Глава 11

В назначенное время советник Гунтрам прибыл в Графенау, и сын выезжал утром на станцию, чтобы встретить его. Поручик намеревался сообщить отцу о своей помолвке еще по дороге со станции в имение, но Гунтрам казался таким больным и с таким безразличием отнесся к первым намекам сына, что Адальберт решил пока оставить старика в покое. Он не сомневался, что отец одобрительно отнесется к этой новости, но, заводя свое собственное хозяйство, необходимо было обратиться к нему за существенной помощью, а между тем старик совсем недавно уплатил все долги сына, которые тот делал теперь в Меце с таким же легким сердцем, как прежде в Берлине.

Было уже четыре часа, но в парке еще чувствовался зной. Поэтому мужчины забрались в беседку. Гунтрам, проспав несколько часов, видимо, отдохнул от своей поездки, но даже в том оживлении, с которым он обсуждал предполагаемую на следующий год перестройку замка, было что-то болезненное. Берндт посматривал на него с состраданием. Строить в будущем году? Но будет ли строитель жив к тому времени? Необходимо немедленно открыть глаза Адальберту, по-видимому, совершенно не замечавшему, каким изможденным, больным стариком выглядит его отец.

Пока приятели обсуждали план, дверь беседки открылась, и вошел Вильям Морленд. Раскланявшись с присутствовавшими, он остановился на пороге и сказал шурину:

— Сегодня я являюсь к вам совершенно неожиданно и привел с собой гостя. Ты позволишь мне представить его тебе?

— Пожалуйста! Кого ты представишь, тот всегда будет для меня желанным гостем, — отозвался Берндт, но вдруг замолчал, разглядев стоявшего за спиной Морленда человека.

Находившиеся в беседке восприняли посетителя по-разному: Адальберт быстро вскочил, а его отец остался сидеть, как окаменелый.

— Архитектор Герман Зигварт, работающий пока в Эберсгофене, — сказал Морленд. — Мне нет надобности представлять господину Гунтраму его бывшего ученика.

— Конечно, я помню… — произнес совсем растерявшийся Гунтрам, — но я не знал… Как поживаете, Зигварт?..

Герман не ответил, но, церемонно раскланявшись с хозяином дома, произнес:

— Прошу извинения, что явился в ваш дом, год тому назад вы бы не пожелали принять меня, но сегодня мистер Морленд настоял на том, чтобы я пришел сюда, а так как речь идет о вопросе чести, то я не мог не прийти.

Гунтрам встал, стараясь овладеть собой, и тоже обратился к Берндту:

— Это похоже на настоящее нападение, не забудьте, что я в вашем доме. Надеюсь, вы сумеете защитить своего гостя от подобных вторжений.

Берндт укоризненно посмотрел на шурина, угадывая его замысел, и тихо недовольным тоном сказал:

— Ты мог бы избавить нас от этого, Вильям. Все можно было устроить иначе.

— Нет, — холодно ответил Морленд.

Адальберт с изумлением и страхом глядел на отца, от него не укрылось смущение старика, и он вполголоса проговорил:

— Успокойся, папа! Надо же выяснить это дело.

Просьба сына успокоиться была не лишней, так как при приближении Зигварта Гунтрам невольно отшатнулся. Тон Зигварта свидетельствовал, как сильно он был взволнован, но он уже вполне овладел собой, когда заговорил:

— Господин архитектор Гунтрам, нам надо окончить наш старый спор. Два года тому назад я, к сожалению, так вспылил, что дал вам повод позвать своих слуг. Теперь среди присутствующих здесь вы в полнейшей безопасности, и я требую ответа, в котором вы мне тогда отказали.

— Ответа? Что вы хотите этим сказать? — Гунтрам тоже овладел собой. — На оскорбления я вообще не отвечаю. Если вы намереваетесь повторить ту же самую сцену, то я предпочитаю уйти. Объясняться я считаю ниже своего достоинства.

Он действительно повернулся к двери, но там стоял Морленд, предвидевший подобный исход и заступивший ему дорогу. В ту же минуту Зигварт быстро подошел к своему прежнему учителю и повелительно произнес:

— Вы останетесь, мы объяснимся перед этими свидетелями, и ни один из нас не уйдет, пока мы не закончим.

— Это неслыханное насилие! — возмутился Гунтрам! — Я приехал сюда отдохнуть к старому другу и вдруг… Берндт, неужели вы допустите это?

Коммерции советнику была крайне неприятна эта сцена, он охотно положил бы ей конец, но видел, что это невозможно, а потому ответил:

— Я думаю, Гунтрам, что вам лучше остаться.

— Да, это должно быть, наконец, выяснено, — раздался голос Адальберта, — всем понятно, что произошло недоразумение. Не заходи слишком далеко, Герман, и помни, что я не позволю оскорбить отца.

Зигварт посмотрел на друга своей юности долгим и серьезным взглядом.

— Мне очень тяжело, Адальберт, что я не могу избавить тебя от того, о чем ты рано или поздно узнаешь. Ты все еще находишься в заблуждении, что речь идет о разногласии в вопросе искусства или о чем-нибудь подобном. Но между мной и твоим отцом стоит обман, кто-то из нас обманщик: я или он. Считаешь ли ты меня способным на обман?

— Уж не считать ли мне обманщиком собственного отца? — вспылил юный офицер. — Подумай, что ты говоришь? — Но, произнося эти слова, он побледнел. Только теперь он понял все значение инцидента, о котором легкомысленно и беспечно старался не думать до этой минуты, и почти со страхом продолжал с прежней резкостью: — Папа, да говори же! Ведь речь идет о твоей и моей чести!

Гунтрам заговорил с трудом, хриплым голосом.

— Архитектор Зигварт глубоко заблуждается. Берндт, я объясню вам все, только не здесь, не в присутствии этих обвинителей. Уйдемте отсюда, прошу вас!

Коммерции советник готов был выполнить эту просьбу, но Зигварт не допустил этого. Он знал, что его честь поставлена на карту, и решился во что бы то ни стало довести дело до конца. Он выпрямился и резко произнес:

— Я должен объяснить вам суть дела, господин коммерции советник, и вы его выслушаете. Я утверждаю, что план вашей виллы — моя исключительная собственность, что этот план, законченный до мельчайших подробностей, лежал в моей папке, которую я, уезжая в Италию, отдал на хранение своему бывшему учителю. Вернувшись, я заметил, что некоторые листы были вынуты и исчезли, и в то же время увидел в Тиргартене мое произведение, которое господин Гунтрам строил «по собственному плану». Что было дальше, вы знаете сами. Он остался победителем в борьбе, которую я начал за свои права, и выставил меня обманщиком. Он получил славу и деньги за труд, который у меня украл!

Громкий крик прервал слова Зигварта. Адальберт бросился было на него, но Морленд очутился между ними, говоря;

— Поручик Гунтрам, посмотрите на своего отца! Если вы еще сомневаетесь, то мы уже перестали сомневаться.

Гунтрам-старший действительно имел жалкий вид. Два года тому назад у него еще хватило силы сыграть роль, необходимую для этого спасения, но теперь он, больной и измученный, уже не мог бороться с обвинением, каждое слово которого обрушивалось на него как удар молота, не мог вынести взгляд своего сына, который, задыхаясь и едва выговаривая слова, повторял:

— Слышишь? Слышишь? Отвечай же!

Гунтрам сделал последнюю отчаянную попытку, он пробормотал что-то невнятное о заблуждении и клевете, но потом выкрикнул дико, словно безумный:

— Адальберт, ты убьешь меня, ты и Зигварт! Боже, Боже! Как вы можете так мучить старого, больного человека!

Он почти без сознания упал на стул и начал судорожно, беспомощно рыдать.

Все молчали, Адальберт тоже не говорил ни слова, а только медленно отошел от отца. Наконец Берндт положил конец долгому и тягостному молчанию, сказав вполголоса:

— Адальберт, успокойте отца. Мы лучше оставим вас одних.

Молодой человек как будто сразу не понял обращенных к нему слов. Он был бледен как мертвец и произнес упавшим голосом:

— Да, пожалуйста, оставьте нас.

Морленд, Берндт и Зигварт вышли из беседки и направились в замок. Несколько минут они шли молча, потом коммерции советник остановился и протянул Герману руку говоря:

— Прошу у вас прощения, мы были к вам глубоко несправедливы, эта сцена разъяснила мне все. Но тогда я вас совершенно не знал, между тем как человек, обвинявший вас, много лет считался моим другом.

— Я вполне понимаю вас, — ответил Зигварт, — вы не могли судить иначе. А теперь мне приходится просить у вас прощения за неприятную сцену, свидетелем которой я заставил вас быть. Мистер Морленд взял всю ответственность на себя, но без вас, как свидетеля, мы не могли обойтись.

Берндт был, очевидно, тронут этими словами. Он посмотрел на шурина, однако тому и в голову не пришло извиниться, и он спокойно произнес:

— Это был единственный выход следовательно, было необходимо поступить именно так. Ну, на чем же вы остановились, мистер Зигварт?

— Судебное разбирательство дела не даст никаких результатов, — быстро перебил его Берндт, — для этого необходимы или неопровержимые доказательства, или чистосердечное признание, на которое, конечно, нельзя рассчитывать.

— Я знаю, — возразил Зигварт, — но пока мне достаточно, что вы признали мои права, господин коммерции советник. Благодаря вам мое произведение увидело свет. Мне приходится отложить на некоторое время полное оправдание, так как каждый сделанный мной в этом направлении шаг может пагубно повлиять на судьбу Адальберта, а он товарищ моей юности.

— Я сказал бы, что он был им, — резко заметил Морленд.

— Нет! Только что происшедшая сцена, конечно, разлучит нас, но Гунтрам всегда останется для меня тем, кем был, и я сделаю все, что могу, чтобы избавить его от самого худшего.

— Это очень благородно, — у Берндта при этих словах скатился камень с души, и он, сердечно пожав Зигварту руку, направился к замку, между тем как Морленд с Зигвартом повернули к выходу из парка.

— Ну, — проговорил американец, когда они остались одни, — кажется, мы победили.

— И этим я обязан вам! — воскликнул Герман. — Это была ваша идея.

— И вполне удачная! Этим пока дело и кончится. Мой шурин прав, судом пока ничего не добьешься. Мы нашли моральные доказательства, а юридические привести не можем. Пока вам придется ограничиться тем, что я на вашей стороне. Это будет тоже иметь свои результаты.

— В этом я не сомневаюсь, но Адальберт?

— Он получил суровый урок, который не повредит ему. Но довольно об этом. Я на днях сообщу в Равенсберг о том, что здесь произошло, и в Берлине тоже следует как-нибудь завести об этом речь. Тогда эта история стала известна только узкому кругу, следовательно, достаточно выяснить ее именно там. Ведь уезжая со мной, вы хотите оставить за собой чистое имя?

— Если я уеду, — повторил Зигварт, но американец не обратил внимания на это «если» и спокойно продолжал:

— А потом я должен вышколить вас по-своему. Вы неподатливая гранитная глыба с торчащими во все стороны выступами и острыми углами, да еще, кроме того, вся поросшая немецкой сентиментальностью. Все это необходимо удалить. Это очень романтично, но совсем не годится для жизни за океаном. Вас надо сначала хорошенько обтесать и отшлифовать, тогда из вас выйдет толк.

Зигварт не возражал, а только спросил:

— А когда я окажусь тем, кем вы во что бы то ни стало хотите меня сделать, будете ли вы испытывать ко мне что-либо помимо делового интереса?

— Нет, — последовал холодный ответ. — Но тогда вы об этом меня и не спросите.

— Тогда я предпочитаю сохранить ваше теперешнее участие и свою неподатливость. Оставьте упрямую гранитную глыбу такой, какая она есть. Острые углы и выступы больше ей подходят, а из мха, которым она обросла, может когда-нибудь вырасти елочка, настоящее стройное деревцо, на вашем отшлифованном, отполированном камне ей не вырасти… а было бы жаль молоденькой елки!

Американец посмотрел на Германа и покачал головой, что он делал всякий раз, когда «этот человек» становился ему непонятным, потом он серьезно произнес:

— Да, это было бы очень жаль. А теперь отправляйтесь в Эберсгофен.