Турнельский дворец^[6] в Париже

Мария горько рыдала — в первый раз за два года с тех самых пор, как скрылся за могучими дубами и толстыми стволами берез яркий фасад замка Гевер и растаяли вдали фигурки матушки и Симонетты, Джорджа и Энни. Она ни капельки не плакала даже тогда, когда господин ее отец оставил ее одну среди многолюдного двора эрцгерцогини Маргариты — двора блестящего, но жившего по суровым правилам. Не плакала, мучительно тоскуя по дому в бесконечно тянувшиеся первые месяцы; и тогда, когда эрцгерцогиня была вынуждена с глубокой грустью расстаться с ней по настоянию лорда-посланника Англии, тоже не плакала. Вторично отъезжая в спешке из Англии, на этот раз с миловидной принцессой Марией Тюдор, любимой сестрой самого короля Генриха, маленькая Мария Буллен не пролила ни слезинки. А что толку в глупых бессильных рыданиях, если никто их не услышит и они ничего не изменят?

Теперь ей исполнилось десять лет, и она искренне рада была служить такой красивой и доброй госпоже, как «роза Тюдоров», тем более что той также пришлось покинуть родной дом. Впрочем, принцесса Мария стала королевой Франции, ее брак был залогом мира между двумя могущественными государствами, а сама она являлась связующим звеном между своим братом, властелином Англии, и своим супругом — символом Франции.

Но сейчас Мария Буллен не выдержала и расплакалась, так горько и бурно, что едва не задохнулась. Король Людовик XII^[7], престарелый супруг Марии Тюдор, повелел немедля выслать из Франции всех английских фрейлин своей супруги.

Отец будет опечален, да и разгневан, но этого девочка не боялась: ее вины не было в том, что его грандиозные планы воспитать дочь при французском дворе, подле любимой сестры короля Генриха, пошли прахом. Нет, ей было до боли жаль саму la Reine Marie^[8] — ведь ее хрупкая и добросердечная госпожа окажется один на один с чужеземным двором, со своим престарелым больным супругом-королем и его коварным племянником Франциском, наследником престола, опасным из-за обуревающей его жажды побыстрее занять трон. Девочку пронизывала и острая жалость к себе. Как теперь распорядится ею отец? Мария боготворила мягкую и добрую французскую королеву и так же не хотела расставаться с ней, как некогда — с родной матерью.

Сидя на стуле с роскошной обивкой в личных покоях королевы, Мария Буллен (la petite Anglaise^[9], как называл ее сам король Людовик) была далеко не одинока в своих переживаниях. Рядом с ней шмыгали носом, всхлипывали и проливали слезы Элизабет Грей, Маргарет и Джейн Дорсет, рыжеволосая Роза Дакр. Даже леди Гилдфорд, которую смешливые фрейлины прозвали «наша матушка-заступница», то и дело вытирала опухшие от слез глаза, отдавая бестолково суетившимся француженкам короткие сердитые распоряжения о том, как укладывать вещи.

— Довольно, девушки! Вытрите глаза и соберитесь с духом, скоро вернется наша добрая королева. Не хотите же вы, чтобы расставание доставило ей еще больше горя, нежели она уже испытала! Ведь королева и без того умоляла позволить вам остаться — просила больше, чем дозволяют приличия, и дольше, чем допускает достоинство ее сана. — Она повернула седую голову к служанкам-француженкам. — Oui, oui^[10], все планшетки и обручи корсетов сложите вместе. Это не важно. Возможно и то, — на одном дыхании продолжила леди Гилдфорд, неожиданно вернувшись к разговору со своими подопечными-англичанками, — что Его величество заявит свой протест на подобные утеснения своему упрямому кузену королю Людовику.

Мария, как и старшие девушки, поднялась со стула и постаралась принять спокойный вид. Она отряхнула свои бархатные юбки бледно-лилового цвета, немного припудрила пылающие щеки рисовой пудрой, которая имелась в запасе у Джейн Дорсет. Пусть она была намного моложе остальных, просто девчонка по сравнению с ними, но Мария изо всех сил старалась подражать манерам и походке придворных дам. Даже мягко облегавшее ее фигурку бледно-лиловое верхнее платье, в прорезях которого виднелось другое, нежно-желтое, было сшито в подражание причудливой французской моде, перенять которую отчаянно стремились все английские фрейлины королевы. Тесный внутренний рукав желтого атласа был украшен густой вышивкой и в нескольких местах разрезан, открывая взору кружева тонкой рубашки, которая слегка показывалась из овального выреза платья, а легкие бархатные туфельки и откинутые верхние рукава были того же цвета, что и верхнее платье. Само собой разумеется, Мария готова сделать куда больше, чем просто подражать моде, — лишь бы угодить красивой и печальной королеве.

Предшествующая отъезду суета вдруг стихла. Распахнулись белые с золотом двери, и вошла королева, шелестя огромными юбками из розового шелка, украшенными пеной кружев — работой знаменитых мастериц Шантильи^[11]. Пятифутовой длины шлейф согревал королеву и добавлял платью изысканности, тонкую талию перехватывал поясок, украшенный мехом горностая и самоцветами. Шапочка с острыми углами также была отделана горностаем, а розовые туфли с закругленными носками усажены аметистами и изумрудами.

«Какой спокойной она всегда выглядит, какой ослепительно красивой», — подумала оробевшая вдруг Мария. Ах, если бы когда-нибудь она и сама стала похожей на королеву, столь же обожаемой своими дамами и своими близкими! Как сиял августейший брат Марии Тюдор король Генрих VIII Английский, крепко обнимая ее на прощание, целуя в щеку и произнося ласковые слова напутствия:

— Бог да хранит тебя, любимая сестра моя Мария!

А она схватила его огромную руку, унизанную перстнями, прижала к своей щеке и прошептала так тихо, что слов не расслышал никто, кроме нее самой, ее царственного брата и тоненькой золотоволосой фрейлины, которая держала подбитый мехом плащ своей госпожи.

— Не забывайте своего обещания, господин мой, даже если пройдут многие годы, — просила Мария Тюдор своего брата Генриха.

Король ответил резко, сразу же отведя глаза в сторону и даже не замечая (как показалось юной Буллен) обращенного к нему печального лица сестры.

— Разумеется, я не забуду об этом, леди, — сказал он и отвернулся от нее.

Этими воспоминаниями Мария раньше очень гордилась: она воочию видела достославного Генриха, короля Англии, а ее отец переминался с ноги на ногу чуть поодаль, за ее спиной. Последние события заставили померкнуть память о былом. И все же их королева, румяная, с иссиня-черными кудрями, мужалась, несмотря ни на что.

— Увы, милые, супругу моему королю угодно, чтобы я была французской королевой, меня не должны окружать те, кто ослабляет влияние французских обычаев. Сейчас, — она положила изящные длинные пальцы на дрожащую руку леди Гилдфорд, — мы должны подчиниться. Возможно, король смягчится, когда увидит воочию, насколько предана Франции его королева, хотя в ее жилах и течет гордая кровь английских Тюдоров.

— Когда ваш дорогой брат и наш повелитель король узнает об этой жестокости, он, несомненно, выскажет Его величеству все напрямик, — с горячностью воскликнула никогда не терявшаяся Роза Дакр. — Я сама расскажу ему все как есть, едва мы вернемся в Англию, госпожа!

— Нам нужно сохранять спокойствие, Роза, а мой брат, конечно же, узнает об этой… об этом недоразумении прежде, чем ты ему расскажешь. Я молю Бога о том, чтобы он не забыл свое обещание всегда заботиться о своей преданной сестре. — Королева слабо улыбнулась, но Марии эта улыбка показалась ослепительной.

Королева заметила серьезное личико Марии, их глаза встретились.

— Его величество все же сделал одну маленькую уступку, мистрис^[12] Буллейн, — он сказал, что не собирался отсылать тебя, ибо ты еще совсем юна, да и прислана ко двору отчасти для того, чтобы получить французское воспитание. Его величество сказал, что он вовсе не собирался высылать «la petite blonde Boullaine»^[13].

Она протянула девочке руку, Мария просияла и под изумленными взорами остальных фрейлин подошла к королеве.

— Моя госпожа, я так счастлива, что мне разрешено остаться! — Она присела в реверансе, потом выпрямилась. — Жаль, что не могут остаться те, кто вам дороже, однако я приложу все силы к тому, чтобы вы не чувствовали себя одинокой.

Учтивый ответ понравился королеве и немного успокоил остальных, столпившихся вокруг своей госпожи, чтобы попрощаться с нею. На людях никаких душераздирающих прощальных сцен не будет, дабы не давать пищи придворным сплетням и злорадным смешкам, которые у французской знати вполне уживаются с изысканными и церемонными манерами. Пожитки Марии Буллен спешно распаковали, последовали долгие прощальные взгляды, реверансы, пожатия рук — и вот Мария впервые в жизни осталась с глазу на глаз с обожаемой Марией Тюдор, одинокой новой королевой Франции.

В следующие несколько месяцев после высылки фрейлин-англичанок они часто проводили время вместе, что королеве казалось совершенно естественным, а юной Марии — прекрасным и удивительным. Пиры, балы, маскарады следовали один за другим, хотя стареющий и недужный король Людовик редко наслаждался ими. К возрастающему удовольствию большинства придворных, которым иначе пришлось бы ограничить свои развлечения вследствие временного недуга короля, молодая королева с головой окунулась в водоворот дворцовых празднеств. Поблизости неизменно скользил тенью обворожительный, умный и красивый дофин^[14] Франциск. В свои двадцать лет он по уму и наблюдательности не уступал зрелым и пожилым. Молодая королева нашла его весьма очаровательным и даже неотразимым, так показалось юной Марии Буллен. В глазах десятилетней девочки он весь излучал обаяние, притягивал и завораживал.

Чуткая юная англичанка, компаньонка королевы Франции, многое видела и подмечала, но мало в чем участвовала в силу своего возраста; свою же веселую госпожу она боготворила. Впрочем, королева, хотя и была почти все время окружена придворными, не чувствовала себя с ними вполне естественно. Казалось, что красавице королеве Мари хочется, чтобы время летело как можно быстрее.

Нередко, когда они оставались наедине, закрывшись в покоях королевы, Ее величество снова и снова вспоминала Англию, своего дорогого грубоватого брата Хала^[15], каким он был еще до того, как вступил на престол, о замечательных и радушных людях, которые составляли двор Тюдоров.

— Мне кажется, госпожа, я всех их могу теперь перечислить без труда, — призналась Мария королеве однажды вечером, когда они с бокалами подогретого вина сидели за позолоченной шахматной доской, почти не уделяя ей внимания, — их беседа перескакивала с одного предмета на другой. — Мне кажется, что я знакома и с нашей королевой Екатериной, и с Его величеством, и даже с его главными приближенными — например с сэром Чарльзом Брэндоном, восхитительным герцогом Суффолком. — Мария Буллен рассмеялась своим нежным мелодичным смехом при мысли о том, как удивился бы отец, если бы она показала ему, что узнает всех важных придворных прежде, чем он успеет указать на них своими проворными руками. Вдруг она, растерявшись, оборвала смех: королева заметно побледнела и сжала в кулаке шахматную фигуру из позолоченной слоновой кости так сильно, что побелели костяшки пальцев.

— Чарльз Брэндон… восхитительный? Почему ты именуешь его так, Мария? — Голос прозвучал неуверенно, а не гневно, как опасалась Мария; в нем слышались удивление и страдание.

— Ничего особенного я не хотела этим сказать, Ваше величество. Это то слово, которое вы сами употребили, когда рассказывали о нем, и я лишь хотела…

— Я действительно сказала «восхитительный»? Ах, он такой и есть, ma petite^[16]. — Королева тепло улыбнулась ей, но взор ее был затуманен, а мысли, казалось, блуждали где-то далеко.

И Мария сделала для себя открытие: королева и сейчас видит его мысленным взором.

— А что еще я говорила о самом близком и верном друге моего брата-короля? — спросила Ее величество, теперь уже шутливым тоном.

Мария помнила наизусть все похвалы, все радостно пересказываемые события, однако тут она оробела и не решилась повторять слова своей госпожи. В ее наивную головку вдруг пришло ясное понимание того, что эта женщина могла любить кого-то другого, а вовсе не своего супруга, старого короля Франции. Конечно же, брак ее был делом государственным. Много лет назад ее рука была обещана Карлу Кастильскому, но они так и не встретились. Так разве не могла она отдать свое сердце кому-то другому, пусть она и принцесса и должна быть связана узами брака не по своему выбору? А разве ближайший к ее любимому брату придворный не был чаще всего рядом? Значит…

— Наверное, я часто говорю слишком много, всего не запомнить и не пересказать, Мария, — сверкнули в улыбке безукоризненно ровные белые зубы, а в карих глазах зажглись веселые искорки. Королева потянулась вперед над разделявшей их широкой шахматной доской, застучало по мрамору блиставшее самоцветами распятие на тяжелой золотой цепочке, унизанной жемчугом. Ее величество положила свою белую руку на маленькую ладошку Марии.

— Да простит меня Господь, Мария, но мне Чарльз Брэндон милее всех на свете — разумеется, после моего брата и моего законного супруга.

На глазах у нее выступили слезы, повисли капельками на густых ресницах. Она сильнее сжала руку Марии.

— Ну вот, я это высказала, и мне стало легче, Мария. Сохрани мою тайну, прошу тебя. О ней кроме тебя знают всего трое: Его величество, я и сам герцог. — Нежный голос затих, она разжала пальцы, державшие руку Марии, явно удивившись тому, что сжимала ее так сильно. — Понимаешь, Мария, мой господин король Генрих торжественно поклялся, что если я овдовею, служа Англии всем сердцем в качестве супруги короля Людовика, то я — только я сама — смогу избрать себе следующего мужа! — Все это она произнесла негромко, но очень пылко.

Мария сидела напряженно, с широко открытыми глазами — ведь ей поверяли тайны коронованных особ! — а пылкие признания королевы отдавались эхом в ушах и в сердце.

— Право же, Ваше величество, это дар весьма щедрого и чудесного человека. — Девочке трудно было подыскать нужные слова, чтобы успокоить королеву.

— Это Его величество, мой дорогой брат — щедрый и чудесный человек, ma cherie?^[17] — прозвучал над доской музыкальный смех. — Что ж, может быть, и так, однако твердой уверенности в этом нет. Видишь ли, в то время ему было выгодно дать мне такое обещание. Если же ему будет невыгодно, а я пожелаю выполнения этого удивительного договора, то вот в чем вопрос, Мария: вспомнит ли он вообще о своем обещании? Этот вопрос даже ответа не требует. Сдержит ли он свое слово, если ему потребуется выдать меня замуж в какую-нибудь другую страну? Меня охватывает дрожь — от предвкушения возможной перспективы, но и от страха тоже.

Королева протянула над доской руку ладонью вверх — рука заметно дрожала, и шахматная королева на доске тоже задрожала в танцующем мерцании свечей.

Глаза Марии Тюдор сосредоточенно рассматривали красивое открытое личико Марии Буллен.

— Ты должна хорошенько во всем разобраться, Мария. Возблагодари Царицу Небесную, первую Марию из всех, за то, что твой отец — сэр Томас Буллен, каким бы он ни был честолюбивым и хитрым, а не король, потомок королей.

Мария не успела справиться со своими чувствами: рот ее открылся от искреннего изумления, а глаза, не научившиеся лгать, округлились. Ее, конечно, учили ничем не обнаруживать своих чувств — и при дворе эрцгерцогини, и при изысканном французском дворе, — однако она оставалась еще слишком наивной и доверчивой, чтобы овладеть этим искусством в совершенстве.

— Послушай меня сейчас внимательно, Мария. Вот как устроен наш мир! — Изящным, но решительным движением затянутой в шелка руки королева смела с доски все фигуры, те с шумом покатились по паркетному полу. — Забудь все выдуманные правила шахмат, Мария. Вот как идет эта игра по-настоящему. Вот великий король — он может делать все, что пожелает, в любую выгодную для него минуту. — Она так резко поставила затейливую резную фигуру шахматного короля в самый центр доски, что Мария подпрыгнула от неожиданности. — А вот это все, Мария, — маленькие пешки, которыми жертвуют по капризу короля, дабы он мог выигрывать каждодневные игры: при дворе, в парламенте, в отношениях с другими королевствами, — любые.

Она взяла пригоршню ярко раскрашенных позолоченных пешек из мрамора и расставила их как попало вокруг возвышавшегося над ними короля.

— Разумеется, короля окружают несколько рыцарей^[18], которые самим себе кажутся знатными людьми, а не этими причудливыми конями. Но они тоже всего лишь пешки, хотя мало кто из рыцарей осознает это. И ты, Мария, и даже я — мы всего лишь пешки и ходим туда или сюда, как того пожелает вот этот король. — И ее проворные пальцы щелчками разбросали наугад несколько маленьких пешек.

— Но, госпожа, — дар речи вернулся наконец к Марии после столь неожиданной и странной выходки горячо обожаемой повелительницы, — вы-то на самом деле вот эта великая королева, а не какая-нибудь пешка!

— Нет, Мария, я же тебя предупредила: тебе необходимо выучить настоящие правила, если ты хочешь удержаться при любом дворе, будь то во Франции или в Бельгии, в прекрасной Англии или в далекой Аравии. — Комната снова наполнилась переливами ее смеха. — Короли могут возвести некоторых пешек в королевы, но не обольщайся: они так и остаются пешками, и вся их сила заключается лишь в том, чтобы сознавать это и принимать такое положение, что я и делаю!

Госпожа откинулась на спинку кресла, словно исчерпав силы от кипения противоречивых страстей, которые вызвали такой необычный для нее порыв к откровенности. Черные как вороново крыло локоны разметались по кроваво-красному бархату обивки, глаза все еще были задумчиво прищурены, щеки пылали, полная грудь ровно вздымалась. Взор королевы остановился на растерянной девочке.

— Я не собиралась произносить целую речь, Мария. Пойми, мое отчаяние никак не связано с тобой. Обычно я скрываю его за улыбками, милостивыми кивками и любезной беседой. И это еще один урок, который тебе надобно затвердить, petite Marie Boullaine^[19].

— Я запомню, государыня. Я старательно учусь, и я благодарна господину моему отцу за то, что имею возможность учиться при вашем дворе и получать уроки из ваших собственных уст.

— Это не мой двор, Мария. Далеко не мой. Но, видишь ли, я очень привязалась к тебе, мне было бы жаль расстаться с тобой, а теперь особенно, ибо ты видела настоящую Марию Тюдор, узнала тайны ее сердца и все же держишься так, словно любишь ее, как прежде.

— Но так и есть, государыня, правда!

— Тогда, моя милая, надеюсь, что я сумею удержать тебя при себе, что бы ни произошло. А вскоре могут последовать важные события.

— Вы всегда можете рассчитывать на меня.

— Да ведь тебе, Мария, всего десять лет, а «всегда» — это куда больше. Боюсь, я недолго пробуду королевой здесь, но я молю Бога об этом.

— Госпожа, я…

— Довольно, Мария. И поклянись, что никогда не поделишься моими опасениями и мечтами, о которых ты сегодня услыхала, ни с кем, особенно с твоим отцом, как бы сильно ты его ни любила. И тем более — с очаровательным дофином. Он тоже выжидает и присматривается ко всему, Мария.

Мария вновь удивленно вскинула брови, но ответила без малейшего колебания:

— Клянусь, государыня!

Грациозная королева Франции кивнула ей и поднялась из кресла, положив руки на углы огромной шахматной доски. Мария понимала, что госпожа израсходовала весь запас энергии и душевных сил; она терпеливо ожидала позволения удалиться. Но вот королева снова наклонилась к ней, и ее тихие слова вонзились в Марию, будто стальные жала стрел.

— Ты должна хорошенько понять, Мария, что ты — ничем не защищенная пешка. Ты такая хорошенькая, а с годами будешь становиться все краше. Я уже говорила тебе, что ты станешь вылитой копией своей матери, красавицы Говард — такой, какой она появилась при дворе моего отца, об руку со своим только что обретенным мужем. С нее не сводили глаз, ею все восхищались. Все, Мария, ибо ее осыпал милостями мой брат принц Гарри, когда он еще не женился на вдовствующей принцессе, испанке Екатерине^[20].

Она прервала свой рассказ, не будучи уверена, как его воспримет юная собеседница, но светловолосая девочка смотрела ей прямо в глаза и ни разу не отвела взгляд.

— Отец твой честолюбив и стремится занять при дворе положение еще выше нынешнего, а потому не забывай: свое сердце нельзя открывать никому. Возможно, когда-нибудь ты сумеешь сделать так, чтобы самой распорядиться своей любовью, и я молюсь, чтобы это удалось мне. — Гибкая рука на миг задержалась на бледной щеке фрейлины. — Пока это в моих силах, моя англичаночка Мария, я сама буду защищать и направлять тебя.

Мария улыбнулась и закивала головой, в такт утвердительным кивкам слегка покачивались золотистые кудри. Она сделала реверанс и отошла немного назад, чтобы позвать прислужниц королевы, но тут госпожа снова заговорила.

— И знаешь что, Мария: мы обе возьмем себе по одной такой маленькой раскрашенной пешке как напоминание о том, что сообща владеем своей тайной. — Девочка протянула вспотевшую ладошку, и королева вложила в нее позолоченную фигурку из бело-зеленого мрамора. — Погляди, Мария, твоя — точь-в-точь копия моей, даже цвета Тюдоров на ней, изумрудный и белый. Поистине пешки Тюдоров!

И снова маленькую комнату наполнил ее серебристый смех; он звенел в ушах очарованной Марии, когда та покидала личные покои королевы.