Жить!

Ветер зимы бродил вокруг дома, затекая в форточку, становился зримым в движении штор. Во дворе полковник шагал сквозь ветер к автомобилю – Нина Никаноровна наблюдала за ним в окно. Автомобиль его стартовал отфыркиваясь, будто чертыхался. Был он и сам человек грубоватый…

– Купил бы когда конфет, – вздыхала Нина Никаноровна, потягивая на ночь чай с остатками выпечки.

Полковник имел пристрастие к ее пирожкам с капустой…

Ветер зимы играл залетевшей на балкон случайной тряпочкой, рвал ее в лоскутки. И этот рваный флажок, зацепившийся за трубу, бился сигналом бедствия, рождая стыд за неуместный немой крик о помощи…

Заезжая на чай, полковник всякий раз предлагал Нине Никаноровне выйти за него замуж:

– Квартиру твою сдадим, сами поедем отдыхать в военный санаторий. На юге бывала?

– Бывала. Сто лет назад.

Нине Никаноровне шел семьдесят первый год. Полковник был чуть постарше.

– При коммунистах небось бывала? – Полковник гнул свою линию. – При них и учительница могла отдыхать на юге.

– Коммунисты нам забор исписали перед выборами, – тихо заметила Нина Никаноровна. – Притом с грамматическими ошибками…

– Значит, места не дают людям для агитации. Потому и на заборе…

– Ладно, неважно это, Петр Иваныч. – А что в ее отказе было на самом деле важно, Нина Никаноровна и сама толком не знала.

– Вот, например, я помру, – деловито продолжал полковник. – Тебе пенсия будет большая.

– В одиночестве помирать скучно? – Невеста язвила, поправляя прическу.

– Дура ты! – Полковник начинал злиться. – Я тебе жить предлагаю, жить! Помереть успеем, а что там еще впереди – все это тоже жизнь. Имя существительное, как там вы в школе учите… Существует то есть. Вот ты именно что на пенсию свою существуешь.

– Я еще работаю, между прочим.

– Работает она! Тебе давно отдыхать пора. В санаторий съездим… Или тебе не работать стыдно?

Нина Никаноровна прикусила язык – оттого что в последнем он был действительно прав: работала она еще и потому, что дармовой хлеб есть было как-то подспудно совестно.

– Я уже на кладбище у жены побывал. Вот, говорю, Мила, оставила ты меня, а я теперь за Ниночкой хочу поухаживать… Свежую могилу еще заметил у самого входа: Самохин помер, с которым мы на границе служили. У него еще тесть повесился, ну, я тебе рассказывал… Это тот Самохин, что нарушителя пристрелил, когда он в коровьих копытах за кордон попер. В тот год еще прапорщик Щеглов от водки сгорел, как у него жена к повару ушла…

– Люди нас не осудят? – Нина Никаноровна вскинула усталые глаза. – Ровесники на кладбище, а мы…

– Тебе, кстати, к зубному не надо? – вспомнил полковник Петр Иваныч. – Хороший протезист. Я завтра иду – хочешь, составлю протекцию? У тебя сколько своих зубов осталось?

– Немного.

– У меня всего два. Передние в Заполярье еще потерял, когда наш гарнизон забыли по ошибке довольствием обеспечить. Два месяца на мороженой картошке… Коренные остались, и те под коронкой. На них держится мост. Могу снять-показать…

– Нет, не надо. – Нина Никаноровна запротестовала.

– А давай съездим завтра на набережную. – Полковник ударился в лирику. – Там лыжники, дети играют в снежки…

Нина Никаноровна завернула ему с собой три пирожка с капустой. Полковник шел через двор сквозь ветер. И рваный флажок трепетал на балконе немым криком о помощи.

Несмотря на солнце, набережный снег казался черно-белым от проступавшей местами мерзлой земли после давешней оттепели. Лыжники скользили почти по катку в ярких костюмах – существами иножизни, где бытовал цвет. На долю Нины Никаноровны давно выпадал черно-белый снег, даже лето случалось среди сплошной зимы коротко, как воскресенье среди недели.

– Что мне в тебе нравится, Ниночка, – Петр Иваныч шагал грузно, то и дело оглядываясь на оставленную у причала машину, – так это то, что ты нашей пролетарской закалки. Я бы мог себе еще молодуху взять, да эти создания нежизнестойки…

Она смотрела на него с усмешкой и думала: «Простоват», – он продолжал, улыбаясь белозубо солнцу и снегу:

– Вот я наблюдал, как ты моешь посуду – яростно, как будто кому-то мстишь. Вот это по-нашему! В любом деле необходима прежде правильная стратегия. А уж тактика…

– Бывает слишком прямолинейна. – Нина Никаноровна срезала, щурясь от яркого снега. Ей становилось скучно от пустой, хвастливой, как казалось, его болтовни.

– Нам в обход идти некогда. – Петр Иваныч нагнулся было слепить снежок, да поскользнулся и сделал вид, что просто хочет отряхнуть со штанины случайный снег. – Знаешь, в военном санатории все осталось нетронутым, как его и построили – беседки, пальмы в кадках. Кино крутят. Давно бывала в кино?

Нина Никаноровна отмахнулась – не от Петра Иваныча, а от навязчивого видения, наплывавшего на черно-белый снег параллельным слайдом: море, пляж, раздетые люди, играющие в мяч, продавцы ситро… Следом, записанное поверх этой немой пленки, звучало ее же голосом твердое: «Нет!» Но отчего? Когда теперь это стало вдруг неожиданно близко.

– У меня босоножек нет, – наперекор другому своему «нет» сказала она вслух.

Лыжник, неудачно совершив поворот, выскочил на клочок мерзлой земли и, неуклюже растопырив палки, носом упал вперед. Сконфузившись и поправив сползшую на глаза шапку, он стал выбираться боком, полуприсев. Поодаль человек ловил отвязавшуюся собаку… Возможно, сам день организовывал дела наперекосяк, настраивал на неспайку порывов и возможностей.

Петр Иваныч говорил в унисон:

– Сегодня с утра по радио объявляли: неблагоприятный день…

Нина Никаноровна не уловила тревожной нотки, хотя он исподволь что-то искал в кармане.

– Вам кто рубашки стирает? – невпопад спросила она.

– Сам. Кто же еще? Порошки сейчас сильные. У меня и система стирки своя. Белье плавает в ванне, полощется, потом стекает, вися на трубе, пока вся вода не уйдет, только потом я начинаю отжим…

– Вот это неправильно: вода стекает, а грязь как раз остается.

– Я и глажу сам, – продолжал полковник. – Это тоже собственное изобретение. Знаешь как? Белье чуть подсохнет, я его в корзину, а сам сверху сажусь телевизор смотреть. Очень получается гладко…

Нина Никаноровна прикидывала беззлобно в уме, что он же просто уставший от одиночества человек, и грубоватость его следует из стеснения, и болтливость – из вынужденного молчания, и что не она, а он выбрасывает флажок бедствия… Но что же конкретно, что не пускало ее ближе к этому неплохому, в сущности, человеку?

– Пойдемте обедать. – Она устала от его бесконечных оглядок на оставленную машину. – Котлеты…

– Я часто «Киевские» покупаю.

– У меня котлеты домашние, с чесноком.

– Вот-вот, именно, я им даже заявил в магазине про эти котлеты: «Чеснок в мясо кладут еще по одной причине: тухлятину перебить».

Нина Никаноровна вспыхнула:

– Ну, знае…

Полковник Петр Иваныч странно ткнулся в дерево носом, как-то даже по-детски, будто стараясь скрыть слезы, и стал медленно сползать по стволу, одновременно пытаясь попасть рукой в боковой карман…

– Дай, дай… – опять по-детски вырвалось у него…

Нина Никаноровна, сообразив, нырнула в его карман и непослушными от холода пальцами вслепую начала шарить, отыскивая круглую, должно быть, баночку… Наконец повезло. Зубами подцепив пробку, она высыпала на ладонь таблетки и тут же принялась втискивать ему в полураскрытый рот, между протезных зубов. Полковник сглотнул, потом выдохнул долго, замолчал, сидя на снегу у дерева без дыхания. Глаза жили – по тому, как тоскливо смотрел он на белый покров озера с редкими черными фигурками, похожими на гигантских грачей. Прошло много тягучих минут, в течение которых мимо них без оглядки скользили яркие чужие лыжники. Полковник вдруг произнес:

– Рыбаки, гады… Ну что за радость сидеть и ждать рыбу?

Нина Никаноровна принялась смеяться. Смеясь, протянула полковнику руку, он дернул, и она повалилась в снег рядом с ним.

– Я же говорил: вот Нинка – наша девушка. Боевая подруга. Не растерялась.

– Дурак ты, Петр Иваныч!

– Дурак: чуть было не откинул коньки. Вот бы напугал, да-а…

– Идти-то можешь?

– Могу. Пошли давай. Да не туда, к машине.

И на всем протяжении пути Петр Иваныч поварчивал:

– Чего уцепилась? Не дерево подпираешь. Будто я сам не дойду.

Через полчаса казалось так, что приступ его прошел бесследно. Они стояли у перил набережной, полковник грубовато командовал, какие еще дела планировались на конец дня.

Осуществился, однако, только обед, ну еще фильм по телевизору, где беспрестанно целовались, как-то поедая друг другу губы. Смотреть на это было неловко, и снова начала прорастать между ними разность, чуждость и незнакомость, хотя вот-вот было наметился перелом…

В прихожей у зеркала, поправляя шарф, полковник помедлил, сунув руку в карман. Нина Никаноровна успела испугаться, не повторится ли приступ…

Петр Иваныч сказал:

– В общем, ты решай, Нина. Я развалина старая, рухлядь. Сама видишь. Толку-то с меня, разве что большая пенсия… Эх, да что говорить!

Махнув рукой, он ушел.

Нина Никаноровна смотрела в окно, как полковник идет через двор к машине. Шагал он грузно, наподобие старого зверя. Ей же было странно легко, как если она наконец нашла решение задачки. Прильнув к стеклу щекой, Нина Никаноровна повторяла сухо, без слез:

– Прости, Петр Иваныч. Я тебя не люблю. Прости.

Январь 2000