25 глава

На четвертом письме с красными пятнами я осознал свое бессилие. Послание подстерегло меня исподтишка. Томас, мой несчастный защитник, вручил его мне, словно квитанцию, которую я должен был подписать, чтобы не нарушить порядка в его канцелярии. Томас выглядел таким несчастным, что я подмахнул бы ради него любую бумажку. Он проиграл этот процесс. Я выиграл его во имя высшей справедливости, о которой прокурор понятия не имел. До триумфа мне оставалось просидеть в зале суда всего несколько часов. А потом еще несколько дней в камере предварительного заключения.

— Это передал тебе охранник, — сказал Эрльт.

Увидев красные пятна, я немедленно смял письмо, однако успел заметить буквы «К. Л.», выведенные на конверте черными чернилами. Мой мозг словно прошибло током. Совпадение? Вероятно. Конечно, что же еще? Я сделал вид, будто успокоился. Расправив бумажку, убедился, что это инициалы отправителя. Под ними стояла приписка: «Ян, нам известно все».

Я вскочил, намереваясь выбежать из зала. Мне нужно было собраться с мыслями, чтобы не впасть в панику. Однако охранники снова толкнули меня в кресло.

— Уже началось, — произнес тот, который верил в появление снега в этом году.

Оказывается, он мог говорить.

«Мы знаем все», — бормотал я. Никто не реагировал, не ужасался. Прекрасный блеф! Отличная шутка! Кто-то издевался надо мной, и я не хотел портить ему игру. Я рассмеялся, словно разговаривал с невидимым собеседником. Сейчас меня развеселило мое робкое второе «я». Первое «я», участвовавшее в процессе, ничто уже не страшило. Все кончено. На лбу выступили капельки пота. Два-шесть-ноль-восемь-девять-восемь. Никто не знал об этом. Буквы «К. Л». — просто совпадение. Меня не интересует содержание письма.

Слово предоставили экспертам. Первым делал доклад специалист по баллистике и огнестрельному оружию. Он смотрел на меня дружелюбно. Для него убийцы являлись прежде всего хорошими стрелками, а потом уже плохими людьми.

— В середину правого желудочка! — восхищенно воскликнул он. — Смерть наступила мгновенно.

Последнюю фразу он произнес таким уважительным и радостным тоном, словно смерть совершила какое-то большое благодеяние.

Насколько вероятно вращательное движение пистолета на момент выстрела?

— Не исключено, — ответил эксперт.

На стене появилась собственноручно начерченная им диаграмма с несколькими баллистическими кривыми, возле каждой из которых стояла цифра со знаком процента — ее вероятность.

Видимо, подобные расчеты являлись для него скорее хобби, чем профессиональной обязанностью. Может, он занимался ими, пока его жена косила траву на участке перед домом или выносила пустые пивные бутылки.

— Когда ты, наконец, начнешь убирать за собой посуду, Карл! — кричала она.

А он отвечал ей:

— Разве ты не видишь, что я работаю, Хильда!

Итак, пока она, проклиная его, гремела бутылками, он вычерчивал свои баллистические кривые. И теперь имел право на этот доклад хотя бы потому, что они стоили ему немалых усилий. Собственно, эксперта не слушали. После моего признания никто не верил в неудавшееся самоубийство.

— Но ведь тот, кто сделал прицельный выстрел со столь короткого расстояния, заведомо рассчитывал на смерть своей жертвы? — спросила судья.

— Разумеется, — кивнул эксперт.

Он повесил еще парочку таблиц с расчетами и диаграммами, не оставившими у присяжных сомнений в том, что они имеют дело не с какими-нибудь там «телесными повреждениями, повлекшими за собой смертельный исход», а с убийством.

Во время выступления профессора Бенедикта Райтхофера, представлявшего психиатрическую и психологическую экспертизу, я снова отвлекся от происходящего в зале. Вспомнил Алекс и наши вылазки в горы. Мы оба сбились с дороги. Она остановилась где-то на полпути и собственноручно положила конец своим блужданиям. Я же ползал теперь по дну пропасти, в которую свалился. Сейчас, когда туман над моей головой рассеялся, я увидел, в какую ловушку угодил. Дух мой сломлен, и руки связаны, однако я пока жив. Еще несколько дней — и я останусь здесь навсегда, без всякой надежды когда-либо выбраться. Мне хотелось попросить у нее прощения, почувствовать ее руку в моей. Мне было стыдно, что я оставил ее. Но для двоих моя камера слишком тесна.

Райтхофер придал еще больше достоинства своему и без того солидному голосу и заговорил громче. Очевидно, он перешел к самой важной части своего выступления. Я узнал, что «в общем и целом» показатели моего интеллекта выше среднего. Я полностью владею своими умственными способностями. С психиатрической точки зрения я практически здоров и «не обнаруживаю никаких психических патологий, но лишь незначительное перевозбуждение». Он хвалил меня за «совершенно нормальный уровень потенциала конфликтности, в подобных случаях практически не встречающийся».

В моей биографии он не нашел «никаких признаков расстройства личности, а также намеков на параноидальные, шизофренические, шизоидные или маниакальные расстройства». На момент убийства мой мозг не проявлял «характерных признаков деградации, вызванных длительным употреблением тяжелых наркотических веществ или алкоголя», наблюдался разве что «синдром депрессивного состояния». Мое дружелюбие по отношению к окружающим можно рассматривать как «обратную сторону тяжелой формы меланхолии, питающейся…» Тут он вернулся к «двум формам агрессии, направленным вовнутрь и вовне», все объясняющим и ничего не значащим.

Комментируя убийство на почве ревности, он объявил, что «в основе этого поступка все же прощупываются сложные объяснительные модели из области судебной психиатрии, хотя мы и не можем утверждать с полной уверенностью, что именно заставило человека с таким интеллектом и характером его совершить».

Более жалкое объяснение трудно вообразить. Однако зал отблагодарил профессора овациями, и он ответил на них многочисленными поклонами. На некоторое время он стал здесь фигурой номер один.

Мне разрешили не покидать скамью подсудимых во время перерыва. Я хотел бы именно здесь дождаться приговора, хотя понимал, что такое невозможно. Впереди была целая ночь. Уставившись на ботинки, я считал дырки для шнурков. На моих их оказалось четырнадцать, а у моих охранников — только по двенадцать. Хотя не исключено, что я обсчитался. Потом, запустив два пальца в карман пиджака, я скомкал нераспечатанное письмо с припиской «Ян, нам известно все» на конверте.

Никто не мог этого знать. Я снова пересчитал дырки для шнурков. На моих ботинках их оказалось четырнадцать, а у моих охранников — только по двенадцать. Я оказался прав. Однако для полной уверенности не мешало проверить еще раз. А потом еще. Только после этого я успокоился. Я не ошибся. Никто не мог этого знать.

Как я себя чувствую? Это голос судьи. Все заняли свои места и теперь смотрели в мою сторону. Может, они о чем-нибудь спрашивали меня, а я не слышал.

— Прошу прощения, со мной все в порядке, — ответил я, не поднимая головы.

На свидетельской трибуне появился седой человек в белом пиджаке. Я его не знал и не хотел знать. Он чужой на процессе, ему здесь нечего делать. Кто пустил его сюда?

— Итак, вы доктор Сабо и имеете собственную практику, — обратилась к нему Штелльмайер.

Мужчина кивнул.

— И вы освобождены от врачебной тайны?

— Да.

— Вы знали Рольфа Лентца?

— Да.

— Насколько хорошо?

— Очень хорошо, — ответил Сабо, и в голосе его прозвучала боль. — Очень-очень хорошо.

Вероятно, доктор плохо себя чувствовал, а может, действительно любил своего пациента. Потом он повернулся в мою сторону. На меня смотрел человек без лица. Такие герои действуют в фильмах ужасов, постоянно разевая рот, чтобы продемонстрировать зрителям вампирские клыки, и сверкая красными глазами.

— Долгое время Лентц был моим пациентом, — начал доктор. — Он заразился восемь лет назад. Мы смогли бы отодвинуть роковой исход болезни на достаточно длительный срок, но Рольф не щадил себя. Прошлым летом он подхватил пневмонию, от которой так и не оправился. С тех пор летальный исход стал вопросом времени.

Я не верил ему. Такие серьезные люди не умеют врать. Как хороший лжец, я безошибочно распознал плохого.

— В последние недели перед смертью я находился при нем круглые сутки, — продолжил свидетель.

Я сжал зубы от негодования.

— День и ночь, — добавил он, перекрывая шум в зале.

Но публика разволновалась не на шутку. Я опустил голову. Пересчитав дырки для шнурков, я обнаружил, что их всего двенадцать. Две куда-то исчезли.

— У него была последняя стадия, — произнес Сабо. — Большую часть времени он не мог говорить. По ночам кричал от боли, вынуждая меня успокаивать его морфием. Если болезнь и давала ему передышки, то непродолжительные.

— Когда вы видели его в последний раз? — спросила судья.

— Вечером накануне его смерти. В тот день он воспрял духом. Такое случается с безнадежно больными. Все сопротивляются смерти, а Лентц был из числа самых непокорных. Он не желал оставаться в постели. Его тянуло на улицу, к приятелям. Он хотел еще раз показаться им: смотрите, я еще жив! Друзья, вы рано списали меня…

— Тогда почему вы не пошли с ним?

— Он запретил мне. Отправил меня домой, тем самым недвусмысленно изъявив желание прогуляться в одиночестве. Я не мог его не послушать. Воля покойного — закон, а Рольф был для меня уже мертв. Я знал, что эта ночь для него последняя. Но я никак не ожидал, что…

— Чего вы не ожидали?

— Что он погибнет насильственной смертью.

Вампир хрипло захихикал.

«Обман!» — мысленно закричал я. Но никто не заметил.

— Что вы скажете, господин Хайгерер? — спросила Штелльмайер.

Я? А что я могу? Ничего. Мне надо подумать, нельзя оставлять это вот так…

— Видимо, господин доктор кое в чем ошибается, госпожа судья, — ответил я, оставаясь в кресле, поскольку у меня закружилась голова. — Лентц не мог быть настолько плох. Ведь мы проводили с ним ежедневно много часов. И столько же времени он должен был посвящать своим любовникам. Из чего я заключаю, что мои подозрения несправедливы. Последние свои силы Рольф направил на то, чтобы скрыть от меня свои муки, и это несмотря на то, что я подозревал его в измене, считал себя обманутым и отвергнутым, ненависть моя к нему росла…

— Нет, господин Хайгерер! — оборвал меня Сабо.

Как он посмел? Почему никто не вмешался?

— Последние пять недель своей жизни Лентц не был способен ни на какие любовные отношения. Доказательство тому — его медицинские показания. У меня на руках все необходимые заключения. Я готов представить суду результаты анализа крови. Я уже говорил, что находился при нем день и ночь. Он не пускал к себе никого, кроме меня. Повторяю: никого!

Что я могу возразить ему? Ничего.

— У меня нет слов, — сказал я и, устыдившись своего ответа, добавил: — Меня дурачат. — И закрыл руками лицо.

— Давайте послушаем еще двух свидетелей, — предложила судья, — а затем предоставим слово вам, господин Хайгерер.

Последнюю фразу она произнесла, как мне показалось, с угрозой.

— Я убил Рольфа Лентца из ревности, — жалобно захныкал я. — Неужели вам так трудно мне поверить? Почему бы не остановиться и не дать мне возможность искупить свою вину?