на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Глава 13

В последнее время семейная жизнь в Равенсберге становилась все тяжелее, отношения между графом и Морлендом до такой степени обострились, что постоянно грозили окончательным разрывом.

Первым поводом к размолвке послужило вмешательство американца в плутни управляющего и лесничего. Равенсберг не принимал никаких мер против негодяев, чтобы никто не смел сказать, будто он действует под чужим давлением. Тогда Морленд прибег к насильственным мерам. Воспользовавшись выездом графа на охоту, длившимся несколько дней, он привлек на свою сторону зятя и, приказав позвать управляющего и старого лесничего, пригрозил им расследованием и ревизией, а затем потребовал, чтобы они немедленно подали в отставку. Виновные не выдержали холодного беспощадного напора американца, поняли, что здесь им нечего ждать пощады, и покорились.

Вернувшись с охоты, Равенсберг нашел на своем письменном столе две просьбы об увольнении, а от сына узнал обо всем случившемся. Граф был вне себя от бесцеремонного вмешательства в его дела и излил весь свой гнев на Бертольда, допустившего подобную дерзость. Тем не менее ему пришлось считаться со свершившимся фактом, и принять на службу уличенных обманщиков снова было уже немыслимо. Если бы Бертольд не сделал всего, что лишь было возможно, чтобы отвратить неприятную сцену, разрыв был бы неизбежен.

Этот случай положил начало открытой войне между графом и Морлендом. Они еще встречались за столом и соблюдали рамки приличия, принятые между хозяином и гостем, но с трудом сдерживаемая катастрофа уже носилась в воздухе и должна была рано или поздно разразиться.

Юная сирота баронесса фон Гельфенштейн переселилась в Равенсберг. Ни ее опекун, ни Бертольд не могли понять, отчего так изменилась их веселая шалунья, постоянно ходившая теперь с заплаканными глазами и явно не собиравшаяся утешаться. Правда, Траудль была очень привязана к деду, но ведь он уже достиг предельного возраста, да и молодежь обычно все легко и скоро забывает.

Алиса сначала тоже верила, что Траудль тоскует по умершему, но потом женским инстинктом поняла, что причина другая, и начала допытываться. Сперва Траудль отмалчивалась, не желая выдавать свою тайну, но потом не выдержала. Ей необходимо было высказаться, пожаловаться кому-нибудь на первое горе своей молодой жизни, и она открыла свое сердце.

Алиса слушала с удивлением, в ее глазах Траудль была совершенным ребенком, к которому никто не мог относиться серьезно, и вдруг у нее оказалась своя сердечная тайна! Сама по себе вся эта история казалась ей чрезвычайно естественной: семнадцатилетняя девушка и молодой поручик, ежедневно встречающиеся в самой свободной обстановке, — все это было так понятно. Она удивилась только страстности, с которой молодая девушка говорила о своем увлечении:

— И с тех пор я ничего не слышала о нем, нет ни письма, ни весточки! Я даже не знаю, вернулся ли он в свой гарнизон или еще у отца. Не знаю, что могло с ним случиться.

Алиса, знавшая все от своего отца, предвидела возможные последствия случившегося. Если Зигварт снова поднимет это дело и такие люди, как Морленд и Берндт, станут на его сторону, то имя и положение Гунтрама, несомненно, пострадает. Его сыну придется выйти в отставку, и он не осмелится предложить свое обесчещенное имя баронессе Гельфенштейн. Но говорить ей об этом теперь не следует, пусть она хорошенько выплачется и тем скорее забудет то, что должна забыть.

— Успокойся же, Траудль, — ласково сказала Алиса, — если уж вам суждено было расстаться, то такая внезапная разлука, пожалуй, лучший выход для вас обоих. Мало ли что может случиться? Может быть, Гунтрам обязан скрывать истину.

— Но почему он не говорит мне, что случилось? Я знаю, что произошло несчастье, и должна знать, какое именно. Я хочу помочь ему, утешить его, но он считает меня ребенком, неспособным перенести горе, и мне это невыносимо больно!

Она снова заплакала, спрятав голову в складках платья молодой женщины, перед которой стояла на коленях. Алиса тихо гладила ее блестящие волосы. Было что-то трогательное в этой детской уверенности, что она может утешить и помочь «ему».

— Не смотри на это так грустно, — сказала Алиса. — Вы оба пережили короткий, счастливый летний сон, теперь он кончился. Никто не осудит вас за этот невинный флирт. Только не надо очень серьезно относиться к этому.

— Флирт? Когда два человека любят друг друга всей душой, ты называешь это флиртом? О, я тоже знаю это слово, вы выдумали его у себя в Америке, потому что не знаете любви. Вы выходите замуж по расчету, вы даже не знаете, что значит иметь сердце.

— Траудль, ты становишься невежливой, — неожиданно нахмурилась графиня. — Что ты можешь знать об этом?

— А разве ты вышла замуж по любви? Ни ты, ни Бертольд не знали друг друга, когда он поехал в Интерлакен делать тебе предложение. Ты хотела только одного: стать графиней Равенсберг. Если бы дедушка приказал мне выйти замуж за богатого человека, я прямо сказала бы: «Нет!» Почему Бертольд не сделал этого? — и она выразительно топнула ногой.

— Смотрите, пожалуйста, каким энергичным может быть это дитя!

— Я больше не дитя, — гневно воскликнула девушка, — я невеста Адальберта, а когда любишь человека, то можешь перенести с ним решительно все и при этом быть очень счастливой.

— Так ли? Неужели это возможно? — тихо спросила Алиса.

— О, разумеется! Я сама этого раньше не знала, но любить и быть любимой — это что-то такое прекрасное, волшебное, и это надо самой пережить, представить себе этого нельзя!

Она прижалась к молодой женщине и робким шепотом рассказала ей о том блаженном часе, когда Адальберт обнял свою «прелестную маленькую невесту» и высоко поднял ее, как будто хотел показать всему миру свое счастье. В ее голосе слышалась радость и торжество, а в глазах стояли горькие слезы, когда она говорила о коротком счастье, которое уже на следующий день было разбито, уничтожено.

Алиса молча и неподвижно слушала девушку, слова которой звучали для нее сказкой, но от них веяло светлым дыханием юности и счастья, которых не знала она, красивая, гордая женщина.

И тихо-тихо к ней подкралось воспоминание — час, когда солнце раскаленным ядром спускалось к горизонту, в ветвях старой липы жужжали пчелы, и их жужжание звучало деловой мелодией, непонятной песней, а цветущие липы обвевали своим ароматом ее и Зигварта, сидевших на скамье. С тех пор они ни разу не виделись, мечта разлетелась, но была ли она забыта?

Молодой женщиной овладело странное чувство — страстное и вместе с тем враждебное. Почему она не могла отделаться от этого воспоминания? Зигварт совсем не подходил для лесной идиллии и короткого летнего сна, который только что пережила эта маленькая Траудль, слишком серьезно и строго он смотрел на жизнь. Алиса еще видела перед собой его строгие, жгучие глаза, когда дала почувствовать свое презрение мнимому обманщику. Нет, Герман Зигварт не был создан для флирта со знатной дамой, а графиня Равенсберг не могла относиться серьезно к подобным вещам.

— Но ведь ты никому не скажешь об этом, даже Бертольду, не правда ли? — спросила Траудль умоляющим тоном. — Я должна была кому-нибудь излить свое сердце, но другим не следует знать об этом.

Алиса привлекла ее к себе и ответила с совершенно непривычной ей мягкостью:

— Даю тебе слово, что никто об этом ничего не узнает. Но что случилось с нашей маленькой златокудрой Траудль, которая прежде целый день смеялась и пела? Бедное дитя, любовь не принесла тебе счастья!

— О нет, принесла! — Личико молодой девушки словно озарилось солнечным светом. — Этого ты не знала, Алиса, при всем своем богатстве. Счастье — это что-то совсем особенное, его не купишь ни за какие деньги, оно посылается свыше. И если даже оно несет с собой сердечное страдание, я ни за что на свете не соглашусь расстаться со своей любовью.

Эти слова дышали страстью и торжеством. Алиса молчала. До этой минуты она смотрела немного свысока на этого ребенка, ничего еще не понимавшего в жизни, и вдруг открыла, что этот «ребенок» пережил уже то, чего она сама еще не изведала в своей беззаботной жизни. Это чужое счастье и горе с их восторгом и рыданиями возбуждали в ней что-то похожее на зависть. Уже одна способность испытывать такое чувство могла сделать человека счастливым.

В эту минуту открылась дверь, и вошел Морленд. Траудль вытерла глаза и под каким-то предлогом убежала из комнаты, стараясь не показать заплаканных глаз. Американец посмотрел ей вслед и спросил:

— Малютка все еще безутешна. У нее опять заплаканные глаза. И все это из-за ее старого больного деда, для которого смерть явилась избавлением. Чисто по-немецки… одна сентиментальность.

— Мне кажется, что те, кто видит в ней ребенка, ошибаются, — уклончиво ответила Алиса, — она начинает развиваться… Почему ты сегодня так неожиданно ушел с завтрака, папа? Мой свекор позволил себе резко возразить на одно из твоих замечаний, но я не поняла его слов. Между вами что-то произошло?

— Нет еще. Я не хотел делать тебя и Бертольда свидетелями объяснений, которые все же неизбежны. Возможно, что они повлекут за собой полный разрыв, и потому будет лучше раньше объяснить тебе, в чем дело.

Несмотря на суровый тон этого заявления, Алиса осталась совершенно спокойной. Она уже давно ожидала катастрофы и холодно ответила:

— Я жду, папа.

— Ты знаешь, Равенсберг весь ушел в свою политическую деятельность. Теперь он и его единомышленники собираются издавать новую большую газету, партийную, разумеется, с целью проведения в жизнь консервативных интересов, борьбы с либерализмом и так далее. Все держатся пока в тайне, но я узнал об этом от Берндта. Он считает затею с деловой точки зрения безнадежной, тем более что господа политики хотят всецело завладеть им. Она потребует больших затрат, потому что они будут считать долгом чести поддерживать газету во что бы то ни стало. За субсидированием первым делом обратились к графу, и он дал свое согласие.

Алиса очень часто слышала о делах такого рода, а потому, сразу сориентировавшись, деловито заметила:

— Но для этого нужно иметь большой капитал, а мой свекор им не располагает.

— Да, он располагает только доходами с Равенсберга, которые мы довольно неосмотрительно предоставили в его распоряжение. Несмотря на это, никто не откажет ему в кредите. Бертольд — мой зять, и все знают, что ты одним взмахом пера можешь обогатить его.

— Ты отлично знаешь, что я этого не сделаю.

— Добровольно не сделаешь, но тебя могут вынудить к этому, как только я уеду. Если Равенсберг возьмет обязательство, то непременно сдержит данное слово, а ты носишь его имя и не позволишь обесчестить его, пока ты жена его сына.

Алиса, очевидно, поняла сделанный намек, но промолчала.

— Состояние, которое я дал за тобой, — твоя неотъемлемая собственность, — продолжал Морленд, — и я оградил его от всяких посягательств, если же ты добровольно пожелаешь приносить жертвы, то это уж твое дело. Я только предостерегаю тебя, что в подобные идеи можно вложить миллион и потерять его полностью. Но я не хочу влиять на тебя в каком бы то ни было отношении, решай сама.

Алиса уже давно привыкла решать все сама. Отец никогда не оказывал на нее давления и, может быть, благодаря именно этому приобрел на нее безграничное влияние. Они были друзьями, относились друг к другу с безусловным доверием, и теперь она только спросила отца:

— Что ты посоветовал бы мне, папа?

— Во-первых, немедленно решиться на что-нибудь. Если ты решительно встанешь на мою сторону…

— Да, — прозвучал твердый ответ.

— Хорошо, тогда ты предоставишь Бертольду выбор между тобой и отцом. Он должен объяснить старику, что не поможет ему в этом деле, и потребовать, чтобы отец уступил ему Равенсберг с соблюдением всех формальностей, что должно было быть сделано еще два года тому назад, а я позабочусь, чтобы в финансовом мире стало об этом известно, тогда на большой кредит графу не придется рассчитывать.

— А если Бертольд не согласится?

— Тогда он сам должен будет отвечать за все последствия. Но ты ведь останешься графиней Равенсберг даже после развода.

«Развод»! Это слово было произнесено между ними впервые, но оба, очевидно, думали о нем уже не раз, потому что Алиса только вполголоса проговорила:

— За все время нашего брака Бертольд ни разу не дал мне повода жаловаться на него.

— Я ни в чем его и не упрекаю. Тогда мы считались только с ним одним, и, действительно, лично с ним дело никогда не дошло бы до такого конфликта. С отцом мы познакомились гораздо позже. Тогда он был сама предупредительность, так как речь шла о его спасении, теперь же он почувствовал себя господином, владыкой и довольно ясно дает нам понять это. Он в состоянии принести в жертву своим интересам или, вернее, интересам прусского дворянства сотни тысяч твоего состояния. Необходимо вовремя помешать этому. Равенсберг должен быть передан Бертольду, а его отцу будет предоставлена только рента, на которую он мог бы жить.

— И ты думаешь, что мой свекор согласится на подобные условия? Никогда!

— Должен будет согласиться, — резко возразил Морленд. — Если мы предоставим его самому себе, он окажется в том же положении, в каком был три года тому назад. Уж не хочешь ли ты поддержать его? Ты жена Бертольда, что тебе за дело до его отца?

— Я хотела бы, чтобы Бертольд походил на отца, — горячо воскликнула Алиса. — Да, папа, мы с ним всегда были тайными врагами, но смотреть на него сверху вниз я не могла. При всех его недостатках в нем есть что-то значительное, солидное, даже в его неразумных поступках видна сила, энергия. В Бертольде, — и на ее губах появилась презрительная усмешка, — нет ни одной отцовской черты.

— Да, их он оставил в наследство другому, — холодно возразил Морленд.

— Другому? Что ты хочешь сказать?

— Ничего такого, что могло бы тебя заинтересовать, это только предположение. Поговорим о более серьезных вещах.

Но их разговор был прерван появлением слуги с визитной карточкой, Зигварт спрашивал, может ли мистер Морленд принять его.

— Конечно, могу, — быстро ответил американец. — Ты извинишь меня, Алиса, если я приму его здесь, у тебя? Сегодня нам вряд ли придется говорить о делах.

Алиса согласилась, и архитектор вошел. Он был удивлен присутствием графини и, поклонившись ей, обратился к Морленду:

— Простите, что отнимаю у вас время, но случилось нечто…

— Я догадываюсь, что привело вас сюда, — прервал его американец, — в газетах появилось известие о смерти Гунтрама.

— Да, это случилось так неожиданно!

Хотя Гунтрам был серьезно болен, но никто не мог ожидать такого скорого конца! А теперь в «Почте» пишут о том, какую потерю понесло искусство со смертью этого великого мастера, который своим лучшим, наиболее законченным произведением, виллой Берндта, как бы оставил нам свой прощальный привет. Все это слово в слово напечатано в «Почте».

— Знаю, я читал эту статью, — горько усмехаясь, сказал Герман.

— Всегда бываешь наказан, если что-нибудь откладываешь, — проговорил Морленд, — но в данном случае нам пришлось отложить по необходимости. Это можно было сделать только в Берлине. Смерть Гунтрама является для вас тяжелым ударом. С живым вы справились бы, но при таком исходе…

— Забудем об этом, — докончил Герман. — Начинать всю историю сначала у открытой могилы этого человека, которого все считали честным, было бы, по общему мнению, позорным оскорблением покойного, уже не могущего защищаться. Я прекрасно понимаю, что теперь ничего не смогу доказать.

— Вы относитесь к делу спокойнее, чем я ожидал, — американец был одного мнения с Зигвартом.

— Потому что должен был так отнестись. Мне остается только одно: доказать своей работой, что я мог создать подобное произведение и создал его. И я намерен это сделать.

Эти слова заставили графиню Алису внимательно прислушаться к разговору. Она окинула Зигварта вопросительным взглядом, между тем как ее отец утвердительно кивнул головой.

— Совершенно верно, и у нас вы найдете полнейшую возможность сделать это. Во всяком случае, это происшествие положит конец вашим колебаниям. Я жду, что мы…

— Вы ошибаетесь, мистер Морленд! Меня привела сюда не смерть Гунтрама. Я хотел сообщить вам, что решил остаться здесь, на своей родине, и доказать тут то, что я считаю своим долгом. Я просил отсрочки, чтобы выждать решения, от которого зависело все мое будущее.

— Оно касалось того проекта, о котором вы мне говорили? — неожиданно вмешалась Алиса.

Взгляд Германа загорелся гордым, торжествующим счастьем.

— Да, графиня, я победил! — воскликнул он.

— Я знала это! — вырвалось у Алисы, — знала еще тогда, когда вы говорили мне о своей борьбе и стремлениях. Я никогда не сомневалась в вашей победе! — и она протянула Герману руку, которую он страстно прижал к своим губам.

Это была минута полного самозабвения, выдавшая то, что было скрыто. Они забыли, что не одни в комнате. Морленд молча смотрел то на одну, то на другого и вдруг резко спросил:

— Узнаю ли я наконец, о чем именно идет речь.

— Простите, — быстро повернулся к нему Зигварт, — я ведь для этого и пришел сюда. Может быть, вы слышали о премии, назначенной за проект здания для национального музея в Германии?

Американец окинул молодого человека внимательным взглядом.

— Разумеется, слышал. Что дальше?

— Это будет громадное, монументальное здание, на которое отпущены колоссальные средства. Рассчитывали, разумеется, на лучшие силы, но подать проект мог всякий. Ну, и я победил в этом конкурсе.

Зигварт вынул из кармана большую бумагу и передал ее Морленду. Алиса подошла к отцу и через его плечо прочла содержание: архитектору Герману Зигварту, состоящему на службе в Эберсгофене, сообщалось, что по решению жюри присланному им проекту присуждена первая премия и ему, Зигварту, передается право на строительство здания. Второй и третьей премии были удостоены два знаменитых архитектора Германии.

Алиса не произнесла ни слова, только ее глаза засверкали, и она бросила на Зигварта страстный взгляд. Морленд молча сложил бумагу и возвратил ее Герману. Архитектор удивился, он ожидал, что его новость будет встречена иначе.

— Не считайте меня неблагодарным, если я теперь откажусь от вашего предложения, — сказал он. — Но — вы видите — я приношу его в жертву не какому-нибудь пустяку.

— Нет, — холодно возразил Морленд, — это большой редкостный успех. Позвольте пожелать вам всего хорошего!

— Вы сердитесь на меня? — серьезно спросил архитектор. — О, не портите мне этим тоном первой большой радости успеха! Вы собирались так много сделать для меня, да уже многое и сделали. Я никогда не забуду этого, если даже и пойду другим путем.

Но его теплые слова не встретили отклика. Люди, подобные Морленду, никогда не прощают тому, кто разрушает их планы, и Морленд не мог примириться с тем, что от него ускользала, как он уже считал, его собственность. Он прежним ледяным тоном произнес:

— Я ни в чем не упрекаю вас, вы имели полное право так поступить. Мое предложение было для вас выгоднее потому, что у нас вы достигли бы того, чего вам никогда не дадут условия немецкой жизни. Но я знаю, что для вас это не имеет значения. Еще раз желаю вам счастья. Моя дочь — также. Наши дороги расходятся.

Этими словами Зигварту, несомненно, дали понять, что ему пора уйти. При этом Морленд положил руку на плечо молодой женщины, как бы запрещая ей вмешиваться.

На лице Германа выразилось горькое разочарование, но в то же время в нем проснулась гордость.

— Вы несправедливы ко мне, — спокойно и твердо сказал он, — но мне приходится примириться с этим. Я по-прежнему глубоко благодарен вам, но не могу изменить и не изменю своего решения. Прощайте, мистер Морленд.

Он поклонился американцу и графине и вышел из комнаты.

— Папа, это было более чем несправедливо! — пылко воскликнула Алиса. — Ты нашел и выделил молодого, неизвестного художника, а когда он явился к тебе заявить о своем блестящем успехе, ты обошелся с ним как с преступником. Ты не имел права так проститься с ним.

— Не имел права? Ты, кажется, очень высокого мнения о нем? А мне казалось, что вы почти незнакомы.

— Я же говорила тебе, что мы разговаривали раза три-четыре.

— Причем он поверял тебе свои тайны, планы и надежды? Ты знала, что держит его здесь, а от меня он скрыл это.

— Он чувствовал, что я понимаю его борьбу и стремления.

— Вот как! — Во взгляде Морленда сверкнула та острая проницательность, для которой, казалось, не было тайны в душе человека. — Прежде ты не особенно интересовалась людьми его круга. Зигварт теперь для нас потерян. Он может посвятить все свои силы и талант родине и с воодушевлением примется за работу. Ведь это всегда было его идеалом, и ради этого он жертвует и перспективой на будущее, и богатством. Настоящий Михель! До свидания, Алиса! — и он вышел из комнаты.

Алиса хорошо знала отца и видела, что, несмотря на все кажущееся спокойствие, он был сильно раздражен. Он сердился не только потому, что ошибся в расчете, он злился на непокорную «гранитную глыбу» с ее непонятным упорством.

Предполагаемое объяснение Морленда с Равенсбергом состоялось уже на следующий день и кончилось полным разрывом. Бертольд, за которым послал отец, с ужасом слушал его, предвидя возможные последствия, о которых граф в пылу раздражения, по-видимому, и не думал.

— Ради Бога, папа, — воскликнул он, — если вы так относитесь друг к другу, то моему тестю невозможно оставаться здесь.

— Разумеется, нет! Впрочем, он уже сам предупредил меня о своем отъезде. Тем лучше! Алиса избежит его влияния, и — надо надеяться — он немедленно вернется в Нью-Йорк. С меня довольно! Каково это в моем собственном доме, на моей собственной земле терпеть человека, который все контролирует, во все вмешивается и позволяет себе неслыханное своеволие? Пора положить этому конец! Он стал вмешиваться даже в мои политические дела, вздумал предписывать, что и как мне делать. Действительно, эти выскочки способны все себе позволить, зная, что у них деньги в кармане.

— Он, может быть, хотел только предупредить тебя, предостеречь от потерь, — вставил молодой граф, конечно, знавший планы отца, — ведь в финансовых делах он действительно авторитет.

— Я не желаю выслушивать никаких поучений от Морленда. Авторитет! Если речь идет о зарабатывании денег, то он действительно авторитет. Он начал доказывать мне, что от нашего замысла не будет никакой прибыли. Прибыли! — Равенсберг горько засмеялся. — Для него только одно это и имеет значение. Других точек зрения он не знает. Он торгаш, торгашом и останется, хотя бы ворочал миллионами. Я это высказал ему довольно откровенно, и при этом были произнесены слова, которых нельзя ни позабыть, ни взять обратно. Мы порвали раз и навсегда.

— И что же дальше? — тихо проговорил Бертольд, бледнея.

— А то, что тебе надо вступиться и образумить свою жену, как только уедет ее отец. Дело не обойдется без борьбы, но ведь должна же она понять, что теперь она графиня Равенсберг и принадлежит к нашей семье. Ты ее муж и имеешь право требовать, а в крайнем случае, и принудить ее к тому, что нельзя дольше откладывать. Ты знаешь, для чего мне нужна солидная сумма. Приданое твоей жены останется неприкосновенным, но Равенсберг должен снова всецело принадлежать нам. Он заложен, но ведь это только форма, так как Алиса владеет всеми закладными и может легко перевести их на твое имя.

— Но Алиса никогда не сделает такого шага без совета и согласия отца.

— Тогда вынуди ее к этому! Не для того же мы привили к нашему родословному дереву эту чужую кровь, чтобы я оставался только номинальным владельцем Равенсберга, а ты — лишь мужем своей жены! Довольно этой недостойной зависимости! Докажи же наконец Алисе, что ты господин, и она подчинится, как всякая женщина.

Граф ушел в библиотеку, громко хлопнув дверью. Он снова говорил как господин и повелитель, ожидающий беспрекословного повиновения, которое всегда находил в своем сыне. Он гордился энергией, с которой всегда шел напролом и благодаря которой не подчинялся судьбе. С этой же энергией он теперь отверг опеку, которую хотели ему навязать, и не сомневался, что после полного разрыва с американцем все будет кончено.

Граф не знал, что есть еще другая холодная, непреклонная натура, которая не станет считаться ни с горем, ни с радостью других и ни на минуту не задумается порвать ею самой созданные связи, если они станут тяготить ее. Таким был Вильям Морленд, а Алиса была в этом отношении настоящей дочерью своего отца.


Глава 12 | Два мира | Глава 14