* * *

Миссия Локарта и его домашнее хозяйство изменились с тех пор, как Мура была с ним последний раз. Остались лишь сам Локарт, его секретарь Джордж Лингнер, молодой лейтенант Гай Тэмплин и, разумеется, верная правая рука – капитан Уилл Хикс. Джордж Хилл скрывался, а Денис Гарстин давно уже уехал, получив приказ отправиться на север, чтобы присоединиться к военным в Архангельске, за несколько недель до высадки там английских войск.

Для проживания Локарту – ему повезло – удалось оставить себе свою старую квартиру, ту, в которой он жил вместе с Джин в те времена, когда работал в московском консульстве. Она находилась на пятом этаже жилого дома номер 19 в Хлебном переулке в том районе Москвы, где в апреле проводились жестокие налеты на анархистов. Это место теперь снова стало более или менее безопасным. Локарт и Мура перебрались туда 3 августа, и Хикс переехал вместе с ними^[300].

В те самые выходные, когда они переезжали, в Москву пришло известие о том, что англичане высадились в Архангельске, – весть, которая повергла большевиков в состояние, близкое к панике.

В это же время Локарт был занят тем, что открывал новое измерение своего предприятия в России. Начав как друг большевиков, он стал втягиваться в опасный заговор с целью свержения большевистского режима изнутри путем проникновения лазутчиков в ряды ее «преторианской гвардии» – полки латышских стрелков.

Локарт никогда не рассказывал всей правды об этой стороне своей деятельности, и пройдут еще десятилетия, прежде чем советские и британские архивы сделают достоянием гласности факты, которые он скрывал, – о его собственной деятельности и – косвенно – о деятельности Муры. Он никогда не переставал любить или защищать ее, а она – его, несмотря на то, что они сделали друг другу тем летом.

В те выходные, когда он обустраивал свое домашнее хозяйство на новом месте, а весть о высадке еще была в пути из Архангельска в Москву, Локарта в офисе его миссии посетили два человека, назвавшиеся латышскими офицерами^[301]. Они назвались Смидкеном и Бредисом и сказали, что их прислал из Петрограда капитан Френсис Кроуми, который планировал поднять восстание среди латышских стрелков, сыграв на недовольстве, которое нарастало в их рядах.

Всем было известно, что латышские полки были самыми верными большевикам частями Красной армии, надеждой и опорой в борьбе с контрреволюцией и единственной крепкой преградой на пути вторжения союзников. Но их боевой дух снижался, а их верность становилась сомнительной. Подобно другим полкам их подвергали чисткам, многие из них были недовольны неспособностью большевиков жить согласно обещанным принципам социализма и были готовы позволить немцам взять под свой контроль прибалтийские провинции, включая их родную Латвию. В июле, считая, что большевизм сошел со своего курса, они вели с Германией переговоры об амнистии, которая должна была позволить им вернуться домой. Но их репатриация не состоялась. Среди латышей было много недовольных офицеров, по словам Смидкена (он был старшим из этих двоих по возрасту и званию, и говорил в основном он), которые были готовы поднять восстание, если их должным образом подбодрить^[302]. Когда пришла весть из Архангельска и большевики впали в открытую панику, все это выглядело еще более многообещающим.

Но откуда Локарт мог знать, что эти двое мужчин действительно прибыли от Кроуми? Он уже в течение какого-то времени не поддерживал связь с Петроградом и никак не мог это проверить. Они вполне могли быть агентами-провокаторами, присланными кем-нибудь из большевистского правительства. Они привезли записку, якобы написанную Кроуми. Именно она, как позднее утверждал Локарт, убедила его, что эти люди – не подсадные. В записке Кроуми писал, что, по его предположению, он не пробудет долго в России, «но я надеюсь хлопнуть дверю перед отъездом». Бедный старина Кроу был хорошим военно-морским командиром, но он никогда не дружил с орфографией. Никакой фальсификатор не мог бы знать о такой детали^[303].

То, что Смидкен и Бредис приехали от Кроуми, было правдой. Он и Сидней Рейли в течение недель общались с этими двумя людьми, строили планы того, как могли бы использовать их, засылали осторожных лазутчиков в офицерскую среду латышских полков в надежде найти чувствительные точки и распространить пропагандистскую информацию о поведении немецких оккупантов в Прибалтийских государствах^[304]. 29 июля Кроуми и Рейли встретились со Смидкеном в петроградской гостинице. Кроуми написал рекомендательное письмо для Локарта, и двое латышей отправились в Москву с заданием содействовать заговору там. Главное было спровоцировать к восстанию латышских стрелков вологодского гарнизона – главного препятствия, стоявшего между вооруженными силами союзников и Москвой.

Записка была подлинной. Латыши действительно приехали от Кроуми. И все же, рассказывая о неправильно написанном слове в этой записке (что явилось причиной поверить им, которую он придумал), Локарт скрывал истинную причину того, почему он поверил этим двоим. Кто-то – имя этого человека не называется – поручился за них. В Москве были лишь два человека, которым Локарт мог доверять, которые недавно побывали в Петрограде и были близки к Кроуми. Одним из них был сам Сидней Рейли, но Локарту не имело смысла скрывать его роль. Другим таким человеком была Мура^[305]. Весьма вероятно, что он стал бы скрывать ее связь с ними особенно ввиду того, к чему это привело.

И хотя за двух латышей поручились, Локарт все еще не был полностью удовлетворен ни самими этими людьми, ни перспективой раздуть восстание. Он сказал Смидкену и Бредису, что примет во всем этом участие, если они сумеют найти старшего по званию латышского офицера, готового помочь. Когда сделают это, они должны прийти к нему снова.

Миновало больше недели, прежде чем он вновь увидел их, и к этому времени ситуация в России резко изменилась, а необходимость восстания латышских стрелков стала еще более настоятельной.

В понедельник днем, когда большевики все еще паниковали из-за вестей из Архангельска, Локарт и Хикс нанесли один из своих нечастых визитов в британское консульство, которое размещалось в бывших палатах Волковых-Юсуповых – миниатюрном особняке, располагавшемся через несколько улиц от московского центра, замечательном месте, которое могло быть выбрано для дипломатического представительства. Это было чудо ярко-розового и мятно-зеленого цветов с крышей из белой и розовой черепицы, уложенной в шахматном порядке. Изнутри особняк походил на позолоченную музыкальную шкатулку, выполненную в стиле ар-нуво и украшенную лесом золотых листьев.

Здесь генеральный консул Оливер Уордроп и небольшой штат его служащих вели свои безрезультатные официальные дела в переменчиво спокойной обстановке, пока Локарт и Кроуми осуществляли реальную дипломатию, занимались шпионажем и пропагандой. Уордроп был стройным мужчиной с нежным взглядом, манерами ученого и слабым здоровьем. Они с Локартом хорошо ладили, разделяя одни и те же взгляды на интервенцию союзников: как и Локарт, Уордроп был против нее; он понимал неизбежность революции в России, но, в отличие от Локарта, он полагал, что вмешательство было бы бесполезно^[306]. Теперь оба попали в большевистский водоворот.

Перед рассветом в то утро в консульство ворвалась группа из десяти вооруженных людей, сотрудников местного отделения ЧК. Они вошли в здание, угрожая оружием, но в конечном счете ушли. Были принесены извинения. Но позднее тем же утром до Уордропа стала доходить информация об арестах британских подданных в Москве – предпринимателей, священнослужителей, журналистов и женщины, работавшей в консульстве. Днем чекисты более многочисленной группой вернулись в консульство, и на этот раз у них был ордер. Они поставили вокруг здания вооруженную охрану и вошли внутрь, взяв под свой контроль все кабинеты, холлы, украшенные шахматной плиткой и золотым кружевом, и изящный зал для приемов. Старший чекист вошел в кабинет Уордропа, где тот беседовал с Локартом и Хиксом, и объявил, что все люди, находящиеся в здании, арестованы.

Локарт и Уордроп осмелились не согласиться. Чекист показал им ордер, но Локарт противопоставил ему свой собственный пропуск, подписанный Троцким, который давал ему и Хиксу защиту от ареста. Чекист повернулся к Уордропу, который качал головой и отказывался признавать ордер. «Я уступлю только силе», – заявил тот. Чекист заколебался, понимая серьезность последствий грубого обращения с высокопоставленным дипломатом, и сдержался. Пользуясь преимуществом, Уордроп заметил, что комиссар Чичерин обещал, что консулы не будут подвергаться арестам при любых обстоятельствах^[307].

Обещание Чичерина не защитило сотрудников консульства. Пока Локарта, Хикса и Уордропа держали под охраной в кабинете Уордропа, чекисты ходили из кабинета в кабинет, опечатывали шкафы, сейфы и выдвижные ящики и арестовывали служащих. Наверху сотрудники британской разведки лихорадочно жгли секретные бумаги. Уордроп уже уничтожил свои конфиденциальные бумаги. В конечном счете Локарта и Хикса отпустили, а Уордропа оставили под домашним арестом одного в его обезлюдевшем консульстве, похожем на коробку шоколадных конфет.

Локарт и Хикс сразу пошли в штаб-квартиру своей миссии на Большой Лубянке. На нее тоже был совершен налет, а служащие были арестованы. Лингнера и Тэмплина увели и бросили в тюрьму. Налеты и аресты также произошли во французском консульстве и канцелярии французской миссии^[308]. Несколько дней спустя Петроградская ЧК последовала примеру Московской и начала проводить аресты дипломатов и других граждан союзных государств и сажать их в тюрьму безо всяких обвинений или объяснений^[309].

Было совершенно ясно, что происходит. «Я не считаю свой несостоявшийся арест и арест господина Локарта доказательством намерения угрожать нам больше, чем нашим сотрудникам, – написал Уордроп в день налета на консульство, – скорее наоборот». Пленники должны были выполнять роль заложников. «Я не считаю, что задержание большевиками наших граждан имеет целью удержать нас от принятия решительных действий». Скорее это было сделано ради безопасности вождей большевиков. «Они превращают здания в центре города в импровизированные крепости, веря, что вскоре начнется серьезное восстание, в центре которого окажутся их пленники из стран-союзниц. Наконец, если они сочтут, что все пропало, то, вероятно, натравят население на этих заключенных, чтобы их перебить»^[310].

Ощущение гибели, нависшей над правительством, было таким, что возник слух, будто в Петрограде на якоре стоит яхта, на которой Ленин уплывет в изгнание.

В такой атмосфере гнетущего напряжения Локарт и Уордроп делали все возможное, чтобы поддержать пленников. В общей сложности их было около двухсот, англичан и французов, втиснутых в маленькие комнаты, которым не давали никакой еды, кроме хлеба^[311]. Дипломаты нейтральных государств – главным образом Швеции, Дании и Нидерландов – вели с большевиками переговоры об освобождении заключенных. Они постепенно давали результаты. Сначала были отпущены женщины, затем через три дня заключения – последние из сотрудников консульства. Все они оставались под неусыпной охраной, и планировалось эвакуировать их в Петроград.

Теперь Локарт остался лишь с Хиксом и Мурой, плюс редкие контакты с Сиднеем Рейли и перспектива еще раз увидеть тех двоих латышей – если допустить, что они сумели найти старшего по званию офицера, который поддержал бы их. Перспектива не выглядела многообещающей – прошла неделя, а латыши все не появлялись.

Все мысли о восстании ушли у Локарта на второй план из-за ужасного удара, который обрушился через несколько дней после освобождения пленников. Точную информацию всегда опережают дикие слухи; наконец 10 августа до Москвы дошла правда о размере десанта, высаженного генералом Пулем в Архангельске, – армии, по слухам состоявшей из десятков тысяч человек. Оказалось, что она значительно меньше. Локарт отнесся к этой новости с недоверием, которое быстро уступило место раздражению и злости. Великобритания и ее союзники «совершили невероятную глупость, высадив в Архангельске меньше 1200 человек». Он назвал эти действия «грубой ошибкой, сравнимой с самыми серьезными просчетами Крымской войны»^[312]. Локарт, который хорошо знал русских, понимал, как это будет воспринято. По выражению Кроуми, атмосфера за последние недели доказала это, «русский понимает только большую палку и большую угрозу, все остальное истолковывается как слабость»^[313].

В тот день Локарт зашел к Льву Карахану в Комиссариат иностранных дел, и если раньше там царила атмосфера уныния и обреченности, то теперь лицо заместителя комиссара по иностранным делам «лучилось улыбкой»^[314]. Они знали, как знал и Локарт, что у Белой гвардии и Чехословацкого корпуса есть сила, но ее недостаточно при отсутствии сильной вооруженной поддержки союзников.

Испытывая колебания в отношении плана Кроуми и Рейли поднять на восстание латышские полки, Локарт решил, что он должен постараться осуществить его. Дело союзников и дело борьбы с большевиками нуждались во всей возможной поддержке. Он прошел долгий путь с начала выполнения своей миссии. Все дружеские чувства по отношению к большевистскому правительству улетучились, и он стал активно действовать ради его свержения.

Несколько дней спустя на своей квартире Локарт во второй раз принимал латышского офицера с нездоровым цветом лица по фамилии Смидкен. На этот раз его молодой товарищ отсутствовал; вместо него был мужчина более зрелого возраста, «высокий, мощного телосложения», с «резкими чертами лица и тяжелым, стальным взглядом». Он представился как полковник Э. П. Берзин, командир латышского особого полка легкой артиллерии – одного из подразделений «преторианской гвардии», задачей которой была охрана Кремля. Он поговорил со Смидкеном, и они договорились, что его коллег-офицеров можно убедить действовать против правительства большевиков, если будут выбраны правильные стимулы. Более того, у них, безусловно, не было намерения воевать против сил союзников^[315].

На следующий день Локарт проконсультировался со своими оставшимися коллегами-союзниками – американским и французским генеральными консулами Девиттом С. Пулем и Фернаном Гренаром. (И хотя они так же, как и Великобритания, входили в Антанту, большевики гораздо менее жестко реагировали на них, особенно на американцев.) Оба консула одобрили этот план, и в тот же день Гренар и Локарт встретились с полковником Берзиным. На встрече также присутствовал Сидней Рейли, который возвратился в Москву из Петрограда; причем его фиктивное положение в ЧК все еще сохранялось. Теперь он носил агентурный псевдоним Константин.

Берзина спросили, с помощью чего можно вести подрывную работу в латышских полках. Его ответ был прост: деньги. Хватит трех-четырех миллионов рублей. Локарт и Гренар договорились обсудить эту сумму. Они также пообещали, несмотря на отсутствие поддержки со стороны их правительств, полное самоопределение Латвии в случае поражения Германии и краха большевизма^[316]. Задачей Берзина было помешать использованию латышских подразделений против десанта генерала Пуля; без их вмешательства даже этот жалкий отряд смог бы соединиться с чехами и взять Вологду. С этой целью Локарт выдал Берзину подписанные документы, которыми должны были воспользоваться выбранные латышские офицеры в качестве паспортов для предъявления англичанам, чтобы проинформировать генерала Пуля об этом плане.

Если бы Локарту пришло в голову, что теми маленькими клочками бумаги с его подписью он потенциально вкладывает смертельное оружие в руки своих врагов, это бы его не остановило.

Рейли предложил дополнительный план: подкупить латышские полки в Москве и Кремле, устроить государственный переворот и арестовать Ленина и Троцкого. Локарт и Гренар наотрез отказались иметь дело с таким опасным планом. Во всяком случае, так позже утверждал Локарт. Он также говорил, что это был последний раз, когда он видел Сиднея Рейли, и его участие в латышском заговоре, которое заключалось в придании ему поступательного движения, чтобы потом передать для управления Рейли, на этом и закончилось^[317]. Фактически Рейли вернулся в подполье, введя в заговор своего коллегу – агента SIS Джорджа Хилла, скрывавшегося в Москве. Они начали создавать сеть для сбора разведывательной информации в Москве и ее окрестностях и строить планы использования латышей с целью осуществления обезглавливающего государственного переворота, который Локарт якобы запретил. Локарт полностью сохранял контакты с Рейли и Хиллом и их агентами и имел надежные шифры SIS, чтобы они могли связываться с ним^[318].

Локарт вступил в чрезвычайно опасную игру. Его роль в заговоре с целью подрыва верности латышских стрелков большевистскому режиму позднее – с точки зрения истории – станет почти незаметной. Но в тот момент у него не было такой роскоши, как тайное убежище, которым обладали и Рейли, и Хилл. Он был полностью на виду и надеялся лишь на то, что остатки дипломатического статуса уберегут его. Но если большевики раскроют, в чем он участвует, этот статус не даст ему никакой защиты.

Пока все это происходило, Мура оставалась на заднем плане. Пелена секретности, которой были окутаны все участники событий, полностью скрывала ее. Если она и присутствовала в квартире, в которой Локарт встречался с Рейли, Берзиным и Смидкеном, никто никогда не писал об этом. Также никогда нигде не отмечалось, учуял ли ее чувствительный к интригам нос, что происходит вокруг. Еще меньше было указаний на то, была ли она все еще связана с ЧК и если да, то была ли передана какая-либо информация из квартиры, находящейся в доме номер 19 по Хлебному переулку, в мрачные кабинеты Большой Лубянки, 11 из ее прелестных ручек.

Она и Локарт продолжали жить частной жизнью, полной любви, в промежутках между политическими беспорядками. Случались дни, когда можно было расслабиться в садах обезлюдевшего британского консульства, где англичане, французы и американцы играли в футбол.

И по-прежнему была ночная жизнь. Однажды вечером, пытаясь воскресить память о дне рождения Гая Тэмплина, Локарт и Мура вместе с Хиксом поехали в Петровский парк, где находились ночные рестораны. К сожалению, «Стрельна» была закрыта. Они нашли хозяйку – старого и доброго друга Локарта Марию Николаевну, которая жила на даче поблизости. «Она горько плакала из-за нас», – вспоминал потом Локарт, и, спев несколько их любимых цыганских романсов слабым печальным голосом, попросила их остаться с ней: «Она видела трагедию, которая ждала нас впереди». Локарт был расстроен ее словами и ее настроем, и его преследовали воспоминания об их расставании «под хвоей Петровского парка, когда полная луна отбрасывала призрачные тени вокруг нас. Мы больше никогда ее не видели»^[319].

Пока Локарт и Мура предавались страсти и предвкушали совместную жизнь с их будущим ребенком, пока он и его коллеги строили заговоры, они находились под пристальным наблюдением.

После встречи заговорщиков на квартире Локарта латышские офицеры Смидкен и полковник Берзин пошли через центр Москвы к печально известному зданию на улице Большая Лубянка, где Берзин по всей форме отчитался перед заместителем начальника ЧК и соотечественником Яковом Петерсом. Правда состояла в том, что полковник Берзин не был недовольным латышским офицером, он был честным и порядочным человеком, всецело верным правительству большевиков. По приказу ЧК он пошел со Смидкеном на встречу с Локартом.

И сам Смидкен был не потенциальным бунтовщиком, а сотрудником ЧК, настоящее имя которого было Ян Буй-кис. И он, и его сообщник, с которым он в первый раз пришел к Локарту, – человек, назвавшийся фамилией Бредис, настоящее имя которого было Ян Спрогис, – с самого начала получили инструкции Петерса и его начальника – Феликса Дзержинского.

Все трое латышей были именно теми, кем они могли оказаться, как опасался Локарт, – агентами-провокаторами. Их задание отрабатывалось месяцами. Смидкену и Бредису было поручено войти в контакт с сотрудниками британской миссии в Петрограде, и через два месяца тщательной подготовки им удалось попасть «в разработку» капитана Кроуми, которому они предложили идею подкупа латышских полков. Это произвело впечатление на Кроуми, и он поверил в них. Претворяя план в действие, отправил их к Локарту. Приехав в Москву, они вышли на связь со своим руководством в ЧК и продолжали поддерживать ее на протяжении всего заговора. Когда Локарт попросил найти старшего офицера, в ЧК выбрали полковника Берзина из кремлевской охраны и поручили ему войти в заговор Локарта^[320].

Этот обман не спешил приносить плоды, но когда лето 1918 г. стало катиться к сезону урожая, он тоже принес немалый урожай в виде английских, французских и американских дипломатов и агентов. Чего в ЧК надеялись достичь с помощью своей ловушки и что они сделали бы с плодами этого урожая, никогда не было раскрыто, потому что весь план рухнул, точно от двух ударов молний при ясном небе.

Утром в пятницу 30 августа начальник Петроградской ЧК Моисей Урицкий, человек с репутацией сторонника карательной юстиции, был убит по дороге на работу. Убийцей был Леонид Каннегиссер – молодой военный курсант с репутацией поэта и интеллектуала. О политических убеждениях Каннегиссера было известно только то, что он ярый сторонник Керенского^[321].

Весть об этом убийстве немедленно долетела до Московской ЧК и Кремля. Ленин лично приказал Феликсу Дзержинскому (который прочно взял в свои руки контроль над ЧК после восстания левых эсеров в начале июля, но формально как бы наполовину отошел от дел) немедленно ехать в Петроград, чтобы провести расследование.

Отправив своего высокопоставленного соратника заниматься этим делом, Ленин приступил к выполнению программы дня. Вечером он выступил с речью на массовом митинге рабочих на оружейном заводе Михельсона в Москве. Темой выступления был яд контрреволюции и то, как от него следует очиститься. «У нас один выход, – заявил он, – победа или смерть!»

Около восьми часов вечера Ленин вышел из здания, преодолевая густую толпу народа, собравшуюся в коридоре и у дороги. Как раз когда он оказался на улице, к нему подошла женщина и начала бранить его за несправедливую конфискацию правительством муки у людей. Ленин отверг это обвинение – и еще не успел закончить фразу, как другая женщина в толпе вытащила револьвер, прицелилась в вождя и выстрелила три раза. Первая пуля попала Ленину в плечо, вторая – в шею, а третья прошла мимо него и ранила женщину, стоявшую рядом. Шофер Ленина, который готовил машину к отъезду, протолкался через бегущую, кричащую толпу на звуки выстрелов и увидел вождя, лежащего лицом вниз на земле^[322].

Аресты начались незамедлительно. Шестнадцать человек были схвачены на месте преступления и увезены в штаб-квартиру ЧК на Лубянке. Ленина перенесли в машину и отвезли в Кремль. Он был жив, но едва-едва.

Феликс Дзержинский узнал эту шокирующую новость, когда был на пути в Петроград, чтобы начать расследование убийства Урицкого. Он немедленно вернулся в Москву. Во время его отсутствия расследование начал его заместитель Яков Петерс, который занялся допросом подозреваемых. Ранним утром следующего дня Петерс вытянул признание у наиболее вероятной из них – молодой украинской еврейки Фани Каплан. «Это я стреляла в Ленина», – заявила она и признала, что планировала покушение не один месяц. Но помимо этого она не сказала ничего ни о своих мотивах, ни о политической принадлежности, ни о соучастниках^[323].

Большевики были потрясены и разгневаны этими двумя покушениями, произошедшими с интервалом в несколько часов, которые походили на первые падающие камни горного обвала. Было ясно, что необходимо срочно и безжалостно полностью искоренить силы контрреволюции. До нынешнего момента ЧК беспощадно уничтожала врагов государства, но теперь началось новое движение – мгновенно, практически пока еще не стихло эхо от выстрелов. Это было движение, основанное на страхе, постоянной подозрительности и бесчеловечном упрощенном судопроизводстве. Они назвали его красным террором.

«Безо всякой жалости мы будем убивать наших врагов десятками сотен, – заявлялось в популярной «Красной газете». – Пусть их будут тысячи, пусть они захлебнутся в своей собственной крови. За кровь Ленина и Урицкого пусть текут реки крови буржуазии – много крови, как можно больше»^[324].

В последние дни августа, пока тело Урицкого лежало в морге, а жизнь Ленина висела на тончайшем волоске, англичане в Петрограде и Москве размышляли о том, что с ними будет. Неизбежно в этих покушениях обвиняли всевозможные контрреволюционные движения – анархистов, эсеров, Белую гвардию, но повторяющейся темой, их объединяющей, были англо-французские империалисты. Они наверняка приложили к этому руку, и пришло время отсечь кисть от самой руки, которая управляла ею.