на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



6

Записки и рая

Березовый лес. Болото. Первые, чуть заметные признаки, что скоро распустятся почки. До чего же быстро миновала зима! Я не очень уверен, что мне хочется весны. Я к ней не готов. Одиночество во мне набухает, как навозная куча. Самые диковинные ростки вылезают на поверхность. Сомнения.

И каждое утро мне по-прежнему страшно, что боль вернется. Всю зиму я мучился от боли. А теперь так же сильно мучаюсь от страха перед нею. Смотрю на себя: ослаб, хожу с трудом, куда больше, чем прежде, устаю от походов в лавку. За руль садиться избегаю, не столько ради экономии бензина, сколько опасаясь испытывать себя. В результате полдня потеряно, но я толком не знаю, на что бы иначе использовал это время.


Человек — странное создание, парящее между зверем и надеждой.


О смысле мироздания, о том, к какой цели устремлено всё: молекулы, молекулярные цепочки, сознание, сонеты и сестины, подземные ядерные ракеты, фрески Микеланджело, биноминальная теорема и мадригалы Монтеверди, — я на самом деле знаю не больше, чем любой замшелый камень за ульями на моем участке. Или комар. Или амеба в крохотной капле стоячей воды.


В человеческой истории до вечера еще далеко. На самом деле лишь раннее утро.


Страх сойти с ума намного глубже страха стать кем-то другим:

но ведь мы же все время и становимся другими.

Was mich nicht umbringt, macht mich st"arker. — То, что не убивает меня, делает меня сильнее. (Ницше).


Болото. Березы. Цветочки Tussilago farfara[5] возле канавы. Б'oльшая часть ульев ожила. К примеру, мой друг Никке, которого в сентябре 1952-го сбил грузовик, когда он на велосипеде поехал домой завтракать. Я часто вспоминаю его, когда вижу что-нибудь необычное, что-нибудь по-настоящему для меня интересное. Любопытно, что бы сказал Никке. «Сейчас я посмотрю на это как бы вместо тебя, Никке». Невероятно интенсивное переживание. Ведь человек во многом тождествен людям, которых он знал.

Пятидесятые годы. Какими они запомнились мне? По Стокгольму разъезжали маленькие голубые трамваи. По телевизору выступал Герберт Тингстен[6]. Референдум о всеобщем пенсионном обеспечении за выслугу лет, в котором я так и не сумел толком разобраться. Референдум о лево- или правостороннем движении, когда выяснилось, что все предпочитают сохранить левостороннее движение.

Как одевались девушки в пятидесятые годы? Кажется, они ходили в длинных, чуть не по щиколотку, хлопчатобумажных платьях с широченными кушаками? И говорили вроде бы по-другому? Я точно не помню.

Мальчишками, да и гимназистами тоже, мы летом часто удили рыбу возле шлюза Фермансбу. Медлительная, неутомимая, впрочем, нет, не неутомимая, скорее меланхоличная река Кольбексон образует там небольшой водопад, а рядом находится островок с развалинами каких-то давних лачужек, где в ту пору росло великое множество сморчков.

У южного конца этого островка расположен шлюз Фермансбу, туда ведет тропинка, окаймленная такими высокими пышными деревьями, что вся она превращается в зеленый туннель, у каменной облицовки канала колышутся вековые водоросли.

А внизу, у самого шлюза, вода глубокая, угольно-черная — не потому ли Кольбексон и называется Угольной рекой? — и в половодье вихрится черными водоворотами, которые нас, мальчишек, просто завораживали.

Уже в мае мы каждый день после уроков спешили туда, потому что у щук был как раз самый клев. Мы — это несколько мальчишек, чьи родители имели в здешних местах летние домики, да еще кое-кто из местной ребятни.

Случалось нам, конечно, и поймать иную рыбину, драматические эпизоды, когда огромные щуки вырывали у тебя из рук блестящую золотистую удочку и исчезали в глубине вместе со всем этим хозяйством в пасти, или когда здоровенные щуки уже в траве бились и трепыхались, как змеи, или когда кто-нибудь, поскользнувшись на мокром камне, падал в черную, всегда холодную воду.

Но по-моему, самым важным здесь, у шлюза, была вовсе не рыба.

Черная, текучая вода казалась сродни черному мраку в наших собственных зрачках.

Мы сидели, смотрели вниз и разговаривали, об удивительных вещах.

Велосипеды кучей лежали где-нибудь в кустах, главное — исхитриться и прошмыгнуть мимо домика шлюзового смотрителя, ведь этот пожилой дядька совершенно не понимал, зачем мальчишки ходят к нижнему шлюзу, да еще целой гурьбой. Он вечно опасался, что они начнут баловаться с воротами шлюза и менять уровень воды, а ему ничуть не улыбалось тащиться пешком за добрых полкилометра, если какие-нибудь ворота, которым положено быть закрытыми, будут стоять настежь.

(Между прочим, велосипеды играли тогда в нашей жизни огромную роль — ну, вроде как домашние животные.)

Никке был мальчуган на редкость веселый. Шустрый, как белка. Всегда бодрый и жизнерадостный. Я подозревал, что он попросту видит больше, чем другие. И слушает тоже лучше, чем другие. Именно он обнаружил, что на закате у берега можно услышать выдру. Едва внятный звук, никто из нас не обращал на него внимания, но он все время был.

Маленький, тощий, загорелый, невероятно гибкий, Никке взбирался на самые высокие сосны, просто обхватывая ствол коленками и как бы заползая наверх. По-моему, он вообще не знал, что такое головокружение. А как-то раз живьем проглотил уклейку — в доказательство, что это возможно.

Его все время обуревало желание доказать, что есть вещи, которые можно проделать, хотя никто в это не верит. Живи он в пятнадцатом веке и не попади под грузовик, он бы наверняка открыл какой-нибудь новый континент.

Вдобавок у него было, что называется, чутье на грозу, еще за несколько часов до того, как на небе вообще появлялись тучи, он знал, что будет гроза. И не в пример другим людям не беспокоился, не впадал в сонливость. По-моему, грозы прямо-таки взбадривали его, приводили чуть ли не в восторг.

Когда по воде шлюза хлестал град, так что вихри в черной воде исчезали среди сплошной пены, а мы, бросив на берегу удочки и банки с червями, опрометью мчались в заброшенную кузницу и, с трудом переводя дух, прятались среди старых железок и жгучей крапивы, где частенько попадались гадюки, Никке плясал под ливнем как маленький дервиш, зачастую полураздетый, потому что мать колотила его, если он приходил домой в промокшей одежде.

До сих пор вижу его как наяву, стоит лишь закрыть глаза — маленький неистовый дервиш, в буйной пляске, под шквалами града, на мокрых от дождя, грубых тесаных плитах семнадцатого века, возле шлюза Фермансбу.

Словно грозовой ливень был ему родным отцом.

Мальчуган, заключенный в собственной загадке.

Я часто совершенно всерьез размышляю о том, кем бы он мог стать. Рабочим на лесопилке, как его отец? Исследователем какого-нибудь острова Морнингтон? Но разве есть еще что исследовать?

Он всегда производил впечатление человека, которому предназначено нечто особенное.

У каждого из нас было собственное предназначение.

Перебирая в памяти тех, с кем меня сводила жизнь: учителей, друзей, девушек, случайных знакомцев, старых верных товарищей, родственников, — я с удивлением обнаруживаю, что среди них нет ни одного, да-да, ни одного (ни моя бывшая жена, ни моя любовница исключения не составляют), кого бы я знал по-настоящему.

Встречаешь нового человека, такого, что вызывает интерес. И пытаешься, так сказать, определить ему «место». (Я пытаюсь проделывать это даже с телеведущими, которые читают последние известия.)

Ищешь в памяти лица, похожие на те, что видишь сейчас. Медленные движения век — такие ты видел когда-то у докладчика в Объединении биологов, углы рта — точь-в-точь как у доцента-химика в Упсале пятидесятых годов. Короче говоря, интонация отсюда, а выражение лица оттуда. И воображаешь, будто все понял.

Собираешь незнакомое с помощью знакомого. Психоаналитик в своем кабинете (или как он там называется; я к ним никогда не ходил) в принципе занят тем же: столкнувшись с новым, неизвестным, собирает опыт, воспоминания, чтобы подыскать к нему ключ.

Но ведь и то, что помогает нам собирать, наши воспоминания о некогда виденных лицах, эта связка ключей, которой мы трясем, состоит из таких же неизвестностей. Мы объясняем загадки загадками.

Черт побери, это все равно что покупать новый номер губернской газеты и сверять по нему заметку, которая в собственном экземпляре показалась тебе неправдоподобной.

В сокровенной глубине каждого человека — черная как ночь загадка. Мрак в зрачках не что иное, как беззвездная ночь, мрак глубоко в глазу не что иное, как тьма самого мирозданья.

Лишь как загадка человек становится велик и вполне значителен. Лишь мистическая антропология отдает ему должное.

Никке, конечно же, плавал и нырял словно рыба. Нырял на дно глубокого шлюзового бассейна и доставал блесны, застрявшие в железных обломках, что накопились там за три века. Он цеплялся за старые древесные корни и стальные тросы, волосы колыхались вокруг головы точно водяные растения, худенькое тело вытягивалось горизонтально вдоль течения, — казалось, он летит с невероятной быстротой, будто ангел, который, лишь крепко за что-нибудь хватаясь, может навестить обычную реальность.

Поверхность воды над ним была далекой блескучей крышей. Огромные просмоленные дубовые сваи шлюзовых ворот чуть потрескивали под напором огромной водной массы, и эти звуки доносились до него как тиканье далекого исполинского часового механизма. Но Никке совершенно не боялся. Длинные водоросли глубоко внизу, у донных камней, шевелились, словно длинные женские волосы.

Лиц товарищей, маленьких узких овалов, благоговейно склоненных над краем бассейна, он не видел. И не знал, чт'o за время уходило. Может статься, когда он вынырнет на поверхность, их уже не будет, может статься, он попадет в совсем другое, новое время.

Он парил. И двигался с большой скоростью. И думал: я крепко держусь. Осторожно разжимал одну руку, проверяя, хватит ли в другой руке сил, чтобы удержаться, но чувствовал, что течение слишком мощное и его тянет к шлюзовому створу, который серебряным квадратом мерцал поодаль в темно-зеленом пространстве, что окружало его сейчас.

В этот миг он углядел щучью блесну, за которой, собственно, и нырнул. Вернее, это могла быть та самая блесна.

Что-то сверкало золотом среди донного ила примерно в метре впереди.

На мгновение у Никке мелькнула мысль, что длинные колышущиеся водоросли — волосы дочерей Кольбексона, стерегущих этот сверкающий клад.

Он понимал, что единственный способ достать блесну и не поддаться течению, которое неудержимо тащит к створу (а это опасно, там не проскользнешь, только застрянешь и задохнешься), — медленно вытянуть вперед правую ногу и постараться подхватить пальцами эту блескучую штуковину.

Едва Никке завел ногу вперед, как она попала в течение. Раз за разом он тыкался пальцами в блестящее золотистое пятно, которое было, наверное, щучьей блесной, но, увы, только взбаламучивал облачко ила и оттого терял пятно из виду. Легкие разрывались от недостатка кислорода.

Мы начнем сначала. Мы не сдадимся, думал он.


А высоко над ним цвело лето. Легкий ветерок шелестел среди деревьев. Оляпка замерла над водой по ту сторону островка, в открытой части русла. Где-то вдали тарахтел трактор потребительского общества ЭПА, дешевый, сделанный из передка грузового автомобиля, такие трактора были в ходу у крестьян в военные годы, когда настоящих тракторов было не достать.

Стаи чаек неотступно следовали за трактором.

Наша округа — и все же не наша. Начало наших жизней — и все же не наших.

Никогда я не был так умен, как в ту пору. Я знал, что я здесь чужой, но знал, что и другие тоже чужие. В мирозданье ни у кого нет дома.

Когда Никке вынырнул, лицо у него посинело от недостатка кислорода. Он кое-как подплыл к берегу, и мы его вытащили, но прошло минут пять, прежде чем он смог говорить. Он лежал, ловя ртом воздух, как маленькая ильная рыбка. От него пахло донным илом, вековыми камнями, блеклыми водорослями и гнилью.

Мало-помалу мы поняли, почему, вынырнув, он так плохо плыл и почему не сумел сам выбраться на берег. Правая рука была судорожно стиснута в кулак: Никке что-то нашел.

Нам казалось, он умирает. В жаркий июньский день его тряс озноб.

— Что случилось? — спросили мы.

Сперва он вместо ответа только застучал зубами. Потом попытался что-то сказать, но лишь немного погодя произнес более-менее четко, так что мы поняли:

— Это была не блесна. Блесну я не достал.

— Тогда что же у тебя в кулаке?

Он взглянул на стиснутый кулак, будто начисто о нем забыл.

— Что у тебя там? Что?

От любопытства мы так и плясали вокруг него. Что это не блесна, сомнений не вызывало, ведь крючки давным-давно бы исполосовали ладонь.

Мы умолкли затаив дыхание.

Со дна шлюза Фермансбу Никке достал тяжелую золотую монету, золотой дукат времен Карла XIV Юхана[7], единственную, какую там когда-либо находили.

(Голубой блокнот, VI:1)


5 Когда пробудилась Божественная Сущность | Смерть пчеловода | 7 Рваный блокнот