ГЛАВА IV.

Айзека с первого же взгляда на своего гостя понял, что с ним, вероятно, стряслось что-нибудь в Москве не совсем ладно. До сих пор он знал про него только, что фамилия его Молчанов и он находится в приживателях при боярине Салтыкове… А раньше того жил в Польше и там ополячился и научился ведовству у какого-то немецкого чернокнижника. Знал он его и по Тушину, когда Молчанов находился при тушинском «царике». Про него тогда рассказывали, будто каждую ночь во время новолуния он водил царика для чего-то на кладбище.

Потом Молчанов, когда его царику пришлось бежать в Калугу, где, по слухам, он и сейчас находился, передался на сторону Владислава королевича, избранного московским царем и «пристал на двор» к боярину Салтыкову, много постаравшемуся для королевича.

Он слыхал, что Молчанов теперь через Салтыкова в большом почете по Москве.

Айзека полагал, что Молчанов, когда Владислав королевич приедет в Москву, будет и с ним делать что-нибудь такое, что делал с прежним цариком: водить его по ночам на кладбище, или Владислав королевич выстроить вышку и там его посадит, чтобы Молчанов глядел по звездам, что королевичу написано на роду.

Для него было совсем непонятно, почему Молчанов приехал к нему на плохой лошаденке, в простых санях и в мужицком зипуне. Не будь с Молчановым этой польки в шелке и бархате, было бы всего верней предположить, что-либо молчановский благодетель, боярин Салтыков, стал в немилости, либо сам Молчанов как-нибудь и чем-нибудь перед Салтыковым «проворился».

Но Молчанов, по-видимому, если «проворился», то не перед Салтыковым, а сманил, должно быть, эту польскую панну от кого-нибудь из сидевших в Москве поляков.

Еще вчера мимо Азейкинова двора протащился рыдван с польской стороны с четырьмя польскими паннами…

Уж не одна ли из этих панн и сбежала с Молчановым?

Бабы на Молчанова всегда заглядывались, хотя и знали, что он богоотступник и чернокнижник. А может потому именно у него так всегда и выходило гладко с бабами, что он знал — что знал… Баба — не клад, а и клад не от всякого колдуна убережешь.

В этом своем мнении относительно того, что Молчанов скорее всего «проворился» насчет приехавшей с ним польки, Айзека убедился еще более, когда Молчанов выспросил у него все, что касалось его дочери, вперил в него жуткий свой взгляд и сказал:

— А ты первое — спрячь меня сегодня где-нибудь покрепче, а второе — достань на завтра шубу да возок, да не хоронится-ль где тут поблизости каких надежных людей мне в провожатые?

Он говорил это и гладил свои длинные, висевшие книзу усы то — один, то — другой и смотрел на Азейку с выражением очень для того понятным: не выдаст ли он его? Такие уж у него были глаза: покамест он говорил, и глаза говорили тоже.

Будто две струны звенели: одна — слова, которые он говорил, а другая-то, что переливалось, искрилось и горело в его глазах, эти его еще несказанные слова, не облекшиеся в слова думы.

Он велел Азейке сесть вместе с собой за стол и налил ему меду.

И Айзека опять понял, для чего это он сделал — налил ему меду и посадил его рядом с собой… Нельзя с человеком говорить о деле, когда у человека свое горе. Мед заливает горе как вода, вылитая на костер. И Айзека чувствовал в себе истинный пылающий уголь. И кроме горя было в нем еще нечто другое, что его тоже мучило. Две боли были в нем. Одна боль за свою дочь, которую он любил, а другая за своя грех, за самого себя, — ибо разве это хорошо показывать чужим людям сумасшедшую девку, родную дочь и брать за это деньги?

Его всегда мучила совесть, когда он раздумывался об этом. А сейчас он не мог не думать об этом, о том, что он так жаден до денег.

И когда Молчанов налил ему меду, он не стал тянуть его понемногу, а выпил одним духом… И было в нем в эту минуту такое сознание, будто, и правда, в груди у него — огонь и нужно плеснуть на этот огонь из большой, зеленого стекла чарки, поставленной перед ним Молчановым.

— Вот и ладно, — сказал Молчанов, когда он выпил.

Мед был крепкий, но Айзека только пожевал немного губами, когда выпил, и потом облизнул губы языком. Глаза у него чуть-чуть заискрились, — но не от того, однако, что мед ударил ему в сердце и сердце в нем вдруг «взыграло», а от одного ожидания, что этот момент должен наступить: должен мед дойти до сердца и затушить там то, что его жжет.

Он расправил мокрые усы и посмотрел на Молчанова… И уж чувствовал, что там, где-то далеко позади него, у него за спиной катится его горе, и он почти его не слышал, как телегу, сперва катившуюся прямо на него, а потом вдруг повернувшую назад и еще быстрее покатившую в обратную сторону.

— Возок найдется, — сказал он, — у меня у самого есть возок…

— У тебя?.

Он кивнул головой.

Молчанов посмотрел на него искоса, причем зрачки у него перекатились в углы глаз и там остановились с выражением большего недоумения.

— Твой? — спросил он.

— Был не мой, а теперь — мой, — ответил Айзека.

— А!..

Айзека положил руки ладонь на ладонь на край стола и пальцами той руки, которая была сверху, наигрывал по лежавшей непосредственно на столе.

Он что-то собирался сказать Молчанову, открыть ему что-то такое, что самое лучшее держать про-себя. Это было видно по его лицу. Он смотрел на Молчанова немного нерешительно и немного боязно… И вместе с тем Молчанов понимал, что он не выдержит: непременно заговорит… Ибо только-что выпитый мед уже играл в нем как в граненом хрустальном стакане, поставленном на солнце. Он порозовел, и в лице его то там, то тут загорались какие-то мелкие мгновенные и словно смеющиеся морщинки.

— Ну? — сказал Молчанов.

— И людишки найдутся, — тихо отозвался Айзека. — Много ли надо?

— Ну, сколько же? — сказал Молчанов и сдвинул брови. — Ну, пять, ну, семь человек.

Айзека мотнул головой.

— Эге!

— Что «эге»?

— Говорю, есть!

— А кто?

— Кто!.. Мало ли кто?.. Разве лес мал?

— А! — опять сказал Молчанов и опять сдвинул брови, раздумывая.

Айзека перегнулся через стол и потянул его за рукав. Широко раскрыв глаза, он сказал ему тише, почти шепотом:

— Казаки.

И сейчас же отпустил рукав Молчанова и снова сложил руки на краю стола. И прошептал снова:

— Они и этот возок у меня пропили… А где добыли— мне зачем знать? Говорят, нашли на дороге…