Глава десятая

Тучи грозились разверзнуться дождем, но в последнюю минуту передумали и, рассеявшись, уплыли прочь, гонимые ветром. Пришедшие на похороны собрались у могилы. Весеннее солнце сияло по-летнему жарко. Адам предпочел бы дождь этой жаре, обрушившейся на толпу. Некоторые уже начинали ослаблять узлы галстуков и сбрасывать с плеч пиджаки. Адам заметил, как Пит, брат Тесс, тоже снял пиджак. Увидев его рубашку с короткими рукавами и пятна пота в области подмышек, Адам ощутил приступ злобы. Он никогда не любил Пита, считал его узколобым богемным идиотом, который путает неряшливость в одежде, скрываемый от всех алкоголизм и вздорный характер с артистизмом натуры. То, что этот тип не смог обзавестись ради похорон Аркадия рубашкой с длинными рукавами и запонками на манжетах, было уже слишком.

Все происходящее унижало память его деда. Адам окинул тоскливым взглядом толпу притворщиков, посмевших явиться на похороны, и снова ощутил злость. Она все росла и росла. Адам одобрительно кивнул группе ортодоксальных евреев, сгрудившихся у выкопанной могилы. Они стоически страдали в своих лапсердаках и меховых шапках^[68]. Лица их покраснели, а по пейсам стекали капли пота. Эти евреи, друзья его бабушки, пришли оказать Аркадию дань последнего уважения. Они относились к тому типу людей, что и его дед: преданные, выносливые и верящие в свои идеалы. Адама растрогало то, что те, кто давным-давно знавал его бабушку, пришли на похороны Аркадия.

Остальные же… Пошли бы они куда подальше! На кладбище присутствовало множество людей, только на словах уважавших его деда. Сюда они пришли не из-за того, кем был его дед, не из-за того, чего он достиг, а потому, что Аркадий когда-то что-то для них сделал. Толстые бледные бизнесмены теснились между двумя могильными камнями, тайком проверяя экраны своих телефонов. Перед Адамом прошествовала настоящая процессия из представителей различных благотворительных организаций, которым Аркадий давал деньги. Убедившись, что их присутствие замечено, они тут же исчезали. Адам стоял у могилы рядом с женой. Люди, семеня, подходили к Тесс, брали ее за руку, произносили несколько сочувственных слов и шли дальше. Адам взглянул сверху вниз на гроб и весь похолодел. Жгучее горе разрывало его изнутри. Отвернувшись, он тяжело сглотнул. Он не расплачется… не здесь…

– Только взгляни на всех этих чертовых обманщиков, – едва слышно пробурчал он.

Тесс испугано взглянула на мужа.

– Ведя себя прилично, Адам, – прошипела она. – Ты не единственный, кто скорбит.

На последнем слове голос ее дрогнул. Она выудила бумажный носовой платок из рукава и промокнула глаза. Адам опешил. Обычно Тесс не позволяла эмоциям взять над собой верх.

– В чем дело, Тесс? Почему я должен быть любезен с этими людьми, этими чертовыми… – он запнулся, подыскивая подходящее слово, – паразитами, обиравшими мою семью всю жизнь, даже дольше, чем я живу на свете? Они злоупотребляли добродушием дедушки, прекрасно понимая, что он никому не откажет в помощи, учитывая, через что ему довелось пройти. Посмотри на них! Эти типы, слишком ленивые, чтобы работать, пришли поучаствовать в последней дармовой трапезе и посмотреть, не смогут ли они напоследок еще что-нибудь получить от старика.

Теперь его голос повысился. Адам различал в нем хрипотцу, вызванную гневом, но ему было на это наплевать.

– Он бы…

Тесс, схватив мужа за руку, оборвала его словоизлияния, вонзив свои ногти в шерсть его итальянского костюма.

– Адам! Соберись. Сейчас не время.

– Почему? А когда будет время? Дедушка перевернулся бы в гробу, узнав, что половина из тех, кто пришел на его похороны, – он указал пальцем на Пита и стоящую рядом с ним женщину, – это педики и шлюхи…

Тесс вновь оборвала мужа гневным взглядом, а затем после долгого, тщательно выверенного молчания произнесла:

– И когда у тебя начались проблемы со шлюхами, Адам?

– Что?

– Ничего.

Тесс уже отошла от него. Она вытерла глаза. Ей еще предстояло выдержать эти похороны. Адам проводил жену взглядом. Понять, что у Тесс на уме, было невозможно. Адам подумал о том, что, несмотря на все прожитые рядом с ней годы, он до сих пор не разобрался в ее характере. То ему казалось, что он знает ее не хуже собственного отражения в зеркале, но потом Тесс говорила или делала что-то его настолько удивлявшее, что Адаму казалось, будто он видит ее в первый раз.

Он подумал, что следует догнать Тесс, попытаться ее подбодрить, но вереница спешащих выразить сочувствие его горю не прерывалась, поэтому Адам стоял, мрачно улыбаясь, а «тусовщики» один за другим подходили и рассказывали, как они сожалеют о его утрате. Солнце поднялось выше. Улыбка его стала еще более натянутой. С каждым очередным подходившим к нему человеком настроение Адама портилось все больше. Никто из этих людей не знал, что довелось испытать Аркадию, никому на самом деле не было до этого дела. Их печаль была вызвана не смертью Аркадия, а тем, что они потеряли доступ к его деньгам. Адам узнавал некоторые лица в бесконечной череде приближающихся к нему. Он помнил, как эти типы входили в двери компании, когда он был еще ребенком. Никто из них, понял он, не был деду другом. Не было среди них того, кого дед хотел бы пригласить на чашечку кофе и поговорить по душам. Все они были зубцами в огромном коммерческом механизме, приводимом в движение его п'oтом и кровью. Это понимание наполнило сердце Адам горем даже больше, чем гроб у его ног. Извинившись, он отошел в сторону, чтобы прийти в себя.

Адам вернулся только тогда, когда толпа собралась у могилы, готовясь молиться за усопшего. Гроб опустили в яму рядом с захоронением его жены. Аркадий еще несколько десятилетий назад застолбил это место для себя. Места на кладбище для себя и Рашель были первыми его приобретениями, сделанными после покупки свадебных колец и дома. Когда его друзья подшучивали над его русским фатализмом, он поднимал руку, пародируя бойскаутский салют, и говорил: «Всегда готов!»

Священник прочел заупокойную молитву. Затем он произнес речь, которая всячески восхваляла личные достижения Аркадия, а также касалась религиозных вопросов. В прошлом Аркадий ясно дал понять, что хочет держать Бога как можно дальше от своих похорон. Несмотря на строгое предписание не углубляться в Библию, священник принялся разглагольствовать на теологические темы, пересказывать притчи, которые можно услышать на всех похоронах: о Иерусалиме и Иерихоне, о левитах и о самаритянине.

Адам стоял, угрюмый и задумчивый. Сначала он злился на то, что священник испортил простую похоронную службу, а затем он осознал, что в последние годы жизни Аркадий чувствовал себя ужасно одиноким. Почему он не проводил больше времени с дедом? По завершении моления пришедшие на похороны выстроились в ряд по обе стороны могилы. Родственники Аркадия заняли свои места.

Из уважения к Рашель, даже несмотря на то, что похороны проходили не на иудейском кладбище, решено было следовать обычаю, согласно которому все члены семьи помогают засыпать землей гроб. Первым должен был взяться за лопату Тревор, отец Тесс, как самый старший в семье.

«Хреновина какая», – промелькнуло в голове у Адама, пока он наблюдал за тем, как Тревор Кофлин шаркающей походкой медленно подходит к могиле. Бедный Тревор! Толстый лысый никчемный Трев! Он и дня в своей жизни не проработал… Он никогда не обеспечивал материально собственную семью… На его плечах не лежал груз прошлого, который тяготил Аркадия… Он никогда и не любил старика так сильно, как любил его Адам, а все равно Треву полагалось первому бросить в могилу землю. Нет, это неправильно. Дед никогда бы этого не позволил, будь он жив. Трев вогнал лопату в землю и, зачерпнув немного земли, кинул ее вниз. С легким звуком твердые комья забарабанили по дубовой крышке гроба. Трев, передав лопату, отошел, вытирая глаза. Следующей была мачеха Тесс, глупая, тупая женщина. Еще одна неудачная попытка. Следующий – Пит, брат Тесс. Не человек, а пародия на человека, потеющий рохля с ручками-палочками, высовывающимися из коротких рукавов рубашки. Пит оценил вес лопаты, чиркнул лезвием по куче вскопанной земли, зачерпнул всего ничего, но при этом крякнул, когда лезвие входило в рыхлый грунт.

– Гребаное издевательство, – чуть слышно произнес Адам.

Потом, к немалому своему удивлению, он сорвался с места и устремился к куче земли. Одна рука вцепилась в лопату. Другой рукой Адам отпихнул ошеломленного Пита. Тот отшатнулся назад и оступился. В течение нескольких ужасных мгновений казалось, что он вот-вот рухнет в могилу, но, к счастью, Пит вовремя выпрямился. Адам же с размаху вонзил лезвие лопаты в землю, набрал побольше, поднял и высыпал на гроб. Он наблюдал, как комья земли с глухим стуком падают на дубовую крышку, полный ощущения значимости и весомости происходящего. Он повернулся за очередной порцией земли. Вторая… третья… четвертая лопата. Адаму нравилось ощущать, как напрягаются его мускулы, чувствовать тяжесть грунта, который он ворочал. Он работал, и вскоре от кучи земли мало что осталось, а мышцы плеч заныли от затраченных усилий. Адам остановился, тяжело дыша, а затем зашагал прочь, не обращая внимания на людей, которые уступали ему дорогу.

Тесс нагнала Адама на автостоянке. Он расхаживал там, посматривая на наручные часы. Она подошла к нему сзади.

– Адам! Что происходит?

Посмотрев на нее, Адам перевел взгляд на свой внедорожник и указал рукой на катафалк, припаркованный во втором ряду посредине автопарковки.

– Катафалк меня заблокировал, – пожав плечами, произнес он. – Надо подождать, пока уедут.

– Нет, я о другом. Куда ты сорвался? Что ты делаешь? Что с тобой такое?

Адам развернулся и удивленно уставился на Тесс.

– О чем ты?

Она замерла, рассерженная, не зная, с чего начать, но спустя несколько секунд решилась:

– Ты только что сбежал с похорон родного деда!

– Эти похороны недостойны моего деда! – закричал Адам, указывая на холм. – Мой дед был героем. Он заслужил похорон героя, а не чертову прогулку в парке!

Тесс росла в семье, испорченной богатством и артистическими амбициями. Притворство у них было в ходу вместо валюты. Будучи младшей из дочерей, Тесс давно поняла, что ей никогда не удастся перекричать либо переплакать своих старших сестер и братьев, не говоря уже о родителях, поэтому она научилась выражать свое раздражение в спокойной жесткой форме. Тесс на собственном опыте знала, что, если кто-то набрасывается на тебя в порыве праведного гнева, проще всего поставить его на место, проявив ледяное спокойствие.

– Откуда такая уверенность? – ледяным тоном произнесла Тесс. – Ты даже по-настоящему хорошо его не знал.

Адам крепко сжал челюсти. Он грузно подступил к жене.

– Как ты смеешь, мать твою? – прорычал он.

– А ты какого хрена смеешь? – Шагнув к мужу, Тесс толкнула его кулаком в грудь. – Где ты, блин, пропал? Где ты шлялся? Ты знал, что он умирает.

– Я был занят… бизнес.

– Ты должен был остаться с ним.

– Но…

– Ты должен был остаться с ним.

Спокойствие предало ее. Тесс расплакалась. Горькие слезы покатились по ее лицу. Участники похорон начали выходить из ворот кладбища. Они замирали на месте, завидев ссорящуюся пару, не имея возможности уйти другой дорогой, не пройдя в непосредственной близости от этой безобразной сцены. Тесс было все равно. Теперь все это перестало иметь для нее какое-либо значение.

– Ты должен был остаться с ним. Я была рядом, а ты нет.

Она видела, что Адам заводится, готовясь к сражению. Он набрал полные легкие воздуха, собираясь закричать. Что-то в ней изменилось… кристаллизировалось. Она больше не сердилась. Ее охватила покорность неизбежному.

– А ты сорвался с места и поперся в Азию с… только богу известно с кем, когда Аркадий больше всего в тебе нуждался. Тебя не было рядом с ним, потому что ты, скорее всего, в это время залезал на кого-то. Я никогда тебе этого не прощу, потому что он на моем месте тоже тебя не простил бы.

Теперь все казалось Тесс предельно простым. Пока Адам бормотал невнятные оправдания, она его не слушала. Ей стало яснее ясного, что гнев и разочарование, которые она сдерживала все эти годы, никуда не делись. Испытывала она и другие эмоции, пока еще трудноопределимые. Когда чувства, которые она все еще питала к Адаму, выгорят дотла, останется самолюбие, а также вера в зов судьбы. Она подняла руку, заставляя мужа умолкнуть. Она заговорила. Голос ее был громким, а дикция отчетливой. Пришедшие на похороны должны были ее слышать.

– Я любила Аркадия. Он значил для меня больше, чем ты. А ты его подвел. Мне, блин, яснее ясного, что ты и в подметки не годишься своему деду. Все кончено.

Скорбящие в черных костюмах и платьях собирались вокруг нее. Горестные лица. Тихие сочувственные вздохи. Тесс протолкалась сквозь толпу, а затем побежала по автостоянке, выскочила на улицу, не обращая внимания на голоса, что-то ей кричавшие. Она унижена, сломлена и свободна.

Сумочку с телефоном Тесс оставила на заднем сиденье автомобиля Адама. Пришлось идти домой пешком. Каблуки сломались после первого километра. Тогда она двинулась дальше босиком. Там, где могла, Тесс шла по земле, где не удавалось, быстро перебирала ступнями, старясь не обжечь их о раскаленный асфальт. Тесс радовалась тому, что идет пешком. Это давало ей время хорошенько все обдумать. К тому моменту, когда Тесс добралась до дома, она заново переоценила свою жизнь, разобрала ее по косточкам, делая скоропалительные суждения обо всем. Друзья, на глазах у которых она только что унизила Адама, ей не нужны. Пусть убираются… Репутация в деловых кругах загублена. Скатертью дорога! Она всегда их терпеть не могла. Тесс была уверена, что чувства эти взаимны. Никого не осталось, ради кого следовало бы притворяться счастливой. Адам теперь сам по себе. Прошлое сожжено до основания. Вот и замечательно! Нет ничего, за что ей хотелось бы цепляться. Она заберет деньги, которые успел скопить Аркадий, возьмет Кейда и уедет в Нью-Йорк. Там она вырастит из сына хорошего человека подальше от его ублюдка отца. Дорога домой заняла несколько часов. У нее было достаточно времени, чтобы обдумать, какие вещи с собой взять и как объяснить Кейду, закатившему истерику перед похоронами и оставленному дома под присмотром, что они вдвоем сейчас поедут отдыхать. Солнце уже опустилось за горизонт, когда Тесс вернулась домой. Она была готова отправиться в путь.

Тесс торопливо сложила чемоданы, бросив в них только самое необходимое. Она уже выкатывала их из входной двери, когда зазвонил стационарный телефон. К своему изумлению, Тесс узнала, что ее мужу удалось в последний момент разрушить все, что только можно.

В конце концов нацисты собственными руками взорвали крематории. Война была проиграна. Подобно протрезвевшим буянам, теперь они дичились тех жестокостей, которые натворили в пьяном угаре. Куда бы ни смотрел Аркадий, всюду нацисты уничтожали свидетельства своих преступлений. Они сжигали папки с документами вместе со зданиями, в которых те хранились. Они гнали тысячи заключенных сквозь холодную ночь в панических попытках избежать нависшего над ними правосудия русских. Менгеле сбежал тихо, незаметно, прихватив с собой кое-какие результаты своих исследований, но остальное бросил или уничтожил. Это стало последним оскорблением памяти людей, убитых Менгеле в ходе его безумных экспериментов. Очень скоро другие нацисты – солдаты, бюрократы и врачи – последовали его примеру. Дьявольская машина их государства рухнула, а ее винтики разлетались во все стороны. Под конец остались лишь те, кто должен был замести следы.

Снаружи, перекрывая вой метели, до слуха Аркадия и Дитера доносилась адская симфония воплей, выстрелов и топота сапог. Они сидели в кабинете Дитера.

– Это еще не значит, что для тебя все кончено, Дитер, – сказал Аркадий. – Ты хороший человек. Ты просто выполнял приказы. Русские поймут это. Я с ними поговорю. Я за тебя поручусь.

Дитер улыбнулся грустно, с покорностью судьбе.

– Спасибо, Аркадий. Я понимаю, что ты хочешь мне добра, но то, что мы здесь делали… Трудно будет все это объяснить.

– Ну, тогда спасайся бегством! Садись в машину из автопарка и езжай на запад, не останавливайся, пока не доберешься до Швейцарии. Попроси убежища. Я поеду с тобой. Мы оба спасемся.

Аркадий подошел к письменному столу Дитера и после непродолжительных поисков нашел карту. Расстелив ее на столе, он провел по ней кончиком пальца, отыскивая дорогу.

– Сюда, Дитер! Взгляни-ка.

Вид карты не поднял Дитеру настроения.

Помолчав с минуту, длившуюся очень, очень долго, он заговорил, тщательно подбирая слова:

– Аркадий! Это я приказал тебя арестовать и отправить в лабораторию. Это я виноват в том, что тебя пытали.

Дитер стоял позади Аркадия. Он видел, как русский вцепился в край стола. Костяшки его пальцев побелели. Напряглись мускулы спины. Гнев окрасил кожу шеи. Сонная артерия, та самая, что гонит кровь в мозг, вздулась.

– Зачем? – произнес Аркадий. – Зачем ты мне это говоришь?

– Я хочу, что бы ты знал: я сожалею, я не хотел причинить тебе боль, – мягким голосом произнес Дитер, подходя поближе к Аркадию и аккуратно кладя руку ему на плечо, – но по-другому было нельзя.

Игла вонзилась Аркадию в шею. Большой палец Дитера нажал на шток поршня, впрыскивая в кровь заключенного содержимое шприца. Аркадий порывисто развернулся. Одной рукой он схватился за шею. Глаза его округлились и остекленели. Аркадий бросился на Дитера и повалил его на пол, но борьба закончилась, даже не начавшись. В шприце яда хватило бы на пятерых. Дитер не хотел рисковать. Немец схватил Аркадия сзади за шею и держал, пока его тело билось в конвульсиях, а на губах выступала пена. Аркадий уже не дышал, а Дитер все сжимал его шею. Когда немец убедился, что Аркадий мертв, он поднялся и занялся делом. Ему многое надо было успеть, а времени осталось мало.

Начал он с того, что поменял местами досье Аркадия Кулакова, где описывалась его работа в зондеркоманде и эксперименты, которые над ним проводили, со своим собственным, изменив в них фотографии и данные дантиста. Оригиналы он порвал, запихнул обрывки в корзину для бумаги, облил шнапсом и полностью сжег.

Дитер зажег еще одну спичку и осторожно подпалил с краев фальшивое досье на врача. Теперь казалось, что он хотел сжечь документ, но по небрежности не довел дело до конца. Глядя, как тлеет досье, Дитер вспоминал, как Аркадий пропитывал бумагу спитым кофе, чтобы нарисовать на ней карту сокровищ для детей. На глаза навернулась слезинка, но он вытер ее ладонью и постарался успокоиться. На это сейчас просто нет времени… не сейчас… никогда…

Раздевшись до пояса, Дитер взял в правую руку автоматический пистолет для нанесения татуировок. С его помощью он нетвердой рукой набил расплывчатый номер на своем левом предплечье. Затем он обрил голову механической машинкой для стрижки волос. У него на боку была вытатуирована группа крови. Такую татуировку делали всем эсэсовцам на случай, если человек окажется в бессознательном состоянии, а ему спешно понадобится сделать переливание крови. Если союзники ее обнаружат, все для него будет кончено. Дитер полил татуировку едкой кислотой из пузырька. Он не был готов к столь адской боли. Пальцы его разжались, и кислота выплеснулась ему на ребра и спину. Дыша с трудом, он отыскал нейтрализующий кислоту химический препарат и нанес его на места ожога. После, скрежеща зубами, Дитер рассмотрел себя в зеркале: кожа с левой стороны тела под рукой и в области лопатки покраснела и уже начала облезать. Здесь наверняка останутся следы, но хотя бы насчет эсэсовской татуировки ему больше тревожиться не придется.

Затем, переведя дух, Дитер сделал скальпелем глубокий разрез на груди над сердцем. Очертаниями он напоминал тот, который по приказу Дитера сделали на теле у Аркадия. Рану он смочил спиртным, а затем присыпал золой из мусорного ведра. Он боялся инфекции, но рана должна была напоминать грубый шрам. Наложить шов оказалось труднее, чем он думал. Дитер справился, хотя кончики его пальцев дрожали от боли. Когда он переодевался в старую полосатую форму заключенного, пальцы его едва двигались.

Наконец, когда откладывать дальше было уже невозможно, Дитер опустился на колени рядом с Аркадием и принялся раздевать его. С минуту он колебался, не зная, стоит ли оставлять на теле Аркадия «Ролекс», но затем решил, что часы пригодятся, если придется кого-нибудь подкупить, поэтому сунул их себе в карман. Трупное окоченение уже началось, поэтому Дитеру было совсем не просто стянуть с мертвеца брюки и рубашку.

– Быстрее, – сказал он себе. – Ты должен двигаться быстрее.

Раздев приятеля, Дитер скальпелем срезал кожу на руке Аркадия с вытатуированным на ней лагерным номером. После он одел русского в свою эсэсовскую форму.

Когда-то они оба были одной комплекции, но теперь нацистская форма болталась на Аркадии мешком. Исхудавшие руки и ноги торчали из штанин и рукавов, как палки. Арестантская роба Аркадия, напротив, была Дитеру тесновата. Ткань в области груди натянулась, а швы на плечах и руках вот-вот готовы были треснуть. Но ничего сейчас с этим не поделать. Если кто-то удивится его упитанному виду по сравнению с живыми скелетами, оставшимися в Аушвице, он как-нибудь выкрутится.

Взяв лабораторный стакан с кислотой, Дитер осторожно окунул в него по очереди пальцы трупа, удаляя таким образом отпечатки пальцев. Он поморщился от едкой вони. Когда Дитер убедился в том, что труп опознать будет невозможно, он выстрелил Аркадию в висок и оставил пистолет в сжатых пальцах мертвеца. Отступив на пару шагов, он окинул внимательным взглядом всю картину. Нельзя ничего упускать из виду. Он постарался посмотреть на все это глазами солдата Красной Армии. Наверняка тот сочтет Аркадия еще одним нацистом, который выбрал легкую смерть. Теперь, помимо врачей-нацистов, разбежавшихся по всей Европе, живых свидетелей больше не осталось. За последние несколько недель Дитер со всей тщательностью ликвидировал всех взрослых из бараков, кто мог бы его опознать. Выжившие дети не знают, кто он. Для них он безликое чудовище в белом халате.

После этого Дитер разлил на полу немного бензина, чиркнул спичкой, поджег лабораторию и выскочил за дверь в снег. К концу войны Красная Армия отказалась даже притворяться, что следует цивилизованным правилам ведения боевых действий. Красноармейцы вторглись на территорию концлагеря, представляющего собой апофеоз отказа от человечности. Немцам, которые не догадались бежать или покончить с собой, не поздоровилось. Русские окружили их и перебили. Женева – не для таких^[69].

Валил довольно густой снег, так что Дитер мог, находясь в относительной безопасности, перебегать от здания к зданию.

Откуда-то из метели до его слуха донесся пронзительный возглас на немецком, а затем глубокий голос, исполненный радости, пробормотал на русском:

– Не трать на него пули. Убивай его медленно.

Дитер, каждый день учившийся у Аркадия русскому, прекрасно понял все сказанное. Он замер на месте… затем ступил вперед… опять замер… Двигаясь медленно и крайне осторожно, завернувшись в жесткую ткань арестантской робы и шинель, Дитер крался в ночь, приближаясь к руинам Биркенау, над которыми поднимался дым.

Он нырнул, словно плотва, под еще сохранившие тепло битые кирпичи и остался там до утра, дрожа всем телом и прислушиваясь к крикам красноармейцев, которые, найдя склад с едой и алкоголем, теперь распределяли все это среди заключенных. С ветром до его слуха долетали смех и песни. Впервые за много лет заключенные наелись, впервые о них заботились. Какой-то добрый солдат, отыскав Зоопарк Менгеле, успокаивал детей, как слышал Дитер: раздавал им шоколад и обещал защитить от опасностей этого мира.

Ночь была долгой, наполненной радостью и отчаянием. Человечность, прежде почти уничтоженная, теперь вернулась, обретя прежнюю форму. Солдаты нашли его только утром, когда рассвело. Русский, шатаясь из-за выпитого алкоголя и ужасов, увиденных и совершенных им ночью, поднял обломок бетона, прикрывавший Дитера сверху, и обнаружил еще одного выжившего. Дитер приоткрыл глаза и увидел силуэт мужчины на фоне поднимающегося солнца, его шинель, закинутую за спину винтовку и шапку на голове.

– Эй! – крикнул солдат своим товарищам. – Тут еще один! Кажется, живой…

Дитер, с трудом двигаясь, вылез из-под битого кирпича и хрипло произнес на русском языке:

– Да. Я живой.