Глава тридцать девятая

Солнце еще боролось с туманом, стоявшим над болотом, когда плоскодонки причалили к берегу возле хибарки. Эмилия, приготовившись распоряжаться выгрузкой, громко командовала:

— Слезайте по одному! И не поднимайте сутолоку, не то при таком грузе дело кончится тем, что мы все пойдем ко дну.

Однако никто, повидимому, не признавал в данном случае ее авторитета, и ребятишки повскакали со дна лодки и, отчаянно раскачивая ее; всей оравой бросились на нос прямо по ящикам и мешкам, стараясь опередить друг друга, чтобы первыми спрыгнуть на землю.

Опершись на массивную спинку железной кровати, Эмилия с явным неудовольствием следила за всей этой сумятицей и с негодованием отвернулась, когда Надален спросил ее ухмыляясь:

— Все в порядке, генеральша?

Гита, застрявшая между большой клеткой для кроликов и квашней, жалобно молила:

— Помогите мне, а то я не выберусь отсюда…

— Потерпите, дорогая… Если не выгрузить сначала эти вещи, отсюда вас может вызволить один только господь бог!

С других лодок все уже высадились, и скоро обитатели Красного дома шли гуськом по тропинке, которая вела к хибарке Таго.

Сперанца, выходившая на следующий день замуж, перебиралась на новое место, и соседи всем обществом вызвались помогать ей при переезде.

Женщины в косынках и фартуках разобрали метлы и тряпки, привезенные из дому, а мужчины принялись выгружать из лодок пожитки, и через короткое время на полянке перед домом грудой лежали мешки, ящики, мебель, оплетенные бутыли, кошелки с курами и прочей живностью.

— А когда будет завтрак? — спросил веснущатый карапуз.

— Вот тебе на! Не успели приехать и уже есть захотел? — ответила ему мать, но тут же вынула из вместительной сумки хлеб и сало, нарезанные ломтями, и раздала их детям.

— Когда поедите, — сказала им Эмилия, — соберите в кучу хворост за домом — и дело сделаете и глаза мозолить не будете.

Женщины сразу принялись наводить чистоту, а мужчины стали складывать такую же «грубу» на открытом воздухе, как те, на которых все хозяйки в долине кипятили белье, и убирать в кладовку позади дома вино и продукты.

Прежде всего в дом внесли уже послужившую Берто и Розе кровать, которую две женщины предварительно вычистили, не жалея керосина. Поставив ее посреди комнаты, на нее сразу же положили два тюфяка, только что набитых шуршащими листьями кукурузы. Сперанца вытащила из сундука грубые домотканные простыни из самодельной пеньковой пряжи и дырявые наволочки, на которых было вышито украшенное завитками пожелание: «Спокойного сна!» — подарок двоюродной сестры из Романьи.

— Когда будешь ложиться спать, — посоветовала ей одна женщина, — переворачивай подушки на другую сторону, а то у тебя к утру «спокойный сон» на лице отпечатается.

Сперанце захотелось посмотреть, как выглядит на постели стеганое одеяло, подаренное ей Надаленом и Эмилией — зеленое с одной стороны и ярко-желтое с золотистым отливом с другой. Все попробовали, до чего оно тяжелое, и единодушно признали, что под таким одеялом можно спать, не чувствуя холода, даже на снегу.

Сперанца тут же аккуратно сложила его и спрятала, а вместо него постелила белое с красным тканьевое одеяло, подаренное тетей Мартой.

— Тонкая вещь… Покупная! — заговорили женщины, щупая его и с восхищением разглядывая двух изображенных посредине могучих голубей, сцепившихся клювами.

Женщины начищали до блеска, обтирали, ставили на место каждый предмет и при этом всякий раз отходили к двери, чтобы полюбоваться эффектом.

— Подвинься, а то мне не видно…

— А вам, ребятишки, что здесь надо? Долго вы будете путаться под ногами? Ну-ка, убирайтесь! — орала Эмилия.

— Куда мы их поставим? — спрашивал с порога Надален, держа два новых соломенных стула — подарок бродячего столяра, который был другом Цвана.

Разумеется, и их внесли в ту комнату, где уже стояла кровать, — не пропадать же им было на кухне.

Когда затем был втащен тяжелый сосновый сундук и поставлен к стене, напротив кровати, а на него водружен подарок Ирмы — гипсовая дама в широкой роскошной юбке и в шляпе с перьями, — все опять отошли к порогу, чтобы полюбоваться общим видом.

Но на этот раз Эмилия, выпроводив всех, решительно закрыла дверь, чтобы не натоптали на полу.

— А теперь приведем в порядок кухню.

Но как раз в эту минуту подошел один мужчина и спросил, куда деть зерно, поскольку в кухне для него не было места, а в задней комнатушке имелись явные следы мышей. Общий вопль встретил это известие, и дверь комнаты была тут же открыта.

Сундук отодвинули в сторону, чтобы освободить место, и мешки с зерном торжественно водворились в комнате новобрачных.

Быть может, от них в ней не стало уютнее, но это никого не заботило. Главное было сохранить зерно.

И вот, наконец, Эмилия объявила, что пора перекусить.

Все собрались в кухне, рассевшись на скамейках, перевернутых ящиках и на припечке очага.

— У тебя прекрасный дом, Сперанца, — убежденно сказала Джулия.

— Да, дом хороший.

— Но мне бы было страшно здесь жить, — призналась Элена. — Так далеко ото всех, посреди болота… Почему вы не остались в Красном доме?

— Потому что я хочу, чтобы у меня был действительно свой дом, — с гордостью ответила Сперанца.

— Одну минутку… — сказал Надален, чуть не подавившись куском, и протянул к ней руки. — Одну минутку. Легко сказать — твой… Бревна да камень, может, и твои, но земля-то под домом чужая. Никто даже толком не знает, кто ее хозяин. Одни говорят — правительство, другие — синдикат… А почтальон толкует, что она относится к имению…

— Мне все равно, чья она, — перебила его Сперанца. — Таго справлялся, и ему сказали, что по истечении тридцати лет земля остается за владельцем дома. А хибарка здесь лет сто стоит, все это знают…

— Да, но она была меньше! Одну комнату вы теперь пристроили… И потом, представь себе, что приходит хозяин и говорит: «Хорошо. Земля под хибаркой твоя, но за дверь — ни ногой!» Что ты будешь делать? Станешь влетать и вылетать через окно?

— Ну, что это за разговоры? Неужели вам больше ничего в голову не приходит? — вмешалась одна женщина. — Можно подумать, что вы хотите накаркать беду!

Но Сперанца уже кричала, сверкая глазами:

— Никто мне прохода не закажет! Я возьму одну из них, — она указала на висевшие на стене двустволки, — и сама себе пробью дорогу!

— Успокойся, Сперанца, не придется тебе ни с кем воевать, — сказал отец Элены, макая в соль головку лука. — А вы, женщины, пустите-ка по кругу фляжку с этим добрым винцом и увидите, что даже у Надалена пропадут черные мысли…

Возобновился мирный разговор, и Сперанца вдруг воскликнула:

— Кто сказал, что я одинокая? Кто сказал, что у меня нет семьи? Один… два… три… двенадцать! Нас только здесь двенадцать человек, а еще нет Таго и некоторые остались дома… Не много найдется таких больших семей, как моя!

Она засмеялась, запрокинув голову, но внезапно нахлынувшее чувство переполнило ей сердце, и смех обратился в плач.

— Спасибо, — проговорила она сквозь слезы. — Вы были очень добры ко мне! Я этого никогда не забуду.

Все почувствовали себя неловко и стали наперебой отвечать, что тут не за что благодарить, что между соседями это вполне естественно, а многие между тем вытирали глаза или отворачивались к окну.

Надален, чтобы рассеять и развеселить Сперанцу, принялся расхваливать полученные ею подарки и начал со своего собственного:

Пять кило шерсти ушло у Эмилии на это одеяло! Минга о таком и не мечтала. Она укрывалась попонами, которые велел выбросить управляющий, у нее этих «господских обносков» набралось всех цветов. Поглядишь на них бывало, и сразу приходят на ум все штаны, которые носил Цван, когда был молодым, и платья Минги, и рубашонки детишек: на них всегда были заплаты из конской одежи.

Всех рассмешило это описание, а Сперанца сказала:

— Я могу считать себя счастливой, что живу не в такое тяжелое время!

— А кто потрудился, чтобы настало время полегче? — сказала Эмилия. — Или оно само собой приспело, как поспевает ежевика на солнце? Это, знаешь, как с хлебом. Когда его едят за столом, забывают, что он полит потом… Но иногда неплохо об этом вспомнить!

— Будем надеяться, что для вас, девушки, и для ваших детей наступят еще лучшие времена, — как всегда, тихо и мягко сказала мать Элены.

Снова разлили вино по стаканам, и Надален встал, чтобы произнести тост.

— Выпьем за здоровье невесты из Красного дома, пока она еще среди нас, — сказал он дрогнувшим голосом, — потому что с завтрашнего дня она начинает новую жизнь…

— Хватит! — крикнула Эмилия.

— Дай ему сказать! Он хорошо говорит… — запротестовали остальные.

— Ну да, конечно… По-вашему, я его не знаю, так что ли? Раз он расчувствовался, значит, уже порядком выпил, и если ему дать говорить, он бог знает что нагородит.

Она поднялась, торопя остальных.

— За дело, люди, за дело! Если и дальше так пойдет, мы до вечера не управимся.

Все встали и снова принялись за работу.

Внесли старый стол Цвана, свежеобструганный и с новой ножкой.

На косые подпорки, прибитые к стене, легли прочные тесины, на которых между кастрюлями и сковородками нашли себе место книги Таго, обнаруженные в углу кухни.

— Если бы мне сказали: «Ты будешь на каторге до тех пор, пока не прочтешь все это», — заявил Надален, указывая на книги, — я бы сказал: «Прощай, Эмилия, поминай как звали», и на всю жизнь остался бы на каторге.

— Будем надеяться, что кто-нибудь тебе так и скажет, — сухо ответила Эмилия.

— Подарок от Союза! — закричала Элена, хлопая в ладоши, и все сбежались к вскрытому ящику.

В нем оказалась позолоченная металлическая лампа с цепью и расписным фарфоровым абажуром.

Тут же на стол поставили два ящика, и один паренек, поддерживаемый со всех сторон, взобрался на них, чтобы привесить лампу к балке.

После этого всем захотелось посмотреть, как она горит, и для вящего эффекта закрыли дверь и окна.

— Боже мой, как сверкает!

Паренек еще припустил фитиль, и вдруг стекло лопнуло. На всех лицах изобразилось замешательство и горестное изумление, но Джулия сказала с уверенностью, что такие стекла можно достать у Нербо, державшего лавочку в селении, и все успокоились.

Другим подарком, вызвавшим общее восхищение, были серебряные с чернью часы, преподнесенные служанкой покойного доктора в память дружбы, связывавшей при жизни Цвана и старого врача. Это были те самые часы, которые Сперанца девочкой столько раз видела на ладони доктора, когда он щупал пульс Цвану.

— Ходят, ничего не скажешь, — заметил один из мужчин, приложив часы к уху, и все дети один за другим захотели послушать, как они тикают.

— А где же квашня? — раздался пронзительный женский голос. — Мы забыли привезти квашню Минги!

— Ну, нет! Квашня здесь! — ответила Гита. — Уж я — то это знаю наверняка, потому что она всю дорогу давила мне в бок, должно быть, даже след остался.

Квашня оказалась за штабелем дров. Она была в плачевном состоянии и, несмотря на приделанные к ней подпорки и укрепы, упорно заваливалась на бок — до того покоробилось дерево.

— Точь в точь как покойница Минга, царствие ей небесное, — заметил один старик. — Фамильное сходство!

Наконец, все было в порядке, и дверь заперли на ключ.

Но как раз в эту минуту ребятишки так завопили за домом, что все вздрогнули и побежали на крик.

Оказалось, что кролики удрали из клетки. Взрослые и дети, толкая друг друга и крича, бросились за ними в погоню. Кто-то споткнулся и упал, но беглецы были пойманы.

— Вот это денек что надо, — говорили ребятишки, и, весело обсуждая охоту, которой он кончился, все направились к лодкам.

Отплыли, когда уже показалась луна.

Девушки начали петь, но когда один старик сказал, что это все же нельзя назвать настоящими песнями, Элена, обидевшись, бросила с вызовом:

— А ну-ка вы спойте!

И тут неожиданно с одной из лодок зазвучал в темноте сильный, с металлическим тембром, прекрасно поставленный голос.

Никто не помнил, чтобы когда-нибудь Эмилия пела, и все умолкли, прислушиваясь. И вот с другой лодки, что плыла впереди, ей в полном созвучии ответил голос Надалена.

Старики пели одни в тишине болота на лодках, скользивших по воде при тусклом свете окутанной туманом луны.

Сперанца слушала этот старинный напев, и он говорил ей о болоте, о небе над долиной, о взмахах крыльев в камышах, о колыбелях, о весеннем разливе реки… И о смерти, что всегда в засаде, и о тепле жизни… Но более всего о силе, о гневной силе людей, к которым она принадлежала.

Сперанца с беспокойством посмотрела на луну, опоясанную зеленоватыми кольцами, тревожно вгляделась в густую тень камышей, вдохнула горький запах водорослей. Что-то шевельнулось у нее в животе. Она улыбнулась.

В первый раз обращаясь к своему сыну, она прошептала:

— Это что-нибудь да значит — быть людьми из долины.