18. Письмо

В ожидании письма из Америки у меня не было сил вести себя по-прежнему. Если я и успокаивалась, то лишь на несколько секунд, после чего опять не находила себе места. На работе, перечитывая статью по три раза, я все равно не могла сказать, о чем в ней говорилось. В магазине я бросала в корзину пакеты и консервные банки, а когда приходила домой, оказывалось, что купила совсем не то, что собиралась. Тело у меня покрылось синяками, оттого что я постоянно натыкалась на столы и стулья. На улице я начинала переходить дорогу, даже не посмотрев по сторонам, и только сигналы машин и крики разъяренных водителей возвращали меня обратно на тротуар. На показы мод я могла явиться в надетых наизнанку чулках, Бетти называла Розалиной, а Розалину — Бетти. Виталия то и дело звала Иваном. Меня замучило жжение в животе, какое бывает, когда выпьешь слишком много кофе. Я просыпалась среди ночи в холодном поту, и меня не покидало чувство одиночества. Никто не мог помочь мне. Никто не мог убедить меня, что в письме были хорошие вести. Зная, что оно было запечатано и отправлено на мое имя, я все время думала, что родители Виталия, наверное, прочитали его и, не желая передавать плохие новости, просто переслали его мне.

И все же, готовясь к худшему и вопреки здравому смыслу, я где-то в глубине души продолжала надеяться, что моя мать жива и это письмо от нее. В то же время я даже не представляла, что в таком письме могло быть написано.

По истечении седьмого дня ожидание сменилось ежедневными походами с Ириной на почту, где мы, отстояв очередь, встречались с недовольными операторами.

— Нет, ваше письмо еще не пришло. Когда придет, мы вышлем вам извещение.

— Но это очень важное письмо, — говорила Ирина, пытаясь вызвать у них хоть какое-то сострадание. — Пожалуйста, поймите, мы его очень ждем.

Но операторы лишь посматривали на нас свысока, отмахиваясь от нашей личной драмы, словно они были королями и королевами, а не обычными государственными служащими. Даже на десятый день, когда при известии о том, что письмо так и не пришло, я чуть не задохнулась, оттого что мне показалось, будто ребра, провалившись глубоко внутрь, вспороли легкие, их сердца не дрогнули. Они даже не захотели позвонить в другие почтовые отделения нашего района и проверить, не попало ли письмо по ошибке к ним. Эти люди вели себя так, словно у них не было ни секунды времени, несмотря на то что в тот день мы с Ириной были единственными посетителями.

Виталий послал родителям телеграмму, но они лишь подтвердили, что отправили письмо по правильному адресу.

Чтобы хоть как-то отвлечься от мыслей о письме, я пошла с Китом на ипподром «Ройял Рандвик». В связи с летним спортивным сезоном у Кита было очень много работы, но, как только у него появлялась возможность, он старался встретиться со мной. Диана как раз дала мне выходной в тот день, когда Кит собирался сначала взять интервью у объездчика по имени Гейтс, а потом посмотреть скачки. На ипподроме я была много раз, но никогда не задерживалась здесь дольше, чем требовалось для того, чтобы сфотографировать наряды. Скачки меня мало интересовали, но все же это было лучше, чем сидеть дома в тоскливом одиночестве.

Устроившись на балконе буфета, я наблюдала, как Кит разговаривал с Гейтсом в кабинке для седлания. Его лошадь, Сторми Сахара, была чистокровным скакуном гнедой масти с белой отметиной на лбу и ногами той же длины, что и все тело ее жокея. Внешний вид Гейтса свидетельствовал о том, что он ведет активный образ жизни и много времени проводит на свежем воздухе. У него было обветренное лицо, в шляпе торчал рыболовный крючок, а в уголке рта была зажата наполовину выкуренная сигарета. Диана часто повторяла, что хорошего журналиста можно определить по тому, как на него реагируют люди. Хотя у Гейтса наверняка была масса неотложных дел, Кита он слушал очень внимательно.

Какая-то американка с дочерью, обе в платьях и шляпках от Шанель, подошли к желтой линии, обозначающей границу между зоной, где делаются ставки, и баром для членов клуба, и стали внимательно ее рассматривать.

— Что, женщинам действительно запрещается заходить за эту линию? — обратилась ко мне старшая из них.

Я кивнула. В действительности линия была нарисована не для женщин, она просто ограничивала территорию, где имели право находиться только члены клуба. Разумеется, женщинам в клуб вступать не разрешалось.

— Невероятно! — воскликнула американка. — Последний раз я видела нечто подобное только в Марокко! Скажите, что же мне делать, если я хочу сделать ставку?

— Ну, — ответила я, — ваш спутник может сделать ставку вместо вас, или вы сами можете пройти к дальней кассе и сделать ставку в зоне для тех, кто не является членом клуба. Но это будет выглядеть несколько странно.

Женщина с дочерью рассмеялись.

— Столько мороки! Страна махрового шовинизма!

Я пожала плечами. Признаться, я никогда не задумывалась об этом. Впрочем, мои интересы все равно не выходили за пределы зоны для женщин. Моей первой остановкой обычно была дамская туалетная комната, где женщины добавляли последние штрихи к макияжу, обмахивали щетками шляпки и платья, поправляли сбившиеся чулки. В этой комнате можно было услышать последние сплетни, узнать, кто носит настоящую одежду от Диора, а кто покупает подделки. Здесь я часто встречала итальянку по имени Мария Лоджи. Эта женщина с кожей кофейного оттенка и потрясающей фигурой напоминала Софию Лорен. Ее богатая семья потеряла все во время войны, и она, прилагая усилия, пыталась снова пробиться наверх, но уже здесь, в Австралии. Однако ей не удалось подцепить какого-нибудь светского льва, поэтому пришлось довольствоваться успешным жокеем. Среди редакторов женских разделов газет существовало негласное правило: на страницах своих изданий можно публиковать фотографии жен и дочерей объездчиков и хозяев лошадей, но не жен жокеев, вне зависимости от того, насколько они богаты и успешны.

Однажды Мария попыталась подкупить меня, чтобы я поместила у себя ее фотографию. Я не приняла ее взятки, но сказала, что, если она купит и наденет платье какого-нибудь хорошего австралийского модельера, я включу ее фотографию в разворот, посвященный моде на скачках. На ипподром она пришла в кремовом шерстяном костюме от Верил Джентс. В сочетании с ее смуглой кожей этот цвет смотрелся очень хорошо, к тому же она надела желтый шарфик, и все это в сочетании с типично итальянской живостью сделало женщину неотразимой. Разве могла я выбрать персоной дня кого-то другого?

— Ты сделаль мне услугу, теперь я должна благодарить тебя, — заявила Мария, когда мы в следующий раз встретились в дамской комнате. — У мой муж много друзей. Я найду тебе симпатичный жокей, за который ты выйти замуж. Они — хороший мужья. Не скупой, когда тратить деньги на свой женщин.

Я засмеялась.

— Мария, посмотри, какая я высокая. Ни один жокей не захочет со мной встречаться.

Мария поводила перед моим носом пальцем и возразила:

— Ты ошибаться. Они любить высокие, стройные женщин, которые очень похожи на их лошади.

Я повернулась к американке с дочерью.

— Знаете, не всегда хорошо там, где нас нет, — сказала я. — Здесь женщин, которые посещают скачки, ценят за красоту, обаяние и ум. Но среди их мужей такое сочетание встречается очень редко.

— А что будет, если мы зайдем за линию? — поинтересовалась дочь и переступила линию одной ногой. Мать последовала ее примеру. Так они и стояли, уперев руки в бока, но скачки должны были вот-вот начаться, поэтому никто, кроме одного старика, который покосился в их сторону, не обратил на это внимания.

Ко мне подбежал Кит, размахивая картой ставок.

— Я сделал за тебя ставки на своих любимых лошадей, — сообщил он, повесил на шею бинокль и подмигнул. — Встречаемся на этом же месте.

Я раскрыла карту ставок и увидела, что он сделал три двойные ^[23]ставки по пять шиллингов — такой выбор, по его мнению, могла бы сделать дама. Я была признательна Киту за его заботу, но думала совсем о другом. Даже когда одна из лошадей, на которую он поставил, неожиданно вырвалась вперед и пришла к финишу первой, хотя все время держалась где-то посередине, я не могла разделить восхищение зрителей.

После того как Кит по телефону сообщил в редакцию результаты забега и надиктовал свои заметки, мы встретились в буфете. Он купил мне бокал шенди ^[24], и я из вежливости отпила глоток. Кит принялся посвящать меня в тонкости, касающиеся скачек: аутсайдеры и фавориты, жокейские приемы и шансы на выигрыш. Впервые за весь день я заметила, что он называет меня Энн, а не Аня. Интересно, специально ли он переиначил на английский манер мое имя или действительно не чувствовал разницы? Когда я рассказала ему о матери и письме, он обнял меня за плечи и сказал:

— О плохом лучше не думать.

Но вопреки всему я испытывала потребность в его обществе. Мне ужасно хотелось, чтобы он поддержал меня, не дал пойти на дно омута, который засасывал меня все глубже. «Кит, посмотри на меня. Неужели ты не видишь, как мне плохо? Помоги!» Но он, судя по всему, так ничего и не почувствовал. Позже он довел меня до остановки, чмокнул в щеку, посадил на трамвай, идущий прямиком в мое безумное одиночество, а сам отправился в бар, чтобы послушать чужие россказни.

Я открыла входную дверь. Тишина, царившая в моей комнате, успокаивала, но от этого спокойствия хотелось выть. Включив свет, я обнаружила, что Розалина и Бетти здесь все прибрали. Туфли мои были начищены и выстроены парами в рядок у двери. На кровати лежала сложенная ночная рубашка, а под ней — пара матерчатых домашних тапочек. На подушке я увидела брусочек лавандового мыла и полотенце с вышивкой: цветочки и голубые птицы. Развернув его, я прочитала и вышитые гладью слова: «Нашей дорогой девочке». Слезы подступили к моим глазам. Может, моя жизнь наконец-то изменится к лучшему? И все-таки внутренний голос не переставая твердил, что письмо принесет с собой лишь плохие вести, хотя я по-прежнему надеялась на лучшее.

На столе стояла банка с имбирным печеньем, которое испекла Бетти. Я достала одно печенье и, попытавшись откусить кусочек, чуть не сломала зуб. Пришлось ставить чайник и заваривать чай, чтобы было в чем размачивать печенье. Поев, я прилегла на кровать, понимая, что мне следует немного отдохнуть, и в следующую секунду провалилась в глубокий сон, Проснулась я через час, оттого что в дверь постучали. Я с трудом приняла вертикальное положение, спросонья едва шевеля руками и ногами. Посмотрев в глазок, я увидела Ивана. Когда я открыла дверь, он, не говоря ни слова, направился прямиком к моей маленькой кухне и открыл мини-холодильник, чтобы положить туда замороженные пироги, которые принес с собой. Из еды там была только баночка горчицы, одиноко стоявшая на верхней полке.

— Бедная Аня, — искренне произнес он и принялся укладывать пакеты. — Ирина рассказала мне об этом кошмаре с ожиданием. Я завтра же отправлюсь к начальнику почтового отделения и не уйду оттуда, пока он не выяснит, куда делось письмо.

Иван закрыл холодильник и, крепко обняв меня за плечи, притянул к себе, как русский медведь. Когда он отпустил меня, его взгляд скользнул по моей талии.

— Как ты похудела! — воскликнул он.

Я села на кровать, а Иван занял место за письменным столом и стал смотреть в окно на ночной океан, водя рукой по подбородку.

— Ты очень добр ко мне, — сказала я.

— Я поступил жестоко, — возразил он, не оборачиваясь. — Я хотел силой вызвать в тебе чувства.

Повисло молчание. Поскольку он не смотрел на меня, я принялась разглядывать его. Большие руки, лежащие на столе, сплетенные пальцы, широкие — и такие знакомые! — плечи, волнистые волосы. Мне вдруг стало жаль, что я не люблю его так, как ему хотелось бы, ведь он прекрасный человек и к тому же хорошо меня знает. В ту секунду я поняла, что напрасно искала в нем недостатки, все дело было во мне.

— Иван, ты всегда будешь для меня самым дорогим человеком.

Он поднялся, как будто я предложила ему уйти, хотя на самом деле мне, наоборот, хотелось, чтобы он остался. Мне хотелось, чтобы он лег рядом со мной на кровать, а я могла прижаться к нему, положив голову ему на плечо, и заснуть.

— Через две недели я возвращаюсь в Мельбурн, — сказал он. — Для сиднейской фабрики я нанял управляющего.

— О! — Его слова были для меня как удар кинжалом.

Когда Иван ушел, я снова легла на кровать, чувствуя, как черная дыра внутри меня расползается, отнимая последние силы.

На следующий день после встречи с Иваном я сидела в редакции за своим столом и работала над статьей, посвященной немнущемуся хлопку. Солнце светило прямо в окна, которые в нашем помещении выходили на запад, из-за чего было душно, как в теплице. Вентиляторы на стене с натужным гудением пытались хоть как-то смягчить невыносимую жару. Здесь же сидела и Каролина, сочиняющая статью о том, что члены королевской семьи любят есть, когда останавливаются в Балморале. Каждый раз, глядя на нее, я замечала, что она все ниже и ниже склоняет голову над письменным столом, словно увядающий от нехватки влаги цветок. А Диана с блестящим от пота лбом, к которому приклеилось несколько прядей волос, напоминала мне сонную муху. В отличие от них я никак не могла согреться. Холод шел изнутри меня, как будто мои кости превратились в куски льда. Диана разрешила младшим журналисткам закатать рукава, я же накинула на себя свитер.

Внезапно зазвонил мой телефон, и я почувствовала, как сердце ушло в пятки. В трубке раздался голос Ирины.

— Аня, приезжай, — сказала она. — Письмо пришло.

В трамвае по пути домой я с трудом могла дышать. Чувство страха становилось все более и более реальным. Пару раз мне даже показалось, что я вот-вот потеряю сознание. Я надеялась, что Ирина выполнила мою просьбу и позвонила Киту. Мне хотелось, чтобы и она, и Кит были рядом, когда я буду читать письмо. Шум машин навеял воспоминание о том, как отец катал нас с матерью на своей машине по воскресеньям. Вдруг мне ясно представилось лицо матери, чего не было уже много лет, Поразительно, насколько отчетливо я видела ее темные волосы, янтарные глаза, жемчужные серьги в ушах.

Ирина ждала меня возле дома. Увидев письмо у нее в руках, я пошатнулась. Конверт был грязным и тонким. Взяв его у Ирины, я почувствовала, какой он легкий. А может, в нем вообще нет ни слова о матери? Может, это просто сочинение дяди Виталия о том, чем хороша советская власть? Больше всего в ту секунду мне хотелось, чтобы все это оказалось лишь дурным сном, ночным кошмаром, чтобы я вдруг проснулась и оказалась совсем в другом месте.

— Где Кит? — спросила я.

— Он сказал, что ему срочно нужно закончить статью, но он приедет, как только освободится.

— Спасибо, что позвонила ему.

— Я уверена, там хорошие новости, — мягко произнесла Ирина, кусая губы.

Через дорогу от нас, ближе к пляжу, росла сосна, а вокруг нее — небольшой островок травы. Я кивнула в сторону сосны.

— Сейчас ты мне нужна как никогда, — сказала я Ирине.

Мы уселись в тени. Руки отказывались слушаться, во рту пересохло. Я разорвала конверт и увидела текст, написанный по-русски от руки. Сначала мне никак не удавалось уловить смысл, я видела перед собой отдельные слова, но ничего не понимала. «Анна Викторовна» — вот все, что мне удалось прочитать, после чего у меня закружилась голова и поплыло в глазах.

— Не могу. — Я протянула письмо Ирине. — Прочитай, пожалуйста, вслух.

Ирина взяла лист из моих рук. Лицо у нее посерело, губы задрожали. Она начала читать.

Солнце упало за горизонт, как шар в лузу, и небо потемнело. Ирина перестала читать, губы ее продолжали шевелиться, но беззвучно. Бетти и Розалина стояли у порога и напряженно наблюдали за нами. Как только я посмотрела на них, они поняли все. Бетти, потупив взгляд, схватилась за перила, Розалина опустилась на ступени и обхватила голову руками. Чего же мы ждали? Чего я ждала? Мать была мертва уже много лет. Почему я возомнила, что имею право надеяться? Неужели я действительно верила в то, что когда-нибудь еще увижу ее живой?

Несколько мгновений я не чувствовала ничего. В глубине души затаилась надежда, что сейчас кто-нибудь подойдет и скажет, что это письмо — ошибка, что тогда с поезда сняли другую женщину. Письмо заберут и уничтожат, поскольку оно не соответствует действительности, а я смогу снова жить, как и прежде. Затем, как в одну секунду рушится взорванный дом, эта последняя надежда на лучшее рассыпалась. Боль была такой, что, казалось, еще чуть-чуть и она, вырвавшись наружу, разорвет мое тело пополам. Я прислонилась спиной к стволу сосны. Ирина сделала шаг ко мне, и я, выхватив у нее из рук письмо, разорвала его в клочья и швырнула обрывки в небо. Они белыми снежинками медленно опустились на землю.

— Будь ты проклят! — закричала я, грозя кулаком безрукому человеку, который, скорее всего, уже давно лежал в могиле, но сумел причинить мне боль даже с того света. — Будь проклят!

Ноги подкосились, и я со всего маху упала на плечо. Но боли не было, наоборот, моим глазам открылось изумительное небо с первыми звездами. Мне уже дважды приходилось так падать. Первый раз я упала в тот день, когда встретила Тана после слежки за генералом. Второй раз, когда Дмитрий сказал мне, что любит Амелию.

Надо мной появились лицо Бетти и Розалины.

— Скорее! — закричала Розалина Ирине. — Вызови врача! У нее кровь из горла идет!

Мне представилась мать, как она лежит в каком-то глухом китайском поле, в грязи, лицом вниз, со следами от пуль на груди, как прекрасная шуба, изъеденная молью, и из горла у нее течет кровь.

Говорят, счастье хорошо, а правда лучше. Может, это так, но только не для меня. После письма у меня не осталось надежд, не осталось приятных воспоминаний, в которых можно было бы черпать силу, не осталось веры в то, что когда-нибудь все будет хорошо. И то, что осталось позади, и то, что ждало впереди, прекратило существование вместе с раздавшимися в ночной тишине выстрелами.

Однообразные дни невыносимой летней жары тянулись мучительно медленно.

— Аня, ты должна вставать с постели, — каждый день твердила мне Ирина, но у меня не было желания шевелиться. Я опускала жалюзи и, свернувшись калачиком, неподвижно лежим на кровати. Запах несвежего белья и темнота стали моим миром. Розалина и Бетти приносили еду, но я не могла есть. Помимо того, что у меня не было аппетита, я, упав, прокусила себе язык, и теперь он распух и болел. Даже когда я попробовала арбуз, который они принесли, боль была ужасной. В тот день, когда я получила письмо, Кит так и не пришел. Он появился на следующий день. Остановился на пороге моей комнаты, одним боком повернувшись ко мне, другим — в сторону коридора. В руке пучок блеклых цветов.

— Обними меня, — сказала я, и несколько минут мы сидели обнявшись, хотя оба чувствовали, что ничего душевного нас не связывает.

«Неважно, неважно», — повторяла я себе, когда он ушел, понимая, что между нами все кончено. Ему будет лучше с какой-нибудь жизнерадостной австралийской девушкой.

Я попыталась восстановить в памяти последовательность событий, которые привели к этому печальному финалу. Всего не сколько недель назад я беседовала с Хейдс Свит на приеме в мэрии; с Китом у нас завязывался роман; несмотря на то что мои поиски зашли в тупик, в глубине души я все еще надеялась, что найду мать. Я мучила себя, вспоминая все те случаи, когда мне казалось, что я становилась к ней ближе: цыганка, укравшая ожерелье в Шанхае; ощущение ее присутствия на Тубабао. Вспомнив, как я рассердилась на Красный Крест, когда Дейзи Кент сказала, что они не смогут мне помочь, я горько усмехнулась. Как выяснилось, матери не удалось даже выехать за пределы Китая, ее казнили всего через несколько часов после того, как я видела ее в последний раз. Потом я вспомнила печальное лицо Сергея и совет Дмитрия отказаться от бесплодных ожиданий. Может, они знали о смерти матери, но решили не рассказывать мне об этом?

Я столько лет ждала, рассчитывая, что пустота, рожденная во мне разлукой с матерью, когда-нибудь заполнится, но теперь вынуждена была признать, что этого не случится никогда.

Через семь дней на пороге моей комнаты возникла Ирина с полотенцем и панамой в руках.

— Аня, нельзя ведь лежать в постели вечно. Твоя мать наверняка не хотела бы этого. Пойдем на пляж. Иван принимает участие в празднике, последний раз перед возвращением в Мельбурн.

Я приподнялась. Даже сейчас не могу понять, почему я это сделала. Ирина тоже явно не ожидала, что я зашевелюсь. Возможно, за неделю, проведенную в кровати, я поняла, что единственный способ побороть боль — встать. В голове у меня был туман, тело ослабело, ноги почти не слушались, как у человека, который перенес долгую и тяжелую болезнь. Мою смену позы Ирина восприняла как разрешение открыть жалюзи. Я, словно вампир, стала закрываться рукой, когда в комнату хлынул яркий солнечный свет и звуки океана. Мы шли купаться, но Ирина все равно настояла на том, чтобы я приняла душ и вымыла голову.

— Ты слишком красивая, чтобы позволить себе показываться на людях в таком виде, — сказала она, пробуя на ощупь мою всклокоченную гриву и мягко подталкивая в сторону ванной.

— Тебе нужно было стать медсестрой, — пробормотала я и вспомнила, какие из нас получились медсестры во время тайфуна на Тубабао. Как только я встала под душ и открутила краны, энергия снова покинула меня. Я села на край ванны, уткнула лицо в ладони и заплакала.

«Это я во всем виновата, — думала я. — Тан пустился за ней в погоню, потому что я сбежала от него».

Ирина убрала с моего лица волосы, но на слезы не обратила внимания. Она подвинула меня под струю воды и начала сильными движениями пальцев намыливать мои волосы. Шампунь пах карамелью.

Праздник на берегу стал для меня неожиданным возвращением из мира теней в мир живых. На пляже яблоку негде было упасть от загорающих: женщины в соломенных шляпах, дети с надувными резиновыми кругами, мужчины с носами, намазанными цинковым кремом, старики, устроившиеся на подстилках. Здесь же собрались и спасатели из всех сиднейских клубов. За прошедшую неделю что-то произошло у меня со слухом. Звуки то казались мне невыносимо громкими, то стихали вовсе. Плач ребенка заставил меня закрыть уши, но когда я отняла руки, то вообще перестала слышать хоть что-нибудь.

Когда мы пробирались сквозь толпу, Ирина взяла меня за руку, чтобы мы не потеряли друг друга. Солнце, весело поблескивающее на воде, в тот день казалось обманчивым, потому что у берега было полно водоворотов, к тому же накатывали высокие и опасные волны. Троих уже пришлось извлекать из воды, хоть они даже не выплыли за флажки. Вокруг начали поговаривать, что праздник нужно отменить, но потом все же решили, что гонки лодок можно провести.

Спасатели гордо шли под флагами своих клубов, как солдаты на параде. «Мэнли», «Мона Вале», «Бронте», «Квинсклифф». Представители «Клуба серфингистов-спасателей Северного Бонди» маршировали в комбинезонах, раскрашенных в клубные цвета: шоколадно-коричневый, красный и белый. Иван был белтменом ^[25]. Он шел, высоко подняв голову, отчего шрам, освещенный ярким солнцем, был почти не виден. Я вдруг поняла, что в ту минуту видела его лицо таким, каким он был на самом деле: челюсть выдвинута вперед, как у классического героя, взгляд устремлен к невидимой цели. Из толпы то и дело раздавались крики восхищенных женщин. Поначалу Иван смущался, не догадываясь, что эти крики относятся к нему. Но когда ему на шею бросилась какая-то блондинка, а ее подруги под одобрительные смешки остальных спасателей осыпали его воздушными поцелуями, он заулыбался. Наблюдать за этой несмелой радостью было для меня единственной отдушиной за последнюю неделю.

Если бы я была поумнее, получше разбиралась в своих чувствах, я бы вышла за Ивана еще в те дни, когда он сделал мне предложение, думала я. Может, тогда и он, и я жили бы спокойнее и счастливее, чем сейчас. Но прошлого не вернешь. Теперь оставалось только сожалеть.

Команда Ивана подтащила лодку к воде. Зрители из местных стали подбадривать их свистом и криками: «Бонди! Бонди!» Ирина позвала Ивана, он обернулся в нашу сторону и встретился глазами со мной. Я почувствовала, как от его улыбки на сердце у меня стало тепло. Но он тут же отвернулся, и холод снова сковал меня.

Прозвучал свисток, и команды, подхватив лодки, ринулись в море навстречу высоким волнам. Одну из лодок увлекло отходящей волной и перевернуло. Большинство спасателей, которые сидели в ней, успели выпрыгнуть, но один замешкался и ушел под воду, так что его самого теперь нужно было спасать. Один из судей бросился к берегу, но возвращать лодки было уже поздно — они заплыли слишком далеко. Болельщики притихли. Все понимали, что игры закончились, в этой ситуации гонка могла привести к гибели одного из участников. Минут десять четырех остальных лодок вообще не было видно из-за высоких волн. У меня внутри все сжалось. А вдруг я потеряю еще и Ивана? Но тут над волнами взметнулись весла возвращающихся лодок. Впереди шла лодка Ивана, но никому, похоже, не было дела до того, кто станет победителем соревнования. На сердце у меня отлегло, однако, как оказалось, океан приготовил спасателям еще одно страшное испытание. Послышался треск дерева, и лодка, на которой плыла команда Ивана, начала рассыпаться на части, как старая соломенная шляпа. Лица спасателей сковал ужас, только лицо Ивана по-прежнему оставалось бесстрастным. Он прокричал что-то своим товарищам, и они, схватившись свободными руками за борта лодки, каким-то чудом сумели не дать корпусу развалиться окончательно. Твердой рукой Иван удерживал руль до тех пор, пока лодка наконец не уткнулась носом в песок. Толпа болельщиков Северного Бонди взорвалась радостными криками, но победа в соревновании сейчас меньше всего интересовала Ивана и членов его команды. Мужчины выпрыгнули из лодки и бросились обратно в воду, чтобы помочь остальным спасателям выбраться на берег.

Когда последний из спасателей благополучно высадился на сушу, зрители закричали:

— Качай его! Качай героя!

Спасатели подняли Ивана в воздух с такой легкостью, будто он был балериной, а затем понесли его к зрителям и бросили в толпу девушек, которые с хохотом набросились на него с объятиями и поцелуями.

Ирина тоже рассмеялась и повернулась ко мне, но я не услышала ее смеха. Я полностью утратила слух. Ее загорелая кожи блестела на солнце, соленый морской воздух закрутил ее волосы в красивые русалочьи локоны. Продолжая смеяться, она помчалась к Ивану и сделала вид, что хочет сорвать с него шапочку, а ом стал уворачиваться. Толпа двинулась вперед, оттесняя меня все дальше и дальше, пока наконец я не оказалась на пляже одна.

Боль, еще более острая и невыносимая, вернулась подобно внезапному удару, которого не ждешь. Я согнулась пополам и опустилась на колени. Если бы в желудке у меня была хоть какая-то пища, меня бы стошнило. В том, что мать погибла, виновата я. Тан расстрелял ее из-за того, что сбежала дочь. Не в силах достать меня, он решил отыграться на ней. А Дмитрий? Если бы я не сменила фамилию, он бы обязательно нашел меня.

— Аня!

Я поднялась и подбежала к воде, чувствуя, как влажный песок остужает обожженные ступни.

— Аня!

Она звала меня.

— Мама? — Я пошла вдоль берега.

С трудом дойдя до каменной гряды, выходящей из воды на берег, я села. В лучах полуденного солнца вода казалась прозрачной как стекло. Я увидела стайки рыб, снующих в волнах, и водоросли, прилепившиеся к темному подножию камней. Обернувшись, я посмотрела на пляж. Толпа разошлась. Большинство спасателей отдыхали, попивая содовую и болтая с девушками. Почти все они пребывали в прекрасном настроении. Иван, сняв шапочку, медленно прохаживался по песчаному берегу. Ирины нигде не было видно.

Я снова услышала зов и повернулась к океану. На камнях неподвижно стояла мать и смотрела на меня. Глаза такие же прозрачные, как и вода, длинные волосы распущены и развеваются по ветру подобно черной вуали. Я поднялась и, глубоко вдохнув, поняла, как мне нужно поступить. В одно мгновение все остальные мысли отошли на второй план, растворились. Неужели ответ так прост? Наконец-то боль прекратится и Тан будет повержен. Мы с матерью снова будем вместе.

Мокрый песок под ногами был мягким и легким, как снег. Ледяное прикосновение воды к коже придало мне уверенности. Поначалу бороться с океаном было трудно, это отняло почти все силы, но потом я вспомнила о лодках, о том, как они бились с волнами, и, собрав волю в кулак, вошла в воду. Огромная, как гора, волна медленно выросла передо мной и затем обрушилась, швырнув меня на песчаное ложе океана. Я ударилась спиной о дно. От удара из легких выбило последний воздух, и я почувствовала, как вода через горло устремилась внутрь меня. Сначала было больно, но потом я посмотрела вверх и увидела мать: она стояла на камнях и наблюдала за мной. Я почувствовала, что погружаюсь в новый мир. Закрыв глаза, я прислушалась к подводному шуму, бульканью и приглушенному гулу и поняла, что снова нахожусь в утробе матери. В какой-то момент мелькнула мысль о том, что Ирина будет скучать по мне. Тут же вспомнились и остальные: Бетти, Розалина, Иван, Диана. Они, без сомнения, будут говорить, что у меня, молодой, красивой и умной, еще столько всего было впереди. Однако я понимала, что сама виновата, что все это никогда не имело для меня значения, поскольку ни люди, ни вещи, окружавшие меня, не помогли избавиться от одиночества и душевной боли. Но теперь я избавлюсь от одиночества.

Неожиданно меня потянуло вверх и вытолкнуло на поверхность. Волна высоко подняла мое тело, как мать, которая подбрасывает в воздух ребенка. На какой-то миг ко мне вернулся слух, я отчетливо услышала крики и смех людей на пляже, шум волн, разбивающихся о берег, но в следующую секунду меня снова увлекло на дно. На этот раз вода проникла в меня быстрее, как будто я была лодкой, которая дала течь. «Мама, я иду к тебе, — подумала я и мысленно обратилась к ней: — Помоги! Помоги!»

Вода распирала легкие, изо рта и носа уносились вверх пузырьки, потом все прекратилось. Я ощутила, как по венам расползается холод, и в изнеможении приняла боль, закрыв глаза и отдавшись подводному течению, которое покачивало меня из стороны в сторону.

Неожиданно я ощутила рядом с собой какое-то движение. Глаза уловили отблеск солнца на коже. Кто это, акула или дельфин, приплывший посмотреть на мои последние секунды? Но человеческие руки подхватили меня под мышки и вытащили на поверхность.

Свет больно резанул по глазам, залитым соленой водой.

Где-то вдалеке послышался женский крик: «О нет! Господи! Нет!»

Ирина.

Меня накрыло волной. Вода прошлась по лицу, волосам, но человек поднял меня выше, а потом положил себе на плечо. Я узнала своего спасителя. Еще одна волна попыталась сбить нас, но он выстоял и не отпустил меня, его пальцы впились мне в бедра. Я закашляла и пошевелилась.

— Дай мне умереть, — попыталась сказать я, но из горла вместо звуков выплеснулась вода.

Иван не услышал мою мольбу. Он опустил меня на песок и приложил ухо к груди. Его мокрые волосы скользнули по моей коже. Перевернув меня на живот, он надавил на спину, потом стал яростно растирать мне руки и ноги. Песок, прилипший к его ладоням, царапал кожу. Я почувствовала, как у него трясутся пальцы и дрожат ноги, которыми он касался меня.

— Не надо, Аня! — закричал он. — Прошу тебя, не умирай!

Прижавшись одной щекой к песку, я увидела Ирину: подруга стояла по щиколотку в воде и плакала. Какая-то женщина набросила ей на плечи полотенце и пыталась успокоить. У меня заныло сердце. Я не хотела, чтобы из-за меня страдали друзья, но все еще стремилась туда, к скалам, где меня ждала мать. Я не была так сильна, как все обо мне думали, и только она это знала.

— Хватит, дружище! Хватит, — раздался голос одного из спасателей, который присел на корточки рядом с моим неподвижным телом. — Посмотри, какого цвета у нее лицо. Видишь пену на губах? Все. Она умерла.

Он коснулся моей руки, но Иван оттолкнул его в сторону. Иван меня не отпустит. Я боролась с ним, пыталась противостоять всему, что он делал, чтобы вернуть меня к жизни, но его воля оказалась сильнее моей. Он бил меня кулаком по груди, пока что-то похожее на обжигающий ветер не прошлось по моему горлу. Я ощутила болезненный спазм, и океан отпустил меня, уступив место потоку воздуха, ворвавшемуся в легкие. Кто-то поднял меня на руки. Я увидела толпу и машину «скорой помощи». Надо мной, взявшись за руки, стояли Ирина и Иван, они плакали. Я повернула голову к камням. Мать исчезла.

В течение следующей недели Иван каждый день приходил ко мне в госпиталь Сент-Винсент. Волосы у него пахли мылом «Палмолив», лицо было загорелым, в руке он неизменно сжимал цветок гардении. После перенесенного потрясения он обессилел, ходил медленно и даже как-то осторожно. Когда в палате появлялся Иван, Бетти и Розалина, которые весь день были рядом со мной, читая мне или слушая радио, если я засыпала, поспешно поднимались и уходили. Они вели себя так, будто нам с Иваном нужно было серьезно поговорить. Задернув вокруг моей кровати зеленые занавески, они шли в буфет. Но мы с Иваном почти не разговаривали. Наше общение происходило без слов. Любовь, как я поняла тогда, — это нечто большее, чем чувства. Любовь — это твои поступки. Иван спас меня и вдохнул в меня жизнь, и это отняло у него столько же сил и энергии, сколько тратит женщина на то, чтобы родить ребенка. Своим кулаком он вколотил жизнь обратно в мое тело, и только поэтому я не умерла.

В последний мой вечер в больнице, когда врачи заключили, что мои легкие очистились от воды и снова набрались сил, Иван взял меня за руку. Он смотрел на меня как на бесценное сокровище, которое удалось вырвать из морских пучин, а не как ми молодую женщину с наклонностями самоубийцы. Я вспомнили его слова о том, что понимать важнее, чем помогать забыть.

— Спасибо, — сказала я, наблюдая за тем, как сплетаются наши пальцы. Я уже знала, что невидимый барьер, который не давал мне любить Ивана, исчез. От его прикосновений мне снова хотелось жить. Его силы духа хватит нам на двоих.