Выступление японцев. Дни безвластия. Пост командующего войсками. Русско-японское соглашение 29 апреля. Милиция вместо армии. Внутренние трения. Расслоение вооруженной силы

Владивосток. 4–5 апреля

Настроение весьма тревожное. С 2 часов опять заседали с японцами. Благополучно разрешили все 6 пунктов. В окончательной редакции наиболее важные 2-й и 3-й пункты были изложены так:

«П. 2. Считаться, как с фактом, со всеми теми постановлениями, исключительно по делам военным, которые имели место между японским правительством или японским командованием – с одной стороны и русскими властями – с другой, на основании соглашения между державами согласия или союзническими командованиями. Если же эти постановления будут найдены не отвечающими интересам России и русской армии, то русская военная власть входит с предложением о пересмотре таковых.

П. 3. Не арестовывать, а также не стеснять свободы без ведома японского командования тех лиц, которые обслуживают последнее».

Незначительные изменения были в пункте 4, а из пункта 5 исключены слова: «в том числе и корейцев», так как корейцев, подданных Японии, в Приморье весьма немного.

Результаты заседания как будто несколько смягчили нарастающее беспокойство, хотя утром было получено сведение о захвате японцами нашей радиостанции на Русском острове и о поднятии японского флага на Тигровой батарее, господствующей над Владивостоком. Последнее, как весьма туманно объяснял Исомэ, будто бы «в связи с их праздником воинов».

Благополучно закончил переговоры и с представителями каппелевцев…

Вечером у моих знакомых, несмотря на мои возражения, господствовало твердое убеждение в неизбежности выступления японцев. Мне говорили, что некоторые фирмы будто бы получили распоряжение о приостановке сделок, потому что «через 2–3 недели все будет иначе».

«Помилуйте, – заверяли меня, – не зря, конечно, платили японцы, уезжавшие из района Хабаровска и других мест, за три месяца вперед за квартиры».

Собеседники мои, к сожалению, были правы, я придал большее, чем следовало, значение благополучному разрешению заседаний комиссий.

Не успел я войти в подъезд гостиницы, как швейцар заявил мне о занятии японцами вокзала.

Со стороны Эгершельда (район товарных разгрузок) слышалась легкая ружейная стрельба.

Ночь чудесная, лунная… Светло как днем…

Вблизи затрещал неожиданно пулемет – это стреляли японцы с чердака и балкона гостиницы «Централь». Блески выстрелов виднелись с моего балкона. Огонь направлялся в противоположное по диагонали здание областной земской управы – помещение Временного правительства. Оттуда будто бы были брошены две бомбы в стремившихся ворваться туда японцев. Пальба усиливалась.

Цейтлин, поехавший было к полковнику Исомэ, вернулся ни с чем. Исомэ, как и вообще офицеров японского штаба, не оказалось дома. «Все на рауте в честь военного праздника» – таков был ответ всюду. Военный совет, помещавшийся этажом выше моей комнаты в той же гостинице, постепенно пустел. Караул-матросы тревожно спускались и поднимались по лестнице.

Цейтлин, вбежавший ко мне в комнату вместе с бывшим членом военного совета Гервусом, просил приюта. Оба крайне взволнованные срывали красную звезду со своих костюмов. Попутно Цейтлин сообщил, что занята гауптвахта и разоружен бронепоезд, на котором предполагалось отправить ценности, главным образом серебро, в Хабаровск.

Тревога росла. Сверху слышались глухие удары – это громили военный совет – разбивали денежный ящик. На лестнице заметил русские погоны. Кроме шума в помещении военного совета, в остальной части гостиницы была мертвая тишина, комнаты опустели.

Заезжал адъютант Доманевского: «в «Золотом Роге» считают все уже конченым, меня приглашают примкнуть к переворотчикам». Я предложил ему отправляться и поступать, как ему заблагорассудится.

Таким образом, кроме японцев, значит, работают и переворотчики. Это сложнее.

Слышатся редкие орудийные выстрелы. Все выходы из гостиницы уже заняты японскими часовыми.

Самое худшее это то, что не было определенных приказаний русским войскам. Цейтлин сообщил, что будто бы дано приказание скрываться ответственным работникам, но что Лазо и Сибирцев, по-видимому, уже захвачены.

Мудрое распоряжение войскам «не оказывать сопротивления», видимо, не было ни своевременным, ни достаточно категоричным.

Шесть человек караула, занимавшего здание земской управы, мужественно боролись до утра. Первый ворвавшийся японец был немедленно убит ими.

Около 3 часов ночи я решил прилечь. Все равно выхода не было, мы были в ловушке.

Ho… послышались стуки в дверь. Ворвалось с десяток японских солдат с офицером и переводчиком. Все очень возбуждены и в нетрезвом состоянии. Особенно безобразен был переводчик, весь обвешанный отобранным русским оружием. Он был учеником Сурагадайской семинарии при русской духовной миссии в Токио.

Я встретил их в белье и накинутом на плечи офицерском пальто с красными генеральскими отворотами. На меня были направлены сразу три револьвера, сзади блестели штыки. Маленький офицер особенно старательно водил дулом своего револьвера перед моим лицом.

Нападавшие смутно догадывались, что перед ними иностранец в большом чине, но через переводчика, державшегося наиболее грубо, тем не менее требовали немедленно следовать за ними, угрожая вытащить силой.

Цейтлин пригнулся за моей спиной, Гервус стоял в углу у стола. На них, наконец, тоже было обращено внимание.

«Это тоже большевики?»

Я ответил, что здесь не большевики, а русский генерал и простые солдаты.

Переводчик что-то несвязно бормотал офицеру. Положение становилось крайне неприятным.

К счастью, в растворенную дверь я увидел японского майора Хасебе в штатском, он жил в той же гостинице.

С большим трудом мы выпроводили возбужденных солдат. Помощь была вовремя. Я горячо поблагодарил его. Цейтлин и Гервус скрылись.

У меня исчезли револьвер, фотографический аппарат и финский нож.

Лег опять. Стрельба слышалась уже из многих мест, значительно усилился огонь у земской управы – это еще держались шестеро бойцов мужественного караула.

До рассвета японцы врывались ко мне еще два раза, причем последний раз уже с извинением за причиненное по недоразумению беспокойство.

Любезно выпроводив гостей, недосчитался кошелька и перчаток. Сон разбили.

Утром толком не понимал, свободен я или под арестом. Японский караул, стоявший у моих дверей, беспрепятственно пропустил меня в коридор, видимо, это была уже охрана.

Пройдя к майору Хасебе, я заявил категорическое требование о немедленном снятии с балкона перед моим номером кем-то поставленного японского флага, причем добавил, что, если это не будет сейчас же исполнено, я принужден буду покинуть комнату и обращусь с протестом непосредственно к генералу Оой. Флаг был снят. Уведены были и находившиеся у дверей моей комнаты японские солдаты.

В «Золотом Роге» за обедом узнал новость-сплетню, что я числюсь во главе правительства. Мои конкуренты Хорват, Вой цеховский, Дитерихс и даже Семенов. Его «папахи» (солдаты так называемого маньчжурского отряда) появились уже на улицах.

Эта новость не испортила мне даже аппетита. В действительности было нечто другое: сторонники Семенова сделали было попытку к установлению власти их атамана. Генералу Немысскому, из лагеря семеновцев, предлагали пост генерал-губернатора. Были и другие попытки в этом же роде, но, однако, безуспешные.

На улицах огромное оживление и общая растерянность. В городе безвластие. Правительство, виднейшие представители власти, не исключая военного командования и членов военного совета, оказались в «бестах» у чехов и американцев.

Раньше других обнаружился глава правительства А.С. Медведев. В разбитом здании земской управы пугливо собирались служащие.

Я торопился на заседание к японцам. Надо было положить конец создавшейся анархии.

В 5 часов дня мы снова сошлись в том же зале, где еще вчера договаривались в столь «мягкой форме». Сегодня хуже, с нами разговаривали победители, в области лилась еще кровь. Для начала подебатироволи о праве протестов, подписали соглашение по вчерашним 6 пунктам.

Я заявил о необходимости немедленного прекращения арестов и полного освобождения всех арестованных уже военных.

На мое утверждение о возмутительных поголовных арестах генерал Такаянаги раздраженно ответил: «Не верим, что много арестуем».

Мы не стали уверять генерала, было известно, что образовалась уже, по требованию чехов и американцев, международная комиссия для расследования произведенных зверств. В саду при здании губернатора были зарыты трупы погибших в эту роковую ночь.

Много пришлось потратить энергии и даже погрешить против истины, доказывая, что никакого безвластия, как утверждали японцы, нет, что все остается на своих местах и что все попытки к захвату власти с чьей бы то ни было стороны будут преступной авантюрой, причем ответственность падет исключительно на них, японцев, создавших этот хаос своим выступлением.

В конечном результате удалось добиться заверения японского командования, что оно не допустит никакого посягательства на власть. Образование упомянутой международной комиссии, несомненно, влияло на сговорчивость японцев.

Действительно, к 7 часам вечера 5 апреля работа правительства Приморской земской управы восстановилась. Все члены, в том числе и задержанные японцами, возвратились к своим делам.

Таким образом, на этот раз благоразумие одержало победу. Отказ от вооруженного столкновения выбил козыри из рук японцев и свел на нет попытку реакции захватить власть²⁹⁹.

Владивосток. 6 апреля

Восстанавливается обычная жизнь. Правительство в сборе и работает. У здания земской управы непроходимая толчея. Слух об аресте Кругликова и присяжного поверенного Шишлянникова; последнего будто сильно избили – личная месть со стороны пострадавших от его распоряжений по занимаемой должности по государственной политической охране, весьма напоминавшей ЧК.

Всюду общее возмущение выступлением, горечь и озлобление за причиненные насилия. Кое-кто отрицательно относится к «бесту» военного командования.

Официально Руста (Русское телеграфное агентство) сплетничает: передает упорный слух из правых кругов о намерении японцев сформировать через меня новое правительство на Дальнем Востоке. Называет даже моих помощников, как главы правительства, генералов Будберга и Войцеховского.

Заезжал офицер французской миссии, конечно, за информацией. Были Исомэ и Савада, по тону и разговору как будто «не все благополучно в Датском королевстве». Что касается событий, «все, конечно, произошло по недоразумению».

Я имел сведения, что в Хабаровске продолжаются бои. Там большие разрушения и много жертв среди мирного населения.

В Никольск-Уссурийске обе стороны приписывают себе победу. Были столкновения в Спасске, Раздольном и других пунктах.

Везде выступление японцев началось нападением на войсковые части правительства, разоружением караулов у правительственных учреждений, арестом граждан, заподозренных в большевизме или в причастности к таковому.

Всюду, конечно, были убитые и раненые; много оскорбительных насилий над женщинами.

Войсковые части, получившие, хотя в очень спешном порядке, приказание «не оказывать сопротивления», уходили на север или прямо в сопки. Не успевшие это сделать разоружались и арестовывались.

Попутно с этим японское командование отдало приказание взять под свою охрану все военные здания, многочисленные склады военного имущества, все ценности, в том числе вагоны с серебром, приготовленные к отправке на север. Большая часть золотого запаса, как упоминалось уже, была отправлена в Благовещенск и таким образом ускользнула от задержания.

Разоружена была вся Сибирская флотилия (наличные военные суда Владивостока), экипаж ее водворен в подвалы ближайших зданий. С канонерской лодки «Маньчжур», в оскорбительных для русского достоинства условиях, был снят русский морской флаг (Андреевский). Командир дивизиона миноносцев вынужден был под угрозой расправы подписать с флагманом японского адмирала, имевшего флаг на броненосце «Хизен», унизительные для русских условия.

Было ли апрельское выступление японцев связано с определенными корыстными захватными целями? Полагаю, что нет³⁰⁰. Для этого у них не было ни достаточных сил, ни достаточно благоприятных условий обстановки. Я остаюсь при прежнем мнении, что Япония сознательно шла на установление демократического буфера, при котором рассчитывала добиться наиболее благоприятных условий для закрепления своего влияния на Дальнем Востоке, не усложняя международной обстановки и не будоража своего общественного мнения, и без того достаточно напряженного благодаря начавшемуся экономическому застою, безработице и дороговизне.

Выступление, поскольку оно не было делом местного японского командования, преследовало исключительную цель – ликвидацию или, по крайней мере, достаточный разгром нарождающегося на русском Дальнем Востоке большевизма.

Предусмотрительные люди Японии прекрасно учитывали, что настоящее национальное объединение на Дальнем Востоке, как это ни может показаться парадоксальным, несли именно большевики, только они, прочно усевшиеся в Москве, наиболее крепко пристегивали к общему телу России оторвавшиеся за годы безвременья, чисто русские окраины.

При всей экономической и военной слабости тогдашней советской России (слабость эту ясно доказала попытка вооруженной борьбы даже с Польшей), Японии все же труднее было бы установить свое влияние на русском Дальнем Востоке, объединенном с остальной Россией, нежели на обособленном Дальнем Востоке, в составе трех огромных областей, с ничтожным по числу населением, лишенных какой бы то ни было промышленности, со слабой культурой и крайне непрочной внутренней связью.

Всякое правительство, возглавлявшее эту изолированную часть России, этот стиснутый с трех сторон буфер, в силу естественной необходимости должно было тяготеть или в сторону Совроссии, или к Японии. Другой возможности не было.

Всякое антисоветское правительство на Дальнем Востоке, даже правительство демократическое (демократическое течение с легкой руки Вильсона сделалось модным и в самой Японии), было, конечно, на руку Японии, без ее поддержки оно существовать не могло. А поддержка и добрые отношения не даются даром – Японии представлялась бы полная возможность получить то, что было ей желательно.

Земское правительство не оправдывало возлагавшихся на него надежд, оно не только присматривалось к западу, но и постепенно начало поглощаться авангардом Москвы – Дальбюро ЦК РКП. Земскому правительству надо было дать предостережение, а может быть, в суматохе выступления и заменить группировками более податливыми в отношении Японии и наиболее стойкими и непримиримыми в отношении советской России. Последнее предположение, впрочем, так, на всякий случай, если выйдет. Американцы и чехи еще поддерживают земство.

Последней комбинации с правыми группировками не вышло. Не беда, земство получило надлежащий урок, его можно пока реставрировать, а там будет видно.

Что у правых группировок, в свою очередь, могла серьезно явиться мысль воспользоваться японским выступлением для захвата власти – в этом нет ничего неправдоподобного.

Дальний Восток оставался к этому времени почти единственной территорией, последним «оазисом», где не было Советов. Недостаточная, вернее, односторонняя информация о положении дел в советской России, преувеличенное представление о сопротивлении большевикам в Сибири, экономический развал, нищета и голод – все это давало основание полагать, что советская власть не удержится в этой обстановке и тем силам, которые скопятся на Дальнем Востоке, легко будет распространиться на запад, при поддержке населения, обманувшегося и разочаровавшегося в прелестях «советского рая».

Это возможное предположение делалось совершенно утопичным при условии преодоления советской властью всех указанных затруднений. В этом случае обособленное существование Дальнего Востока было, как это и произошло в действительности, лишь временным.

Итак, земское правительство сохранилось, реакция временно появилась на улицах, но не имела успеха и начала подготовку к другому, более счастливому случаю.

Выступление японцев имело еще одно весьма серьезное последствие: оно оскорблением национального чувства способствовало объединению русского общественного мнения, и если в городах, главным образом, конечно, во Владивостоке, могли еще разобраться в степени виновности каждой из сторон, то в области перед массами населения оно представилось оголенным фактом насилия, грубым торжеством чужеземной военщины.

Это было превосходно использовано большевиками. Они получили чудесную базу для пропаганды и сразу могли наносить удары и в сторону причинившей обиду Японии, и по тем группировкам, которые, опираясь на Японию, претендовали на утверждение своей власти на Дальнем Востоке. Я помню то чувство негодования, которое охватило толпу, собравшуюся утром 5 апреля перед гостиницей «Централь», откуда громилось здание земской управы, при появлении в погонах торжествующих русских: моряка и офицера пехоты (погоны были отменены). К счастью для них, они поняли всю бестактность их появления и немедленно скрылись из толпы. Может быть, среди весьма ничтожной части горожан и были скрытое торжество и радость, но наружу выявить этих чувств, перед свежими следами оскорблений и насилия, не решалась даже самая беспардонная беспринципность.

Была оскорблена Россия, страдали за нее, главным образом, большевики (в сущность углублялись немногие), это явилось их большим плюсом. У Японии же увеличилось число ее врагов и недоброжелателей.

Промах японцев был использован и иностранцами. Американцы и чехи усердно фотографировали следы причиненных разрушений, муссировали перед общественным мнением Америки и Европы наиболее возмутительные факты этих действительно тяжелых для России дней.

Японцы, кажется, приняли некоторые меры в отношении сокращения работы телеграфного кабеля, но это, конечно, не достигало цели. На Русском острове американцы владели мощным радио. Имелись радио и на иностранных военных судах.

7 апреля я получил предложение председателя правительства занять пост командующего сухопутными и морскими вооруженными силами. Я обусловил свое согласие единодушным одобрением моей кандидатуры всеми политическими группировками, до коммунистов включительно.

Это было дано.

Краковецкий вскоре выехал, кажется, в Чехословакию. Он отбыл два тяжелых месяца на своем ответственном посту и после 4–5 апреля больше оставаться на таковом не мог^[58].

Положение командующего с разоруженными войсками и флотом было очень тяжело.

Если вышедшие из-под ударов японцев войсковые части с их политическими руководителями и несли определенные лишения, отойдя за Амур или скрываясь в сопках, то они все же были свободны и могли поддерживать бодрость надеждой на реванш. Хуже было для всех оказавшихся в непосредственном общении с японцами, особенно в первые дни после 4–6 апреля.

Полный развал аппарата, огромное число арестованных, затруднения с продовольствием, расквартированием, тяжелая зависимость от японцев, общее угнетенное настроение, подозрительность – все это создавало обстановку весьма неблагоприятную для огромной работы по залечиванию нанесенных ран и восстановлению нормального порядка.

Естественно, прежде всего надо было так или иначе определить взаимоотношения с японцами. Положение «ни мир, ни война» длительно продолжаться не могло. Враждебные действия со стороны ушедших войск и партизан, вырвавшихся из общего руководства Владивостока, могли создать обстановку, при которой все наиболее жизненные центры Приморья, при переходе японцев на положение войны, могли оказаться сплошным концентрационным лагерем.

Выступление 4–6 апреля, кроме армии и флота, косвенно отразилось и на общем ходе жизни края. Определенность отношений требовалась и с этой стороны.

В силу изложенных соображений Временное правительство поручило мне «войти в соглашение с японским командованием об образовании смешанной комиссии из представителей японского и русского командования для обсуждения вопросов чисто военного характера, возникших за период 4–6 апреля».

Письмом от 13 апреля генерал Оой ответил мне, что «штабу японского командования желательно совместное обсуждение не только вопросов, возникших в период 4–6 апреля с. г., но и вообще всех вопросов чисто военного характера в настоящем и будущем».

При принятии мною этой несколько расширенной программы работ комиссии, японское командование выражало согласие на учреждение таковой и извещало, что со стороны японского командования делегируется весь состав бывшей уже комиссии: генерал Такаянаги, полковник Исомэ, майор Хасебе, капитан Савада и профессор Хигучи.

Предложение генерала Оой не вызвало возражений с русской стороны, и 17 апреля комиссия приступила к своим работам. В состав русской стороны, за моим выходом из комиссии, был назначен военный инженер профессор Коханов.

Как основание для переговоров японская сторона предложила особый меморандум в 6 пунктах, выражающий, главным образом, «условия для прекращения боевых действий».

Русское контрпредложение значительно шире раздвигало рамки переговоров, затрагивая все крупнейшие вопросы, которые возникли в связи с событиями 4–6 апреля.

После двухнедельных переговоров, носивших чрезвычайно напряженный характер, особенно по вопросу о немедленном очищении японцами Хабаровска и сохранении этого пункта для расквартирования русских войск, стороны пришли, наконец, к соглашению.

Условия для работы русской стороны были особенно трудны. Их усложняли и слева и справа. Так, большевистское «Красное знамя» опубликовало 20 апреля текст предварительных условий для соглашения, представленных японской стороной, что нарушало принятое комиссией постановление, ставило русскую сторону в неловкое положение перед японцами и создавало путаницу в общественных настроениях, находящихся еще под впечатлением событий 4–6 апреля. Правая печать («Слово» и др.) весело остроумничала на тему о разоружении «сопочников», «о командующем без войск» и т. д. Увеселяла «единомышленников» очень бойкая анонимная газетка «Блоха».

Осложнялось положение и общим упадком экономического характера. Благодаря сильному падению курса, иена поднялась до 600 рублей. Начался большой вопль о невозможности существования.

С уходом частей войск в сопки после них остались огромные хвосты командного и рядового состава. Удовлетворение их всем необходимым сделалось крайне сложным.

Воинский начальник, куда толпами адресовался этот «бездомный» люд, заявлял, что он «готов повеситься». Кормовой оклад возрос до 369 рублей в сутки. Всюду требовались миллионы, а заведующий финансовым отделом член правительства А.А. Менщиков заявил, что «пора всем переходить на 5 фунтов муки и 10 селедок в месяц».

Муссируются слухи о новом перевороте. Японцы, раздраженные неудачей выступления и неловкостью перед иностранцами, нервничают и усиливают общую напряженность. Временами опасаешься – не начали бы снова стрелять ружья сами собой.

Подтвердились сведения о захвате японцами бывших членов военного совета Лазо и Сибирцева. Ходит упорный слух о том, что они переданы японцами русским и кем-то живыми сожжены в топке. Все розыски и запросы о них японцев остаются безрезультатными.

Временное правительство для успокоения населения организовало вечером 20 апреля многолюдное собрание в зале городской думы. Собрались представители политических партий и общественности от коммунистов до торговопромышленников и домовладельцев наиболее правого уклона.

Председатель правительства Медведев подробно охарактеризовал создавшуюся обстановку и ознакомил собрание с новой программой правительства.

Говорил он дельно, без особых дипломатических тонкостей. Просто и тепло. Во всяком случае, ему удалось объединить присутствующих по вопросу об отношении к японскому выступлению.

Я дал подробное объяснение по поводу выдвинутых японцами условий соглашения и изложил свои контрпредложения, которые будут заявлены русской стороной.

После ряда вопросов и заявлений, сделанных различными представителями, собрание высказало полное одобрение намеченной правительством программе и обещало общую единодушную ему поддержку.

Характерно выступление одного из крайне левых представителей Барг-Абрамова, который, обращаясь к правым, с пафосом заявил: «Отныне национальное знамя перешло в наши руки, и мы его сумеем защитить».

Этот неожиданный патриотический порыв слева, видимо, разделялся присутствующими и особых возражений не вызвал. Японское выступление оказалось хотя и кратковременным, но довольно прочным объединяющим цементом.

Я лично, как несущий всю тяжесть ответственности за исход начавшихся переговоров, чувствовал большое удовлетворение, выходя из зала собрания. Атмосфера слухов и предположений разрядилась в значительной степени. Горизонт стал яснее, в стороне остались лишь чистые приверженцы Семенова, Калмыкова и чужие штыки.

В худшем положении была провинция. Она пока предоставлялась самой себе, жила слухами, порой совершенно нелепыми, причем особенно муссировалось выдумка, что «во Владивостоке давно уже нет и следа земского правительства».

Там, в области, еще происходили стычки, население жило директивами местных и заезжих вожаков, руководствовалось здоровым «инстинктом земли».

29 апреля были закончены работы согласительной комиссии. Они составили особый акт соглашения русского и японского командований, который в этот же день и был подписан сторонами, а затем и утвержден мною и японским главнокомандующим генералом Оой.

Временное правительство санкционировало соглашение и считало его вошедшим в силу с 29 апреля.

За несколько дней до подписи соглашения у меня был чрезвычайно напряженный разговор с генералом Оой, на котором присутствовали генерал Такаянаги и профессор Хигучи (как переводчик). Вопрос касался соответствия властей, причем генерал Оой противопоставлял свое служебное положение Временному правительству и настаивал, чтобы подготовляющееся соглашение было подписано с одной стороны им и с другой – Временным правительством.

Я категорически восставал против этого, выдвигая положение, что в данном случае договариваются русское и японское командования, уполномоченные на это своими правительствами, и что окончательное закрепление соглашения должно быть сделано подписью японского главнокомандующего и моей.

Я был одинок против моих собеседников. Бой был неравный. У меня не было армии, ее ощетинившиеся остатки ушли в сопки и на север, но они ушли не навсегда, как не навсегда останется ослабленной и вся Россия. Я опирался на это сознание в моей одинокой борьбе и не уступал.

Победа осталась за мной. Ее пытались ослабить необходимостью приложения моих письменных полномочий от Временного правительства на окончательное соглашение. Это была мелкая, не вполне рыцарская придирка, против нее я не возражал.

Итак, «Дальневосточный Брест», как остроумничали тогда во Владивостоке, был подписан. Соглашение^[59] это, «не касаясь вопроса о виновности и ответственности той или другой стороны», предусматривало немедленное прекращение боевых действий «между находящимися в различных районах области отрядами русских и японских войск»; устанавливало 60-верстную зону вдоль линии Уссурийской железной дороги и Сучанской ветки (30 верст в каждую сторону), в которой не могли находиться, одновременно с японскими войсками, какие бы то ни было русские вооруженные силы; для поддержания же общего порядка и спокойствия и исполнения милицейских обязанностей в указанной зоне должны были организоваться русские военно-милицейские части, вооружение и численность которых устанавливались взаимным соглашением обоих командований.

Затем соглашение предусматривало вопросы: об охране железных дорог, об оружии и других боевых материалах, о военных заводах и складах, захваченных японцами, о правах на занимаемые японскими войсками казармы и другие здания и пр.

Принятые условия соглашения, конечно, были тяжелы и обидны для русского самосознания, но выхода не было. Та борьба, которая началась в крае, не сулила ничего иного, кроме лишних жертв и разоружения. Уже и тогда разрушения одной Уссурийской дороги «не поддавались учету».

Председатель русской стороны комиссии Цейтлин при подписании соглашения выразился в своем заключительном слове:

«С тяжелым чувством я подписываю настоящее соглашение, и для меня является утешением только мысль, что эта подпись является первым шагом к сближению обоих народов… что настоящее мое тяжелое чувство является преддверием светлого будущего, по поводу чего я и не могу скрыть своей радости».

Большое содержание вложил в свое заключительное слово и председатель японской стороны:

«Надеюсь, что состоявшееся соглашение, ставящее целью улучшение отношений между японскими и русскими войсками, послужит к достижению той цели, которая указана во вступлении соглашения, то есть к восстановлению положения, какое существовало до 4 апреля с. г., даже к созданию лучших, чем прежде, отношений между войсками обеих сторон. Но нужно заметить, что, какое бы мирное соглашение ни состоялось между верхами, цель соглашения не может считаться достигнутой, если оно не будет проведено в жизнь среди войск, поэтому мы, японские представители комиссии, при ведении переговоров, согласно указанию командующего японскими войсками в Сибири, придерживались принципа «Бусидо»^[60], основанного на справедливости и гуманности, опираясь на который мы и в будущем готовы играть роль скрепляющего звена между японскими и русскими войсками.

Излагая свое общее впечатление, я желаю обратить внимание господ русских представителей на одно обстоятельство: Временное правительство Приморской земской областной управы заявило о своем желании дружбы и сближения с Японией, но не оправдало его в действительности; у него отсутствовали искренность и дружба по отношению к нашим войскам, как на то мы указывали при вступлении в переговоры, чем, кажется, вызваны были и события 4–6 апреля.

Впрочем, во всем этом, по нашему мнению, виновато не одно правительство, а скорее какая-то другая сила, которая своим давлением на правительство привела его в конце концов к печальному инциденту. Если было бы иначе, то, наверное, отношение между войсками обеих сторон не приняло бы такой натянутости, как наблюдается в настоящее время. Поэтому дружественное отношение должно быть установлено лишь при соблюдении постановлений предыдущего и настоящего соглашения и взаимного понимания путем непосредственного обмена мыслями…»

Генерал Такаянаги, хотя и в частном уже порядке, тем не менее нарушил принятое постановление, коснувшись в своем заключительном слове вопроса о виновности сторон, и в то же время достаточно ясно намекнул на истинную причину японского выступления; причина эта, по его словам, не что иное, как та «другая сила», которая своим давлением на правительство привела его к печальному «инциденту». Сила эта, конечно, большевизм. Против него, как я имел уже случай высказаться, и был направлен весь удар.

Как ни тяжелы были для русской стороны условия Русско-японского соглашения 29 апреля 1920 года^[61], тем не менее это был единственный акт, имеющий обязательную силу для обеих сторон, единственный регулятор взаимоотношений русских и японцев за время интервенции на Дальнем Востоке.

В развитие этого основного соглашения, под давлением местных условий, было заключено особое соглашение для Хабаровского уезда между начальником штаба 14-й японской дивизии полковником Ойнумой и уполномоченным Временного правительства П.В. Уткиным. По моему докладу, это соглашение, как не соответствующее нашим интересам, не было санкционировано правительством.

Для проведения в жизнь условий соглашения 29 апреля, кроме Центральной согласительной комиссии во Владивостоке, был намечен ряд местных комиссий для работы в области.

Соглашение 29 апреля совсем не коснулось вопроса о флоте. Между тем и там создались весьма крупные осложнения. За время японского выступления были силой разоружены военные суда так называемой Сибирской флотилии (дивизион плавающих судов), причем весь личный состав был арестован и водворен в подвальные помещения губернаторского дома.

Попытка начальника дивизиона, подвергшегося тоже аресту, дать знать о случившемся командующему флотилией адмиралу Черниловскому или его начальнику штаба, не увенчалась успехом. Посланный 6 апреля с этой целью старший флаг-офицер штаба начальника дивизиона мичман Ю. Хомяков вместо штаба флотилии был доставлен на японский броненосец «Хизен», где он принужден был под диктовку начальника штаба командующего японской эскадрой капитана 2-го ранга Эдахары записать условия, по принятии которых только и могли быть освобождены арестованные.

Все заявления Хомякова о неприемлемости тех или иных из продиктованных условий, даже по чисто техническим соображениям, не были приняты во внимание, и он, вместе с проектом условий, был доставлен в губернаторский дом к арестованным^[62].

Начальником дивизиона эти «Временные условия до соглашения правительства» были подписаны. Арестованные были освобождены.

Условия были таковы:

«1. Дать подписку о продолжении дружественных отношений и о невыступлении команд против Японии, после чего все освобождаются.

2. Доложить краткие сведения о состоянии миноносцев и посыльных судов.

3. Выдать временно офицерские удостоверения.

4. Вместе с подпиской дать полные сведения о командном составе, причем ввиду трудности сделать это к 3 часам дня 7 апреля, но команда выпускается сегодня в 4 часа дня.

5. О всех переменах и увольнениях в личном составе сообщать японскому командованию после приказа.

6. Временно допускать осмотр судов японскими офицерами.

7. Японское командование возвращает все части, необходимые для поднятия паров.

8. Японское командование вместе с представителями дивизиона составляет списки, после осмотра судов, взятых вещей.

9. Временно до получения инструкций от правительства кормовой флаг^[63] не поднимается».

Принятие этих условий сейчас же вызвало недоразумение с вопросом о кормовом флаге.

Вскоре после моего вступления в должность командующего сухопутными и морскими вооруженными силами мне было доложено командующим Сибирской флотилией о насильственном спуске японской вооруженной силой кормового флага на русском военном судне «Маньчжур», выполнявшем службу брандвахты во Владивостокском порту. Вахтенный начальник «Маньчжура» ответил на это спуском и брандвахтенного флага, после чего служба брандвахты перестала функционировать. Насилие над русским флагом было произведено 18 апреля. На следующий день мною был направлен письменный протест японскому главнокомандующему, где указывалось, что я считаю насильственный спуск кормового флага на русском военном судне «актом, крайне оскорбительным для нашего национального достоинства, актом, идущим вразрез со всеми декларациями, разновременно изданными японским императорским правительством и командованием», что я выражаю полнейшую надежду на «незамедлительную отмену распоряжения о снятии кормового флага» и что, кроме того, жду извещения «о причинах, вызвавших таковое распоряжение, которое, несомненно, весьма остро почувствуется всем населением края».

Одновременно мною был поставлен в известность об этом факте старшина междусоюзнической дипломатической миссии господин Ли-тья-аа (представитель Китая) с указанием, что с момента насильственного спуска русского кормового флага прекращена и служба брандвахты в порту, «так как днем судно, исполняющее служебные обязанности международного характера, должно иметь флаг, обозначающий национальность судна».

Прекращение брандвахтенной службы значительно осложняло портовую жизнь, создавая ряд затруднений для судов не только русских и японских, но и других держав.

В японском ответе на мой протест^[64], упрекавшем нас «в недостатке искренности в деле дружественных отношений между Россией и Японией» и, что особенно любопытно, «в отрицательном отношении к законным мерам наших (то есть японских. – В. Б.) морских властей», весь центр тяжести переносился на упоминаемое выше временное соглашение, навязанное находившемуся под японским арестом начальнику дивизиона русских военных судов.

Я дал понять, что отнюдь не считаю для себя обязательными соглашения, подписанные частным начальником в условиях ареста, что совершенно не допускаю ни при каких обстоятельствах возможности подписания условий, так или иначе затрагивающих вопрос о кормовом военном флаге, как не допускаю мысли, чтобы какое-либо русское правительство подписало с японским командованием соглашение, хотя бы в малейшей степени ограничивающее право поднятия русского кормового военного флага на русских судах.

Вместе с тем, ознакомившись с условиями соглашения, я отрешил от должности начальника дивизиона и приказал произвести следствие по этому делу, а самый дивизион расформировать. Соглашение делалось односторонним.

В общем, вопрос с флотом принял чрезвычайно затяжной характер, внесший значительные осложнения в его работу, и только 3 августа 1920 года уполномоченными – моим: начальником штаба Сибирской флотилии С.Ф. Тыртовым и командующего японской специальной эскадрой: капитаном 2-го ранга Эдахарой – был подписан «Протокол о русских военных судах на Дальнем Востоке».

Этим протоколом, обеспечивающим «интересы и достоинство обеих сторон», в соответствии с пунктом 8 Русско-японского соглашения 29 апреля 1920 года, устанавливалось:

«1. Все задержанные во время апрельских событий японской эскадрой русские военные суда со всем их снабжением передаются обратно русским морским властям, причем исключаются боевые припасы и оружие, дальнейшая судьба этого снабжения подлежит решению в будущем.

2. Русские военные суда, как возвращенные, так и вновь приобретенные, не могут быть в вооруженном состоянии в территориальных водах от устья реки Тюмень-Ула до мыса Поворотный без ведома японского морского командования во Владивостоке.

Примечание: В районах, указанных в этом пункте, теперь же допускается организация охраны из русских вооруженных военных судов, базирующихся на Владивосток, с ведома японского морского командования и в мере действительной потребности.

3. При выходе русских военных судов в плавание из Владивостокского порта на срок свыше одних суток русские морские власти ставят об этом заблаговременно в известность японское морское командование во Владивостоке с указанием цели плавания и маршрута».

Принятые условия протокола, кроме морального ущемления, создавали и целый ряд практических затруднений, вызывали всевозможные трения и даже конфликты, разрешению которых очень часто помогали исключительно личные доброжелательные отношения между командованиями.

За время революции чрезвычайно ослабла охрана наших территориальных вод, следствием чего явилось огромное хищничество на всем нашем богатом рыбой побережье. Для прекращения хищничества требовалось наличие и своевременное появление наших вооруженных судов в угрожаемых пунктах – это в значительной степени затруднялось придирчивостью и волокитой японских морских властей, соотечественники которых тоже пользовались слабостью охраны русского тихоокеанского побережья.

Постоянные перевороты, смена властей, а теперь и вмешательство японцев чрезвычайно расшатали «службу связи Тихого океана», ослабили работу Дирекции моряков и лоций. Недостаток средств тормозил работу морской обсерватории, начались заминки с работой военного порта.

Особую заботу вызывал вопрос о состоянии флотилии на реках Амурского бассейна, созданной еще в 1907 году. 18 канонерских лодок и 10 разведывательных катеров Амурской флотилии были захвачены японцами в период 4–6 апреля вместе со всеми мастерскими и плавучими средствами Хабаровской базы, 6 канонерских лодок и 8 пароходов, из которых четыре, принадлежащие частным владельцам, отняты были на Шилке у партизан. Японцы использовали их как свои суда.

Между тем, при крайне слабом состоянии Амурской железной дороги, амурский водный путь приобрел особое значение.

Затем пропуск в реку Сунгари китайских канонерок и транспорта, а теперь и своеволие японцев являлись прецедентом для появления в Амурском бассейне и других иностранных судов, убивающих идею русского флота и обеспечивающих нерегулированное русской властью проникновение иностранцев в глубь Восточной Сибири до Байкала включительно.

Все эти вопросы обрушились на меня в минуту наибольшей расшатанности власти и назревающего экономического кризиса.

Великодержавный размах, вызывавший огромные расходы, принятый на Дальнем Востоке в довоенное, а затем и дореволюционное время, совершенно не укладывался в рамки областного правительства и в его почти бездоходный бюджет.

Возникал вопрос о положении Владивостока как крепости и базы флота в дальневосточных водах. И крепость, и флот располагали огромным и многоценным имуществом, охранение которого и поддержание в порядке всех сооружений требовало расходов совершенно непосильных для бюджета края.

Могло ли Временное областное правительство решать эти вопросы в смысле «быть или не быть» крепости и флоту за всю Россию? Конечно нет. Что же оставалось делать?

Мною были выдвинуты положения, что идея крепости в лице ее коменданта и флота – в виде хотя бы одного боевого корабля под русским военным флагом – должна быть сохранена во что бы то ни стало. Кроме того, считалось необходимым иметь достаточное количество военных судов для связи и охраны побережья, – это попутно предоставляло возможность сохранить столь ценные, ввиду трудности подготовки, кадры моряков. Для пополнения этих кадров создавалась особая морская школа (классы).

Богатое оборудование порта окупало себя с избытком и могло быть сохранено почти в полном объеме, тем более что в портовых средствах нуждались и многочисленные военные иностранные суда, станционирующие во Владивостоке, и все прибывающие в порт, тогда еще в значительном числе, коммерческие корабли.

Во всем остальном намечалась самая жесткая экономия, сокращение, свертывание, консервация, долговременный ремонт и упразднение.

Немало забот доставлял ведомству и богато оборудованный Дальневосточный казенный механический и судостроительный завод. Он, как и великолепный Хабаровский арсенал, жил исключительно казенными заказами армии и флота. С уничтожением того и другого положение заводов с их многочисленным рабочим составом сделалось крайне тяжелым, требующим огромных, почти непроизводительных затрат для казны.

Переход на частное производство, при крайней ограниченности спроса в краевом масштабе и при жестокой заграничной конкуренции, не сулил особых надежд. В виде опыта и завод, и арсенал пришлось передать: первый – управлению делами промышленности и второй – ведомству путей сообщения. Но и это, конечно, немногим изменило дело. Стесненное положение завода и арсенала использовали только большевики, очень быстро распространившие свое влияние на их рабочую среду.

При всей трудности положения военно-морского ведомства все же необходимо было энергично приступить к залечиванию ран, нанесенных выступлением японцев.

Наиболее прочные из войсковых частей, успевшие продвинуться за Амур, переформировывались там распоряжением местных властей: это зарождалось местное ядро скрытой пока Красной армии.

В южной части Приморья и, главным образом, в районе Владивостока пришлось сосредоточить главное внимание на милиции и особенно на ее резерве. Общее число этой скрытой военной силы правительства определялось в 4500 человек.

Вне запретной зоны намечалось создание особых кадров: в Анучино – в виде особой бригады из всех родов войск и особого батальона в селе Ракитном, недалеко от Имана.

Для сохранения Спасской авиационной школы с ее огромным и ценным имуществом школа была объявлена подсобным средством Управления внутренними делами для целей аэросвязи и аэротранспорта. Были намечены рейсы:

1-я очередь – Владивосток – Никольск – Спасск и Владивосток – Никольск – Пограничная;

2-я очередь – Владивосток – Пограничная – Харбин и Владивосток – Спасск – Хабаровск.

Ни денежных, ни технических средств для выполнения этих задач, конечно, не было. Школа, переведенная на хозяйственный расчет, с трудом обслуживала самое себя и возможность практических полетов для подготовки кадра летчиков. Это был естественный выход для сохранения школы.

Началась упорная борьба за возвращение захваченных японцами зданий, складов, ценностей и пр.

Все эти начинания вызвали сильную подозрительность японцев, подогреваемых правой печатью, начавшей определенную травлю и против меня.

Сторонними негласными распоряжениями всячески тормозилась работа на местах, задерживалась доставка продовольствия и снаряжения, особенно в Анучино, где начало заметно усиливаться влияние большевиков.

Части, долго бродившие по сопкам, обносившиеся, временами голодавшие, совершенно незнакомые с истинными условиями, создавшимися во Владивостоке, естественно, озлоблялись, и это озлобление всецело направлялось в сторону Владивостока. В области опять начали приобретать влияние руководимые большевиками военно-революционные организации, заслонившие собою, благодаря слабой связи Владивостока с местами, и центральную военную власть, и само Временное правительство.

Это – с одной стороны. С другой – в Приморье накопилось до 2–3 тысяч кадрового и военного времени офицерства, под теми или другими предлогами не допускавшегося к службе в войсковых частях и учреждениях созданными к тому времени политотделами и комиссариатом или же уклонявшегося от службы, особенно в глухих районах области, среди закрепляющихся там большевистских настроений.

Особенно дурной славой среди старого офицерства пользовалось урочище Анучино, находящееся среди глухих сопок верстах в 75–80 к востоку от Никольск-Уссурийска, куда к находившимся там отрядам партизан Гавр. Шевченко стекались, отошедшие во время японского выступления, некоторые войсковые части Никольск-Уссурийска и Гродекова.

Буйный Шевченко в значительной степени сдерживался состоящим при нем комиссаром, заметным в крае коммунистом Кокушкиным, действовавшим, однако, всецело по директивам Дальбюро ЦК РКП.

И Шевченко и Кокушкин вначале были вполне лояльны в отношении высшего военного командования во Владивостоке, от которого они сильно зависели в продовольственном, материальном и других отношениях.

По своему географическому положению и в силу местных условий Анучино было чрезвычайно выгодным пунктом для сосредоточения значительного кадра, который можно было бы быстро развернуть в серьезную боевую силу.

Хорошо подготовленный офицерский состав был очень нужен в Анучино, но он оказывался не ко двору среди неофициально установившейся здесь большевистской атмосферы.

Офицерство пружинило. В правой местной и заграничной прессе появились статьи, где говорилось, что я посылаю офицерство «на убой» в Анучино и т. д. В этом, конечно, было столько же правды, сколько и добросовестности, но во всяком случае предубеждение от этого к Анучино не уменьшалось³⁰¹.

Старая история: офицерство и правыми и левыми искусно оттиралось от рядовой военной массы и населения и отнюдь не пыталось исправлять столь невыгодную для него изолированность.

Офицерство оставалось без дела. Содержание столь большой массы неработающего командного состава в учрежденном для него резерве^[65] вызывало непроизводительные траты. Попытка устроить офицерство в трудовых артелях, сначала встреченная сочувственно и правительством и обществом, в конце концов успеха не имела. Для многих (с левой стороны) в артелях чувствовался зародыш контрреволюции.

Был произведен целый ряд демобилизаций. Предоставлено право увольнения от службы всем достигшим 35-летнего возраста. Уволены представители польской, латышской и эстонской национальностей. Были уволены учителя народных школ, независимо от возраста, военные чиновники, фельдшера, женщины-врачи, кадровые врачи и фармацевты, достигшие 50 лет, и т. д. Даны самые широкие льготы и освобождения учащимся высших и средних учебных заведений. Возникала мысль об эвакуации, но эвакуировать было некуда. Наоборот, безработный обнищавший элемент продолжал просачиваться в Приморье из Харбина, из Забайкалья, где назревали новые события, и из-за границы, откуда устремились на Дальний Восток разочаровавшиеся в гражданской борьбе на юге России или неправильно информированные о Дальнем Востоке остатки деникинцев, врангелевцев и пр.

С прибытием из советской России во Владивосток гражданина Шатова я с живейшим интересом откликнулся на его мысль об эвакуации желающих из этого избытка командного состава в советскую Россию, но уехал Шатов, и эта мысль повисла также в воздухе.

Возбуждался этот вопрос и с представителем советской России на Дальнем Востоке Виленским, но и эти разговоры не дали положительных результатов³⁰².

Меня осаждали предложениями работы, но работы не хватало на всех. Политотдел ревниво поддерживал своих кандидатов. Число недовольных росло.

Это недовольство было учтено начавшими опять поднимать голову правыми группировками. Недовольные, особенно молодежь, уходили в Гродеково, где постепенно, при поддержке японцев, образовалась новая «пробка» семеновской ориентации, со ставленником Семенова – генералом Савельевым во главе.

В мае даже определенно готовился переворот. Появился черный список.

Энергичными действиями правительственных агентов, при негласной поддержке Дальбюро, а равно твердыми настояниями перед японской военной миссией о недопустимости поддержки этой авантюры, выступление было предупреждено³⁰³.

Это, конечно, не разрешило положения.

К этому времени опять возник вопрос о каппелевцах, сгруппировавшихся в Забайкалье.

Владивосток. 1 мая

Холодный сумрачный день. Праздник труда прошел вяло, хотя на ипподроме собралось не менее 30 тысяч человек. Японское выступление отразилось на общей психике, да и агитационная работа профсоюзов была значительно сдержаннее.

Тем не менее перед трибуной – и портреты вождей Октябрьской революции, и обычные лозунги³⁰⁴.

Вместо войск крайне разношерстная, плохо одетая толпа.

Много говорилось о значении пролетарского праздника, о победах красных знамен. Ораторов несколько смущали японские патрули, густо оцепившие огромную площадь ипподрома.

Я решил поехать на праздник. И мое выступление, и короткое слово были новы для собравшихся. Большинство были рабочие. Внимание исключительное.

Первое появление на трибуне вызвало немое удивление, затем шумный взрыв аплодисментов.

Я коротко поздравил собравшихся с их праздником труда, выразил сожаление, что, в силу не зависящих от нас обстоятельств, армия присутствует в условиях, далеко не соответствующих данному торжеству, и высказал надежду, что будущий первомайский праздник пройдет в условиях, отвечающих и его значению, и тому положению, которое по праву принадлежит великому русскому народу^[66].

Опять горячие и шумные приветствия.

Не обошлось, конечно, и без критики. Кое-кто утверждал: «Сказал, что надо, и ничего лишнего».

Это, пожалуй, была наилучшая оценка моего выступления. Я чувствовал, что именно за это так тепло приветствовало меня собрание, и уехал вполне удовлетворенным.

По пути я с любопытством вглядывался в лица японских солдат, «поддерживавших порядок». Сознавали ли они столь явное противоречие: три недели тому назад они с яростью срывали красные знамена, а сегодня их почтительно несут по улицам перед их глазами и они должны охранять торжественное шествие этих знамен?

Владивосток. 3 мая

Дал решительную директиву в область для практического выполнения тяжелых условий Русско-японского соглашения. Это проба моего авторитета.

5-го выезжает с этой целью комиссия полковника Луцкова. Задача ее не легкая при сложившихся на местах настроениях. По политической линии для подготовки почвы выезжают Уткин и Владивостоков, последний комиссар при мне, юный студент, весьма старательный, но недостаточно опытный работник.

Доклады с мест из Сучана и Хабаровского района внушают тревогу. Везде нехорошо. Крестьянство на переломе. Партизаны деморализованы – вожди проявили себя не особенно талантливо. Так, у Хабаровска, несмотря на полное превосходство русских в силах, победа на стороне японцев.

Город и население сильно пострадали.

Начинают отделяться анархические шайки: Савицкого – на Сучане, Гурко и Смирнова – в районе Имана. С этими придется иметь дело и коммунистам.

Скрепя сердце первым поехал на американский дредноут South Dakota. Адмирала Клевса не застал. Условились увидеться завтра утром. Заезжал к командующему японской эскадрой адмиралу Кавахаре на «Хизен» – наш бывший «Ретвизан» – тяжелое напоминание о днях Цусимы 1905 года³⁰⁵.

«Хизен» принимал участие в событиях 4–6 апреля, особенно в разоружении наших военных судов. Это, как и самое появление бывшего русского корабля во Владивостоке, расценивалось как акт явного, подчеркнутого торжества грубой силы.

Не без волнения поднялся я по трапу на борт стального чудовища, блиставшего чистотой и всеми признаками суровой корабельной дисциплины. Я невольно обернулся налево: там, чуть возвышаясь над водой, стояли пять крошечных, давно не ремонтированных миноносцев. Они были разоружены… На «Бойком» мирно сушилось убогое матросское белье…

Стиснув зубы, вошел в адмиральскую каюту. Там, как и на всем корабле, казалось, реял еще дух русских моряков, свершивших безумно отважный, почти легендарный поход и вместе с флотом нашедших себе могилу в пучинах Японского моря.

С уст срывалось проклятие… Я почувствовал на себе острый взгляд пары загадочных темных глаз. Передо мной, любезно улыбаясь, стоял адмирал Кавахара.

Надо было вести «тонкую» беседу. Как в кабинете генерала Оой я был командующим без войск, так и здесь я командующий морскими силами без флота. Это придало мне бодрости, и мы начали беседу. Адмирал уверял меня, что все они очень хотят мира и что мы косвенно мешаем этому.

Я ответил, что мы всегда были не только за мир, но и за явно выраженные намерения. Расстались весьма дружелюбно.

Поехал прокатиться за город. Только там, среди чудесной природы, несколько отошел от визитов. Но «положение обязывает» – ничего не поделаешь! Это крест власти.

Военный совет совсем растаял – остался один Линдберг. Нужна радикальная реорганизация.

На вечернем заседании правительства управляющий ведомством продовольствия жаловался на отсутствие предметов снабжения и на хаос в его ведомстве.

Сочлены Медведева по пятерке тянут в отставку – устали от непривычной работы.

Владивосток. 11 мая

Провожали начальника английской военной миссии генерала Блера. Миссия сокращается на нет. Центр руководства переносится на Токио. Были все представители иностранного командования и несколько, по-видимому, русских офицеров в весьма странной форме.

Один из них обратился к моему адъютанту Аничкову, молодому артиллеристу, с замечанием, как он может служить здесь, «когда генерал (то есть я) ходит не в форме».

Аничков на это очень толково ответил: «Здесь-то служить можно, а вот вы, русский человек, кому служите и что у вас за форма?»

Заезжал заместитель английского высокого комиссара господин Ходжсон, любезно выражал готовность к установлению прочных экономических сношений.

Был полковник Исомэ. Японцы опять произвели большое самоуправство. Вооруженная команда их явилась в цейхгауз инструкторской школы на Русском острове, потребовала выдачи обмундирования. На заявленный протест обычный ответ, что это недоразумение, а такие недоразумения происходят почти каждый день. Обещали, что все забранное будет возвращено.

Пользуясь случаем, и наши в суматохе кое-что припрятали. Дисциплина падает: ее разъедают и справа и слева. Воровство отчаянное.

Вчера рота 10-го полка решила делить казенные вещи и деньги. Политических уполномоченных в таких случаях налицо не оказывается. Передал о предании суду.

Исомэ интересовался вопросом о Забайкалье. По его словам, японцы «не могут выбросить за борт Семенова».

Со стороны иностранцев, и главным образом японцев, проявляется интерес к эксплуатации огромных грузов, находящихся во Владивостоке. Приехал крупный японский финансист Икеда.

Сибирские маслоделы жалуются на реквизицию их опиума, намекают на большую заинтересованность в этом вопросе социалистов из Бюро финансово-экономического совета и комиссии по ликвидации грузов. В последней особенно неблагополучно.

Местное «Слово» всех пугает «моими попытками» сформировать свой кабинет.

Генерал Оой выпустил декларацию, приветствующую примирение японских войск с советскими войсками в Иркутском районе³⁰⁶. Видимо, там большевики иные, нежели здесь, в Приморье. Общий тон декларации – необходимость установления дружеских отношений и экономического сотрудничества. Обособленным остается вопрос о Николаевске-на-Амуре³⁰⁷; в этом вопросе, видимо, не обойтись без новых осложнений.

Владивосток. 14 мая

В Раздольном и Никольск-Уссурийске ожесточенная война между начальниками гарнизонов, старыми кадровыми офицерами и политическими уполномоченными. В Раздольном, оказывается, служили панихиду по бывшему императору Николаю II. Представители политбюро вне себя. Послал произвести в обоих пунктах расследование. На это уходит добрая половина времени. Огонь и воду объединить трудно.

Были англичане майоры Марсден и Денлоп. Первый состоит при штабе генерала Оой, но это не мешает ему, по его выражению, «быть справедливым». Марсден еще молодой офицер, довольно осторожен, состоит помощником военного агента в Токио генерала Вудрофа.

Он предложил мне довольно лукавый вопрос: сносимся ли мы с нашими посольствами в Токио и Пекине?

Собирал штаб – высказал свой взгляд на политическое положение и на мое понимание штабной работы.

Интендант жаловался, что его атакуют требованиями милиция и всякие другие учреждения, не имеющие ничего общего с военным ведомством, между тем запасы не пополняются.

Вообще вопросы снабжения усложняются. Сегодня китайцы заявили, что за хлеб, купленный в Маньчжурии, они желают получить даже и не иены, завоевавшие право гражданства на Дальнем Востоке, а серебро или золото.

Долго в частном порядке беседовал с начальником штаба генерала Оой – генералом Инагаки. Разговор все время около Забайкалья и Семенова. Японцы ищут компромисса. «От скорейшего создания буфера зависит наш уход из Сибири. Мы хотим домой». Я сочувствовал этому естественному стремлению.

Генерал Инагаки весьма интересный собеседник, долго жил в Англии, интересуется, между прочим, поэзией, что очень обычно среди японских сановников. Хорошо знает историю взаимоотношений России и Японии, конечно, в несколько односторонней оценке. Он спросил меня: «Слыхали ли вы песни японских гейш, относящиеся к периоду, когда японцы владели местами, где находится ваш нынешний Никольск-Уссурийск?»

Я ответил, что это было, вероятно, очень давно, и добавил, что очень люблю древние мифы, но всегда несколько опасаюсь за их достоверность.

Вместе с тем, желая поддержать крайне интересную тему, я, в свою очередь, спросил: «А не кажется ли наш здешний климат слишком сухим для японцев?»

«Нет, нисколько, – любезно ответил мне собеседник, – мы ставим, когда надо, желобки вдоль стен комнаты, они достаточно увлажняют воздух, и мы здесь чувствуем себя как дома».

Я действительно видел такие деревянные корытца в квартире прежнего японского главнокомандующего в Сибири генерала Отани. Он очень страдал от сухости комнатного воздуха.

«Шестая держава» (печать) опять в панике: имеются будто бы самые точные сведения, что «белогвардейцы» сегодня выступают, что японцы дали им даже четыре пулемета!

Из Харбина вести о двух правительственных комбинациях: Хорват, как наместник Временного правительства Керенского, и единоличное управление Семенова на японских штыках.

Ни того ни другого пока не случилось – земское правительство продолжает «томиться» на своем высоком посту.

С момента моего назначения на пост командующего я, как в свое время и в Омске, начал получать от разных авторов проекты и доброжелательные советы, касающиеся вопросов государственного устройства.

Так, один из авторов «по долгу патриота» делился следующими соображениями: «Шаткое положение правительства дает почву для всевозможных слухов о перевороте, с одной стороны, и простор в этом направлении для отдельных лиц – с другой, а ограниченность сфер влияния правительственной власти, кроме того, способствует анархии на обширной территории, где население предоставлено самому себе, что является одной из причин (и это уже есть) к недоверию к правительству, созданию неуместных при данной ситуации Советов и вообще выявлению суррогатов большевизма».

Далее он рекомендует создание силы, способной служить действительной опорой правительству; укрепление власти местных земств, хотя бы силой, причем думает, что это «не идет вразрез и с мнением советской власти».

Затем рекомендуется прекращение партизанских действий, использование партизан для местной милиции и для образования из них войсковых частей в Амурской области.

В этом вопросе автор – сторонник общего объединения перед национальной опасностью, упускал из виду, что партизанское движение имеет в виду другие задачи и Дальбюро ЦК РКП, конечно, менее всего интересуется долговечностью и прочностью земского правительства. В этих условиях звучит наивностью совет автора: «Отказаться раз навсегда расценивать офицеров по их политическому облику».

Полагая необходимым для более близкого политико-экономического сотрудничества с союзниками установление представительств, особенно в Америке, автор говорит: «Не надо бояться того, что такой представитель будет мешать советской России – Россия единая и, следовательно, одни интересы».

В этом проекте любопытна забота автора не разойтись с мнением и не встретиться с интересами советской России, для него «Россия единая» – это заслоняет перед ним коренное различие в конечных целях борьбы. Здесь уже проблески стремления к прикреплению к России, страх изоляции и в то же время учет исключительности условий, необходимость особой тактики в обстановке интервенции.

Автор другого документа – «Докладной записки», конституционалист по преимуществу не социалистического уклона, полагает, что «сильная и действительная власть в Дальневосточном крае России может быть таковою при наличности двух условий: во-первых, чтобы она была связана с населением края и пользовалась бы сотрудничеством представителей народа, и, во-вторых, чтобы власть эта имела в своем распоряжении реальную и послушную силу, достаточную для того, чтобы распоряжения и меры, предпринимаемые властью, осуществлялись точно и неуклонно».

Отсутствие первого условия у антисоветских вождей приводило, по мнению автора, «к отсутствию их достаточного авторитета и развалу во внутреннем управлении; главным образом, в деревнях и селах».

«Второе условие было выполнено только отчасти: военная сила, занятая войной с большевиками, не могла быть использована для целей внутреннего управления и охранения спокойствия, законности и порядка. Вынужденная в крайнем случае посылка карательных или подобных экспедиций, будучи явлением случайным и непланомерным, явилась и не могла не явиться обстоятельством, вносящим лишь большой беспорядок и недовольство в существующую смуту».

И этот автор подчеркивает изолированность деревни: «За все время революции деревня была предоставлена сама себе и за это время была разбужена и вовлечена в борьбу крайними элементами – коммунистами и левыми, по преимуществу эсерами».

Касаясь власти на местах, автор рекомендует сохранить таковую исключительно в руках местного коренного населения. Предлагает общину вместо волости, с общинными съездами для контроля над общинными советами.

Были среди авторов сторонники государственной организации, основной ячейкой которой полагается церковный приход, и, наконец, были идеологи полной реставрации – безоговорочного отхода назад – просто, как выражался генерал Розанов, к «Боже, царя храни».

Этот политический разнобой принесли с собой, главным образом, многочисленные беженские группировки, докатившиеся до Владивостока и особенно прочно осевшие в Харбине. Вместе с горожанами^[67] они являлись особой бродильной надслойкой над основным населением края: казаками, крестьянством и корейцами.

Шумливые в городах, увлеченные борьбой за власть, беженские и местные, главным образом, городские элементы почти не распространяли своего влияния на область. На местах работали исключительно партийные организации и по преимуществу РКП.

Крестьянство, склонявшееся к Советам, но упорно противившееся «коммунии», тем не менее скорее других подпало под влияние коммунистов. Значительно большие затруднения встретились среди казачества, особенно в его зажиточной массе. Был проведен даже акт об упразднении казачества, применялся довольно жесткий нажим со стороны партизанских отрядов, находящихся под влиянием коммунистов, и тем не менее ряд округов, во главе с Гродековским, до окончательной победы советской России были верным оплотом правых течений и атаманства.

Корейцы широко поддавались пропаганде. Их наиболее стесненное экономическое положение способствовало развитию среди них революционных настроений. Их боевые коммунистические отряды играли не последнюю роль среди сил, мобилизованных Дальбюро ЦК РКП для закрепления своего влияния и победы в крае.

Японцы оказывали значительное противодействие революционному движению среди корейцев. Это привело, особенно впоследствии, к широкому развитию двойного подданства корейцев. Русское подданство обеспечивало за ними право на землю, японское – защиту этих прав. Последнее было выгодно и для японцев: оно создавало им повод для вмешательства в целях защиты прав их подданных.

Отмеченный политический разнобой, в связи с обострением общего экономического положения, особенно остро переживался и многочисленным собравшимся на Дальнем Востоке офицерским составом. Здесь сталкивались не только люди разных политических мировоззрений, но и вчерашние враги в наиболее ожесточенной Гражданской войне. Кошмарные убийства белых офицеров на реке Хор и, с другой стороны, жестокая расправа с некоторыми из коммунистов за время японского выступления 4–6 апреля доводили взаимную вражду до крайнего напряжения.

Широкая амнистия и забвение прошлого, проведенная мною с согласия правительства в армии и флоте, смягчала остроту, но отнюдь не уничтожала огромной внутренней вражды.

Это очень рельефно выразилось на большом собрании офицеров во Владивостоке, где предположено было заслушать представителей всех политических течений, от крайних правых до коммунистов включительно. Вместо попытки к некоторому соглашению ярко выявилась буря вражды, потребовавшая больших усилий со стороны председателя генерала А. и вызвавшая мой экстренный приезд для возвращения собрания к порядку.

День спустя в связи с этим случаем мною был отдан следующий приказ сухопутным и морским силам Временного правительства Дальнего Востока^[68]:

«Четыре года напряженной борьбы на внешнем фронте и два с лишним года ожесточенной Гражданской войны особенно остро и болезненно отразились на командном составе нашей армии. Кроме огромных жертв жизнью, увечьем и физическими страданиями, офицерство, участием в Гражданской войне, пережило еще большее страдание морального свойства.

Являясь главным основанием вооруженной силы, оно, с одной стороны, являлось угрозой для той или иной из борющихся группировок, с другой стороны – само, ранее чуждое политической борьбе, расслоилось на части и, сражаясь друг против друга, внесло огромное озлобление и вражду в свои собственные ряды. Кроме того, благодаря имущественным потерям и общему крайне тяжелому положению Родины, офицерство оказалось и в тяжелом материальном положении.

Последнее обстоятельство особенно резко проявилось на окраинах и за границей, куда стекалось офицерство под влиянием или причин политического характера, или ликвидации тех вооруженных сил, в составе которых оно принимало участие в Гражданской войне.

Все эти обстоятельства, вплоть до острой нужды в борьбе за существование, ставят командный состав в исключительное тяжелое положение и весьма часто делают его орудием в руках или отдельных политических партий, или отдельных лиц.

В настоящее время здесь, на далекой окраине, положение это особенно трудно, так как разное политическое положение трех дальневосточных областей^[69] естественно вносит соответствующее разделение и в офицерскую среду.

Понятно, что общее желание объединения всего Дальнего Востока внесет улучшение не только в политическом и экономическом отношении, но и послужит основой для объединения всех вооруженных сил, находящихся на этой территории, а вместе с тем и в частности для объединения всего офицерства. Только при этом объединении, только при возможности свободного отношения как с Западной Сибирью, так и с остальной Россией явится возможность более широкого и более успешного разрешения наболевшего офицерского вопроса.

Всякая новая рознь, всякое стремление поддержки партийных или классовых вожделений приведет к новой братоубийственной войне, к новым кровавым жертвам, к новому еще большему расслаблению русской силы на Дальнем Востоке.

Я не верю и не вижу, чтобы какое-нибудь лицо или какая-либо группировка без коренного разрешения этого вопроса в широком краевом масштабе, путем временных денежных посулов, могла бы достичь той или иной цели, и, как высший военный начальник в области, я совершенно определенно заявляю, что только объединение и прекращение всяких новых попыток к братоубийству может создать почву для выхода из тяжелого положения.

Путем объявления амнистии мною намечалась первая попытка к объединению, для достижения той же цели мною возбуждено ходатайство о восстановлении посильного материального обеспечения лицам командного состава и их семьям, в какой бы группировке ни находились они до момента амнистии.

Несомненно, тяжелое финансово-экономическое положение края лишает правительство возможности пойти широко в этом направлении, но несомненно, что с улучшением хозяйственной жизни края явится возможность широко пойти навстречу улучшению судьбы военнослужащих.

Вместе с тем, ясно сознавая необходимость немедленного разрешения создавшегося тяжелого положения, я, впредь до того времени, когда изменится настоящее положение и явится возможность более широко использовать военнослужащих по их прямому назначению, принимаю меры к тому, чтобы труд их использовать в других отраслях, и рассчитываю, что правительство окажет в этом необходимую поддержку. Я же, со своей стороны, кроме организационной работы, полагаю прийти на помощь путем предоставления имеющегося в распоряжении Военно-морского ведомства инвентаря, технических учреждений и пр.

Проведя в рядах армии около 30 лет, я отлично понимаю, как тяжело переживаются офицерским составом не только изменения в сложившихся традициях, но и изменения в вопросах чисто внешнего свойства – в форме одежды, отличиях и пр., но в то же время считаю, что эти соображения не могут заслонить в наших глазах великих вопросов о сохранении мощи и величия нашей Родины и перестроения основ нашей жизни, может быть весьма болезненно отражающихся на наших привычках и симпатиях.

Эти великие задачи, требующие новых тяжелых испытаний, могут быть достигнуты лишь объединением и полным отказом от дальнейшей братоубийственной распри.

К этому объединению я зову всех».