никодим – в помощь. Уходя поутру, он, бывало, возвращался через день-два, с полной торбой замерзших комьев, в тряпицы бережно завернутых образцов глины, собранных окрест. Усевшись у очага, принимался он размягчать кусочки, так и сяк переминая, да в воде растворяя, да чуть ли не на язык пробуя, да рассказывая, откуда какой. Вот, мол, там-то взял. Этот – подале. Понятное дело, в первую голову с гончарного разумения пояснял; чем хороша такая, а чем – другая. Да только, по словам мужика, в кирпич не годилась никакая из тех, что добыть удавалось. Дед, по крайне мере, не брал. Тут другая нужна. А какая – объяснить не мог Никодим. Только, мол, как сам увижу, да попробую, да пощупаю, так и пойму.

А еще, глядя на маету с печью да блоками каменными, да как Никола мучается, не пойми чем пытаясь скрепить камни, приволок Никодим как-то рогожку, полную смерзшихся кусков глины.

– Ну-ка, Никола, попробуй! – разбядяжив ее с невесть откуда появившимися ледяными кусками песка и чего-то еще там добавив, предложил горемычный. Пожав плечами: «А, мол, чего терять-то?» – Булыцкий испытал жирную субстанцию, получившуюся после оттаивания комьев и перемешивания фракций в одном чане. – Ты по два ряда-то за раз клади. Не боле, – глядя на творение товарища, продолжал Никодим. – Камень тяжел, да глину выдавит прочь. Негоже будет.

– Твоя правда, – смахивая со лба пот, выдохнул Николай Сергеевич. – В жизнь лежанок не делал, – и так и сяк разглядывая творение свое, продолжал он, – а тут – решился.

– Что за лежанка-то?

– Печь большая. В брюхе огонь горит да каменья изнутри греет. Прокалит как следует, так и спать можно на ней верхом. Камень-то, он долго тепло отдает. Хоть бы и ночь на дворе да стужа с ветром, а на печи – тепло!

– Так из камня решил? Плинфа не нужна, что ли? – почему-то насупился одноглазый.

– С чего взял-то?! – удивился пенсионер. – Мне кирпич, что воздух, нужен.

– Так из камня чего ладить начал?

– А ждать мне тебя сколько? Морозы вон вот-вот ударят; и не укопаешь землицу-то, если и найдешь глину ладную. А как накопаешь, сколько ждать, пока плинфа выйдет? А мне сейчас печь нужна; хоть бы и князю показать, да и тепла в дом. – Видя, что товарищ все еще сомневается, пенсионер добавил: – Стар уже. Косточки-то по теплу стосковались!

– Ну, как знаешь, – пробурчал в ответ тот, – денег девать если некуда. – Правда, после этого еще более рьяно взялся за поиски, носясь туда-сюда по окрестностям да комочки собирая.

А печь росла. По мере того, как ряд за рядом поднималась она к потолку, уже углядел недочеты конструкции, которые решил сразу же и устранять. Разбирая и собирая по новой свое творение, Булыцкий, под шуточки товарища, упорно тянул свое детище к потолку. Впрочем, Никодим шутил беззлобно и, несмотря на усталость, охотно присоединялся, попутно расспрашивая про то да се. А Булыцкому – уже радость. Рассказать, объяснить, показать, самому что-то вспомнить да понять. Опять же и пацанята тут. Сначала – занятия по арифметике, затем – возня с печкой, пока мамки по домам кликать не начнут. И трудовику хорошо, – руки молодые в помощь, и пацанве: и наука, и дело необычное, и харч. Оно ведь, пока в монастыре жил пришелец, так и не заморачивался особенно, что да как, а тут… Любопытства ради потолкавшись на рынке, пенсионер смог оценить щедрость князя, сто пятьдесят рублей выделившего; на рубль один можно было купить несколько пудов зерна, репы, несколько бочонков квашеной капусты и кваса, более пуда муки и это еще не полный список. Тут и Матренина помощь – под руку: хозяйкой ладной оказалась; всегда чем накормить было хоть пацанье, а хоть и мастеровых, князем в помощь присланных, хоть и уговору такого не было. И все бы ничего, если бы не сестрица Твердова. Уж как с первой встречи не заладилось, так и дальше пошло-поехало! Мегера ведь мегерой! Хоть и жила в доме мужа покойного, так все равно наведывалась частенько, чтобы с видом высокомерным отчитать Матрену на виду у всех или еще чего учудить. Видать, поперек горла ей и Булыцкий, и пацанье, и мастеровые, и, когда гончара она встречала, – Никодим. Потому и стремился трудовик прочь из дома чужого поскорее в свой перебраться. Может, оно и по-другому стоило бы вести себя при Алене, да воспитанный в ином совсем духе, Николай Сергеевич и помышлять не мог о том, чтобы на женщину голос повысить, тем более что понимал; гость он здесь, и, пусть чисто формально, но прав у сестры Тверда больше распоряжаться в доме брата старшего.

А вот с Матреной отношения с первых же дней как-то сами по себе выстраиваться начали. И нескольких дней хватило, чтобы между ним и девушкой что-то навроде дружбы затеялось. Хоть и была та дворовой, и отношение к ней должно было быть чуть ли не как к вещи, да все равно пришелец на нее, как на дочь смотрел и нет-нет да баловал то побрякушкой какой, то сладостью, а то и просто украшением каким, если, конечно, время выкраивал, от забот своих отрываясь.

В общем, две почти недели возни от зари до самой ночи, и вот – пожалуйста. Первая печка-лежанка в княжестве Московском. Неказистая. Страшная. Но все равно лучше, чем огонь в очаге. Тут и мастеровые по дереву в подмогу снова. Из каменных-то блоков дымоход не сладишь; сколько смог, конечно, камнями вывел, а дальше – короб деревянный. Тут и про плинфу упомянул Никодиму. Вот, мол, куда первые образцы пойдут. Без нее, мол, вообще беда. На тебя только и уповаю. Понятно, что после слов этих глаза у мастерового загорелись ох как! А трудовик, видя интерес, еще подбавил; попросил не уходить никуда до завтрашнего дня да испытания провести печи новой.

Насилу дождавшись, когда наступило утро, Булыцкий трясущимися руками принялся разводить огонь. И вроде в монастыре Троицком было уже хоть какое-то подобие печки, да все одно – не то. Не волновался так. Может, от того, что и не рассчитывал, что, кроме Сергия Радонежского, кто-то и увидит ее. А Сергий, дело понятное, кроток да терпелив. Раз чего не получится, так и буянить не будет, а, глядишь, и подскажет чего. А тут… И Никодим рядом, и вон мастеровые плотники, и князь с Киприаном уже прознали да приглашения ждали. Ух, как руки тряслись у пенсионера! Аж не с первой попытки с огнивом управиться смог. Так что и Никодим уже руки потянул: «Дай, мол, сюда!» Тут, правда, Николай Сергеевич отмахнулся: «Не мешай!» Набрав побольше воздуха в грудь и как следует прицелившись, преподаватель резко опустил камень на металлическую полоску.

Искра щедро позолотила сухой мох вперемешку с берестой да мелкими веточками, и уже через пару секунд в глубине печи зашлись первые язычки пламени. Жадно бросаясь с веточки на веточку, они, набирая сил, росли, из дрожащих птенцов превращаясь в огонь-птицу, крыльями своими огненными обвившую недовольно зашипевшие головешки да веточки. Дым, чуть поблукав, нашел дорогу через дымоход, и пламя, раздуваемое мощными потоками воздуха, вспыхнуло, разорвав полумрак сруба розоватыми отблесками.

– Ишь, выдувает как жар, – покачал головой Никодим. – Дело-то и ладное, может, так и дров не напасешься.

– Ох, мать, – хлопнул себя по лбу Булыцкий. – Про заслонку-то и забыл совсем!

– Про что?

– Заслонка! – выдохнул тот. – Забыл совсем! Жар чтобы не уходил.

– Мож, сколотить из чего? Вон, хоть бы из бревнышек.

– Сгорит! А еще и хату, не дай Бог, спалим.

– А как глиной обмазать?

– Все равно сгорит. Железная нужна.

– Железная? – аж присвистнул Никодим. – Мало того, что сама из камня, так и заслонка, – оценивающе посмотрев на распахнутую пасть печки, покивал головой одноглазый, – из листа кованого… Нет, Никола, тут и князю не всякому по карману такое чудо-юдо.

– Плинфу дай! Уже дешевле будет.

– А толку, если заслонка твоя из железа?

– А ты подумай, сделать как!

– А я-то чего?! – поразился Никодим.

– А того, что ты… – Булыцкий запнулся, прикидывая, а стоит ли рассказывать товарищу про то, кто он и вообще как здесь оказался. – Помоги мне, – наконец попросил тот. – У меня в голове думок – воз, да за всем и не поспеешь. Вот и не знаю, тут бы чего.

– Все хочешь, да сразу, – усмехнулся в ответ мужик. – И отроков обучать счету, и печь делать, и князя с княжичем лечить. Больно прыток ты, Никола. Уж и седины в бошку, а тебе неймется все. Женка нужна тебе, Никола.

Вместо ответа тот просто пожал плечами.

– Хоть ты меня жизни не учи! – вспылил Николай Сергеевич.

– Покумекаю, – дипломатично ушел от ответа бородач. – Ты мне только поясни, что, да как, да зачем. Уж что смогу, то сделаю. А большего обещать не могу; не обессудь.

– Спасибо тебе, Никодим.

– Тебе спасибо, – неловко улыбнулся тот. – Не ты, так померз бы, как собака.

Удивительно, как быстро разносятся вести. И двух дней не прошло, а в гости сам Киприан пожаловал. На диво дивное глядеть. Поздно вечером, после молебнов всех, когда Николай Сергеевич, поджав ноги, сидел на печи, по обыкновению своему ковыряясь с наборным комплектом, рассчитывая, что вскоре и снова ратовать за книгопечатание, только теперь уже перед Киприаном. Оно, как виделось Николаю Сергеевичу, так вернее даже было, чем с Сергием тему вести. Киприан – за стандартизацию да за единые каноны для всех. Вот и массовое книгопечатание главным козырем в руках Николая Сергеевича виделось. Вот только и не рассчитывал трудовик, что чудо свершится и владыка самолично явится. Сам пенсионер в гости готовился. Вот только уж очень увесиста коробка получилась да громоздка. А раз так, то и ремень решил приладить к ней пожилой человек. Так, чтобы на плече носить можно было. Увлекшись, он и не сразу услышал, как в дверь настойчиво кто-то стучится.

– А? – сообразив, наконец-то, что к нему – гости, отозвался преподаватель. – Иду! – Попытался спрыгнуть он на пол, однако затекшие ноги отказались слушаться, да так, что ничего не осталось, как прокричать неведомому гостю: – Заходи, коли без умыслу злого!

– Мир дому твоему. – Дверь распахнулась, и на пороге предбанника появился Киприан.

– Ох, владыко, прости, – снова попытался подняться Николай Сергеевич, однако ноги затекли настолько, что пенсионер просто потерял их ощущение.

– Сиди, сиди, чужер… Никола, – поправился Киприан. – Ты прости, что взъелся так… там, у Тверда. Смиренного живота лишить – грех большой. На тебя подумал да сам во грех погрузился.

– Бог простит, – улыбнулся преподаватель. – Я уж и не помню про то.

– Опять делами богоугодными озаботился? – кивая на поделку хозяина, поинтересовался Киприан.

– Кто говорит: богоугодные. Кто – от диавола. Вот, раз ты здесь, то и рассуди, владыка, кто прав, а кто – и нет.

– Судить – дело грешное, – осторожно потрогав брюхо лежанки, отвечал митрополит. Затем, обойдя печь, он внимательно осмотрел конструкцию. – И что; почивать можно? – жадно поглядывая наверх, поинтересовался гость. – Не от диавола ли? – зыркая по сторонам, насторожился он.

– Поднимайся, владыка, – поняв опасения визитера, улыбнулся Булыцкий. – Я – молчком, в доме – никого. Не прознает никто ни вовек. Не бойся. – Почувствовав, наконец, ноги, Булыцкий спустился вниз и тут же показал, как правильно подниматься, а затем и сверху руку подал.

– Ох и добре, – поднявшись на лежанку, тот с наслаждением сел на теплые камни. – Ладная! А дым куда?

– А вот же! – похлопав рукой по грубо сробленной из камней дымоходной трубе, усмехнулся тот. – Плинфа нужна. Никодим обещался.

– Никодим?

– Гончар из Тверского княжества. Сорвало с земель Михаила Ивановича.

– От гончара плинфы ждешь?

– Что другое предложишь?

– Нет, Никола. Не могу.

– Жду, значит, от гончара, – пожал плечами Николай Сергеевич.

– Ладное дело, – посидев и даже прилегши, удовлетворенно кивнул старец. – Теплая. Про нее небось грезил там, в Троицком монастыре-то? Оно, хоть и из дома выйди, а все одно не страшно. И тепло тебе, и не спалишь, не дай Бог, избу свою. И без дыма да без угару, – потрогав сначала брюхо печи, а затем и короб дымоотвода, улыбнулся старец. – Опять чудеса из грядущего твоего?

– Опять, – кивнул Булыцкий, убирая в сторону прототип наборного комплекта.

– А это что у тебя? – заметив движение, поинтересовался Киприан.

– А это – то, о чем поперву толковал я. Что кому-то – игрушкой диавольской видится, а кому-то благословением небес.

– А что то?

– Это? – Булыцкий протянул владыке почти готовый комплект. – Это – для станка печатного, книги на котором множат.

– И священные, что ль? Как так: множат? – поразился Киприан.

– Оттисками. – И, увидев недоумение собеседника, пояснил. – Вон текст сначала набирается в страницу, потом и переносится на бумагу сколько надо раз. Потом – следующий лист. Пока один писарь год книгу переписывает, на станке печатном сотню сделать можно, а то и больше.

– Этим, что ли? – Киприан недоверчиво покосился на творение Булыцкого. – А куда книг столько-то?

– Как куда? – поразился Николай Сергеевич. – В дом в каждый. Чтобы слово Божье знали не понаслышке.

– И где же ты, чужеродец, грамотеев столько найдешь, а? – Уже чутьем своим поняв, что снова лезет не туда и не теми путями, пенсионер, склонив голову, замолчал. – Где видано, чтобы грех такой: Писание Священное в доме каждом, а?! – не отводя цепкого взгляда от собеседника, замолчал служитель, ожидая ответа.

– Прости, владыка, – тщательно взвешивая каждое слово, начал пришелец. – Бог видит: я как лучше хочу, да не всего, видать, разумею. Не серчай да растолкуй грешному, что да как. В дом чужой со своими законами не приходят. В доме чужом – уважение хозяину, – следя за реакцией владыки, продолжал Николай Сергеевич. – Так уж получается, что я с диковинами своими, – тот кивком указал на комплект наборный, – гостем в доме твоем. Да вот беда, – развел он руками, – уважение показать не могу, ибо знаю не все. Растолкуй! За труд не сочти да объясни неразумному, что да как.

– Растолковать? – Киприан сменил гнев на милость. – Вот что скажу я тебе, Никола. Слову Божьему поучаться у пастырей надобно. А с пастырей тех – спрос тройной! – Служитель, задумавшись, замолчал. – Ты, Никола, как думаешь, ересь, она откуда?

– Знать не знаю, – от неожиданности растерялся преподаватель. – Ты бы научил; уж кому-кому, а тебе видней, чем мне. Я – человек светский. Ты – от Бога да от Церкви. Не мне рассуждать о ереси и иже.

– А говоришь, не знаешь, – усмехнулся вдруг старик. – Знаешь ты все, да, хоть строптив, а все мудрости хватает совета спросить да поучения, прежде чем нести в мир ересь ту! Худо, когда домысли свои пастве под видом учения великого несут. Вот тебе и ересь, и кровь.

– Других поучать при незнании своем – грех, – старательно поддакнул Булыцкий. – Неведомо мне, как здесь, но в грядущем уму-разуму поучают, за столом сидя, да не на печи, – добавил он. Митрополит, в знак согласия, кивнул. Уже внизу, за столом друг напротив друга усевшись, продолжили они беседу.

– Арий, Македоний, Аполинарий, Несторий, Диоскор да Евстихий, – прикрыв глаза, негромко начал митрополит, – что в грядущем твоем о них ведомо?

– Да ничего, – покопавшись в памяти, пожал плечами преподаватель. – Имена, может, только, а чем прославились… не помню.

– Вот и ладно. Божий суд расставит на места все, да имена раскольников из памяти сотрет.

– Раскольники?

– Раскольники, – Киприан вместо ответа лишь снисходительно кивнул. – Они, по незнанию своему, других поучать собрались, да по собственному разумению Писание Священное понимать решили. Догматы отринувши, ересь посеяли в умах. Так то – люди от Церкви. И, если таких дьявол совратил да переиначил все, что будет, если каждый по-своему толковать тексты начнет, а? Каждому Писание в дом, – каждый поймет невесть как. Нет, Никола, – поучал старательно слушавшего пожилого человека гость, – через пастырей то желать надобно бы. Да и пастырям по решениям соборов Вселенских, да по догматам единым надобно бы. Вот скажи мне, чужеродец, – Киприан в упор поглядел на хозяина дома, – в твоем грядущем, что ли, в каждом доме по Писанию Священному, а?

– Нет, – отрицательно мотнул головой тот. – Ну, может, есть у кого-то, но таких – раз, два и обчелся.

– Пастырями, стало быть, слово несется?

– Пастырями, да, пониманиями едиными…

– Понимания? – встрепенулся Киприан. – Это как?

– Ну, как наказ, что ли… – задумался пенсионер. – Для всех единый; что и как читать, что и как понимать. Отроком – сказкой, мужам – молитвой.

– Это что же, соборов Вселенских решения, так получается?

– Ну, навроде того. Чтобы кроме слова пастыря еще и книга с поучениями, – поняв, что пусть и случайно, но нащупал слабину, с готовностью ответил пришелец. – А еще – былины да летописи. Так знали чтобы сызмальства про подвиги правителей да предков.

– А пастыри? Они что?

– Пастыри – тоже по книгам. Да по единым. Так, чтобы ни у кого и сомнения не оставалось. Сначала – обучение, а потом и слово Божье в мир нести.

– Добро, – довольно кивнул владыка. – И что, диковинами твоими книги множат?

– Ну, не совсем. Станки специальные, рядом с которыми мой – так… Смех. Но и того нет еще пока. Набор для него только. Каждой буквы по два десятка. Так, тексты чтобы наборщику складывать да на листы переносить.

– Грех! – уверенно замотал головой владыка. – Не дозволю! – резким движением тот отодвинулся подальше от Булыцкого. Впрочем, тот, уже подготовленный, и не удивился.

– В чем грех-то?

– Да в том, что этот твой на-бор-щик молитв не читает, пока набирает! Где видано такое, а?! Книгу святую переписать или Вселенских соборов решения – поперву пост выдержать строгий да молитвами душу очистить смиренными! Книгу святую переписать – да с благословения! Да с молитвой на устах. Да и потом, каждому по станку такому, что получится? Один – одно печатает, другой – другое. Писание – оно не для каждого! Епископу, не меньше!

– Один с молитвой одной на устах. Второй – другую молитву творя, третий – еще одну… А потом даже и книги священные людом по-разному читаются. А ошибется кто если? Мудрено ли, когда не о книге думает, но о молитве. И ладно, о молитве! А, если о другом о чем, тогда что?! И пойдет та ошибка из книги в книгу. И пойдут пастыри по таковой агнцев поучать. А потом и получается, что один по одной книге, другой – по другой! Чего хорошего-то? А потом тебе и ересь! А из-за чего все? Да что, через переписчиков дюжину каждая проходит. Оно каждый по ошибке, так и смысл уже не тот. Может, и без умыслу какого, а выходит так. А потом – труд великий пастырю благочинному: все под один чин приводить. Чем хорошо-то? Я тебе сейчас о чем толкую, – почувствовав, что снова заносить его начинает, притормозился буян. – Я тебе, владыка, станок такой сделаю, да ты сам решать будешь, кого допускать к нему, да что печатать, да кому что передавать. Решишь Писание Святое епископам единое? Да пожалуйста. Кому былины да Вселенских соборов разъяснения? Да Бога ради. Вон, Орды иго стряхнуть грезишь, так я – тоже. Вот только в Орде – не православие. Паства там – иная. Так на путь наставлять истинный ее. А без людей верующих да грамотных да без книг, чтобы под чин один, что ли? Те же черемисы? Та же мордва? Парма? Ох, трудов сколько! А людей обучить для труда того? Да и потом, – уже совсем спокойно продолжал трудовик, – латиняне-то, они тоже за душами охоту ведут. Вон княжество Литовское их паствой станет. Пересилят они, получается. И не только потому, что мечи острее да посулы слаще, но и потому еще, что в науках сильнее окажутся. А науки от чего? Ты поправь меня, если что не так говорю, – развел руками пенсионер. – Да я не меньше твоего желаю, чтобы лучше как было все. Да мне с моей колокольни иначе что видится, чем с твоей. Так с твоей – всяко вернее.

– А с благочинством как же? – задумчиво поинтересовался Киприан.

– А в благочинстве не потеряешь нисколько! – пожал плечами учитель. – Вон прежде, чем книгу печатать, тот же пост соблюсти. Пока текст Писания набрать на страницу, пока ошибки выверить – в молитвах блаженных сколько проведешь времени-то, а? Вот тебе и пожалуйста: и благочинно все, и с толком, и тебе – почет, – уже совсем негромко закончил он.

– Так, говоришь, в Москве такой станок только и будет?

– Как сам решишь. Ты митрополит, а не я; куда мне тягаться?

– Дай мне средство книги множить! – резко поднял он глаза.

– Да вот оно! – Пенсионер с готовностью протянул уже почти законченный набор. – Бумага только и нужна.

– Бумага? – Киприан удивленно уставился на собеседника.

– Ну да.

– А где же возьму тебе ее? Покупать, что ли? Так-то сколько книга-то стоить будет?! Не укупишься вовек! Только самые святые писания и можно с бумагой творить.

– Бумага? Стоит?

– А как же? Это, может, у тебя, там, в грядущем, тьфу цена, а мы из Византии возим.

– Ох ты Господи! – Теперь уже Булыцкий без сил сполз по стене. – Не подумал я о том совсем.

– Не подумал, а смуту сеешь! – Владыка, тут же перехватив инициативу, пошел в наступление. – На руку скор, – так то ладно в делах мирских да в ратных! А где за души битва, так там смирение, да труд, да благочинство! Ты не баламуть почем зря, да и смуту не сей. А то полдела сделал, и уже хай на весь мир! Видано где такое, а?

– Прости, владыка, – стушевался Булыцкий. – Как лучше хотел.

– Бог простит, – чуть высокомерно отвечал старик. – А труд твой, от греха подальше, дозволь с собой забрать. Дело верное, да лучше ему ко мне поближе.

– Бумагу если дам, позволишь станок сделать?

– Ради дела святого позволю.

– Будь по-твоему, – поняв, что эту битву он проиграл, кивнул трудовик.

Киприан ушел, забрав с собой наборный комплект. Правда, короб оказался тяжел, так что хозяин оставил его себе, ссыпав заготовки в объемную торбу, которую митрополит взял с собой.

Следующий, кому представлена была печь, оказался великий князь Московский с княжичем юным, явившиеся в сопровождении двоих крепких воевод. Окрепший после болезни, князь с восхищением осмотрел внушительную конструкцию.

– Тепло-то как держит, – уважительно кивнул Дмитрий Иванович. – Ладная! – забравшись и так и сяк примерившись наверху, подтвердил он. – Тут хоть бы и стужа на дворе, а все – попусту. Лежи себе на печи, что Илья Муромец^[81]. Оно аж и слазить не хочется, – с сожалением даже, как показалось Николаю Сергеевичу, проговорил Дмитрий Иванович, спрыгивая вниз. – Для того плинфа небось нужна?

– И для этого тоже, – утвердительно кивнул Николай Сергеевич.

– Обещать не буду ничего, – задумчиво глядя на конструкцию, отвечал Дмитрий, да пущу людей. – Оно, вишь, как получается, – продолжал между тем князь Московский, – оно хоть и диковина сейчас, да праотцам ведомо было и стекло, и печи, – тяжко присаживаясь на скамейку, продолжал гость. – Да как вороги^[82] пришли, так и утеряно всего столько, что и не перечислить. Вот теперь по крохам и собираем.

– Отведай, князь. – Перед князем появился горшок с дымящимся наваристым борщом. То, готовясь к визиту Дмитрия Ивановича, пенсионер позволил себе такую роскошь, как достать из загашников пару картофелин да клубень свеклы и, мелко накрошив кочан капусты, наварил борща. Ух, как хорош получился! Не на газу, но настоящего томления в настоящей русской печи да в горшке глиняном! Не удержался Булыцкий да сам отведал, варил пока.

– Что такое? – недоверчиво вдохнув непривычного запаха, поинтересовался муж.

– Борщ!

– Из грядущего твоего? – Булыцкий утвердительно кивнул. – Сам, что ли, сготовил? – как бы невзначай заглянув в емкость, бросил Дмитрий Иванович.

– Да сам, сам, – выставляя на стол для гостей две плошки, усмехнулся Булыцкий.

– А себе? Или с князем трапезу разделить не желаешь?

– Да что ты? – замахал руками Николай Сергеевич. – Честь не про чужеродца; с князем за столом одним.

– А ну, Никола, садись да нелепости не городи мне тут! – Поклонившись в ответ, Николай Сергеевич ловко разлил борщ по плошкам.

– Хорош! – отведав угощения, похвалил князь. – Тверд скоро будет с людьми из монастыря.

– Вот и ладно, – обрадовался пришелец. – И ремесла новые будут, и валенки.

– Я тебе сейчас про то толкую, что о сватовстве думать пора. К брату старшему с дарами, чтобы по чести все было!

– Погоди, князь, – от неожиданности аж поперхнулся Николай Сергеевич.

– Куда ждать-то? Ты мне чего говаривал в прошлый-то раз: избу поставлю, так и буду думать. Вот изба, вот – печь твоя. Муж ты теперь состоятельный, князем обласканный да почетом окруженный. Беда одна только, что безродный. Так ты о том и не кручинься. Тверд, он ведь тоже не из бояр. Поживете, детки пойдут, потом – внуки, а за ними, глядишь, уже и слава праотца, Москвы спасителя. Знатный род выйдет! Чего тянешь-то?

– Уж больно шибок ты, Дмитрий Иванович. Может, так оно и принято сейчас, да в грядущем иначе положено.

– Как так? Ну-ка, расскажи. Уж больно любопытно. – Устроившись поудобней, князь в упор поглядел на пришельца.

– Ну, как, – смутился тот, не ожидая такого вопроса. – Сначала ухаживают. Ну, – видя недоумение собеседника, добавил тот, – приглашают куда-то, время вместе проводят… Цветы дарят, в конце концов.

– Долго, – отрезал тот. – Ты пока со своими ухаживаниями будешь, так и старцем заделаешься дряхлым, что делами бабьими по дому занимается. Срам один! – уверенно отрезал гость. – Вон Матрену хоть бы забрал, пока сестрица Тверда не в твоем доме.

– Ну не люба мне Алена! – взвыл пенсионер. – Вон что ни увидимся, так и собачимся, а тут – жить вместе!

– От того и собачитесь, что каждый сам по себе! В жены возьмешь, так и сладится все! Не люба! Подумаешь, беда, – отрезал правитель. – Ты все других поучаешь, словесами пустыми разбрасываясь, а сам в гордыне погряз давно уже!

– Какая гордыня? Помилуй!

– А такая, что чем о княжестве думать, о своем печешься! Чего ждешь-то?! Что Некомат да с Тохтамышем на пару дел наворотят. Слыхивал, про тебя прознали вороги. Про знания твои да про умения. Тверд, думаешь, куда ушел? Непокорных усмирять, мечи против людей князя поднявших. Псковичи сами, что ли, надумали моих людей порезать?! То, вон, жили сколько, а тут – на тебе, да в смуту пошли! Науськали их! И других, если надо, науськают!

– Мож, обойдется?

– Мож, и обойдется, – кивнул князь. – Да вернее всего, нагрянет беда. Тохтамышу вон, сам же говаривал, против Тимура меч поднять не терпится. Мы один штурм сдюжили, да потому только, что налегке пришли вороги, как и говаривал ты. А задумай Тохтамыш штурмом брать Москву, оно Бог знает как и вышло бы.

– Так не задумал же, – осторожно вставил Дмитрий Сергеевич.

– А ты наперед не загадывай! – рассвирепел вдруг Дмитрий Московский. – Княжеству ремесла новые нужны, да тюфяки с порохом, да чем люд занять, пока, вон, с голоду не поперемерли! Гонцы вон прибыли сегодня, подмоги просят. Неспокойно, говорят, на границах! Орудия нужны грозные, а ты тут с ухаживаниями своими! Нет делом чтобы заняться да бабе работу всю бабью отдать. – Он презрительно оттолкнул от себя кувшин с борщом, да не рассчитав усилия, столкнул его с края стола. Емкость с глухим звуком приземлилась на деревянный пол, разлетаясь на черепки и расплескивая содержимое по полу. – Матрену кликните, – Дмитрий Иванович жестом остановил подскочившего на ноги пожилого человека. – Живо! – Один из воевод проворно исчез за дверью, но уже через несколько минут появился снова, за руку держа поникшую девушку.

– Приберись! – велел один из стражников, и та, не поднимая головы и размазывая кулачком слезы, принялась тереть доски валявшейся в углу онучей^[83].

– Две недели тебе, Никола, пока Тверд придет. В помощь – девка дворовая да люди мои; растолкуют, что жениху знать надобно. Как брат старший прибудет, так сватов и отправляй! А ты, – обращаясь к девушке, продолжал муж, – у Николы остаешься! Его ты теперь! Все, Никола, – еще раз окинув взглядом хату, продолжал Дмитрий Иванович, – не потерплю больше отговорок! Мне твои диковины сейчас позарез нужны! И довольно делами бабьими заниматься!

– Княжича дашь когда? – не поднимая глаз, негромко отвечал Булыцкий.

– Чего?

– Княжича обещал наукам дать обучать, ежели все, как я сказал, будет. Тохтамыш ушел, да я обещанного не получил.

– Клонишь к чему? – оскалился в ответ князь. – Княжье слово, что не стоит ничего, а? Ты простых учи; знаю, успел уже отличиться, – усмехнулся тот, видя недоумение пенсионера. – Не тебе одному ведать все. Васька! С завтрашнего дня у Николы грамоте да счету обучаться будешь. Киприан присмотрит. – Он встал, показывая, что разговор окончен, и вышел прочь из дому. За ним исчезли в дверях и Василий Дмитриевич, и оба воеводы.