13

– Вы любите театр?

– О, да! В Санкт-Петербурге отличная опера и трагедии ставят изрядно. Русский придворный театр бесподобен. Я видел игру Дмитриевского и возблагодарил небо, что знаю русский язык. С французским, сознаюсь, дела мои обстоят хуже.

– Хотите я предоставлю вам возможность подучиться? Я знаю место, что поют оперы на чистейшем французском языке. Исполнительницы прелестны. Самой старшей семнадцать лет.

– И где же этот цветник?

– Вы когда-нибудь были в Воспитательном обществе?

– Простите?

– Смольное воспитательное общество, любимое детище императрицы.

– А разве туда можно вот так запросто попасть?

– Сегодня воскресенье, и после обеда туда на представление допускаются гости и родственники воспитанниц.

– Вы гость?

– Некоторым образом я отношусь ко второй категории. Хотя девица Бутурлина мне вовсе не родственница. Батюшка мой ее опекун. Но сам он вечно болеет и потому сегодня вменил мне в обязанность посетить это заведение. Не хотите составить мне компанию?

Такой разговор состоялся между Глафирой и Бакуниным, когда они вместе совершали конную прогулку по лесу близ Александро-Невской лавры.

– Поехали, здесь недалеко.

Глафира судорожно прокручивала в голове неожиданное предложение. С одной стороны это было почти чудо – вот так, за здорово живешь, увидеть Вареньку. Но, с другой стороны, неожиданное появление Глафиры в мужском костюме и в компании молодого Бакунина может ее не только смутить, но и напугать. Последнее письмо сестры было полно недомолвок. Видно было, что Варенька боится задавать прямые вопросы. Еще не хватало, чтобы она усомнилась в подлинности самой Глафиры. Бедной девочке трудно докопаться до истины.

– Вы уверены, что сегодня будет спектакль? – прервала Глафира затянувшееся молчание.

– Да, я получил уведомление и пригласительный билет. По нему я могу привести с собой гостя.

– И вы представите меня мадемуазель Бутурлиной?

– Не-ет, – рассмеялся Бакунин. – А вы уже губу раскатали? Хорошеньких птичек мы увидим только издали. Нам позволено всего лишь убедиться, что они живы и здоровы. И на том спасибо.

Последние слова решили дело. В билете значилось, что вначале «белые девы» представят на суд зрителей комическую оперу ……., после чего будет представлен «пасторальный балет». Гости и родственники собрались в нижней зале, где их встретила сама директриса госпожа де Лафон, полная благообразная дама в чепце и черном платье, украшенном гипюром. Одеяние скромное, но достойное. Каждый был представлен по имени.

Вдруг волнение пошло по толпе гостей. Все расступились, образуя живой коридор, мужчины склонились в поклоне, дамы сделали глубокий реверанс. Оказывается, на представление пожаловал сам их высочество великий князь Павел Петрович с супругой Натальей Алексеевной.

Глафира страшно разволновалась. Она никогда не видела столь близко царственных особ. Ей хотелось тут же полюбить высокую чету, и ее желания оправдались. Совсем молодой, можно сказать, юный, небольшого роста, в ярко-белом, густо обсыпанном пудрой парике и синем камзоле с лентой через плечо, лицо бледное, большие серые глаза необычайной формы – уголками вниз, нос откровенно курносый – таков Павел. Но при внешней неказистости он все равно выглядел величественным, спину держал необычайно прямо и смотрел поверх голов. Улыбка его, правда, была несколько вымученной, и Глафира решила, что он просто застенчив. И еще ей показалось, что великий князь чем-то расстроен, а может, он всегда такой. Мать отобрала у него власть, и он несчастен.

А великая княгиня была просто красавица. Надменна? Да, но ей и подобает быть таковой. Походка ее была легкой, прекрасной формы руки сложены под грудью в изящном жесте, округлое лицо с соразмерно расположенными чертами, губы, пожалуй, тонковаты, но ведь это смотря на чей вкус.

Рассматривая великокняжескую пару, Глафира забыла о собственных заботах, а вспомнив, окончательно растерялась. Сейчас она увидит Варю, наверняка сестра будет занята в опере. Подать сестре знак, мол, я здесь, посмотри на меня, или выкинуть из головы подобное безрассудство?

Но как только вошли в круглый зал, где должно было состояться представление, Глафира поняла, что переживания ее напрасны. Зал был очень невелик, но зрители были отгорожены от воспитанниц балюстрадой из колонн, так что юным актрисам, при всем их желании, невозможно было разглядеть зрителей.

Представление началось. Зазвучал оркестр роговой музыки, потом он уступил место скрипичным. Девочки пели очень старательно, и голоса их звучали чисто, но все-таки это был не настоящий театр. Они были слишком юны, в игре их не было настоящего огня. Опера закончилась обещанным балетом. Милые куколки, прелестные марионетки… они были трогательны, раскованны, выделывая сложные фигуры, не выказывали ни малейшего смущения или зажатости. И все-таки это было дистиллированное искусство. Тем не менее на следующий день в «Санкт-Петербургских ведомостях» было напечатано: «Комическая опера закончилась балетом из девиц белого цвета, кои, можно сказать, составлены были из грациев». А как же не похвалить, да еще в самых высоких тонах, если это доставит радость государыне. Что бы ни делала Екатерина, было прекрасно, прекрасно… а белые девы, по мнению общества, были истинным творением императорских рук.

Бакунин смотрел на сцену рассеянно, шептал: «Что-то моей не видно», а Глафира вся изнервничалась. Дело шло к концу, молодые пастушки, почему-то в масках, наподобие венецианских, разыгрывали счастливую сельскую жизнь. Стены залы были расписаны ландшафтами с дубами, ручьями и водопадами, что вполне гармонировало с представлением. Вдруг пастушки разом сняли маски, одна из них выступила вперед, и Глафира узнала Вареньку.

– Она, – удовлетворенно прошептал Бакунин. – В добром здравии, слава Богу, но в танце, пожалуй, тяжеловата.

– Вам она нравится?

– Я как-то не думал об этом, – пожал плечами молодой человек. – Правда, мой почтенный батюшка намекал мне, что желает породниться с этой юной девой. Она богата…

– И что же?..

– Я ответил категорическим отказом. Я вовсе не желаю выполнять прихоти больного старика. Он на старости лет совсем умом оскудел! – добавил он ворчливо, но тут же смолк, понимая, что сболтнул лишнее.

Варенька меж тем дождалась конца музыки, после чего вышла вперед, воздела руки, как греческая богиня, и, обращаясь к великокняжеской чете, произнесла стихи. Не будем приводить их полностью, они были чрезмерно длинны, хотя смысл их можно было уместить в одной фразе: «Вы, словно солнце согрели нашу обитель живительным огнем, мы вас обожаем и будет любить всегда, всегда». Стихи были плохими, но искренность, с которой произносила их воспитанница, искупало неровность рифмы и скудость содержания. Варенька молитвенно сложила руки и от умиления расплакалась. Здесь уместно написать – раздался шквал аплодисментов, хотя для полноценного шквала зрителей было маловато.

Артистки грациозно покинули сцену, публика потянулась к выходу, великий князь с супругой в сопровождении госпожи де Лафон направились по коридору в глубь помещения.

– Их величеств пригласили к ужину, – пояснил Бакунин, – это обязательный ритуал. Потом будет прогулка по саду, ну… и так далее. Молодец Варюха, пробилась на первые роли. Это послужит на пользу ее дальнейшей карьере.

Фамильярное «Варюха» покоробило слух… Да кто ты такой, чтобы так отзываться о ее сестре? Но у Глафиры хватило ума не выпускать наружу свое раздражение.

– Какая же ее ждет карьера? – спросила она рассеянно, не выказывая заинтересованности.

– Если повезет, то фрейлины при дворе государыни. Но думаю, ее готовят для молодого двора, недаром ей поручили читать эти стихи.

Уже когда ехали верхами, Глафира отважилась коснуться очень интересующей ее темы.

– Ваша, как вы изволили выразиться, Варюха, сирота. Неужели у нее нет никаких родственников?

– Но почему же, есть… скажем, троюродный дядя, действительный статский советник, живет на Литейном в собственном дому – мот, картежник и пьяница. Карьеру сделал на том, что женился на дочери Елагина. Теперь дядя спит и видит, как бы отобрать у родственницы ее деньги.

– Это ужасно!

– Можно подумать, что у вас в Пруссии лучше. Это только внешне человек сделан по подобию Божию, а в душе скот. Была у Вареньки сводная сестра, но она погибла, утонула.

– Час от часу не легче, – буркнула Глафира. – Как же это случилось?

– Обычная вещь. Самоубийство. Я думаю, несчастная любовь. И хорошо, что ее нет. По слухам, бедную девицу совершенно ограбил ее опеку, и, достигни она совершеннолетия, ей бы нечего было получать. От завещанных отцом денег ничего не осталось.

– Быть не может!

– Еще как может. Простите, – вдруг сказал Бакунин, обрывая себя на полуслове и придержав коня.

На другой стороне улицы два гвардейских офицера, тоже верхами, делали ему знаки, стараясь обратить на себя внимание.

– Прошу прощения, господин Шлос, но я должен вас оставить, – быстро сказал Бакунин. – У меня назначена встреча с этими господами, да я совсем запамятовал. Мы увидимся завтра? Нет, завтра не получиться. Дела, знаете. Но послезавтра у Лопухиных маскарад. Я буду венецианский купец. До встречи.

Глафиру поражала эта особенность Бакунина – уменье моментально менять настроение, с легкостью переходя от насмешливого тона к сочувствующему, от циничных замечаний к серьезным и возвышенным. «Не иначе, масонская выучка», – думала она. Когда Бакунин подъехал к офицерам, выражение лица его было серьезным, никакого зубоскальства, хлопанья по плечам – все чинно, строго, более того, торжественно, словно на панихиде по царственной особе. Дождавшись приятеля, офицеры направили лошадей в сторону площади.

«С такими лицами по городу могут разъезжать только заговорщики», – с неприязнью подумала Глафира и тут же одернула себя. Какие заговорщики могут обитать в этой благополучной столице, в это славное царствие? Смешно… Все это романтические, более того, наивные бредни Виля.

Но именно первая мысль Глафиры была верной.