Глава 6

ЗАГАДОЧНЫЙ НЕЗНАКОМЕЦ

Спустя несколько месяцев после моей поездки в Париж Артуа женился. Его невестой оказалась сестра Марии-Жозефы. Их отец Виктор Амедей, король Сардинии, естественно, хотел, чтобы мужем одной из его дочерей был дофин, поэтому сестры были обижены на меня.

Мария-Терезия была даже безобразнее своей сестры. Главной отличительной чертой ее был нос, и то благодаря своей длине; рот у нее был огромный, глазки маленькие, и ко всему прочему она слегка косила. Она была очень маленькая и абсолютно лишена изящества. Король дал ясно понять, что считает ее отталкивающей; что касается Артуа, то он не выражал своего разочарования и вел себя так, как если бы этот вопрос не имел для него никакого значения. Казалось, что Мария-Терезия хочет спрятаться от всех, и он был рад предоставить ей такую возможность. У него уже была любовница — очень красивая женщина, намного старше его, по имени Розали Дуте, которая обслуживала герцога де Шартра так же, как теперь она обслуживала Артуа.

Каждого забавляло положение Артуа, но никто не симпатизировал бедной маленькой невесте. Все симпатии были на стороне Артуа, поскольку он был поистине несчастен, имея такую жену.

В Версале ходил типичный каламбур: «Заработав несварение желудка на сладком пироге из Савойи, принц поехал в Париж отведать чайку»^[35].

Я была одной из немногих, кто сочувствовал Марии-Терезии, и делала все, чтобы стать ее подругой, но она вела себя со мной весьма отчужденно и неприязненно.

Однако никогда еще после моего приезда во Францию я не проводила время так весело, поэтому мне не нужна была дружба моих невесток. Принцесса де Ламбаль стала моей близкой подругой, и мы болтали с ней так же, как раньше с Каролиной. В первый раз я действительно поверила, что мне удалось найти замену своей сестре.

Когда выпал снег, мне ненадолго показалось, что я вновь возвратилась в Вену. Однажды я нашла в конюшне Версаля старые сани. Поскольку со мной вместе была принцесса, я рассказала ей, как мы привыкли веселиться в Вене, и о том, как Иосифу привезли снег с гор, когда он уже растаял внизу, поскольку брат очень любил кататься на санках.

— А почему бы и нам не попробовать? — воскликнула я. — Не вижу никаких препятствий. Вот сани, а там снег.

Поэтому я приказала конюхам приготовить сани, запрячь лошадей в них, и мы с принцессой выехали.

Мы направились в Париж — всегда в Париж, и так весело было ехать по дороге. Наконец мы добрались до Булонского леса. Было очень холодно, но мы закутались в шубы и с восторгом чувствовали, как пылают наши лица.

— Это так же, как в Вене, — кричала я, — а ты напоминаешь мне мою самую дорогую сестру Каролину.

Однако в действительности это не было похоже на Вену, где саней насчитывалось множество, а здесь нашлась только одна дорога, по которой можно проехать. В Булонском лесу были только наши сани, и мы не путешествовали, а просто играли. Люди вышли на улицу и наблюдали за нами; они очень отличались от тех, кто приветствовал меня в городе летом. У этих людей были истощенные синие лица; они стояли и дрожали от холода, и контраст между ними, одетыми в разнообразные лохмотья, и нами, закутанными в шубы, был мучительно неприятным. Я понимала это, но пыталась не обращать внимания, поскольку это отравляло веселье.

Мерси пришел в мои покои суровым.

— Ваше новое приятное времяпрепровождение не нравится народу Парижа, — сказал он мне.

— Но почему?

— Такие развлечения здесь не приветствуются.

— О, — пробормотала я, — опять этикет.

Однако это имело гораздо большее значение, чем вопросы этикета, и я не горевала, отказавшись от этой затеи.

Таков был конец наших поездок на санях.

Напряжение в кругу семьи, которая увеличилась в связи с приездом жены Артуа, постепенно возрастало. Две сестры были объединены своей неприязнью ко мне, а два деверя — своим властолюбием. Из двух братьев Прованский, несомненно, был более честолюбивым. У Марии-Жозефы не было никаких признаков беременности, ходили слухи, что она страдает таким же бессилием, как и дофин.

Мерси предупреждал меня о «мелком утонченном надувательстве» со стороны моего старшего деверя, но поскольку он постоянно давал советы, я не обратила на это внимания. А теперь даже мне, склонной к игнорированию неприятностей и поискам новых развлечений, нельзя было не замечать растущего напряжения между братьями.

— Прованский властолюбив и стремится всеми путями стать наиболее влиятельным членом семьи, — сказал Мерси. — Я пишу об этом в письме к императрице. Мне редко доводилось встречать столь молодых и столь честолюбивых людей.

Такое честолюбие провоцировало ненависть к моему мужу. Мы шестеро часто бывали вместе. От нас этого требовал этикет. Однажды мы были в покоях Прованского. Мой муж находился у камина, а на каминной полочке стояла красивая фарфоровая ваза — Прованский коллекционировал хорошие фарфоровые вещицы. Муж всегда восхищался этой вазой, а я обычно наблюдала за ним и, смеясь, спрашивала, не хочет ли он поменять кирпичи и ружейные замки на фарфор. Он серьезно отвечал, что над этим стоит поразмыслить.

Поскольку руки Луи не были приспособлены для обращения с хрупкими предметами, Прованский очень опасался за безопасность своей вазы. Я наблюдала, как он следит за Луи, и с улыбкой воспринимала его беспокойство. Прованскому было не до веселья; он убрал руки за спину, чтобы никто не заметил, как его кулаки сжимаются в бешенстве.

И тогда… это случилось. Ваза упала на пол и разбилась на мелкие кусочки. Только в тот момент я осознала ненависть Прованского к дофину. Он прыгнул на него. Луи, застигнутый врасплох, свалился на пол. Он был тяжелым, и я встревоженно вскрикнула, когда он упал, но Прованский уже сидел на нем, вцепившись руками в горло моего мужа. Людовик вывернулся, и они покатились по полу в яростной схватке, словно намереваясь убить друг друга. Сестры стояли в сторонке и спокойно наблюдали; я не могла оставаться равнодушной — подбежав и схватив своего мужа за одежду, я закричала, чтобы они остановились.

Увидев, что я подвергаюсь опасности, муж крикнул:

— Осторожнее! Антуанетта может пораниться! — На моих руках появилась кровь из царапины, которую я получила во время их схватки; вид крови отрезвил их.

— Ты поранилась? — спросил муж, неуклюже вставая на ноги.

— Это пустяки, но я прошу вас больше не дурить.

Оба они выглядели глуповато, и им было стыдно за то, что они дали выход своей раздражительности по такому поводу. Мой муж извинился за свою неуклюжесть, а Прованский — за проявленную несдержанность. Однако сестры шептались между собой, как бы намекая, что я стремилась лишь обратить внимание на себя и поэтому сделала вид, что очень испугалась, вмешалась в схватку и получила царапину.

Как было трудно наладить дружественные отношения с такими женщинами! Однако по своему характеру я была дружелюбной и не могла поверить, что я им действительно не нравлюсь, поэтому и старалась думать над тем, как сделать их счастливыми. В конце концов, пришла я к выводу в беседе с принцессой де Ламбаль, нечего удивляться, что у них столь неприятный характер. Как бы мы себя чувствовали, если бы выглядели так же, как они? Бедные некрасивые маленькие создания.

Однако такое утешение не делало жизнь легче, поскольку король отдавал явное предпочтение мне. Когда мои невестки узнали, что он приходил завтракать со мной и собственноручно готовил кофе, они пришли в бешенство! Мария-Жозефа не проявляла его, поскольку была хитрой, а вот младшая сестра не могла скрыть своих чувств. Тетушки всегда стремились разжечь между нами неприязнь; я отказывалась их слушать, а мои невестки, я уверена, внимали их советам.

Король знал, что я люблю театр, и отдал распоряжение, чтобы каждый вторник и каждую пятницу ставились комедии. Мне это было приятно, и я всегда присутствовала на них, аплодируя артистам. Однако я мечтала о том, чтобы самой сыграть на сцене. У меня возникла идея, что мы должны сами поставить пьесу.

— Это запретят, если узнают, — сказал Прованский.

— Тогда, — возразила я, — об этом не должны узнать.

Это была отличная идея — когда мы разучивали свои роли и мизансцены, мои невестки забывали о своей ненависти ко мне. А мне было так приятно играть, что я забывала обо всем другом.

Я находила одноактные пьесы; а иногда мы отваживались играть и Мольера^[36]. Мне навсегда запомнилось, как я сыграла Като из «Смешных жеманниц»^[37]. Как я горделиво ходила по сцене, полностью отдаваясь исполнению роли. Когда я была на сцене, я любила всех. Сцена выявила лучшие качества моего деверя Прованского, который блестяще и легко выучивал свои роли и обладал настоящим талантом комедийного актера. Бывало, обняв его за шею, я кричала:

— Ты изумителен! Играешь свою роль очень жизненно.

Это было ему приятно, и он становился непохожим на того угрюмого молодого человека, который затаил злобу на судьбу, не сделавшую его дофином. Артуа, само собой разумеется, любил играть на сцене, и даже моим невесткам игра доставляла удовольствие.

Иногда мы разрешали играть юным принцессам Клотильде и Елизавете. Я настаивала на этом, хорошо помня, как меня отстраняли из-за малого возраста. Им, разумеется, это очень нравилось; я стала весьма гордиться маленькой Елизаветой, да и Клотильдой тоже, пока ее гувернантка не настроила ее против меня. Она была добродушной девочкой — немного ленивой, да к тому же и очень толстой. Король со своей склонностью давать прозвища уже перекрестил ее в Толстую Даму. Она не обращала на это внимания, была восхитительно добродушна и соглашалась на самые неблагодарные роли с улыбкой.

Все это было еще занимательнее потому, что нам приходилось устраивать себе сцену из ширм; приближение любого человека, не посвященного в наши секреты, означало, что их нужно быстро сложить в шкаф, и все мы делали вид, будто одеты в обычные платья и костюмы и ведем светскую беседу.

Мой муж, разумеется, был посвящен в эти тайны, однако не играл на сцене и поэтому изображал зрителей.

— Очень приятная роль, — шутила я, — поскольку каждая пьеса нуждается в своей аудитории.

Он улыбался и аплодировал чаще, чем засыпал. Про себя я отметила, что, когда я была на авансцене, он почти всегда бодрствовал.

Мы стали такими энтузиастами представлений, что я обратилась к монсеньору Кампану, моему секретарю и библиотекарю, услуги и осмотрительность которого мною ценились, и попросила его помочь подобрать соответствующие костюмы, которые потребуются для наших ролей. Он оказался очень полезным в этом деле, как и его сын, который присоединился к нам. Развлечение продолжалось, и каждый заметил, насколько ближе стали мы все шестеро; мы даже кушали вместе.

. Я настаивала, чтобы мы ездили вместе, несмотря на то что мои невестки не были хорошими танцовщицами и не горели большим желанием. Парижане никогда не приветствовали их такими радостными криками, как меня. Казалось, что они забыли одну мою оплошность, свидетельствовавшую о моем плохом вкусе, — поездку в Булонский лес в санях, и вновь открыли мне свое сердце. Мне не приходила в голову мысль, что народ может любить свою дофину сегодня и ненавидеть завтра. Я ничего не знала о народе, и хотя много раз бывала в городе, мало знала Париж — по-настоящему большой город.

Сколько контрастов было в этом городе! Хотя в то время я, как слепая, не замечала их. Красивая площадь Дофины — и эти петляющие улицы: Жюиври, О'Фев и Мармузе, на которых живут воры и проститутки самого низшего пошиба бок о бок со знаменитыми красильщиками Парижа, из домов которых трубы выходят прямо на булыжную мостовую. Иногда, проезжая мимо, я видела красные, голубые и зеленые потоки, вытекающие их этих длинных и узких улочек. Мне сказали, что эти потоки от домов красильщиков, и я не стремилась ничего больше узнать о ремесле этих людей.

Это был шумный и одновременно веселый город. Его веселье бросалось в глаза. Иногда ранним утром, шумно возвращаясь после очередного бала в Версаль, мы видели крестьян, прибывающих с другой стороны шлагбаума со своими товарами, чтобы продавать их на центральном рынке Парижа. Мы встречали булочников из Гонасса, привозивших хлеб в Париж. Через несколько лет этим булочникам не будут разрешать увозить обратно ни одной непроданной булки хлеба, поскольку хлеб станет таким сокровищем, что власти установят строгий контроль за каждым куском хлеба, ввезенным в столицу. Хлеб! Вот слово, которому предстояло звучать в моих ушах похоронным звоном. Однако в то время простые булочники из Гонасса, которые дважды в неделю приезжали в Париж, открыв рот смотрели на наши кареты, возвращающиеся в Версаль.

Тогда я ничего не знала о буднях города, в который каждое утро приезжали шесть тысяч сельских жителей со своими товарами. Оперный театр, дома людей, так горячо любивших меня, столица государства, королевой которого я стану в один прекрасный день, — вот чем был для меня Париж.

Если бы мне рассказывали о Париже! Мадам Кампан часто высказывала сожаления по этому поводу. Она говорила, что Вермон преступно держал меня в неведении. Я могла бы так много узнать, если бы видела Париж за работой, то есть таким, каким он в действительности был для парижан. Я увидела бы чиновников, идущих на работу, торговцев на центральном рынке — этом «чреве Парижа», парикмахеров, покрытых мукой, которой они пудрили парики, адвокатов, одетых в гражданское платье и в мантии и направлявшихся в свои конторы в Шатле. Я узнала бы о разительных контрастах и смогла ощутить разницу между нами, в роскошных платьях, и бедными нищенками, теми унылыми созданиями, на лицах которых, изборожденных следами попоек и всяких превратностей судьбы, осталось мало человеческого; созданий полуживых и слишком потасканных для того, чтобы продолжать заниматься самой древней профессией, которые теперь годились лишь на то, чтобы исполнять поручения самых бедных проституток. Так много бедности на одной стороне, так много великолепия на другой! Париж, через который я беспечно и весело ездила, был местом с плодороднейшей почвой для вызревания революции.

В самом сердце Парижа находился Пале-Рояль. Наподобие небольшого богатого городка со своими порядками, он представлял собой закрытую со всех сторон площадь, куда с наступлением темноты собирались разного рода мужчины и женщины. Здесь происходило обсуждение произведений искусства, скандалов при дворе — мое замужество, вероятно, было одной из главных тем, — а с течением времени — вопросов неравенства, стремления к свободе, равенству и братству людей.

Я всегда чувствовала возбуждение, когда мы покидали Версаль и направлялись по дороге в Париж. Обычно мы ехали в каретах, часто с тщательно одетым ливрейным лакеем впереди, который показывал, насколько богатые и важные люди следуют за ним. Те, кто не был настолько богат, ехали в довольно громоздких экипажах, запряженных восьмеркой лошадей, или в колясках еще меньшего размера, которые называли «ночными горшками», более удобных для пассажиров, хотя и плохо защищавших от непогоды.

Меня всегда охватывал трепет, когда я въезжала в город. Он казался особенно таинственным с наступлением темноты, когда загорались уличные фонари, качавшиеся на длинных консолях. Когда проезжала наша коляска, от нее летели в стороны фонтаны грязи, поскольку Париж славился грязью. Она была особой и, как мне сказали, отличалась от другой грязи во Франции. У нее был характерный серный запах, и если она долго оставалась на одежде, то могла прожечь дырку. Несомненно, она образовывалась из отбросов, которые плыли по улицам. Поэтому иногда Париж называли Лютецией — городом грязи.

С наступлением Нового года пришла пора карнавалов, балов, маскарадов и комедий, опер и балетов. Я могла провести всю ночь на одном из них. Моя любовь к танцам была известна, поэтому балов-маскарадов было больше, чем обычно. Мы всегда уезжали инкогнито. Это выглядело забавным. В некоторых случаях я была одета в домино, а в других — в простое платье из тафты или даже газа или муслина. Мне доставляло величайшее удовольствие скрывать свою личность, но я никогда не ходила на такие балы без сопровождения мужа или деверей. Это было не только запрещено, но и опасно, что было понятно даже мне.

Наступило 1 января — этот день я никогда не забуду. Я выехала с Прованским и Артуа, моими невестками, придворными дамами и кавалерами. Мой муж не пожелал присоединиться к нам. Я не предпринимала попыток уговорить его, поскольку знала, что он не любит такие поездки.

На мне было черное шелковое домино, как и на многих танцующих, и черная бархатная маска, скрывавшая лицо; и едва появившись в бальном зале, мы пустились танцевать. Моим партнером был Артуа, которого выбрала я, — он был тонко чувствующий танцор, и, мне кажется, ему доставляло такое же удовольствие танцевать со мной, как и мне с ним. Это было захватывающе увлекательно, и я танцевала с Артуа много раз. Я чувствовала, что за мной наблюдают во время танца, хотя в этом не было ничего особенного. Я танцевала в своем собственном стиле, и разные люди из моего окружения говорили мне, что, как бы я ни маскировалась, они узнают меня по моей манере движений.

Ярко освещенный бальный зал, музыка, шуршание шелка, запах помады и пудры действовали возбуждающе, а больше всего будоражила анонимность.

Я заметила молодого человека, наблюдавшего, как я танцую, и хотя я отвела свой взгляд, но продолжала думать о нем. Он был без маски и красив на иностранный лад. Может быть, поэтому я и обратила на него внимание. Мужчина был высоким и стройным, с очень белокурыми волосами и темными глазами, которые делали его таким необычным. У него была прекрасная бледная кожа. Его лицо производило контрастное впечатление — в какой-то момент оно казалось прекрасным, как у женщины, а потом вы замечали темные густые брови, которые придавали ему большую выразительность.

Под влиянием внезапного порыва мне захотелось поговорить с ним, услышать его голос. А почему бы нет? Это был бал-маскарад. Откуда ему знать, кто я? На карнавалах манеры были свободными. Почему домино в маске не может переброситься несколькими словами с другим танцующим на карнавальном балу?

Мы кончили танцевать и присоединились к нашей группе. Я заметила, что незнакомый мужчина находится всего в нескольких шагах от нас, а инстинкт подсказал, что он также заинтересовался мной, как и я им, поскольку он приблизился к нам.

Я сказала:

— Подождите меня… минутку, — и подошла к незнакомцу, улыбаясь. — Забавный бал, — сказала я.

Произнося эту фразу, я дотронулась рукой до маски, чтобы удостовериться, что она на месте, и сразу же пожалела об этом. На руке были очень дорогие бриллианты. Знает ли он их стоимость? Потом я с удовольствием вспомнила, что у меня красивые руки, — я очень гордилась ими.

— Я тоже нахожу его очень забавным, — ответил он, и я сразу же уловила его иностранный акцент. Заметил ли он мой?

— Вы не француз?

— Швед, мадам, — ответил он. — Или мне следовало сказать — мадемуазель?

Я рассмеялась. Если бы он знал, с кем разговаривает, какова была бы его реакция?

— Можете называть меня мадам, — ответила я.

Прованс подошел ближе. Я видела, что незнакомец заметил его. Мне захотелось глазами иностранца посмотреть на Прованса. У последнего вид был очень титулованной особы. Даже когда он бывал на бале-маскараде, то не мог забыть, что он почти дофин.

Мне хотелось больше узнать о незнакомце, но я опасалась Прованса, стоявшего поблизости.

— Позволено ли мне будет сказать, — спросил незнакомец, — что мадам очаровательна?

— Вы можете так сказать, если действительно так думаете, — ответила я.

— Тогда я повторю: мадам очаровательна?

— Чем вы занимаетесь здесь?

— Я набираюсь культуры, мадам.

— На балу в оперном театре?

— Никогда нельзя сказать с уверенностью, где ее можно найти.

Я рассмеялась. Не знаю почему, но я была счастлива.

— Поэтому вы совершаете поездку по Европе с целью завершения образования?

— Я совершаю путешествие, мадам.

— Расскажите, где вы побывали до своего приезда во Францию.

— В Швейцарии, Италии.

— А потом вы вернетесь в Швецию. Мне интересно, какая из стран вам более всего понравилась. Посетите ли вы Австрию? Интересно, как вам понравится Вена. Когда-то я жила в Вене. — Казалось, что безрассудство овладело мною, и прерывающимся от волнения голосом я спросила:

— Как ваше имя?

— Аксель де Ферзен, — сказал он.

— Монсеньор… принц… граф?..

— Граф, — ответил он.

— Граф Аксель де Ферзен, — повторила я.

— Родственники моей матери происходят из Франции.

— Вот почему вы походите на француза, — заметила я. — Ваша белокурость от отца, а черные брови и темные глаза от матери. Я сразу поняла это.

— Мадам наблюдательна. — Он сделал шаг в мою сторону, и мне показалось, что он пригласит меня танцевать. Я еще подумала, как мне следует поступить, если он действительно обратится с такой просьбой, поскольку я не осмеливалась танцевать с незнакомцами. Прованс готов был вмешаться в любой момент. Артуа внимательно наблюдал. Если бы незнакомец сделал какое-то движение, которое можно было бы расценить как оскорбление королевского достоинства, а это было вполне естественно после моего благожелательного поощрительного разговора с ним, Прованс вмешался бы. Я заранее предчувствовала неприятности, и, как ни странно, это раззадорило меня вместо того, чтобы встревожить.

— Мадам задала много вопросов, — сказал граф де Ферзен, — и я ответил на них. Не будет ли мне позволено по справедливости также кое-что спросить?

Прованс нахмурился. Я действовала в своей обычной манере — без долгих размышлений. Подняла руку и сняла маску. Повсюду раздались возгласы изумления.

— Мадам ля дофина!

Я рассмеялась, скрывая свое приподнятое настроение и не спуская при этом глаз с графа де Ферзена. Мне было интересно, какие чувства возникают, когда узнаешь, что неизвестная женщина, за которой ты позволил себе ухаживать и разговаривать с ней, оказывается будущей королевой Франции?

Граф Аксель де Ферзен не смутился и повел себя с восхитительным спокойствием и величайшим достоинством. Он низко поклонился мне, и я увидела, как его белокурые волосы коснулись вышитого воротничка.

Вокруг стали собираться люди. Они смотрели на меня с любопытством. Многие могли догадываться, что я присутствую на балу, однако благодаря маске, скрывающей лицо, ни у кого не могло быть полной уверенности. Я выдала себя, поддавшись сиюминутному порыву, и устроила театральное зрелище в переполненном бальном зале.

Прованс был рядом со мной, с королевским достоинством он предложил мне руку. Поблагодарив, я взяла его под руку. В это время Артуа и сопровождавшие меня лица попросили толпу расступиться и освободить нам проход. Мы прошли прямо к каретам.

Ни Прованс с Артуа, ни их жены не упоминали о моем поступке, однако, перехватывая их взгляды, я знала, что они раздумывают над тем, как его оценить.

Мне тоже следовало об этом подумать. У меня тогда не возникало мысли, что эти молодые, любящие мирские блага люди могут истолковать мое поведение таким образом, что я устала от брака, не являющегося браком в истинном значении слова. Я была молодой и здоровой женщиной, не удовлетворенной в половом отношении, очень опасное положение для дофины, чьи отпрыски должны стать престолонаследниками Франции. Прованс решил быть повнимательнее. А что, если я заведу любовника? Что, если я рожу ребенка и выдам его за дитя, приобретенное от мужа? Вполне возможно, что внебрачный ребенок может лишить его короны. Размышления Артуа шли по другому направлению. Намереваюсь ли я заиметь любовника? Он думал о себе, ибо всегда считал меня очень привлекательной.

А их жены, которые начинали хорошо разбираться в своих мужьях, будут повторять их суждения.

Что касается меня, то я вновь переживала каждую из тех минут, когда разговаривала с незнакомцем. Я слышала его голос, вспоминала белокурые волосы на фоне темного костюма.

Я не думала, что когда-нибудь встречусь с незнакомцем вновь, но полагала, что запомню его надолго. И он никогда в жизни не забудет меня. Этого казалось достаточно.