Глава 18

Слезы капали сквозь пальцы, текли по тыльной стороне ладони. Горячие от обиды, горькие от безысходности.

Разве можно быть такой глупой, такой наивной, такой самонадеянной? Пытаться обмануть Судьбу?

Судьба смеялась. Скалилась развороченным черным проемом двери, пустыми глазницами окон, богато опушенных зелеными ресницами травы. Не дом — череп. Мертвый остов того, что каких-то четыре года назад было домом.

Агнешка сжала мокрую от слез ладонь в кулак, закусила до боли костяшки пальцев.

Не к лицу волку песий скулеж. Пусть плачет княжонка Эльжбета: прибегут маменька да батюшка, утрут белым платочком дочкины слезки. А ей, Агнешке, для кого плакать? Не поднимется матушка из земли. Не откроет синих глаз манус Иларий — крепко держит его колдовской морок.

И стонет по ночам Земля, зовет, уговаривает: отдай, девочка, чернобрового колдуна. Не жилец он на этом свете. Так и не мучай, отпусти…

И идет день и ночь за подводой сестрица-Безносая. Семицветными глазами в затылок глядит.

Обернется Агнешка, зло прищурится и свернет незримой попутчице добрый крестьянский шиш:

— Обойдешься, гадина. Матушку отдала, отпустила, глупая была, слабая. А мануса не отдам.

Усмехнется Погибель на девчачий шиш, залюбуется на злюку-лекарку. Экая упрямица. Любит Безносая упрямцев.

По сердцу ей маленькая мертвячка. И, будь то в ее власти, вернула бы Цветноглазая травнице ее дом, смахнула тощей рукой траву и сор, подняла просевшую крышу. Чтоб не плакала девочка, не рвала земной сестрице древнее как мир сердце. Да только у домов своя Погибель.

Безносая подошла неслышно, накинула на плечи травнице небесный плащ, вытерла длинными костлявыми пальцами слезы, погладила по спутанным волосам.

Девочка перестала плакать, закусила кулачок, свела светлые брови.

Застонал на соломе манус Иларий, фыркнула лошадка. Отвернулась Безносая, настороженно вгляделась в мешанину ветвей, туда, где вдали уже шествовало Грядущее, а за ним, шаркая стоптанными башмаками, брел одинокий старик. А за стариком — поодаль от свиты наступающего дня, а потому еще не будущее, а лишь его тень, тень его тени — летели двое: сквозь туман невоплощенного виднелись лишь сума с книгой да бесформенный синий плащ. Цепкие верные гончие князя Влада.

Нахмурилась Погибель. Дернула плечом, и с него, бесшумно разжав когти, спорхнул и полетел навстречу теням наступающего дня крылатый ветер. Смял листву, запорошил песком следы лошадей и подводы, стер одним взмахом крыла отпечаток маленькой босой ножки. Ищите, псы-преследователи, гоните по дорогам лошадей… Порыскаете и вернетесь.

Отчаяние схлынуло, словно сняли с груди камень. Дохнувший в лицо ветер высушил слезы. Застонал Иларий, и Агнешка кинулась к нему положила руку на бледный лоб мануса.

— Ничего, княжий маг. Потерпи, мое сердце, — ласково пробормотала она, зная, что стоящий у изголовья Илария морок поймает неосторожно спорхнувшие слова, оставит себе, не отдаст беспамятному магу. — Я, мертворожденная Агнешка, обещаю: не дождется тебя Безносая.

Агнешка подхватила подол, вспрыгнула на высокое обвалившееся крыльцо и осмотрела дом. Доски пола были еще крепки. Крыша, слегка просевшая в одной из комнат, в другой выглядела довольно сносно. Слава проклятого дома, оскверненного радугой, сохранила жилище от любителей чужого скарба: на месте были стол, скамья. Задняя дверь, выходившая в огород, держалась хорошо, и ставни на окнах были. Темный двор пахнул в лицо пылью и землей, но Агнешка не заметила следов работы неумолимого древоточца — времени.

Девушка растворила ставни, оглядела комнату и кухню. Распахнула западню и спрыгнула в подпол. Тщательно осмотрела самую сердцевину дома, дышащее влагой и холодом нутро — опоры, сваи, доски пола. Глядевший снаружи ветхой, заросшей бурьяном развалюхой, старый притворщик был крепок, как раньше. Как порой притворяется больным и немощным дед, чтобы внучка лишний раз забежала к нему проведать.

— Здесь я, дедушка, — усмехнулась Агнешка. — Так что хватит кособочиться. Мне без тебя не справиться.

Потом глянула кругом.

Сырость уничтожила травы, но из-под пыли и трухи тускло поблескивали накрепко запечатанные глиняные бутыли — матушкины снадобья. Агнешка провела пальцами, стирая пыль и читая нацарапанные на глине метки, выбрала пару бутылей и вытащила наверх, выставила на кухонный пол. Выбралась сама, отряхивая юбку.

Выглянула в окно. Огород зарос крапивой и пустырником, но в темной мешанине то там, то здесь виднелись тонкие зеленые руки смородиновых кустов, унизанные алыми перстеньками ягод, а по ним взбирался ощупью крестоцвет — спасение измученного мануса.

Мелкие белые звездочки цветков, острые иголочки листьев. Трава — девке венка не сплести, тотчас переломится стебелек, осыплются звездные иголочки. А в руках опытной, знающей травницы — всемогущий лекарь, избавитель от боли, которую не всякий маг заговорит. А уж для мертворожденных истинный спаситель. Магова работа дорого стоит. Одного колдуна всей деревней кормят. А что может колдун? Дождь накликает. Измотанную роженицу поднимет, так чтоб уже к завтрему в поле вышла, от работы не отлынивала. Охромевшую корову или лошадку подлечит. А коли кого медведь изломает или мор на скотину нападет — понадобится палочник, а порой и книжник — тогда всем миром, в три села плату собирают.

Маг высоко голову держит, Земле не поклонится, не взглянет на мелкие белые звездочки. Только лекаришки-мертвяки в траве ползают, к матушке-Землице прислушиваются. С ними и говорит неприметная травка, шепчет иголочками листьев. Боль снимет, жар отведет, от всякой хвори помощница.

Вспомнилась Агнешке матушка. Хоть и золотница была такая, что впору палочникам и книжникам в ножки ей падать, а все-таки землю слушала, в травах и цветах толк знала. Учила, как сушить, как настаивать, как мази и притиранья делать. И сама она силы своей будто стеснялась, при дочке колдовала мало, под людские слезные уговоры.

Словно простить себе не могла, что родилась ее Ягинка мертвячкой. Корила себя, что полюбила не мага, а «песью кость», красавца пастуха. Свое колдовство было у него, особенное, не Землей-матушкой данное: на свирели играл — сердце защемит, пел — дух захватит. А коли ветер в груди, так и голос звенит, что твой колокольчик.

Не уберегли матушка и батюшка дочки-золотницы: за князя могла пойти, а бегала в ночь послушать пастушка. Убегала с пустым подолом, воротилась непорожняя.

Была бы словницей — заглянула бы в свою будущую жизнь, ужаснулась, прикрыла губы рукой и не позволила пастушку гладить белую девичью шейку, не разрешила украсть сладкого как патока первого поцелуя. Была бы высшей магичкой — заглянула бы ему в златоволосую голову, в ветреные мысли, и слушала пастушковы песни не на ночном лугу, а из высокого окна светелки.

Дышащего медом ночного луга не могла простить себе матушка, сероглазого пастушка-мертворожденного… А может, ставила себе в вину, что испугалась, повинилась перед родителями, отдала им на откуп жизнь нерожденного дитяти. Болело у них сердце за красавицу дочку, вот и решились: ударили вместе силовым. И целились-то — в зернышко, меньше кукурузного, в новую жизнь.

Откуда им было знать, что зреет во чреве не маленькая «песья косточка», мертвого деревца отводок. Что просится родиться на свет будущая травница Агнешка. А по ней хоть всей земной силой ударь — шаркнет, да не заденет. А «отповедью» ответит втрое, вчетверо. Страшно ударила «отповедь», в одно мгновение лишив падшую и отца, и матери.

Похоронила красавица дочка родителей и сгинула. Словно в воду канула.

Растворилась в лесных просторах, заблудилась в звериных тропах. Забыла, чья она дочь, забыла золотничью силу. Стала к земле прислушиваться: не позовет ли за вину ответ держать.

И услышала, как шепчут у самой земли белые звездочки и зеленые иголочки незнакомой травки.

А как пришло время, рассказала дочке. Научила слушать.

Да что греха таить — не только этому учила. Обжегшись на молоке, на воду дула отчаянно. Заклинала своей собственной болью и виной: слово свое держать, чужому не верить. Потому как переменчив человек, сегодня приласкает, а завтра…