6

Хотя он каждую субботу днем ходит в кино, фильмы больше не захватывают его, как это было в Кейптауне, где ему снились кошмары, в которых он погибал в лифте или падал со скалы, как герои сериалов. Он не понимает, почему Эррол Флинн, который всегда совершенно одинаковый, играет ли он Робин Гуда или Али-Бабу, считается великим актером. Он устал от погонь на лошадях, которые всегда одни и те же. «Три клоуна»^[6] кажутся ему теперь глупыми. И трудно поверить в Тарзана, когда человек, который играет Тарзана, все время меняется. Единственный фильм, который производит на него впечатление, — тот, в котором Ингрид Бергман садится в купе поезда, зараженное оспой, и умирает. Ингрид Бергман — любимая актриса его матери. Неужели жизнь такая: его мать могла бы умереть в любой момент просто из-за того, что не прочитала объявление в окне вагона?

Есть еще и радио. Он перерос «Детский уголок», но остался верен сериалам: «Супермен» в пять часов ежедневно («Вверх! Вверх и прочь!»), «Мандрейк-волшебник» в пять тридцать. Его любимая история — «Снежный гусь» Пола Галлико, которую снова и снова передают по просьбам слушателей. Это история о диком гусе, который уводит корабли от берегов Дюнкерка обратно в Дувр. Он слушает со слезами на глазах. Ему хочется в один прекрасный день стать таким же верным, как Снежный гусь.

А еще транслируют радиоспектакль по роману «Остров сокровищ», по одному получасовому эпизоду в неделю. У него есть свой собственный экземпляр «Острова сокровищ», но, когда он читал эту книгу, был еще слишком мал и не понимал всю эту историю со слепым и черной меткой, а также не мог разобраться, хороший Джон Сильвер или плохой. Теперь после каждого эпизода, переданного по радио, у него кошмары, в центре всегда Джон Сильвер со своим костылем, которым он убивает людей и при этом сентиментально заботлив по отношению к Джиму Хокинсу. Ему хочется, чтобы сквайр Трелони убил Джона, а не отпускал его: он уверен, что однажды Джон Сильвер вернется со своими головорезами, чтобы отомстить, — точно так же, как возвращается в его снах.

«Швейцарская семья Робинзон» более умиротворяющая. У него есть красивый экземпляр этой книги с цветными картинками. Особенно ему нравится картинка с изображением корабля под деревьями, который семья построила с помощью инструментов, спасенных с корабля, потерпевшего крушение. Они должны уплыть на нем домой вместе со всеми своими животными, точно в Ноевом ковчеге. Получаешь такое удовольствие, словно погружаешься в теплую ванну, когда отставляешь «Остров сокровищ» и вступаешь в мир швейцарской семьи. В «Швейцарской семье Робинзон» нет плохих братьев, нет страшных пиратов, в этой семье все вместе счастливо трудятся под руководством сильного и мудрого отца (он изображен на картинке: грудь колесом, длинная каштановая борода), который с самого начала знает, что нужно сделать для их спасения. Единственное, что ставит его в тупик: если им так хорошо и уютно на этом острове, зачем же его покидать?

Есть у него и третья книга — «Скотт из Арктики». Капитан Скотт — один из его любимых героев, поэтому ему и подарили эту книгу. В ней есть фотографии, включая ту, на которой Скотт сидит и что-то пишет в палатке, в которой потом замерз насмерть. Он часто рассматривает эти фотографии, но не очень продвигается с чтением: книга скучная, там не рассказывается история. Ему нравится только то место, где говорится о Титусе Оутсе, человеке, который что-то там себе отморозил. Поддерживая товарищей, он ушел в ночь, в снега и льды, и погиб тихо, без суеты. Он надеется, что однажды сможет стать таким, как Титус Оутс.

Раз в год в Вустер приезжает цирк Босуэлла. Все его одноклассники идут на представление. За неделю до этого только и разговоров, что о цирке. Туда идут даже цветные детишки: они часами слоняются вокруг шатра, слушая оркестр и заглядывая внутрь через щелочки в брезенте.

Они планируют пойти в субботу днем, когда отец играет в крикет. Мама устраивает из этого парадный выход втроем. Но у билетной кассы она, к своему ужасу, обнаруживает, что днем в субботу цены выше: два фунта шесть шиллингов для детей и пять фунтов для взрослых. У нее с собой нет столько денег. Она покупает билеты для него с братом. «Ступайте, я подожду здесь», — говорит она. Он не хочет идти, но она заставляет.

На представлении он чувствует себя несчастным, ничего не доставляет ему удовольствия, он подозревает, что брат испытывает те же чувства. Когда представление заканчивается и они выходят, она все еще там. Несколько дней после этого он не может избавиться от навязчивой мысли: его мать терпеливо ждет на декабрьской жаре, в то время как он сидит в шатре цирка и его развлекают, как короля. Ее всепоглощающая, самоотверженная любовь к ним с братом — но особенно к нему — смущает его. Ему хочется, чтобы она не любила его так сильно. Она любит его бесконечно, поэтому и он должен любить ее бесконечно — такова логика, к которой она его вынуждает. Он никогда не сможет вернуть всю любовь, которую она на него изливает. Мысль о том, чтобы жить всю жизнь под бременем подобного долга, озадачивает его и приводит в ярость до такой степени, что он не хочет ее поцеловать, не позволяет до себя дотрагиваться. Когда она отворачивается в безмолвной обиде, он нарочно ожесточает свое сердце против нее, отказываясь сдаться.

Порой, когда она чувствует горечь, начинает произносить длинные речи для самой себя, сравнивая свою жизнь в унылом районе жилой застройки с жизнью, которую она вела до замужества: она представляет ее как бесконечную череду вечеринок и пикников, уик-эндов на ферме, тенниса, гольфа и прогулок с собаками. Она говорит шепотом, в котором выделяются только шипящие и свистящие. Он у себя в комнате, а брат — у себя, и оба навострили уши, как ей должно быть известно. Это еще одна причина, почему отец называет ее ведьмой: она говорит сама с собой, произносит заклинания.

Идиллическая жизнь в Виктории-Уэст подтверждается фотографиями в альбомах: мать вместе с другими женщинами в длинных белых платьях стоят с теннисными ракетками в руках посреди вельда, и рука матери лежит на шее собаки — восточноевропейской овчарки.

— Это твоя собака? — спрашивает он.

— Это Ким. Он был самой лучшей, самой преданной собакой из всех, что у меня были.

— А что с ним случилось?

— Съел отравленное мясо, которое фермеры разбросали для шакалов. Он умер у меня на руках.

У нее на глазах слезы.

После того как в альбоме появляется отец, собак уже нет. Вместо этого он видит родителей вдвоем на пикниках с их друзьями тех дней или отца с щегольскими усиками и дерзким взглядом, позирующего на фоне капота старомодного черного автомобиля. Потом начинаются его собственные фотографии, дюжины фотографий пухлого малыша с бессмысленным выражением лица, которого держит перед камерой озабоченная темноволосая женщина.

Его поражает, что на всех этих фотографиях, даже с малышом, мать выглядит как девчонка. Ее возраст — загадка, которая интригует его. Она не хочет ему сказать, отец притворяется, будто не знает, и даже ее братья и сестры, кажется, поклялись хранить этот секрет. Когда мать уходит из дома, он роется в бумагах в нижнем ящике ее туалетного столика, разыскивая свидетельство о рождении, но все тщетно. Из замечания, которое она как-то раз обронила, он знает, что она старше отца, который родился в 1912 году. Но насколько старше? Он решает, что она родилась в 1910 году. Значит, ей было тридцать, когда он родился, а сейчас сорок.

— Тебе сорок! — говорит он однажды матери с торжествующим видом, пристально наблюдая за ней, чтобы убедиться, что прав. Она загадочно улыбается и отвечает:

— Мне двадцать восемь.

У них дни рождения совпадают. Он родился в день ее рождения. Это означает, говорит она ему, как и всем прочим, что он — дар Божий.

Он называет ее не мамой, а Динни. Отец и брат называют ее так же. Откуда появилось это имя? Кажется, никто не знает. Однако ее братья и сестры зовут маму Верой, следовательно, это имя пришло не из ее детства. Ему нужно следить за собой, чтобы не назвать ее Динни при посторонних, так же как приходится быть внимательным, чтобы не называть своих дядю и тетю просто Норманом и Эллен, а не дядей Норманом и тетей Эллен. Но необходимость говорить «дядя» и «тетя», как полагается хорошему, послушному, нормальному ребенку, — ничто по сравнению с иносказаниями языка африкаанс. Африканеры боятся сказать you^[7] тому, кто старше их. Он потешается над речью своего отца: «Mammie moet ‘n kombers oor Mammie se kniee trek anders word Mammie koud» («Мама должна прикрыть одеялом мамины колени, иначе мама замерзнет»). Он испытывает облегчение оттого, что он не африканер и избавлен от необходимости изъясняться подобным образом — подобно рабу, которого секут.

Мама решает завести собаку. Лучше всего восточноевропейскую овчарку — они самые умные, самые преданные. Но они никак не могут найти восточноевропейскую овчарку и останавливают выбор на щенке, который является помесью добермана с кем-то еще. Он хочет сам дать ему имя. Ему бы хотелось назвать щенка Борзая, так как ему хочется, чтобы это была русская собака, но, поскольку на самом деле это не борзая, он называет его Казак. Никто не понимает. Люди думают, что имя собаки — kos-sak, то есть продуктовая сумка, и находят это смешным.

Казак оказывается суматошным, недисциплинированным псом, он носится по округе, топча огороды и гоняясь за цыплятами. Однажды щенок следует за ним всю дорогу в школу. Ничего не помогает: когда он кричит и бросается камнями, собака опускает уши, поджимает хвост и, крадучись, отступает, но, как только он снова садится на велосипед, пес вприпрыжку бежит за ним. В конце концов ему приходится тащить пса домой за ошейник, толкая велосипед другой рукой. Он возвращается домой в ярости и отказывается идти в школу, поскольку уже опоздал.

Когда Казак был еще не совсем взрослым, он наелся толченого стекла, которое кто-то ему подсыпал. Мать ставит ему клизмы, пытаясь вывести стекло из организма, но все напрасно. На третий день, когда песик лежит, часто и тяжело дыша, и даже не лижет мамину руку, она посылает сына в аптеку купить новое лекарство, которое кто-то порекомендовал. Он мчится туда и обратно, но возвращается слишком поздно. Лицо мамы искажено и замкнуто, она даже не берет у него из рук пузырек.

Он помогает похоронить Казака, завернутого в одеяло, в глинистой почве в дальнем конце сада. Над могилой он ставит крест, на котором краской написано «Казак». Он не хочет, чтобы они заводили другую собаку, — ни за что, раз они вот так умирают.

Отец играет в крикет за Вустер. Он должен бы этим гордиться, это мог быть еще один повод для радости. Его отец адвокат, что не хуже, чем доктор. Он был на войне, играл в регби в лиге Кейптауна, а сейчас играет в крикет. Но в каждом случае имеется досадное уточнение. Он адвокат, но больше не практикует. Он воевал, но дослужился только до солдата, исполняющего обязанности капрала. Он играл в регби, но только во втором составе «Гарденз», а может, даже и в третьем, а «Гарденз» — постоянная тема для шуток, они всегда были в самом хвосте лиги. А теперь он играет в крикет, но во втором составе команды Вустера, матчи которой никто не смотрит.

Отец — боулер, а не бэтсмен. У него что-то не так с подачей мяча, а кроме того, он отводит взгляд, когда быстро посылает мяч в сторону калитки. Когда нужно отбивать мяч, он просто выставляет вперед биту и, если мяч соскальзывает с нее, степенно удаляется прочь.

Причина, почему отец не умеет отбивать мяч, разумеется, в том, что он вырос в Кару, где не играли в настоящий крикет, и ему негде было научиться. Другое дело — бросать мяч. Это дар: боулерами рождаются, а не становятся.

Отец подает медленно. Иногда от его броска бэтсмен бывает разбит наголову. Бывает, что, видя, как мяч медленно плывет к нему, бэтсмен теряет голову, суетится и пропускает его. По-видимому, таков метод отца: терпение и хитрость.

Тренер команд Вустера — Джонни Уордл, который северным летом играет в крикет за Англию. Для Вустера большая удача, что Джонни Уордл решил сюда приехать. Про Вольфа Хеллера говорят, что он спонсор, тот самый Вольф Хеллер с его деньгами.

Он стоит вместе с отцом за тренировочной сеткой, наблюдая, как Джонни Уордл бросает мяч бэтсмену из первого состава команды. Уордл, маленький человечек с заурядной внешностью, с редкими рыжеватыми волосами, считается неторопливым боулером, но, когда он бросает мяч, тот летит удивительно быстро. Бэтсмен, стоящий на линии, довольно легко отбивает его, мягко направив его в сетку. Затем подает кто-то еще, и снова приходит черед Уордла. И бэтсмен опять мягко отбивает мяч. Не выигрывает ни бэтсмен, ни боулер.

В конце дня он отправляется домой разочарованный. Он ожидал большего от состязания английского боулера с вустерским бэтсменом. Надеялся увидеть более загадочное мастерство, наблюдать, как мяч проделывает странные штуки в воздухе, за центральной частью поля: плывет, ныряет, крутится — именно таким должен быть медленный бросок боулера, как он читал в книгах о крикете. Он не ожидал увидеть болтливого человечка, единственная отличительная черта которого — то, что он бросает мяч так же быстро, как он сам, когда делает это на пределе своих возможностей.

Он ждет от крикета большего, чем может продемонстрировать Джонни Уордл. Крикет должен быть как Гораций и этруски или как Гектор и Ахилл. Если бы Гектор и Ахилл были просто двумя мужчинами, которые рубятся на мечах, эта история не имела бы смысла. Но это не просто двое мужчин: это могучие герои, и их имена вошли в легенды. Он радуется, когда в конце сезона Уордла выгоняют из команды Англии.

Разумеется, Уордл играет кожаным мячом. Сам он незнаком с кожаным мячом: и он, и его друзья играют мячом, который они называют пробковым, — мяч из какого-то твердого серого материала, и ему нипочем камни, о которые рвется шнуровка кожаного мяча. Стоя за сеткой и наблюдая за Уордлом, он впервые слышит свист кожаного мяча, когда тот по воздуху приближается к бэтсмену.

Ему впервые выпадает шанс сыграть на настоящем крикетном поле. В среду днем будет матч между двумя командами младших классов. Настоящий крикет означает, что будут настоящие калитки, настоящий питч между калитками, и не придется бороться за право отбивать мяч.

Приходит его черед отбивать. Со щитком на ноге, с отцовской битой, слишком тяжелой для него, он выходит на середину. Его удивляет величина поля. Оно такое большое, что здесь одиноко: зрители так далеко, что их как будто и не существует.

Он становится в позицию на утрамбованной земле, на которой расстелен зеленый мат из кокосового волокна, и ждет мяча. Вот это крикет. Его называют игрой, но для него это реальнее дома, даже реальнее школы. В этой игре нет притворства, нет пощады, нет второго шанса. Все эти мальчики, чьих имен он не знает, против него. У них только одно на уме: лишить его удовольствия. Они не почувствуют ни капли угрызений совести, выведя его из игры. Он стоит в середине огромного поля, и это испытание: один против одиннадцати, и никто его не защитит.

Полевые игроки становятся в позицию. Он должен сосредоточиться, но не может выкинуть из головы назойливую мысль: парадокс Зенона^[8]. Прежде чем стрела сможет достигнуть своей цели, она должна добраться до середины пути, прежде чем она сможет добраться до середины пути, она должна добраться до четверти пути, прежде чем она сможет добраться до четверти пути… Он отчаянно старается перестать об этом думать, но из-за того, что старается не думать, волнуется еще больше.

Боулер приближается. Он особенно отчетливо слышит звук двух последних шагов. Затем возникает пауза, когда единственный звук, нарушающий тишину, — ужасное шуршание мяча, который приближается к нему, падая и кувыркаясь. Разве он этого хочет, когда играет в крикет: снова и снова проходить испытание, пока не провалится, — испытание мячом, который приближается к нему с безразличием, без пощады, отыскивая брешь в его обороне, и движется быстрее, чем он ожидал, слишком быстро, чтобы он мог справиться с неразберихой в голове, привести мысли в порядок, решить, что делать? И при этой сумятице в голове, в этой неразберихе к нему подлетает мяч.

Он получает два очка, отбивая мяч в смятении, а позже — в унынии. И выходит из игры, еще меньше понимая, как может Джонни Уордл играть так буднично, не переставая болтать и шутить. Неужели все легендарные английские игроки таковы: Лен Хаттон, Алек Бедсер, Денис Комптон, Сирил Уошбрук? Он не может в это поверить. В крикет можно играть по-настоящему только в тишине, в тишине и тревожном ожидании, когда сердце колотится в груди, а во рту пересохло.

Крикет не игра. Это правда жизни. Если это проверка характера, как уверяют книги, тогда совершенно непонятно, как ее пройти, но он не знает, как от нее увильнуть. На крикетном поле секрет, который ему всегда удается скрывать, безжалостно выставляется напоказ. «Поглядим-ка, из чего ты сделан», — говорит мяч, когда приближается к нему, свистя и кувыркаясь в воздухе. И слепо, суетясь, он выставляет вперед биту — слишком рано или слишком поздно. Мяч находит путь мимо биты, мимо щитков на коленях. Он выведен из игры, он не выдержал испытания, его разоблачили, и не остается ничего, кроме как глотать слезы и, прикрыв лицо, устало тащиться назад под сочувственные, вежливые аплодисменты остальных мальчиков.