Глава 5

Гаврила бежал, и постепенно до него доходил смысл произошедшего. Хотя он в лагере чуть больше полугода, но уже наслышался о побегах и о том, чем они обычно заканчиваются: беглецов рано или поздно вылавливают, добавляют сроки и отправляют в северные лагеря, про которые среди заключенных ходит слава ужасная.

Если же побег связан с убийством конвоиров, то таких заключенных ищут с удесятеренным старанием и энергией, а, поймав, чаще всего убивают на месте по той будто бы причине, что оказывали сопротивление. Но прежде чем убить, поизмываются над человеком, искалечат его, а уж потом – пуля. Или привяжут голого к дереву, сунув в муравейник, а тут еще комары, – и останется к утру от человека одно только название.

В любом случае лучше наложить самому на себя руки, чем попадаться в руки охранников. Но тогда какой вообще смысл в побегах? В надежде, что авось не поймают? Ну и не поймают, а жить-то как же? Что ж, так все время и прятаться по лесам да болотам? А это, считай, сам же себе выносишь приговор на пожизненную неволю.

У Гаврилы возникла было мысль повернуть назад, но сзади всех бежал Зубач с винтовкой, и что он сделает с Гаврилой, если Гаврила решится на такой шаг, гадать не приходилось. Можно, конечно, метнуться в сторону, по-заячьи запетлять между деревьями, авось не попадут и не догонят, но что он скажет, когда его застанут на железке среди убитых конвойных? Вот и получалось, что куда ни кинь, всюду клин.

Иногда беглецы вдруг останавливались, явно по чьей-то команде, но всего на несколько минут, пересчитывались, отдыхали, потом пускались дальше, и вряд ли кто из них знал, куда они бегут.

Пробежав по гриве до лесного массива, беглецы встали. Бежать дальше всей группой не имело смысла. Зубач, уже ни раз бегавший как с царской каторги, так и из советских лагерей, предложил разделиться на мелкие группы по два-три человека и разбрестись в разные стороны: хоть кто-то да проскочит.

Никто ему не перечил.

Себе Зубач взял в напарники Кузьму, а уж сам Кузьма присоединил к ним Гаврилу. Зубач, который все еще вел себя как бригадир, возражать, однако, не стал, только ощупал Гаврилу оценивающим взглядом и что-то пробормотал недовольно.

Но власть, пусть на короткое время, уже перешла к Кузьме, хотя он и не делал для этого никаких видимых усилий. Однако он явно преобразился уже потому, может быть, что за плечами у него, стволом вниз, висела винтовка. К тому же в голосе его появилась твердость, в словах – расчетливость, указывающая на знание повадок гэпэушников и лагерных охранников. Обнаружились и познания в военной области, когда он давал советы беглецам, как вести себя в том или ином случае, и Гаврила догадался, что Кузьма набрался этого опыта не на своем крестьянском наделе, а где-то еще.

За те пару часов, что миновали с начала побега, Гаврила вполне уже смирился со случившимся. Как, впрочем, и остальные – то есть те, кто оказался втянутым в побег помимо своей воли. Они стояли полукругом и молча слушали наставления Кузьмы, но в глазах у них была одна тоска и полное непонимание того, что им говорилось.

Гроза между тем ушла на восток, снова засияло солнце, и то, что произошло на железке, казалось бредом. До вечера оставалось еще часов пять-шесть, то есть до той поры, когда их кинутся, и каждый сознавал только одно – надо идти и идти, не останавливаясь.

Одежда на Гавриле, как и на других, не то чтобы высохла, но уже не липла к телу. Горели ноги в сапогах, хотелось разуться и опустить их в холодную воду. Что ж, он пойдет с Кузьмой и Зубачем. Может, когда-нибудь, если повезет, доберется до дому, хотя бы одним глазком глянет, как они там, а потом уж… а потом уж можно и помирать. Другого исхода для себя Гаврила не видел.

Когда наконец поделились, кто с кем пойдет и в какую сторону, на всех, кроме разве что Кузьмы и Зубача, да еще одного, который все время нервно похохатывал и оглядывался по сторонам, – на всех вдруг напало уныние. Всего в бригаде нивелировщиков числилось четырнадцать человек, одного, хохла с Полтавщины, который отказывался бежать, пристрелил Зубач, осталось, таким образом, тринадцать, и уже само это число наводило на беглецов тоску и неверие в успех. К тому же ни у кого ни корки хлеба, ни сухаря – ну ничегошеньки, а это значит, что завтра-послезавтра придется выходить к людям, и везде, в каждой деревне, их будут ждать.

– Ну, кончай ночевать! – решительно поднялся на ноги с валежины Кузьма и закинул за плечи винтовку. – Надо уйти подальше от этого места, – еще раз повторил он. – Чем дальше уйдем, тем вернее. Айда! – И зашагал краем болота на север.

За ним двинулся Зубач, за Зубачом – Гаврила. Остальные проводили их глазами, о чем-то поговорили и зашагали в противоположную сторону, постепенно вытягиваясь в цепочку.

Гаврила перестал оглядываться лишь тогда, когда цепочка скрылась в лесу. Теперь их осталось только трое.

Шли до самой темноты, но уже примерно через час повернули на запад, и Гаврила догадался, что это делается для того, чтобы сбить с толку преследователей. До темноты еще пару раз меняли направление движения.

Вел Кузьма, вел решительно, будто всю жизнь только тем и занимался, что бегал из лагерей, и даже Зубач не претендовал на главенство и на роль ведущего, предоставив это Кузьме. Может, он знал о Кузьме больше, чем Гаврила, может, почувствовал в нем более сильного и опытного человека. Во всяком случае, споров, куда идти, не возникало. Кузьма по-прежнему шел впереди, Зубач и Гаврила за ним, след в след.

Раза два встречали лосей, но стрелять опасались, да и лоси близко к себе не подпускали. Часто натыкались на следы кабанов, иногда из-под ног шумно вспархивали рябчики, тетерева с любопытством вытягивали шеи, взлетая лишь тогда, когда люди подходили к ним вплотную. Соблазн был велик, Зубач однажды потянул винтовку с плеча, но Кузьма так на него зыркнул, что тот сделал вид, будто хотел лишь перебросить винтовку на другое плечо, а не потому, что позарился на легкую добычу.

К закату вышли к проселочной дороге, остановились.

– Видать, деревня недалече, – высказал свои соображения Кузьма, разглядывая тележные колеи и гребни коровьей тропы.

– Пожрать бы чего раздобыть, – предложил Зубач, вытягивая шею.

– Нельзя, – отрезал Кузьма. – Ушли недалече от лагеря, на свой след наведем.

Справа послышалось мычание коров, щелканье пастушьего кнута, тявканье собачонки. Беглецы подались в глубь леса, затаились за песчаной гривой, поросшей высоким папоротником.

Вскоре на проселок вышло стадо в два десятка коров и чуть больше овец, Оно медленно проследовало по дороге, но через сотню метров свернуло налево. Только тогда показался пастух в соломенной шляпе, в серой свитке, подпоясанной веревкой, в лаптях, с холщовой сумкой через плечо и волочащимся по пыли длинным ременным кнутом.

За пастухом бежала, высунув язык, небольшая пятнистая собака. Напротив того месте, где прятались беглецы, она остановилась, вытянув морду и навострив уши, но не залаяла, а уселась в дорожную пыль и принялась выщелкивать блох, стараясь достать зубами до самого надхвостья. Потом вскочила, еще раз глянула вверх и лениво потрусила догонять пастуха.

– В деревню погнал, йёп, – проворчал Зубач. – Сейчас бы барашка на вертеле…

– Пошли дальше, – скомандовал Кузьма. – Неча слюни распускать.

– Погодь, начальник, не мути воду! Давай, йёп, я смотаюсь в деревню, чего раздобуду. Не жрамши, йёп, далеко не утопаешь. Ты, Кузьма, не бзди: я моментом. Ни одна, йёп, собака не учует. А уж апосля будем рвать когти, как те борзые.

Кузьма с сомнением оглядел Зубача, нехотя согласился:

– Ладно, ступай. Только винтовку оставь.

– Как это – оставь? Да я без нее, йёп…

– Сказал оставь, значит, оставь. Не на войну собрался.

Зубач нехотя отдал винтовку Кузьме, поднялся, посоветовал:

– Ждите меня здесь, – и стал быстро спускаться к дороге.

Зубач вернулся часа через два, когда солнце совсем уже скрылось за горизонтом и по небу полыхали зарницы, предвещая непогоду. Он приволок в мешке зарезанного полугодовалого поросенка, каравай хлеба, соли в жестяной коробке из-под чая, зеленого луку, огурцов, молодой картошки, литровую бутыль самогонки и пятилитровый чугунный казанок.

Пока еще в лесу можно было что-то разглядеть, двинули назад, по своим следам, к ручью, который переходили километрах в трех от дороги. Здесь, у ручья, в неглубоком овраге развели костер, зажарили и съели почти всего поросенка. От самогонки Кузьма отказался, Гаврила тоже, и бутылку всю, из горлышка, за три присеста вылакал Зубач.