5

По прошествии некоторого времени совершив обратный путь, причем Сергей Павлович то и дело понуждал себя сбавить шаг и ступать в ногу с утомившимся спутником, они оказались возле Никольской церкви, к негодованию московского гостя не только запертой на ключ, но еще и закрытой повисшим на дверях амбарным замком. А сами двери! Кому пришла в голову ущербная мысль выкрасить их в тюремный, темно-зеленый цвет! В радости духовной иду на встречу с Богом моим – но при виде мрачных врат поневоле огорчается сердце.

Все это доктор не преминул высказать старому сотниковскому жителю, словно именно он был повинен в пренебрежении законами пусть скромной, но всегда возвышенной красоты, которой отмечена даже самая малая церковь. Зам'oк же вообще противен самой природе церкви как устроения не только земного. Церковь уподобляют Небу на Земле, о чем, в частности, можно прочитать в книжечке под таким именно названием, будто бы принадлежащей перу убитого в прошлом году священника. Топором по прекрасной, умной, многознающей библейской голове. Сергей Павлович зябко передернул плечами. Ведь и его голову мог расколоть топором повстречавшийся ему на раскисшей лесной дороге чернобородый малый в красной лыжной шапочке. Бог отвел. Однако. Можно ли вообразить зам'oк на ведущих в небо вратах? Мыслимо ли такое в высшей степени несуразное происшествие, когда прибывшая в лучший мир во всех отношениях достойная душа вместо радостной встречи с апостолом Петром или с кем-то из его заместителей будет обречена в тоскливой неизвестности слоняться у наглухо закрытых ворот? Чтобы на дверях Царствия Небесного или какого-нибудь иного потустороннего ведомства красовалось нечто вроде этого безобразного черного замка – свят, свят, свят, отцы мои! Сон страшный.

Но и спустившись с небес на землю, мы и в нашей грешной юдоли без труда найдем учреждения, не смыкающие глаз в попечительстве о человеке. Что?! Не приводить в пример милицию? Не вспоминать презренных ментов? Бросьте ваше чистоплюйство, милостивый государь. Когда волею судьбы или, точнее сказать, рока вы окажетесь в лапах какого-нибудь отморозка со скверным запахом изо рта и подмышек, то не надо быть семи пядей во лбу, чтобы предугадать вопль, которым разродятся ваши в первый миг онемевшие от страха уста. «Милиция! – разнесется окрест. – Помогите!»

А также «Скорая помощь» с ее круглосуточным дозором, пожарная часть, денно и нощно хватающая за хвост красного петуха, жилищная контора, далеко за полночь по вашему истеричному звонку присылающая слесаря в грязных сапогах, не важно, что не вполне трезвого, зато с комком пакли в потрепанном чемоданчике, которую он, сопя и роняя пепел вонючей сигареты, то ли «Примы», то ли «Памира», накручивает на резьбу вентиля и с глубоким вздохом зиждителя мира объявляет: «Ну… бля… порядок». Не спят часовые ночи. Таксисты, как несытые волки, бороздят опустевшие улицы. Жрицы любви прохаживаются, страшные, будто смертный грех, каковой, собственно, они олицетворяют. Провизор дежурной аптеки, полная, лет тридцати пяти, с заметными черными усиками, пухлыми пальчиками берет рецепт с пометкой «Zito!» и, позевывая, удаляется готовить лекарство. Машинисты ведут поезда, тоскливым их воем тревожа тяжелый сон великих русских равнин. На дверях внешней жизни нет замк'oв. Но почему, будто ливнем в чистом поле, вдруг застигнутый мучительной смутой и вступивший в противоречие с самим собой и Богом человек не может рассчитывать на незамедлительную помощь искушенного в духовном травматизме пастыря? Если его в полночный час, как беспощадная астма, душит чувство собственной глубокой греховности? Если вбитый в потолок крюк для люстры, словно магнитом, тянет привязать к нему веревку с петлей? Если открытое окно сулит окончательное избавление от угасшей любви, несбывшихся надежд и бесплодных ожиданий, помноженных на беспросветную тоску? Кто убережет, Господи, раба Твоего от последнего шага? Боже, спаси и сохрани. Исповедаться! Излить душу! Выплакаться! Скажи, милосердный прохожий, точно ли ведет к храму эта улица? Ибо теперь лишь покаянием спасусь. Но что открывается затуманенному взору? Не морок ли? Не бред ли помраченного сознания? Не злая ли шутка извечного врага? Темные окна. Замок на дверях. Свечи погашены. Небо закрыто. Отворите! Или ранним утром на ступенях храма найдете, равнодушные попы, подкидыша – едва живую человеческую душу.

– Ну-ну, – отозвался утомленный долгим путешествием летописец. – Эк вас… Целый роман. Да тут дом священника в двух шагах… отца Дмитрия. Он человек добрый, он и ночью примет… Если, конечно… – хотел было отделаться туманным намеком Игнатий Тихонович, но затем неведомо по каким причинам решил открыть московскому гостю всю правду. – Скажем так: бывают приступы русской болезни. А тут еще и жена с детьми не едет. Тоска! Он академию, между прочим, кончил, чего только не знает, даже древнегреческий и этот… еврейский и тоже древний… иврит! латынь, само собой, а его к нам… Смиряться. А вон и дом. В одной половине отец Дмитрий, а через стенку, в другой – Смирнов Иван Егорович. – Бывший учитель бросил испытующий взгляд на доктора Боголюбова. – Тот самый. Иван Егорович в нашей церкви вроде старосты.

– Вот как! – недобро усмехнулся Сергей Павлович. – По нынешним временам, впрочем, ничего удивительного. Крест на груди вместо красной книжечки у сердца – вот и вся перемена. Вино, правда, прокисшее, да и меха не худо бы подлатать.

Со всей возможной в его состоянии твердостью слабым голосом возразил Игнатий Тихонович, что в данном случае имеет место искреннее раскаяние в грехах молодости и смиренное ожидание своей загробной участи. С последними словами он толкнул скрипучую калитку и указал на левое крыльцо. Сюда. Искупление, бормотал Сергей Павлович, поднимаясь по ступенькам и вступая в затхлую прихожую, где на протянутой из угла в угол веревке висел стираный и еще влажный подрясник. Подлежит ли искуплению невинная кровь? Неведомо. И отчего бы не вывесить постирушку на улицу, под жаркое солнце? Непонятно.

В ответ на стук приятный тенор за дверью нараспев ответил: «А-ами-инь!» Большую комнату с низким потолком, киотом в правом углу и столом, застланном красной скатертью, увидел Сергей Павлович, а также диван с высокой спинкой, шкаф с книгами, распахнутое окно и устроившегося на подоконнике тщедушного человека в трусах и майке.

– Жара, – объяснил он свой вид и спустил ноги на пол. – Что желают государи мои? – Прыгая поочередно то на правой, то на левой ноге, он натянул брюки. – Садитесь. Я вам рад, как сказал бедный безумец. – Теперь он набросил рубашку и, склонив голову, некоторое время задумчиво обозревал свои ступни. – Останусь, пожалуй, босым, как Давид, когда он бежал из Иерусалима от Авессалома и в слезах поднимался на гору Елеонскую. А вы, – мимо доктора глядя в сторону набитого книгами шкафа, обратился о. Дмитрий к Сергею Павловичу, – откуда пожаловали в наше захолустье?

– Из Москвы, – кратко ответил тот.

Но согласимся ли признать законным наследником боголюбовского алтаря этого мужичка с впалой грудью, рыжеватой бородкой и глазами цвета бутылочного стекла? Утешимся или воскорбим при мысли, что именно он вместо Петра Ивановича приносит бескровную жертву и слабым голосом воспевает: «Твоя от твоих…»? Скажем ли со всей твердостью, что сей подлинно есть иерей по духу, а не только по расшитой золотом парчовой ризе и митре с пестрыми камешками? Отчего тогда мутно-зеленый взгляд его бегает, норовя ускользнуть от всякого встречного, честного и прямого взгляда? Что его гнетет? Какая гложет забота? О чем он думал, сидя на подоконнике и рассматривая старую яблоню, две на удивление бедные плодами вишни и заросшие желтеющей травой грядки? Пастырь! Стяжал ли в себе внутренний мир? Можешь ли вести стадо к неоскудевающему источнику? Выходить из алтаря с Чашей? Указывать путь к спасению? Сергей Павлович пытливо взглянул на о. Дмитрия. Или поймали тебя в свои сети подручные Николая Ивановича?

Приближаясь к священнослужителю, почаще вспоминай об Иуде.

– Его фамилия, – указывая на своего спутника, таинственно шептал тем временем сотниковский летописец, – Боголюбов… Он внук служившего в Никольской церкви Петра Ивановича и правнук Ивана Марковича… Мы как раз из Юмашевой рощи, там поляна, где по моим предположениям расстреляли Ивана Марковича. А Петра Ивановича позже… И не у нас. Он желает навестить храм.

– Я бы вас не тревожил, – сухо прибавил Сергей Павлович. – Но там замок… как на складе.

– Да, да… действительно, – виновато забормотал о. Дмитрий, на бледных щеках которого сквозь рыжеватую щетинку пробился румянец. – Там не место замку, вы совершенно правы. Но я один… я даже служу без дьякона… И власть требует во избежание краж. Нас уже грабили… Две иконы, – едва слышно сказал он, устремив взор в окно. – Нил Сорский… восемнадцатый век… чудный образ… И Казанская…

– Нашли?

– Нила вернули. Казанскую ищут.

Затем, надев на босые ноги сандалии и скороговоркой заметив, что ему недостает хабита^[32] и белой веревки, чтобы стать настоящим «серым братом» и осуществить, наконец, туманную грезу юности о славной и добропобедной участи странствующего монаха, нищего и счастливого, о. Дмитрий в сопровождении доктора Боголюбова покинул дом. Идешь по городам и весям и рассыпаешь золотые семена Евангелия. В точности, как сказано: идите и проповедуйте. Однако далеко ли уйдет в Стране Советов человек в сандалиях и подпоясанной вервием рясе? До ближайшего участка, не так ли? Милицейская трель и грубый окрик: «Тебе кто позволил разгуливать в таком виде, ты, чучело!?» Он вдруг умолк и несколько шагов прошел в глубокой задумчивости. Сергей Павлович искоса посмотрел на него. Отец Дмитрий шел, опустив рыжеватую всклокоченную голову, в рубашке с короткими рукавами, когда-то белой, но с некоторых пор приобретшей серый оттенок, знак одиночества, безнадежности и отчаяния. Слабые тонкие веснушчатые руки. Под непосильной ношей согнувшиеся плечи. Но, в конце концов, если он человек честный, то и у него есть свой крест. Нет только Симона Киринеянина ему в подмогу. Может быть, это я?

В молчании совершали они свой краткий путь, тем более что солнце пекло все сильней, небо, еще недавно слепяще-чистое, подергивалось едва заметной пеленой, и по горизонту грудились облака. Отец Дмитрий извлек из кармана брюк скомканный платок, но после беглого изучения, вздохнув, стеснительно убрал с глаз долой.

– Душно, – признался он.

– Да, – кивнул Сергей Павлович. – Парит.

– Уж не хотите ли вы, – обратился к нему священник без всякой связи с только что затронутой темой погоды, духоты и несомненных признаков надвигающегося дождя, – пойти по стопам ваших отичей? Стать крапивным семечком?

– С чего это вы? – пожал плечами младший Боголюбов. – Иногда, впрочем, мелькает… Иерейская кровь. В нашем роду все у престола служили, кроме папы, которому престол заменила газета. Но тут же гоню от себя прочь. Нет призвания. Раз. Не достоин. Два. Хотя в нашей Церкви планка опущена ниже низкого – козел перепрыгнет. Извините, – нехотя прибавил он, – у меня мысли не было вас задеть… Я вас не знаю.

– Да ведь и я вас, – тихо промолвил о. Дмитрий – Но желал бы.

Сергей Павлович хмыкнул. Быть не может. Все может быть. Успел получить задание. Сегодня поутру, пока с Игнатием Тихоновичем ехали в автобусе, телефонный звонок. Начальственный голос.

– Товарищ Подрясников?

– Вот я, товарищ майор.

– Эх… Тебе сто раз говорено: не товарищ майор, а Иван Иваныч.

– Извините…

– Все не обомнешься никак. Ты, Подрясников, давай, пора бы уж… Сколько лет с тобой работаем! Ну ладно. Ты вот что. Тут один человечек из Москвы приезжает, Боголюбов зовут, Сергей Павлович. Он у тебя появится, сто процентов. А не появится… ну вдруг… – ты его сам найди. Прояви инициативу. Он кое-что ищет, так ты узнай, где он это кое-что собирается искать. В городе, в старых домах, какие еще до революции… У вас ведь таких много?

– Хватает.

– Или в деревню поедет. Или, может, в монастырь этот, как его… где генеральская могила…

– Сангарский, Иван Иваныч.

– Во-во. Узнай. И мне сразу же. Телеграммой. Срочной! Напишешь… м-м-м… Доктор – он доктор, этот хрен из Москвы – навестил больного. Понял?

– Я только одного не понял, Иван Иваныч. А что он ищет?

– А это, товарищ Подрясников, не твоего ума дело. Конец связи.

Очень похоже. Жалкое зрелище этот отец Дмитрий. Агентурное имя Подрясников. Поставили клеймо. Всю жизнь будешь отмывать – не отмоешь. Сломанный человек. Вероятно, обещали перевод в областной центр или даже в столицу – в зависимости от успехов. Вячеславу из Меньшиковой башни, надо полагать, премию дали. Или почетную грамоту. За плодотворное сотрудничество. Иуда. Господи! Как опаскуделся век, если пастыри Твои стали ищейками. В каких анналах, перелистав их от сотворения мира, найдем нечто подобное? Оставьте же, наконец, ваши гнусные старания и употребите силы на что-нибудь благое, ежели в вас еще сохранилось нечто от честного служителя Христова и порядочного человека.

– Для чего вам трудиться, – небрежно обронил Сергей Павлович, – меня узнавать? Ничего интересного.

Отец Дмитрий смахнул со лба крупную каплю пота.

– В самом деле? А я, представьте, подумал иначе. Я отчего-то вообразил, – он стеснительно улыбнулся, – что ваш дед и ваш прадед… ведь вы о них до некоторых пор даже не думали… Не ошибаюсь?

– Отчего же? Вспоминал… иногда.

– Понятно, понятно, – неведомо отчего обрадовался священник. – Но сейчас ваше к ним отношение совсем другое. Не ошибаюсь? – снова спросил он, словно опасаясь неосторожным словом разбередить едва зажившую у московского гостя душевную рану.

– Ну… – вяло молвил Сергей Павлович, – как вам сказать… Фу, Господи, до чего жарко.

Отец Дмитрий кивнул. И душно, и жарко. Дождь будет – сощурившись, он глянул на небо, у горизонта отороченное потемневшими облаками, – к вечеру. Тогда наступит обновление природы, ныне истосковавшейся и стонущей, как стенает и мучается от века и доныне вся тварь. Земля жаждет воды, тварь – любви. Но небеса еще не разверзлись, а человек предпочитает любить самого себя.

– Вы о них вспомнили, – с неожиданной уверенностью прорек о. Дмитрий, – потому что они дали о себе знать. Не хочу угадывать, как это было. Но вас позвали – и вы пошли. Поэтому вы здесь.

Теперь пришел черед Сергея Павловича вымучивать из себя улыбку, вслух бормотать, что из потустороннего мира никто его не призывал, вещих снов он не видел, а просто по естественному движению сердца прибыл поклониться, образно говоря, до земли, хотя вместе с тем, почему бы не исполнить в прямом смысле, как-никак родина его рода, про себя же изумленно повторять: ну рыжий! ну ты даешь! и уже с другим чувством посматривать на него. Одно старое письмо вдруг нашлось… Впрочем, не в нем дело.

Затем о. Дмитрий отпирал Никольскую церковь, корил поскупившегося на масло для замк'oв Ивана Егоровича, которому не забыть сказать, что сил никаких нет всякий раз буквально биться головой, гремел висевшими на кольце из толстой проволоки ключами и, прерывая речь тихими стонами и сетованиями на жизнь, посылающую ему бесконечные испытания, говорил, что вот-де, было дело, пришла в храм женщина с благочестивыми намерениями помолиться Богу нашему о близких и дальних, испросить тихое житие и кончину непостыдную, безболезненную и мирную. И что же получилось, отцы мои, братья и православные сестры, из добрых ее намерений? А ничего не получилось. Наглухо была закрыта дверь, и понапрасну старалась она ее открыть, понапрасну стучала, тянула, толкала и билась, как я тут бьюсь, истязая пальцы. Тогда возвела она полные слез очи и чуть выше своей головы увидела прикрепленную к двери записку. Гм… Не вредна ли будет вам сия твердая пища? Не пуститесь ли в превратное толкование, не возникнет ли в вас соблазн скорого осуждения, и не молвите ли вы, драгоценный гость наш, поспешные слова, которые однажды щемящей болью отзовутся в вашем сердце? Отец Дмитрий справился, наконец, с наружным замком и теперь поворачивал ключ во внутреннем. Ключ скрипел. Испытующим мутно-зеленым взором, обернувшись, оглядел Сергея Павловича. О, да. Можно.

«Я не здесь», – вот что было написано на листке в клетку, вырванном из школьной тетради, когда-то стоившей двенадцать копеек.

Он потянул на себя железную дверь, толкнул вторую, дубовую, древнюю, и переступил порог церкви. Повеяло прохладой. Следом вошел Сергей Павлович и всей грудью втянул в себя тот особенный, ни с чем не сравнимый воздух, который, будто вода в колодце, недвижимо стоит в церковных стенах и год от года напитывается сладчайшими, с полынной примесью благоуханиями воскурений и запахами горящих свечей. Да есть ли в мире что-либо прекрасней воздуха нашего вечного Отечества! Ты дышишь им – значит, ты жив и жив будешь, и услышишь трубу, и встанешь, и молвишь со страхом, трепетом и сыновней любовью: «Господи! На все воля Твоя святая».

Полосы света падали из узких и длинных окон, тускло блестел впереди иконостас, а со стен пристально смотрели на младшего Боголюбова темные лики и, казалось, вопрошали друг друга, кто это пришел к нам? Для чего? Зритель он или участник? Любопытствующий или призванный? Встретил он уже Господа или еще на пути к Нему? Со своего камня отвечал всем преподобный Симеон, говоря, что сей есть внук отца Петра, мученика, которого вы знаете, взыскующий веры, чистоты и правды и желающий принести свою жертву на алтарь нашего исповедания. Не сомневайтесь в нем, ибо он нам не чужой.

Серей Павлович медленно шел по храму, справа налево, от иконы к иконе, от Александра Невского, уже в схиме, уже Алексия, с десницей у груди и шуйцей со свитком, на котором, вглядевшись, можно было разобрать увещание многомудрого князя ко всем, притекшим его образу поклониться: братия, молю, Бога бойтесь и заповеди Его творите, на что доктор Боголюбов согласно кивнул, однако промолвил, ах, княже, воин и монах, сами себе много уж лет мы враги хуже татар и немцев, и далее к Николаю, епископу Мир Ликийских, чей строгий лик вырезан был из дерева с глубокими морщинами на высоком челе, а сам святитель, живой и порывистый, словно бы норовил выйти вон из посеребренного оклада и со всегдашними благими намерениями отправиться в мир, не ведая, что его ждет ад торжествующего порока, неправосудия и зла, и к Нилу Сорскому, с печалью глянувшему на доктора и вместе с ним вздохнувшему о человечестве, затмившем в своей душе просвещающий свет Христов. Лес виден был на иконе. Деревянный храм. Белые облака. Ангелы над ними.

– Дивный, – шепнул о. Дмитрий, выступая из-за спины Сергея Павловича и прикладываясь к иконе. – Ужасно я тосковал, когда его похитили… Сирота я был без него. Ей-Богу. Поговорить не с кем. – Он еще раз поцеловал образ. – Прошла Церковь мимо Нила, – с улыбкой, едва тронувшей губы, молвил о. Дмитрий, – и себя не сохранила. Писания бо много, но не вся божественная суть… Кая – заповедь Божья, кое – отеческое предание, а кое – человеческий обычай. Я согласен. А вы? – Он быстро взглянул на Сергея Павловича и тут же отвел глаза, уставив их в купол, откуда денно и нощно сострадательным взором наблюдал за прихожанами Никольской церкви Христос Вседержитель.

– Нил Сорский… все другие иконы… Они были – тогда?

– Ну да, ну конечно. Чудо, что уцелели.

– И всё тут… Пол, к примеру. Не меняли?

– Да вы что, голубчик! Один раз ремонт кое-какой сделали. Ходили они по нему, ваш дед и ваш прадед. Вот по этому самому полу ходили.

Сергей Павлович задумчиво глянул себе под ноги. Коричневая каменная плитка. Черные швы. Прочнее человеческой жизни. Камни помнят, люди забывают. Надо было разуться, как в мечети. Сними обувь свою. Почти на цыпочках он двинулся дальше и оказался возле вырезанной из дерева («дуб крепчайший… покшанский», – шепнул о. Дмитрий) фигуры заключенного в темницу и страдающего Христа. Терновый венец венчал Его голову, на смуглый лоб стекали алые струйки крови. Великую тоску предсмертного часа увидел на Его лице младший Боголюбов, и другое лицо другого человека возникло перед ним – измученное, старое, с оттиснутой на нем печатью безнадежности, лицо обреченного смерти узника, лицо Петра Ивановича Боголюбова, этого храма священника, каким он вдруг явился на блеклой тюремной фотографии из дела митрополита Кириака. В душе копилась и нарастала боль, острыми язычками огня перекидывалась на сердце и мешала дышать. Он глубоко вздохнул и потер ладонью грудь. Правой рукой Христос касался окровавленного лба и смотрел прямо в глаза Сергея Павловича.

«Господи, – еще раз вздохнул и выдохнул Сергей Павлович, – скорблю о Тебе. И радоваться хочу. Надежду иметь хочу. Ведь Ты воскрес? Воскрес?!»

«Чадо! Ты спрашиваешь – но ответ у тебя. Когда воскресишь Меня в сердце своем, тогда не будешь искать живого среди мертвых».

«А Петр Иванович… дед мой… у него был ответ?»

«Неразумное чадо! Подумай: как мог бы он выдержать многолетнюю свою муку и бестрепетно принять смерть, если б не веровал в Мое Воскресение, оно же есть упование для всех верующих в Меня?»

– Сергей Павлович! – тронул его за плечо о. Дмитрий. – Вы как столб соляной: зову – не отзываетесь. Глядите. – В руках у него было кадило. – Боголюбовское. А еще раньше с ним, говорят, преподобный Симеон служил. Верить? – Поверх головы доктора он устремил неспокойный взор на иконостас. – Не верить?

– А вы верьте, – сухо сказал Сергей Павлович, взял кадило и качнул его: вверх – вниз. И еще раз: вперед – назад. Звонцы откликнулись и прозвенели; и цепочки звякнули.

– У вас… вполне, – одобрил о. Дмитрий. – В дьяконы хоть сейчас. Поповский отросток, никуда не денешься.

И последний раз, легким движением кисти: длинь – длинь. Нет лишь облачка благоуханного дыма, с которым поднимается к Небесам наша молитва. Но с каким странным, подавленным и безрадостным чувством ощущал он приятную тяжесть кадила в правой своей руке! Он признавал в себе наследника великих сокровищ – и в то же время не мог не сознавать, что ключа к ним еще не нашел. Он видел проходящую через столетия золотую цепь, близ самого начала которой, словно скрытый туманом, стоял славный юноша с отблеском на лице нездешней жизни, по прошествии многих лет ушедший к Богу согбенным старичком с седыми власами до плеч и посохом выше головы, но с тоской понимал, что еще не стал ее звеном, и неведомо, станет ли. Он готов был, как некогда Петр Иванович, выйти из алтаря на амвон и сказать томящемуся в ожидании слова народу – но что?! Говорить о любви живущим в ненависти? О правде – погрязшим во лжи? О смирении – никому и ничего не простившим? Боже! Что мне сказать?

– А я, – словно продолжая давно начатый разговор, заметил о. Дмитрий, – выше всего ставлю Нагорную проповедь…

Сергей Павлович, будто очнувшись, оторопело на него глянул. Тот по своему обыкновению смотрел куда-то вбок.

– Кладезь мудрости неисчерпаемый! Я на проповедях стараюсь из нее… Блаженны, – с тихой улыбкой промолвил он, – изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное…

– И вы им, – рукой с кадилом доктор обвел пустую церковь, – внушаете, что они – соль земли?

Священник пожал плечами.

– Когда как. Какие у них лица – так я и говорю. Но я их не презираю, это вы напрасно…. Я их жалею. А они, – смущенно прибавил он, – меня. Иногда.

Пока, запирая храм, он возился с ключами и замками, Сергей Павлович вспомнил и осведомился, не оставлял ли Господь на этих безобразных дверях записочку с извещением, что Его здесь нет? Отец Дмитрий замкнул висячий замок и облегченно вздохнул. Теперь до субботы. А записка… Господь уходит, когда епископ приходит. На краткий миг он обратил испытующий взор на московского гостя. Доктор ответил бестрепетным взглядом, после чего глаза о. Дмитрия уплыли в небеса и обнаружили затягивающую их белесую пелену. Признак самый верный. Столпы небес дрожат и ужасаются от грозы Его. Книга страдальца Иова. Изнемогая, будем ждать, дождемся и переждем в келье одинокого попа, где нашего возвращения ждет скромный стол для утоления насущных потребностей и духовных бесед.

При упоминании о накрытом столе у Сергея Павловича засосало под ложечкой. Бездна времени минула с тех пор, когда в гостиничном буфете он хлебал дрянной кофе в обществе писателя-депутата и его свиты. Но не Подрясников ли заманивает его в свои сети? В таком случае, выразив признательность, отклонить под предлогом срочного звонка в Москву близкому человеку, а затем отправиться с Игнатием Тихоновичем в какую-нибудь столовую, где утолить голод и жажду пусть даже с угрозой отравления.

Отец Дмитрий его опередил. В конце концов, с внезапным и даже ожесточенным возбуждением заговорил он, во имя чего Господу нашему пребывать в алтаре, оскверненном присутствием содомита, мздоимца и прислужника власти? Он потряс тонкой, веснушчатой, в рыжих волосках рукой. Почему Господь должен терпеть рядом с собой клеветника? Всуе молитвословят лживые его уста. Благодать, полученная им через правильное рукоположение? Преемство, восходящее к апостолам? Путевождь слепых? Свет сущих во тьме? Светильник в мире? Горьким смехом моим посмеюсь. И он в самом деле сухо засмеялся. В смертный грех да будет вменена краденая благодать, пылко промолвил о. Дмитрий. Плачет и рыдает всякая христианская душа, когда зрит татя, обкрадывающего Господа; когда внемлет обету нечистого сердца: ничего-де не буду делать по принуждению сильных мира сего, даже под страхом смерти… о! всю жизнь плясать под дудку какого-нибудь Иван Иваныча, живого, но все равно что мертвого (и в третий раз за минувший час Сергей Павлович изумленно покосился на тщедушного рыжеватого человека в застиранной рубашке и сандалиях на босу ногу), и клясться перед Богом страшнейшей из клятв; когда ревнует о Евангелии, возлагаемом на недостойную главу; когда имеет перед собой нарушителя канонов, предателя обетов, Иуду, пристроившего тридцать сребреников в банк под большие проценты… Uterus ecclesiae^[33] осквернено незаконным вторжением. Он вдруг остановился возле кое-как сколоченной песочницы, в которой под присмотром преклонных лет бабушки возился карапуз с пухлыми ножками и оранжевого цвета лопаткой в такой же пухлой ручке. Ничего личного. Вопль всякого честного иерея: доколе, Господи, будешь терпеть сей род развращенный?! Приблизь день Твой лютый, с гневом и пылающей яростью…

Тут блуждающий его взгляд задержался на ребенке, с напрасным трудолюбием пытавшимся построить из сухого песка подобие башни и в конце концов гневно пнувшим свое неудачное сооружение пухлой ножкой в белом носочке и красной туфельке. И обереги малых сих и огради их ото лжи, фарисейства и скверны, отравивших источник воды живой.

– Ничего личного, – повторил он, после чего обратился к стерегущей дитя бабушке. – Сколько ему? Годика три?

– Три, батюшка, три сравнялось, – обрадовалась та. – Он у нас как раз на Владимирскую угадал родиться, в июне…

– И моему младшенькому, – с глубокой печалью сообщил о. Дмитрий, глядя в пространство между Сергеем Павловичем и бабушкой, – тоже три… Чудный мой Ивашечка. Скоро в гости к нему поеду.

Духота изливалась с потускневшего неба. Издалека прикатился и прозвучал над Сотниковым первый слабый раскат. Сергей Павлович обернулся. Со стороны дальнего леса и заливных лугов уже ползла и глухо ворчала сизая туча с посверкивающими внутри нее сполохами белого пламени. Священник одобрительно кивнул.

– Знатная будет гроза. Я рад.

– Чему?

Сильный порыв теплого ветра взметнул в воздух песок, сухие листья и забытую на скамейке газету «Правда», с громким шорохом пролетевшую мимо наподобие огромной летучей мыши.

– А вот, – с неясной улыбкой указал о. Дмитрий. – «Правду» сдуло. И все такое прочее.

На крыльце стоял и махал рукой Игнатий Тихонович, призывая их идти быстрее, ибо уже упали с неба первые крупные капли дождя. Отец Дмитрий, однако, и не подумал ускорить шаг; напротив – он встал и, запрокинув голову, подставил лицо под обрушившийся на Сотников водопад. Сразу и резко потемнело. Метя в колокольню Никольского храма, из мрака небес вылетела раскаленная добела полоса, вслед ей сухо и страшно треснуло, и Сергей Павлович ощутил, как вздрогнула под ногами земля. Он мгновенно вымок до нитки и взмолился:

– Отец Дмитрий! Идемте же!

– Громом и землетрясением посетит тебя Господь Саваоф! – потрясая руками, кричал священник, чей голос был едва слышен в глухом и сильном шуме ливня. – Так говорит пророк! И очистит тебя от неправды твоей!

Снова раскололись небеса, и снова из глубины их вылетела огненная стрела. Доктор Боголюбов опрометью бросился в дом и, взбежав на крыльцо, оглянулся. Отец Дмитрий входил в распахнутую калитку и в стене дождя медленно шел по участку в прилипшей к телу и обозначившей впалую грудь и слабые плечи рубашке, с подрагивающей на губах счастливой улыбкой.