IV

Когда они вышли из хижины, Жулио, хотя мрачное безмолвие Зе Марии и не поощряло его на разговор, захотел поделиться с ним некоторыми мыслями, которые он вынашивал на протяжении этих беспокойных дней.

— Я хотел бы услышать ваше мнение о моих планах. Давай присядем где-нибудь.

— Я не очень расположен сейчас к разговорам, — процедил сквозь зубы Зе Мария.

— Дело срочное.

— Может быть, и срочное для тебя, но это еще не причина, что оно должно быть срочным для других, Жулио с раздражением посмотрел на него и, так как они находились недалеко от Пенедо-да-Саудаде, направился туда и опустился на первую попавшуюся скамейку. Зе Мария приблизился к нему медленно, неохотно. Абилио в нерешительности, не зная, кого из них поддержать, оказался на одинаковом расстоянии от того и другого.

Некоторое время они молчали. Эта пауза означала со стороны Жулио уступку дурному настроению друга, и он сказал:

— Пожалуй, мы не всегда были справедливы к Карлосу Нобреге. Даже если в нем и можно было заметить некоторую противоречивость, в его жизни всегда присутствовала странная последовательность. Во всяком случае, он умер на своем посту. Смерть Нобреги оживила во мне вопрос о наших отношениях с друзьями, которые старше нас, опытнее, а может быть, и испорченнее нас. Каким уроком мы им обязаны? И в какой степени наше общение помогло им утвердиться? Этот Аугусто Гарсия например, человек, не имеющий возраста, обновляющийся с каждым поколением, которое стучится в его дверь. Неистовый старик! У него хитрости и ума — палата. О нем я хотел поговорить с вами сегодня.

— И это так неотложно?..

— Да. Ты помнишь, что он нам сказал о случае с ассистентом? Я понял, что мы теряем время. История с выборами и случай с ассистентом связаны между собой. И ввиду того, что пороховой бочкой служит фарс с защитой диплома, к нему мы и поднесем искру.

Жулио, однако, не торопился объяснить все подробно. Ему доставляло удовольствие, что другие терялись в догадках, которые даже не осмеливались высказать.

Вокруг стрекотали цикады. Цветущий стебель, будто вырезанный на фоне сумерек, покачивался из стороны в сторону в ритме этого оцепеняющего пения.

— Итак?.. — спросил наконец Зе Мария, не в силах сдержать свое любопытство.

— Мы похитим акт о защите диплома, обнародовав затем число и, если возможно, имена преподавателей, виновных в провале ассистента.

Зе Мария принялся ковырять ногтями в зубах, дыхание его стало прерывистым, он чувствовал себя в состоянии какого-то опьянения, будто уже стал участником рискованной игры.

— Но как?

— Мы изучим один способ. Или лучше сначала изучу его я. Но мне заранее нужно знать, кто пойдет со мной.

— Разумеется, все.

— Нет, только один. Выбирайте кого-нибудь одного. Я предпочел бы, чтобы Сеабра ничего не знал об этом деле.

— Я пойду, — угрюмо сказал Зе Мария.

Абилио содрогнулся: для него открывалась возможность. Возможность подавить свою осторожность и страх, окончательно заставить товарищей признать себя. Заставить Жулио признать его. «Я пойду, прошу вас!» — хотел вырваться крик из глубины его робкой души. Правда, несколько дней назад он получил письмо от тетки. До Шавеса тоже докатились слухи о бунте студентов, нескольких глупцов, забывших томительное ожидание и жертвы, на которые шли их семьи, и воспользовавшихся первым предлогом для того, чтобы уклониться от своих обязанностей. Она верила все же, что он не был в числе этих безумцев. Богатеи, те могли позволить себе роскошь совершать такие безрассудные поступки, но он нет. Верно, что некоторые студенты будут изгнаны из университета? Больше никаких компаний! Он отправился туда, чтобы учиться и ответить делом на доверие тех, кто посвятил себя их будущему. Он должен быть покорным и уважительным.

Получив письмо, Абилио содрогнулся, будто уже был вовлечен в заговор и крамолу, и все это было таким очевидным, таким непоправимым, что даже никакое отступление не могло спасти его. Он впервые начал с волнением осознавать опасность, которой подвергался уже в силу того, что его друзья были из числа вдохновителей студенческого движения. «Больше никаких компаний». И это не все. Он составил протест студентов ректору. Может быть, преподаватели и студенты уже знали об этом. Может быть, в Шавесе уже говорили об этом. Что с ним будет, бог мой, особенно сейчас, когда ему необходимо как можно раньше закончить курс, увезти с собой Изабель, добиться свободы для нее и для себя? Может быть, ему еще хватит времени сделать так, чтобы его забыли? Он будет интенсивно заниматься в эти дни, чтобы наверстать упущенное время. Покорный и исполнительный. Покорный, покорный. Нет! Если так поступать, то на всю остальную жизнь он, племянник тетки из Шавеса, останется болезненным и запуганным школяром! Ему представлялась сейчас возможность проявить себя, если даже были поставлены на карту все премии, которые предназначали для таких покорных. Он не желал этих премий. Он хотел быть бесстрашным, как Жулио, прямо смотреть жизни в глаза, быть достойным дружбы товарищей! Разве не его избрал Жулио, чтобы рассказать о своем счастье? Разве не ему, оставляя в стороне других, таких, как Сеабра, он только что поведал еще одну страшную тайну? Он должен убедить Зе Марию дать ему возможность участвовать в этом рискованном, но героическом мероприятии!

— Мне тоже хотелось бы пойти.

Жулио пристально и сурово посмотрел на них. Наконец решил:

— Я вам уже сказал — не больше двух. Пойдешь ты, Абилио. Мне нравятся люди, не любящие болтать.

Глаза Абилио стали влажными, и, прежде чем Зе Мария смог возразить, он поднялся со скамейки и оставил их наедине.

Спустя несколько дней город с изумлением узнал о нападении на университет. Еретический и неслыханный акт! Никто не знал в подробностях, как развивались события, и поэтому все версии оценивались одинаково. Поговаривали о том, что сторожа университета, обитавшего в своего рода пещере возле башни, задержанного для расследования обстоятельств происшествия, застали врасплох, когда он спал, и ему заткнули рот; другие утверждали, что нападение удалось благодаря применению огнестрельного оружия. Говорили также, что несколько безумцев, скорее всего студентов, проникли в канцелярию, украли акт о защите дипломов и, пробегая по другим залам, изорвали в клочья книги, восхвалявшие фашизм.

Поступок переходил границы традиционных дьявольских проделок, допустимых среди мятущихся юнцов: речь шла о преступлении, за которое власти не могли не покарать со всей суровостью. Студенты наблюдали друг за другом, проверяли подозрения, искали подтверждения им и взаимно смущались, будто каждый из них скрывал свою вину. Когда на улицах появились листовки, раскрывавшие то, что случилось во время присуждения степени бакалавра, и призывавшие Студенческую ассоциацию занять соответствующую позицию, большая часть молодежи чувствовала, что смелый поступок их коллег имел к ним отношение. Их товарищи совершили этот замечательный подвиг! И каждый из них взвешивал про себя, способен ли он повторить его. Что он предпримет, чтобы выразить свою солидарность? В настоящий момент важно следующее: чтобы они, храбрецы, которых никто не мог раскрыть, узнали, что они не одиноки и что остальные товарищи достойны их.

Однажды утром, несмотря на полицейские патрули, обыскивавшие пансионы и общежития в те часы, когда большая часть студентов отсутствовала, на стенах университетского квартала появилось написанное смолой слово «забастовка». Каждая группа выискивала неоспоримые и весомые причины, чтобы оправдать этот призыв, имевший, кроме того, для многих то ценное преимущество, что он совпал с кануном экзаменов. Забастовка, пока им не позволят свободно избрать своих представителей из числа самых способных? Забастовка, пока университет не исправит то, что произошло на защите диплома? Сейчас не время определять причины, толкавшие их к мятежу. Те, кто вчера еще пребывал в нерешительности, сегодня бесстрашно присоединялись к Движению.

Во дворе университета студентов становилось все меньше и меньше. Если кто-то из них и входил на территорию университета, его осыпали угрозами и оскорблениями. Охрану усилили, и по вечерам слышалось цоканье копыт лошадей по мостовой. Однажды вечером студенты забарабанили в дверь комнаты сеньора Лусио с криками: «Полиция! Сдавайтесь!» Испуганный хозяин появился в дверях в подштанниках, и един из постояльцев извлек его наружу с притворным испугом:

— Пансион окружен. Вас подозревают. Прячьтесь в туалете!

— Подозревают? Но в чем, сеньор доктор?

— Не рассуждайте и не теряйте времени даром! Бегите!

И сеньор Лусио послушно провел всю ночь в рекомендованном укрытии, Сеабра почти не выходил из дому. Он проводил долгие часы в постели; его нервы напрягались при малейшем шуме на улице. Когда он слышал звон колокольчика входной двери, то прислушивался с величайшим вниманием к голосу хозяйки дома, пытаясь уловить в нем тревожные нотки; любые шаги, раздававшиеся в коридоре, пугали его, точно к нему уже приближался сыщик. Он подозревал, что друзья скрывали от него некоторые факты, и эта неизвестность еще более распаляла его воображение. Он волновался даже за обедом, и некоторые из его коллег впервые предположили, что он участвовал в нападении на университет. Они не говорили ему об этом открыто, но давали почувствовать, и он, со своей стороны, не пытался разубедить их, ибо, несмотря ни на что, ему не был неприятен ореол храбреца; тем не менее прикрытые и восхищенные намеки коллег наводили на него ужас.

С наступлением вечера Сеабра появлялся у двери Изабель. С некоторых пор девушка, однако, изменилась, с каждым разом она казалась все более нелюдимой и позволяла даже себе некоторые дерзости, приводившие его в замешательство. Он заметил, кроме того, что Абилио подружился с одним из студентов, обитавших напротив, и использовал любую возможность для того, чтобы прилипнуть к окну, наблюдая, точно ротозей, за окошечком девушки. Ему казалась странной эта сентиментальная настырность, и при других обстоятельствах ревность вывела бы его из себя, но теперь он не собирался терять время из-за такого ничтожества, как Изабель. Может быть, позже, когда она созреет… Его больше интересовала сейчас шаловливая девушка по имени Ирена, о которой говорили всякое и которая в последнее время выделялась среди студентов своими эксцентрическими выходками. Назойливая и знавшая языки, она следовала по пятам за беженками-иностранками, обосновавшимися в городе, и копировала их привычки и их высокомерие, представляя их среди ограниченных обывателей как символ цивилизации. Ирена проявляла большой интерес к Сеабре, ведь ходили слухи о его героизме, о его мужестве.

Сеабра все же чувствовал сложность взаимоотношений с этой девушкой из мира, который, хотя и страстно влек его к себе, в то же время и пугал его.

Он чувствовал себя рядом с Иреной и ее изысканной компанией провинциалом, хотя и делал все возможное для того, чтобы она приняла его за светского человека. Однажды Сеабра услышал, что группа студентов, переведенных из Лиссабона, собиралась устроить необычный бал. Он тоже пришел туда, так как Ирена настойчиво приглашала его, и истолковал приглашение как оказанную ему честь, вызывавшую у большинства зависть. Бал организовали в одном из домов предместья, рядом с железнодорожной линией, где под мостом река усмиряла свой бег, наталкиваясь на гнилые сваи. Выбор места придал встрече еще более экстравагантный характер в глазах горожан, не привыкших к подобным явлениям. Наблюдая за танцами через дверь, не решив еще, стоит ли ему входить, он почувствовал себя окунувшимся в атмосферу удушающего кошмара. В зале, насыщенном табачным дымом, танцевали неистово, в то время как оркестр и хриплый мужской голос, звучавшие неизвестно откуда, не поспевали за движениями тел. Танцевали, танцевали без устали, как одержимые, с потными, перекошенными от усталости лицами, не выражавшими уже никакого удовольствия, будто они выполняли какую-то повинность.

Ирена подошла к нему с высоким парнем, на которого она глядела томным взглядом. Руки девушки, длинные и красивые, но с перепачканными никотином пальцами, казалось, выражали спокойствие. На лице юноши появилась недовольная ироническая гримаса. Сеабра, поглощенный борьбой между своими страхами и тревожащей его самоуверенностью этого типа, сделал вид, что не заметил его присутствия, и с насмешкой обратился к девушке:

— Итак, как насчет покоренных сердец?

— Покоренные сердца?.. — Ив улыбке, адресованной ему, мелькнуло сострадание за наивность вопроса. — Мне никто не нравится, даже я сама. Вы не хотите потанцевать?

Сеабра ушел через несколько минут. Перед этим она, однако, успела ему сказать с непонятной тоской:

— Когда вам будет скучно, вспомните обо мне. Вспомните об Ирене… В этом городе не с кем перемолвиться словечком.

Сеабра, как и прежде, выглядел озабоченным и не хотел, чтобы Ирена или кто-либо другой заметил это. Он искал приключений.

Между тем стало известно об аресте студента, о котором рассказывали невероятные истории и который был накануне приглашен показать свои рубцы, оставшиеся после пыток; это делалось всякий раз, когда было необходимо привлечь некоторых коллег, противившихся участию в забастовке. Иногда организовывались целые шествия любопытных, когда объявлялось, что их коллега в настоящий момент показывает себя.

— Входите! — зазывал один из студентов на пороге общежития. — Десять тостанов с человека! Входите, сеньоры. Ослы и трусы ничего не платят. Становитесь в очередь.

Сеабра, видевший, как студента сажали в полицейскую машину, скрылся в улочке, сделав приличный крюк, прежде чем оказался в своем доме. Кто знает, может, на следующий день возьмут и его! Нет, он не испытывал страха. И он повторял это утверждение, ставшее для него необходимым, как возбуждающий напиток. Он не боялся и даже желал любые физические мучения, которые закалили бы его характер. Чем же в таком случае объяснить его нервозность? Ожиданием. Повсюду ему мерещились сыщики. А вдруг тайная полиция, повсеместно усиленная, переоделась студентами. И вот эта опасность приводила его в замешательство. Или он обманывал сам себя? Что истинное, цельное было в его мыслях и поступках? Когда он отправлялся на каникулы поездом, то проезжал многие километры по плодородным землям, орошаемым Тамегой, мимо виноградников и лугов, по земле деда. Временами, когда этот близкий ему пейзаж ласкал его взгляд, обвораживая его, в его душе росло услаждающее ощущение власти, будто все вокруг принадлежало только ему. И тогда затихало чувство вины или неловкости, которое он испытывал при общении с бедными тружениками фермы деда. В такие моменты он находил убедительные оправдания в существовании господ и слуг, но он был не менее откровенным и тогда, когда в кругу товарищей с жаром ратовал за справедливый мир. Где была его откровенность? И, повторяя свой вопрос, он хотел выйти на середину улицы и совершить отчаянный поступок, не глядя ни на друзей, ни на врагов, не слыша рукоплесканий.