— Эх ты, я — да — я! — шутливо упрекнул его Никанорыч и, кряхтя и держась рукой за поясницу, отправился дальше. За ним, красный от смущения, Пашка засеменил босыми ногами. Скоро они набрели на гагачьи гнез-дища. Пашка нетерпеливо бросался от одного гнезда к другому, спеша набирать яйца. Старик ворчал: — И куда ты, глупыш, торопишься? Не улетят твои яйца, они без крыл… Ты не торопись… Сперва сбегай с ведром за водой, а потом уж… Пашка недоумевал: — К чему же вода, дядька, — спрашивал он старика. — А я говорю, сходи, — видишь, вон родник, — ну, и почерпни, а потом и знать будешь, к чему вода. Пашка положил на камни яйца и покорно направился к роднику. — Ну вот, а теперь можешь таскать яйца, — усаживаясь на камень около ведра с водой, проговорил старик. — Птицу тоже желеть надо, не губить понапрасну. Вот ты и смотри: коли утонет яйцо в ведре, значит, наше, коли нет — не наше, — многозначительно говорил он, опуская яйцо в воду. — А почему это? — добивался Пашка. — Ты слушай, — ворчал старик. — Коли утонет, значит не засижено, а не утонет — засижено. Время-то, парень, пол-лета прошло, птице пора с засидки слетать, а мы грабим их гнезда. Из этих яиц скоро вылупятся гахуши, оперятся, полетят, а нам-то они на что нужны? Из засижня не ахти какая яишня будет, — все одно бросить. — Не тонет, не тонет… — вдруг замахал руками Пашка. — Ну, вот и не тонет, — значит, не бери, клади осторожно на пух, а потом разнесешь по гнездам, — учил старик Пашку. — Глуп ты, мал еще… И так, опуская яйца в воду, они отобрали из всей груды половину. Старик освободил ведро, обложил дно пухом и принялся, не спеша, укладывать, а Пашка — разносить по гнездам засиженные яйца. — Половина вышла, — вслух размышлял Никанорыч. — Запоздала в этот год весна, — была с знобью, севера[65]) дули. Когда Пашка закончил разноску, старик поучительно сказал: — Учись, дружок, всяку живность жалеть надо…Крючковатые пальцы Никанорыча крепко вцепились в Пашкины волосы…