на главную | войти | регистрация | DMCA | контакты | справка | donate |      

A B C D E F G H I J K L M N O P Q R S T U V W X Y Z
А Б В Г Д Е Ж З И Й К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я


моя полка | жанры | рекомендуем | рейтинг книг | рейтинг авторов | впечатления | новое | форум | сборники | читалки | авторам | добавить



Глава 8

Офис Николая Крамского располагался на углу Камергерского и Тверской, в двухкомнатной квартире старого пятиэтажного дома. Квартира досталась ему в аренду от одного из клиентов, давно разбогатевшего и уставшего от удовольствий, а потому – решившего озаботиться поиском вечных истин. Не так давно он оказался в Китае, где на него повеяло-таки чем-то вечным – в последнем письме бывший клиент сообщал, что не намерен возвращаться в течение нескольких лет. Это было большой удачей – Николай платил совсем немного для такого завидного местоположения, особенно теперь, когда Москва пухла от шальных денег.

Окна офиса выходили прямо на кассы МХАТа. С декоративного балкона можно было попасть окурком в памятник Чехову, провинциальному врачу и моралисту, взирающему утомленно на пожирателей скверной пиццы, теснящихся за столиками у самого постамента. Дальше, за кассами, высились шедевры монументальности, безвкусно исчерканные красно-желтыми лого местных хозяев мобильной связи. Эклектика достигла здесь вершин абсурда, тревожа намеком на вселенский хаос, но дом стоял прочно, а железная дверь подъезда не пропускала посторонних, ограждая от тревог. После реставрации и капитального ремонта здание хотели прибрать к рукам чиновники вездесущего мэра, но остались ни с чем – среди квартирных собственников оказались весьма серьезные люди. Яростная силовая атака встретила не менее жесткий отпор, кое-кто, по слухам, прилично обломал на этом зубы, и в результате все признали, что передел собственности тут уже состоялся – до следующей мощной мутной волны.

Клиентура Крамского была непроста – оттого наверное, что все его бизнесы тяготели к экзотике, не слишком понятной массам. Нынешний, связанный с генеалогией и геральдикой, привлекал, как правило, солидных людей, желающих утвердить в наглядной форме неясные порой нюансы происхождения. «Прикоснуться к корням» или «припасть к истокам», как Николай называл это при знакомстве, или же просто «получить доказательства», как он определял это потом, когда речь заходила о конкретном деле. Дела эти были достаточно щекотливы, а за прочие он и не брался, оставляя рутинный поиск конкурентам, сидящим под крылышком у государства. К нему приходили люди, разочарованные итогом, те, кто заплатив уже немалые деньги и прождав порой не один год, получали либо не то, что хотели, либо не все, либо и не то, и не столько.

Тому могло быть множество причин – бреши в архивах, недостаток усердия, а порой и упрямство исторических фактов, выстраивавшихся не в ту картину, что виделась изначально. В любом из случаев Николай предлагал помощь, обещая все сделать быстро, убедительно и по разумной цене. Он конечно отдавал себе отчет, что многие из требуемых «доказательств» просто не существуют в природе, и никогда не скрывал от клиента, что собирается выдумать историю заново, а не портить глаза понапрасну, читая в затертых следах минувшего. Но и тут же он убеждал с жаром, что любая правда все одно полна фальсификаций, а придуманные истории, знает каждый, бывают ничем не хуже настоящих.

А иногда и лучше, – с облегчением соглашался клиент, убедившись, что Крамской умеет заглянуть в самую суть вопроса, тем более что вопрос никогда почти не сводился к нагромождению откровенной лжи. Скорее, он состоял в шлифовке, скрупулезной чистке и сглаживанию кривых, а порой – всего лишь в добавлении скупых штрихов, замыкающих мозаику в единое целое. Это трудно было назвать подделкой в ее грубом, вульгарном смысле, тут шла игра полутонов и оттенков. Каждый шаг за незримую грань маскировался отскоком к вполне правдивым деталям, добытым добросовестными архивными крысами. Даже и взыскательному оку непросто было расставить истины по ранжиру и докопаться до тех из них, что находились по другую сторону условной границы. К тому же, нынешнее состояние технических средств позволяло достичь многого и открывало пространство для маневра, ибо о подлинниках речь почти никогда не шла.

Это, быть может, отражало настрой современности, тяготеющей к суррогатам, или же просто давало понять, что человечество привыкает обходиться малым, но, в любом случае, существенно облегчало жизнь. Копии, как известно, на то и копии, что допускают вмешательство извне, способное их улучшить. Изощренный софт позволял делать удивительные вещи, далеко превосходящие потребности прикладной генеалогии. Николаю даже не приходилось прибегать к услугам каллиграфов, и вообще, это была несложная часть работы, пусть трудоемкая и нудноватая порой. Главное же заключалось в разработке стратегии хирургического вмешательства, способного с максимальным правдоподобием обеспечить нужный результат.

Требования к результату, отметим, заметно различались от заказа к заказу, равно как и клиенты, почти не повторявшие друг друга. Для одних смысл задуманного состоял в удовлетворении тщеславия, другие же имели практический интерес, иногда признаваясь даже, что в непроглядной тьме прошлого припрятан ключ к их нынешнему успеху. Последние платили щедрее, но были недоверчивы и капризны, и Николай намучался с ними, нащупывая решения, не вызывающие сомнений. Ему случалось помогать фабриканту, выживавшему конкурента, и потомственному магу, оклеветанному группой староверов. Приходили к нему и мелкие политики, возжелавшие прыгнуть выше головы. Самым же привередливым оказался биржевик, вступивший в связь с разбитной шотландкой, продолжательницей древнего рода, которой давно пора было замуж.

Эту историю вообще стоило занести в анналы, как практический случай торжества воображения. С профессиональной четкостью оценив за и против, биржевик наплел рыжеволосой Мари о тщательно скрываемой семейной тайне, ставящей его в ряд с потомками русской знати, но столкнулся с бычьим упрямством ее папаши и братьев, не доверявших слову и требовавших наглядных свидетельств. Их можно было понять: шикарный по меркам Москвы коттедж на Рублевке никак не соперничал все же с родовым эдинбургским замком, а больше биржевику нечего было представить, если не считать российского паспорта и целого бункера наличных денег. Не привыкший отступать, он привлек к работе лучшие силы, но результат оказался чрезвычайно скромен – в нем отсутствовали патина веков и черты дворянского вырождения. Время шло, ничего не случалось, шотландское семейство нервничало и не возвращало звонки. Заметно приунывший биржевик готов был уже расстаться с мечтой о знатном союзе, но обратился-таки к Николаю, хватаясь за соломинку без всякой надежды, а тот придумал гениальный ход с эскизом фамильного герба, выполненным специальной тушью поверх рукописи семнадцатого века, которая все равно почти уже стерлась. Эскиз имел отдаленное сходство с логотипом фирмы, которой владел клиент, это было подано как продолжение традиций и с лихвой восполнило недостаток прочих данных в глазах шотландцев, чтящих традиции превыше всего. Образ презренного нувориша заслонили тени бородатых русских князей – тем более, что Мари и впрямь очень уж перезрела в девицах – так что у биржевика все потом пошло, как по маслу, а чем кончилось, Николаю узнать не довелось, да и расстались они во взаимном неудовольствии, разойдясь во мнении по поводу выставленного счета.

Нынешний его клиент скупостью не отличался и сам предложил задаток, достойный если не биржевика, то, по крайней мере, преуспевающего купца. Он разыскал Николая через газету, объявился лично, но потом пропал, чтобы, по собственному его выражению, «навести справки», потому что Москва, известно, полна мошенников и ловкачей. Наведение справок заняло без малого месяц и, по-видимому, удовлетворило клиента – по крайней мере, он сразу перешел к главному, без увиливаний и недомолвок.

Суть проблемы заключалась, как и всегда, в личности дальнего предка, но тут все было проще на первый взгляд, ибо предка своего заказчик прекрасно знал. Он был уверен, что происходит от русского разбойника Пугачева, о чем свидетельствует и его фамилия – Пугин – лишь чуть-чуть искаженная временем или боязливым дьяком, а также прочие факты, не слишком убедительные порознь, но дающие ясную картину, если сложить их вместе. Интерес к прошлому возник у Пугина как побочный результат чтения романов, к которым его приобщила молодая супруга. Начинал он неохотно, но потом увлекся, вошел во вкус и обнаружил вдруг, что собственная его жизнь, полная поражений и побед, имеет немало общего с судьбами персонажей, тела которых давно обратились в прах. Это был повод гордиться собой, до того не приходивший в голову ни ему самому, ни приятелям, любящим пускать пыль в глаза, и Пугин использовал его сполна, почуяв перспективу, далеко превосходящую по размаху привычные новорусские «понты». Он проглатывал книгу за книгой, пролистывая скучные места, и без устали примерял себя к эпохам и странам – будто в поиске подходящей точки на лубочной карте пространства-времени или собратьев, живших когда-то, близких по духу, если уж не по крови.

Особенно восхищали его рыцари-крестоносцы. Их трудные судьбы и верность идее, отвага и неустанная борьба с сумятицей неблагодарного мира казались Пугину созвучными непростым реалиям собственного ремесла. Крестовые походы напоминали войну группировок в годы накопления первых денег, а то, что большинство крестоносцев гибло, не доживая до зрелых лет, в то время как немногие, вернувшиеся живыми, становились богатеями-самодурами, не признававшими ничьей власти, походило очень сильно на случившееся с ним самим и его коллегами по «бизнесу» двух последних десятилетий. Они стали для него чем-то вроде примера, на них хотелось равняться, как когда-то на космонавтов и первых русских миллионеров, и Пугин, всегда тяготевший к делам, а не раздумьям, начал с того, с чего и подобает начинать крестоносцу – захватил землю на берегу водохранилища под Москвой и стал строить фамильный замок. Строительство шло медленно, но верно. Местная администрация оказалась сговорчива, а со столичными упрямцами, не признавшими наглеца, он судился уже третий год, не слишком по этому поводу волнуясь.

Следующим шагом был герб – то, что каждый рыцарь обязан иметь в довесок к замку – и тут началось знакомство Пугина с наукой геральдикой, поначалу сильно его злившей своей негибкостью. Потом, впрочем, он попривык, разглядев в канонах гарантию достоверности, и со многим согласился, в результате чего, например, в центральной части композиции победоносного орла сменил более традиционный медведь. От крестоносцев на гербе не осталось и следа, что ничуть его не удручило. Они дали идею, а развиваться дальше Пугину хотелось в рамках отечественных символов и понятий.

Он был завзятым русофилом – по крайней мере, не стеснялся декларировать это во всеуслышание. Он хотел гордиться русскими корнями и даже гордился ими уже, избрав в качестве отправной точки имя не последнего в истории человека. Емельян Пугачев – это было лестно, и это был верный выбор. Пугин не желал претендовать на что-то, чуждое ему по сути, например – на происхождение из утонченных дворян, что не вязалось бы никак ни с его внешностью, ни с окружающим свинством. Пугачев – это было бешено и зло, а он любил в себе приступы злобной дури, случавшиеся то под действием алкоголя, а то и сами по себе, без всяких причин. Наконец, Пугачев – это был протест, и Пугин хотел протеста, в душе считая себя бунтарем, пусть и не имеющим пока ясной бунтарской цели.

Он родился в подмосковных Мытищах, и там же прошла жизнь его матери и отца, но бабка, женщина суровая, в которую и сам он пошел духом, говорила не раз о привольном детстве в бескрайних заволжских степях. Одно это способно было навести на верную мысль, хоть и не являлось безусловным основанием, на что ему намекнули очень прозрачно в архивном агентстве, пользовавшем московский официоз. Там вообще собрались неприятные люди, с ними было трудно иметь дело. Они изъяснялись недомолвками и все время хотели денег, не скрывая при этом, что желаемого скорее всего не удастся достичь. Пугин потратил на них целый год, после чего расследование зашло в тупик, уведя к тому же не к Волге, а куда-то в Архангельск, никак не связанный с Пугачевым. Он обиделся и собирался уже разговаривать жестко, не имея привычки отступать от задуманного, но тут, по счастью, до него дошел слух о маленькой фирме Крамского, с которым быстро удалось достичь полного взаимопонимания.

Николай сразу предупредил, что не фабрикует простых фальшивок – это дело бесчестных людей, не имеющих исторического чутья. Однако, привести документ эпохи к удобной форме – так, чтобы не стыдно было показать другим – за это он возьмется с охотой, зная не понаслышке, как безжалостно время к чернилам и бумаге. Иной раз вовсе ничего не разберешь, да и многое утеряно навсегда, так что в наличии порой остаются лишь материалы второстепенного сорта, поддающиеся неоднозначной трактовке. В этом проблема, но в этом же и спасение – почему бы не взять вторичную деталь, выхватив и усилив суть спрятанного за нею факта, тем более, когда у клиента нет сомнений в самом этого факта содержании. Под содержание можно подстроить форму – пусть каждый получит то, что хочет – но именно «подстроить», а не грубо изваять самому. Тут Николай был тверд и не шел на уступки.

Словом, они поладили, быстро поняв друг друга. Пугин отсчитал небрежно некоторое количество купюр и отбыл, весьма довольный тем, что дело сдвинулось с мертвой точки. Настоящая подвижка, однако, произошла не скоро – сначала у Крамского не было идей, а потом случился приступ необъяснимой лени. Пугинским вопросом он занялся всерьез лишь после пресловутого телефонного звонка, когда отступать стало некуда. Теперь, спустя пять дней, он чувствовал наконец, что все находится под контролем. Дело Пугина-Пугачева, давний приятель, просивший книг, и, в перспективе, бесстыдный взгляд Жанны Чижик стягивались понемногу в одну общую точку.

За это время Николай, проявив недюжинную активность, словно в укор себе самому за потерянные недели, нащупал-таки решение, способное связать воедино вольного разбойника и его настырного потомка. Помог ему в этом материал, выложенный в Сеть неизвестным автором, собравшим в кучу сведения о Пугачеве и его последних днях. Никакой корысти у автора не было и в помине, но к работе он отнесся серьезно, копнул глубоко и был дотошлив по части материальных свидетельств, включая бумаги и письма, найденные у разбойника в личных вещах. Там, среди прочего, обнаружилось нечто, наведшее на верную мысль.

Это была записка, извещавшая Емельяна о смерти незаконнорожденного сына. Писал ее староста селения Чумово, расположенного неподалеку от Сиволдайской крепости, а сама записка вместе с прочими рукописями хранилась не где-нибудь, а в музее города Сиволдайска. Там проживал и несправедливо забытый приятель Николая, что конечно же было знаком, а не случайным совпадением. У Крамского застучало сердце – стало ясно, что он нащупал нить, и все вот-вот сойдется одно к одному, сцепившись выступами и пазами, как в детской головоломке.

Дальнейшее было просто – стоило лишь чуть-чуть напрячь воображение. Конечно, чья-то смерть уже на первом году не слишком годилась как свидетельство продолжения рода, но указывала на очевидную вещь – совращение, связь, наверное даже страсть, возникшую когда-то в деревне Чумово между легендарным разбойником и селянкой, враз потерявшей голову, сдавшейся, как степной редут, без единого выстрела, под одним лишь напором бешеных угольно-черных глаз. По срокам и датам выходило довольно-таки ясно, что разбойничья любовь посетила селение на пути Пугачева вверх по Волге, когда он был еще во всей своей силе и брал один город за другим. Пред ясноокой девицей с крепкими икрами и русой косой предстал не загнанный зверь, а удачливый хищный волк в бурке из соболей и синей ойратской шапке. Таких девиц случалось у него на пути без счета, но именно к этой почему-то прикипел он душой. И задержался в Чумово дня на два, а то и на три, дав себе передышку. Отгородился стенами ее избы от провидения, беспощадно гнавшего вперед – к лжекороне и необъятной власти…

Николай глядел в окно, выходящее в Камергерский, и постукивал пальцами по столу, додумывая детали. Было ясно, что от демона вольного гнева красавице-селянке достался младенец – в придачу к колечкам из сожженных усадьб, парчовой шали и жгучим поцелуям. Это был установленный факт, от него и следовало плясать, делая осторожные шаги по окольным тропам. Емельян, небось, не забывал свою зазнобу, пекся о ее судьбе, да и об отпрыске тоже, слал подарки и подкидывал деньжат. Оттого и староста пишет, а то не стал бы и беспокоить по пустякам. Наказали ему, наверное, присмотреть да озаботиться, вот он и присматривал как мог. А тут, поди ж ты, помер отпрыск – беда, беда – но извещает староста о том без страха, с обычной канцелярской учтивостью – это так отчего? Почему не боится и не бьет в раскаянье о землю лбом – виноват, мол, не углядел, пощадите? «А потому… – Николай многозначительно присвистнул. – А потому, – сказал он сам себе, – что младенец мог быть не один. Рожали на Руси близнецов? – Рожали, и еще как. Один умер – невелика потеря, остался второй, на него вся надежда. Примем как факт: их было двое, и в живых остался только один из братьев. Ну, вот вам и разгадка!»

Версия была хороша – и вполне правдоподобна. Он прикинул наскоро, что можно сделать с письмом старосты, и пришел к выводу, что задача совсем не сложна. Всего-то приписать несколько слов, скопировать буквы и попасть в слог – работы на день, если не лениться. Козыри были налицо, Крамской чувствовал их весомость и размышлял, покусывая карандаш, как построить разговор с клиентом. Следовало снять все вопросы разом и убедить его, по возможности окончательно, что решение у них в кармане, точнее – в захолустном сиволдайском музее, наверняка прозябающем в забвении и нищете.

Наконец, он набрал номер и, с трубкой в руках, зашагал по комнате. Пугин откликнулся после третьего гудка. «Приветствую!» – бодро начал Николай и сразу понял, что попал не вовремя. И черт с ним, – решил он про себя, сменил тон на сухо-официальный и стал сжато излагать суть дела.

Пугин вел себя раздраженно, делая вид, что все еще недоволен «Изыском», но Крамской сразу понял, что клиент попал на крючок и наживку не отдаст. «Нашелся интереснейший документ, – сообщил он, как мог бесстрастно, и в ответ на пугинское нетерпеливое ‘ну’, добавил: – Музейный экземпляр, хранится в жуткой дыре, но решает проблему на все сто. Вам название Чумово ни о чем не говорит?»

«А что оно может сказать? – недовольно откликнулся Пугин. – Это вы мне скажите, я вам плачу, в конце-то концов».

В его голосе будто шуршали сторублевки и звякала копеечная медь. Хорош, – подумал Николай про себя, а вслух согласился: – «Совершенно верно. Так вот, я вам и говорю: Чумово – это как раз то место, где у интересующего вас лица завелся в свое время внебрачный сын – ваш, по-видимому, прямой предок. И назвали его Емельяном, по отцу, а фамилию дали вашу – чтоб похоже было да не совсем. Как вам такая история?»

В трубке что-то щелкнуло и вздохнуло, испуганная женщина пролепетала «извините», и вновь повисла тишина. «История? – переспросил Пугин, помолчав. – История хороша, я и сам такую могу придумать. А документик-то у вас на историю есть?»

«То-то и оно, – подтвердил Николай, – именно, документик. Про него-то я вам и толкую. Нашли – с трудом, с издержками, но нашли. Есть письмо старосты, где ваш пра-пра-пра упоминается в нежном возрасте по причине кончины брата-близнеца. Качество, конечно, никуда не годится, поистерлась бумага, но если подновить чуть-чуть, то все будет как на ладони, не придерешься. Вам ведь все равно копия нужна, оригинал – он уж очень ветхий».

«Не придерешься… – задумчиво повторил Пугин, – Ну что ж, хорошо, коли так. А как ее сделать, копию – просить будете кого?»

«Зачем просить? Куда лучше поехать туда, договориться и сделать, – сказал Николай скучным голосом. – Дайте-ка я гляну… – Потом пошелестел бумагой на столе и добавил: – Вот, в начале недели у меня свободно. Я мог бы выехать дня через три, если мы принципиально договоримся».

«Принципиально… – снова повторил Пугин и засопел. – Ну что же, договорились. Принципиально… Только вы уж и оригинал у них изымите, чтоб не отсвечивал больше никому».

Не соскучишься с ним, – вновь подумал Николай и переспросил, будто не понял: – «Как это, изъять?»

«Ну как, как – за бабки, – брюзгливо пояснил Пугин. – А то мало ли какие еще придут, раскопщики. Нечего ему там делать. Бабки я подброшу», – добавил он, расценив, очевидно, по-своему молчание Крамского, и тому не оставалось ничего другого, как подтвердить, что он сделает все, что можно.

«И все, что нужно! – пробасил клиент с нажимом и закончил на удивление благодушно: – Будем, как говорится, на связи», – на чем разговор завершился, оставив у Николая ощущение легкой брезгливости. Поразмыслив, он рассудил однако, что вполне добился своего и даже засвистел мелодию, сбившись после первых же знакомых нот.

Позже, вечером, мелодия все не шла у него из головы – по дороге домой, в толпе, заполонившей Тверскую. На пути к бульвару он позвонил Жанне Чижик и строгим голосом сообщил о скорой своей командировке, во время которой ей придется «разбираться с делами одной», пока он будет «закрывать проект». Никаких дел у них не ожидалось, но Жанна восприняла известие с подобающим пиететом, что было приятно само по себе. На Пушкинской площади он повернул направо, вновь и вновь размышляя, как удачно все связалось в одну цепочку – приятель, которого не видел много лет, разбойник Пугачев и его несчастный бастард, вечер с Жанной, раздразнивший фантазию, Пугин, который теперь уже никуда не уйдет. Можно было подумать даже, что события сами выстроились в ряд, подталкивая к этой, вполне рядовой поездке.

«Ну что ж, Сиволдайск. Может, еще один штрих», – глубокомысленно сказал он сам себе, ухмыльнулся сказанному и, занятый своими мыслями, едва не налетел на человека с застывшим лицом, что стоял у газетного киоска, всматриваясь в витрину.


Глава 7 | Простая Душа | Глава 9