1.
Изменившийся мир
Перевести взор от Бонапарта и Империи к тому, что последовало далее, — значит променять существенность на небытие, пасть с вершины горы в бездонную пропасть. Разве после изгнания Наполеона жизнь не прекратила течение свое? Разве пристало мне рассказывать о чем-либо ином? Какой герой, кроме него, достоин нашего внимания? О ком и о чем вести речь, если не о нем? Лишь Данте позволено было воссоединиться в загробном мире с великими поэтами. Как назвать Людовика XVIII преемником императора? Я краснею при мысли, что мне придется затянуть рассказ о тысяче ничтожных тварей (к коим принадлежу и я сам), подозрительных и темных личностей, доживающих свои дни на земле после заката великого светила.
Даже бонапартисты в ту пору оцепенели. Члены их свела судорога; душа покинула новый мир, лишь только Бонапарта не стало; все предметы погрузились во тьму, когда зашло солнце, чьи лучи сообщали им объемность и цвет. В начале этих «Записок» я говорил только о себе; одиночество же сулит повествователю некоторое преимущество; затем мне довелось стать свидетелем чудесных событий, и чудеса эти служили опорою моему рассказу, отныне же мне не придется больше говорить ни о покорении Египта, ни о сражениях при Маренго, Аустерлице и Иене, ни об отступлении из России, ни о завоевании Франции, ни о взятии Парижа, ни о возвращении с Эльбы, ни о битве при Ватерлоо, ни о погребении на Святой Елене; о чем же? о ничтожных персонажах, портреты которых смог бы нарисовать один лишь Мольер, владевший искусством серьезной комедии.
Прежде чем вынести приговор нашему времени, я сурово допросил свою совесть; я спрашивал себя, не из корысти ли я причисляю себя к нынешним ничтожествам, не для того ли я это делаю, чтобы получить право осуждать своих современников, храня в душе уверенность, что уж мое-то имя останется в истории, когда все прочие забудутся. Нет: я уверен, что мы исчезнем из памяти потомков все вместе: во-первых, потому, что лишены жизненных сил, во-вторых, потому, что век, когда нам довелось сделать первые или последние шаги, не способен вдохнуть в нас силы. Поколения искалеченные, ослабевшие, кичливые, изверившиеся, обреченные на милое их сердцу небытие, не властны даровать бессмертие; они бессильны прославить кого бы то ни было; даже прильнув ухом к самым их устам, вы все равно ничего не услышите: сердце мертвых молчаливо.
Впрочем, вот что поразительно: мирок, к описанию которого я приступаю, стоит гораздо выше того, что пришел ему на смену в 1830 году; сравнительно с теми букашками, которые народились в эту пору, мы были гигантами.
У Реставрации было по крайней мере одно важное преимущество: она положила конец эпохе, когда чувством собственного достоинства обладал во франции один-единственный человек; в отсутствие этого человека французы вспомнили, что достоинство есть и у каждого из них. Если свобода сменила деспотизм, если мы утратили привычку к раболепству, если перестали попирать права человеческого естества, то всем этим мы обязаны Реставрации. Вот отчего, когда пробил последний час личности, я ввязался в драку за обновление рода и сражался за это в меру своих сил.
Итак, к делу! опустимся скрепя сердце до рассказа обо мне и моих коллегах. Вам уже известны грезы моей жизни, теперь вы узнаете ее существенность: если я наскучу вам и низко паду в ваших глазах, не осуждайте меня, читатель, вспомните, о каких материях я веду речь.