24
Колокола на Святой Марии прозвонили одиннадцать. С реки, из города, который громоздился вокруг собора, этот час эхом повторили другие колокола. Ворота Лондона заперли, тысячи обитателей Лондона в большинстве своём уже спали, чтобы проснуться на утро следующего дня, не сильно отличающегося от того, в который они закрыли глаза. Но только не для Смолевки. У неё больше никогда не будет тех дней, какие были до этой ночи, её внезапно выкрутили так, что только немногие испытывали. Мэтью Слайт, деспотичный пуританин, который постоянно грозил ей Божьей карой, не был её отцом. Её отцом был поэт — неудачник, остряк, любовник и изгнанник. Кит Аретайн. Она вернулась к портрету в испорченной книге. В этом высокомерном властном лице она попыталась найти сходство с собой, но не смогла.
— Мой отец?
— Да, — мягко сказал Лопез.
Она чувствовала, как падает в пропасть невероятной темноты, и как будто внутри этого мрака она пыталась обрести крылья, чтобы выбраться на свет. «Поэмы. О некоторых размышлениях». Но какие? Какие размышления побуждали её настоящего отца?
— Эта история началась давным-давно, Смолевка, в Италии, — Лопез откинулся на высокую спинку кресла. — Против моего народа произошло восстание. Я точно не помню почему, но полагаю, что чей-то христианский ребенок упал в реку и утонул, а толпа подумала, что это мы, евреи, украли его и принесли в жертву в нашей синагоге, — он улыбнулся. — Они часто так думали. Поэтому нападали на нас. Ваш отец был там, очень молодой юноша, и думаю, что больше всего его поразило, что гораздо интереснее сражаться против толпы, чем быть в толпе. Он спас мне жизнь, и моей жены, и моей дочери. Он сражался за нас, спас нас и очень оскорбился, когда мы предложили ему деньги. Хотя, в конце концов, я заплатил ему. Я услышал, что он в Тауэре, и одолжил денег королю Англии. А потом я простил долг короля Якова в обмен на жизнь вашего отца.
У него не было ни гроша, когда я привез его в Голландию. Я предложил ему денег, и он снова отказался, но затем он заключил со мной сделку. Он возьмет у меня деньги и вернет их с процентами через год. Все, что он получит больше, будет его.
Лопез улыбался, вспоминая.
— Это был 1623 год. Он купил корабль, великолепное судно, и нанял команду. Купил орудия и отплыл в Испанию. Он стал пиратом, ничем иным, хотя голландцы передавали ему письма о вознаграждениях, которые не помешали бы главарям предать его медленной смерти. Они никогда этого не сделали. Когда фортуна улыбалась вашему отцу, то она улыбалась очень широко, — Лопез отпил вина. — Жаль, что вы не могли видеть его возращение. С ним плыли ещё два корабля, оба захваченных и оба полные испанского золота, — он покачал головой. — Я никогда не видел столько денег, как тогда. Только два человека взяли больше от испанцев, но ни один не думал об этом меньше, чем ваш отец. Он выплатил мне долг, оставил себе, и выплатил мне дополнительные комиссионные. А оставшиеся деньги я должен был сделать твоими. Это было состояние, Смолевка, настоящее состояние.
Огонь в камине затихал, комната остывала, но никто не пошевелился, чтобы подложить дров в гаснущее пламя. Смолевка слушала, позабыв про вино, слушала рассказ незнакомца о том, кем она была.
Лопез погладил бородку.
— Прежде, чем все это случилось, прежде, чем Кит написал свою поэму, он влюбился. Милостивый Боже! Он был сражён. Он написал мне, что он нашёл своего «ангела» и что он женится на ней. К тому моменту я знал его уже шесть лет и думал, что он никогда не женится. Но шесть месяцев спустя он написал мне снова и он по прежнему был влюблен. Он сказал, что она чистая, мягкая и очень сильная. А также сказал что очень, очень красива, — Лопез улыбнулся Смолевке. — Я думаю, это так и есть, потому что это была ваша мать.
Смолевка улыбнулась комплименту.
— Как её звали?
— Агата Прескотт. Некрасивое имя.
— Прескотт? — Смолевка нахмурилась.
— Да. Младшая сестра Марты Слайт, — Лопез покачал головой в изумлении. — Я не знаю, как Кит Аретайн встретил пуританскую девушку, но это произошло, он влюбился, а она в него, и у них так и не было времени пожениться. Его арестовали, заключили в Тауэр, а она осталась беременной.
Мардохей Лопез глотнул вина.
— Она осталась одна. Полагаю, она просила друзей Кита помочь ей, но в те дни он бежал второпях, и помочь было некому. Кому нужен беременный ангел? — он пожал плечами. — Я не знал её, она не знала меня. Жаль, что я не мог помочь ей, но она сделала фатальную, возможно, единственную вещь. Она с позором приползла домой.
Смолевка попыталась представить, как повёл бы себя Мэтью Слайт, если бы она пришла домой беременной. Ей было даже страшно подумать. Она почувствовала острую боль за девушку, которая была вынуждена вернуться к Прескоттам.
Лопез хлопнул руками по коленям.
— Они спрятали её. Это был их позор, и, иногда я думаю, что они, наверное, были рады, что так все произошло. Она умерла от послеродовой горячки через несколько дней после того, как ты родилась. Возможно, они надеялись, что ты умрешь тоже.
Смолевка постаралась сморгнуть слезы, набежавшие от огромной жалости к девушке, пытавшейся разорвать те же самые путы, которые пыталась разорвать она сама. Её мать, как и дочь, которую она оставила после себя, хотела быть свободной, но, в конечном счете, пуритане заполучили её назад к одинокой, мстительной смерти.
— Таким образом, ты оказалась там, — Лопез улыбнулся. — Маленький бастард, позор семьи Прескоттов. Они назвали тебя Доркас. Разве это не означает «полная добрых дел»?
— Да.
— Именно этого они хотели от тебя, но эти дела вначале стали их делами. Им надо было воспитать тебя как крепкую пуританку, — Лопез опять покачал головой. — Когда Кита выпустили из Тауэра, он написал Прескоттам, желая все выяснить, и предложил забрать тебя. Но они отказались.
Она нахмурилась.
— Почему?
— Потому что к тому моменту они уже решили проблему. У Агаты была старшая сестра. Мне сказали, что Марта была не такой красивой, как Агата.
Смолевка улыбнулась.
— Да.
— К тому же Прескотты были богаты, они могли дать большое приданое, а они дали за невестой больше, чем приданое. Они дали тебя. Мэтью Слайт согласился жениться на Марте, взять тебя и воспитать как собственную дочь. Мэтью и Марта пообещали никогда, никогда не раскрывать позор Агаты. Вас нужно было спрятать.
Смолевка вспомнила Мэтью и Марту Слайт. Тогда неудивительно, подумала она, что они призывали на неё весь гнев Бога, боясь, что каждая улыбка, каждое малейшее проявление радости могло выявить личность Агаты Прескотт, прорывающуюся сквозь пуританские путы.
— Это тогда, — продолжал Лопез, — Кит Аретайн сколотил состояние и хотел, чтобы оно досталось тебе, — он тихо засмеялся. — Вы думаете, что передать состояние ребенку очень легко! Но нет. Пуритане не взяли бы денег. Они идут от дьявола, говорили они, и это отвратит вас от истинной веры. И тогда дела Мэтью Слайта стали приходить в упадок, — Лопез налил себе ещё вина. — Внезапно предложение Кита Аретайна перестало быть дьявольским, а даже начало отдавать благочестием! — он засмеялся. — Поэтому они попросили молодого юриста рассудить их.
— Сэра Гренвиля Кони? — спросила Смолевка.
— Тогда ещё просто Гренвиля Кони, но такая же проницательная маленькая жаба, — Лопез улыбнулся. И как все юристы, он любил утонченность. Утонченность делает юристов богатыми. Дела, моя дорогая, начинали усложняться.
Часы прозвонили резкую какофонию четверти часа. С реки раздался унылый звук ударов фалов о мачты.
— Мы не могли передать тебе деньги открыто как подарок. Закон не позволял этого, а мы не доверяли Гренвилю Кони. Он приехал на встречу в Амстердам, и это спровоцировало катастрофу.
— Катастрофу?
Лицо Лопеза выражало задумчивое изумление.
— Гренвиль влюбился в вашего отца. Думаю, это не трудно, если любишь мужчин, а не женщин, но Кони к тому же умудрился оскорбить Кита. Он преследовал его как раб, — Лопез хихикнул. — Я советовал вашему отцу подбодрить его, чтобы мы смогли использовать преданность Кони в нашу пользу, но Кит никогда не был человеком такого сорта. Закончилось все тем, что он ножнами отхлестал Кони по голому заду и бросил его в канал. И все на глазах у людей.
Смолевка засмеялась.
— Как бы мне хотелось это увидеть. И сделать.
Лопез улыбнулся.
— Кони отомстил, в своей манере. Он купил картину обнажённого Нарцисса и заплатил, чтобы поверх оригинала написали лицо вашего отца. Он хотел, чтобы люди думали, что Аретайн был его любовником. Странный вид мести, полагаю, но, кажется, он принес Гренвилю Кони удовольствие.
Смолевка больше не слушала. Она вспомнила. Перед мысленным взором появилось красивое, дикое и языческое, надменное лицо, которое поразило её в доме Кони. Её отец! Этот человек с лицом невероятной красоты, это творение, про которое она думала, что оно слишком прекрасно, чтобы быть реальным, был её отцом. Теперь она поняла, почему с таким благоговением постоянно говорили о Ките Аретайне как самом красивом мужчине в Европе. Её мать ни за что бы ни устояла, пуританка увидела божество и влюбилась. Смолевка вспомнила золотистые волосы, волевое лицо, абсолютную красоту во всем.
Лопез чуть улыбнулся.
— Вы видели картину?
Она кивнула.
— Да.
— А я никогда, и часто думал, насколько она схожа с оригиналом. Кони нанял голландского живописца, чтобы тот сделал набросок с твоего отца в таверне.
— Он изобразил его как божество.
— Тогда должно быть очень похоже. Странно, что этим двигала ненависть, — Лопез пожал плечами. — Но заметь, это нисколько не упростило нашу задачу, — он оставил картину и вернулся к Ковенанту. — Видишь ли, на эти деньги я уже купил достаточно много собственности. Ты владеешь землями в Италии, Голландии, Франции, Англии и Испании, — он улыбнулся. — Ты очень, очень богата. Все эти земли, Смолевка, приносят деньги, некоторые от ренты, некоторые от урожаев, но очень, очень много денег. Сомневаюсь, что в Англии найдется двадцать человек богаче, чем ты. Мы предложили достаточно просто сохранить контроль над землями, а прибыль от земель передать Мэтью Слайту. А ты начнешь распоряжаться прибылью, когда тебе исполнится двадцать один. Но это не подошло. Знаток Кони сказал, что если контролировать земли будем мы, то однажды просто запрудим золотую реку. Тогда у Мэтью Слайта будет неопределённое будущее, — Лопез с сожалением покачал головой. — Ты не представляешь себе, Смолевка, как сильно мы пытались передать тебе эти деньги, и как трудно это было. Поэтому мы разработали другую схему, более изощренную. Мы согласились уступить контроль над собственностью при условиях, что все это перейдёт к тебе, когда тебе исполнится двадцать один год. К тебе перешел бы контроль над землями, доходами, всем, но Мэтью Слайт не согласился с этим. Он был уверен, что если ты станешь богатой слишком рано, то соскользнешь обратно на языческую стезю своих настоящих родителей. Он хотел, чтобы ты была старше, чтобы спасти твою душу, поэтому, в конечном счете, мы договорились, что ты станешь полноценной наследницей в двадцать пять лет. Мы договорились, помнишь, уступить право контроля над собственностью, но не Гренвилю Кони и Мэтью Слайту. Мы приши к соглашению, что управлять всеми землями будет Центральный банк Амстердама. Даже Гренвиль Кони согласился с этим, потому что этому банку доверяют все. Он принадлежит не одной семье, а целой нации, и никого никогда не обманывал. По сей день, Смолевка, он управляет твоим богатством.
Бесконечные упоминания о её богатстве казались очень странными. Она не ощущала себя ни богатой, ни даже состоятельной. Она была пуританской девушкой, борющейся за свободу далеко от человека, которого любила.
Лопез посмотрел в потолок.
— Банк управляет твоей собственностью. Он получает прибыль со всех агентов по всей Европе. Агенты, конечно же, вычитают свои сборы, и не сомневаюсь, что каждый обманывает. Банк тоже берёт плату за свои услуги, и я уверен, что иногда он добавляет какие-то дополнительные суммы в свою пользу, а также каждый месяц росчерком руки идут деньги к сэру Гренвилю Кони. И он, моя дорогая, берёт, несомненно, огромный гонорар. Оставшаяся часть денег отсылалась твоему отцу, и Ковенант, соглашение между нами четырьмя и банком, говорит, что деньги должны использоваться на твои удобства, образование и счастье.
Она засмеялась, вспомнив, каким счастьем обеспечивал её Мэтью Слайт.
Лопез улыбнулся.
— В действительности соглашение не было слишком изощренным, оно, вероятно, даже действовало, но существовала одна ужасная ошибка. Пришлось вмешаться твоему отцу, Киту Аретайну. Мы дополнили Ковенант правом на изменения. Предположим, что Англия вступила в войну с Голландией и деньги не смогут быть выплачены. В этом случае нам необходимо перенести контроль над собственностью куда-нибудь в другое место, и мы решили достаточно просто, что, чтобы внести изменения, будет достаточно трёх наших подписей из четырёх. Это гарантировало безопасность. В конце концов, ни я, ни твой отец, вероятно, никогда не согласились бы с Гренвиллом Кони или Мэтью Слайтом, но Киту все равно пришлось усложнить вопрос. Что произойдет, сказал он, если кто-нибудь из четырёх нас умрёт? Не будет ли проще, если каждый будет иметь печать, и каждый сможет передать печать тому, кому захочет. Печать дает своему владельцу одну четверть управления Ковенантом и подтверждает подпись любого, кто напишет в банк Амстердама по поводу Ковенанта. Я говорил, что это ужасная идея, но думаю, что Кит уже разработал план, что Мэтью Слайту он пошлет распятие, а Гренвилю Кони — женщину, и все было решено.
— И теперь ты видишь, — Лопез наклонился вперёд, — нужны не три подписи, а три печати. Человек, который соберёт три печати, может управлять целым состоянием. Всем. Они могут положить конец Ковенанту. Если сэр Гренвиль, который, я очень подозреваю, уже имеет две печати, получит третью, то он просто пойдет в банк и заберёт всю собственность себе навсегда. Всю. А ты не будешь иметь ничего.
Смолевка нахмурилась.
— А если сэр Гренвиль будет иметь две печати, то никто больше не сможет изменить Ковенант.
— Именно так. И если бы ему удалось убить тебя, ты не смогла бы забрать Ковенант в двадцать пять лет.
Лопез поднял бокал вина и улыбнулся, смотря на неё поверх края бокала.
— Что тебе необходимо сделать, молодая леди, так это забрать печати у сэра Гренвиля и вместе с печатью святого Луки отнести их в Центральный банк Амстердама. Именно этого хотел твой отец, и именно это я помогу тебе сделать.
Смолевка взяла печать со стола. Теперь она поняла, почему сэр Гренвиль охотился на неё и пытался её убить, она поняла, почему умер Сэмюэл Скэммелл, — чтобы Эбенизер смог наследовать контроль за одной печатью, она даже поняла, почему Мэтью Слайт солгал ей, когда она спросила про Ковенант. Она столько поняла, хотя ей нужно было переваривать и переваривать информацию, но оставался ещё один вопрос, который она не поняла. Она посмотрела на Мардохея Лопеза.
— А где четвертая печать?
— Я не знаю, — грустно прозвучал ответ.
— Мой отец жив?
— Я не знаю.
Она разгадала так много тайн и теперь появилась новая тайна, тайна, которая казалась гораздо более важной, чем тайна четырёх золотых печатей.
— Почему мой отец не приехал и забрал меня от Слайтов?
— А ты бы хотела?
— Да, конечно, да!
— Он не знал этого, — стесненно пожал плечами Лопез.
— Но он хотя бы пытался выяснить это?
Лопез печально улыбнулся.
— Не думаю, что он делал это. Не знаю.
Она поняла, что многое осталось невысказанным.
— Расскажите мне, что знаете.
Лопез вздохнул. Он знал, что ему зададут этот вопрос, но надеялся его избежать.
— Думаю, Кит всегда думал, что придёт время, и он заберёт тебя, но подходящее время не наступало. Когда составили Ковенант и распределили печати, он уехал в Швецию. Он сражался на стороне шведов и стал приближенным короля.
Смолевка понимала, что Лопез говорит о Густаве Адольфе, великом короле-воине, который вонзил меч протестантизма глубоко в католическую священную римскую империю.
— Твой отец был рядом с королём, когда его убили, и после этого он покинул шведскую армию. Он приехал ко мне в Амстердам. Он изменился, Смолевка. Что-то произошло с ним на той войне, и он изменился.
— Как?
— Я не знаю, — Лопез пожал плечами. — Ему было около сорока. Думаю, он понимал, что проиграл, что никогда не станет великим человеком, которого обещали молодые годы. Тебе было одиннадцать. Я знаю, он думал навестить тебя, даже забрать с собой, но он сказал, что ты, вероятно, счастливая маленькая девочка, и что ты можешь хотеть от мужчины, такого как он? — Лопез улыбнулся ей, тщательно взвешивая последующие слова.
— Ты была не единственным его ребенком, Смолевка. У него были мальчики близнецы в Стокгольме, маленькая девочка в Венеции и хорошенький ребенок в Голландии.
— Он их навещал? — в голосе звучала боль.
Он кивнул.
— Да, он ездил в те места. Ему было запрещено появляться только в Англии, — Лопез покачал головой. — Я знаю это трудно понять, но ты была особенным ребенком, ты была дочерью его «ангела», единственной, я думаю, женщины, которую он действительно любил, и ты единственная, кого отняли от него. Я думаю, что он винил себя. Я знаю его. Он винил себя за её смерть, за то, что бросил тебя, и, думаю, он боялся увидеть тебя.
— Боялся?
Лопез улыбнулся.
— Да. Положим, ребенок Кита Аретайна и его ангела оказался бы некрасивым. Какова тогда цена любви? Или, положим, ты ненавидишь его за то, что он оставил вас. Думаю, он хотел сохранить свои воспоминания как о безупречной женщине, безпречной любви, ради которой можно достать луну с небес. Я не знаю, Смолевка, я действительно не знаю.
Смолевка снова взяла в руки печать
— Может, он подумал, что для меня будет достаточно денег?
— Может.
— Я не хочу его денег! — ей стало ужасно больно из-за отказа Аретайна, она вспомнила все несчастные часы своего детства, все часы, которые они могли провести вместе. Она положила печать на стол.
— Я не хочу её.
— Ты хочешь сказать, что ты не хочешь его любви.
— У меня её никогда не было, правда? — оОна подумала о нем. Самый красивый мужчина в Европе, остряк, бродяга, поэт, любовник и воин, оставивший свою дочь с пуританами, потому что она могла мешать ему. — Что с ним было дальше?
— Последний раз я видел его в 1633 году, в Амстердаме. Он хотел обосноваться. Сказал, что снова будет писать, но только не поэзию. Сказал, что хочет в новую страну, чистую, и хочет, чтобы все вокруг забыли, что когда-то он был Кит Аретайн. Сказал, что сделает себе могилу с вырезанным надгробным камнем, а потом станет фермером и будет выращивать овощи, писать, и, возможно, в конце концов, вырастит детей. Он поехал в Мэриленд, — Лопез улыбнулся. — Мне сказали, что есть могила с его именем, и подозреваю, что он смеется над каждым, кто думает, что там лежит он. Думаю, он стал фермером или, возможно, мертв.
— Он никогда не писал вам больше?
— Ни строчки, — Лопез выглядел утомленным. — Он сказал, что уедет в Мэриленд, чтобы забыть всё зло прошлого.
— А печать?
— Он взял её с собой.
— Может быть, он все-таки жив?
Лопез кивнул:
— Все может быть.
Лопезу не нравилось лгать Смолевке. Она нравилась ему. Он видел в ней силу её умершей матери и часть духа Кита Аретайна. Но Аретайн был другом Лопеза, и Аретайн вытянул из Мардохея Лопеза обещание. Простое и торжественное обещание, что Лопез никогда и никому не раскроет, где находится Кит Аретайн даже его внебрачным детям, и Лопез не собирался нарушать своё обещание. Но он получал известия из Мэриленда с 1633 года и знал, что Аретайн жив. Старый человек улыбнулся Смолевке.
— Он не смог быть великим поэтом, поэтому он перестал вообще писать стихи. Думаю, он не смог быть и Китом Аретайном, поэтому перестал пытаться. Думай о нем как об американском фермере среднего возраста, мечтающего о странной жизни, которая однажды у него была.
Смолевка добавила пренебрежительно.
— И обо всех детях, которых он бросил?
— С состоянием, если тебе это интересно.
— Нет, — она рассердилась на мужчину, которого никогда не видела. Она встала, рассказ расстроил её. Она взяла в руки печать святого Луки. С ненавистью посмотрела на неё и решительно положила на стол рядом с Лопезом. — Мне не нужна она.
Старый человек смотрел, как она подошла к камину, отодвинула защитный экран и с яростью начала ворошить тлеющие угли. Дрова загорелись заново. Она положила кочергу и повернулась к Лопезу.
— А «Меркурий» доставляют в Мэриленд?
Лопез улыбнулся.
— Чтобы его туда доставить, требуется очень, очень много времени. Тем временем, — он взял печать, — есть это.
Она покачала головой.
— Неужели он ни разу не мог ко мне приехать?
Казалось, он не слушал её. Он держал печать перед глазами и буднично, почти безучастно сказал:
— У меня есть друзья в Лондоне, торговцы, которых не волнует моя религия. Они рассказали новости Вавассору. Оказывается, сэр Гренвиль забрал Лазен Касл себе, — он посмотрел на Смолевку. — Без компенсаций.
Он положил печать на стол.
Она была в ужасе.
— Это значит…
Он кивнул.
— Это значит, что сэр Тоби Лазендер потерял всё. Всё. Полагаю, он и его мать теперь будут жить на подаяние.
Она уставилась на печать, её золото ярко блестело в темноте комнаты. Она понимала, что не сможет теперь отказаться от печатей. Ради Тоби она должна осуществить план Кристофера Аретайна. Она покачала головой.
— Мне нужно собрать их?
Лопез улыбнулся.
— С нашей помощью. Я дам задание Вавассору.
— Вашему волкодаву?
Лопез кивнул.
— Я велю волкодаву поймать жабу.
Лопез отвлек её, переключил её гнев, который она испытывала к Киту Аретайну, на её долг перед Тоби и его матерью. Но она не отступит. В голосе снова проступил гнев, а в лице — вызов
— Мой отец вернётся?
Голос старого человека был мягким.
— Это он решает. Разве это имеет значение? Я помогу тебе, потому что я всё ещё должен ему.
Казалось, в голове Смолевки звучит голос Мэтью Слайта: «Ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов». Она пристально посмотрела на печать святого Луки и поняла, что она отвечает за вину отца. Она возьмет её, ради Тоби, но она ненавидела эти печати. Она посмотрела на Лопеза.
— Сохраните её для меня, пока я буду отсутствовать.
Он улыбнулся.
— Несколько дней ничего не решают. Я хранил её для тебя шестнадцать лет, — он взял её.
Через час она ушла спать, а Мардохей Лопез продолжал сидеть возле окна и после того, как она ушла. Он раздвинул тяжёлые гардины и думал о старой любви между пуританкой и поэтом, о жестокой, обреченной любви, которая сгорела так быстро и так ярко, оставив после себя эту девушку, такую же ослепительную, как сама любовь. Река вздымалась и спадала, вздымалась и спадала сквозь арки моста, завихрения трясли в водном зеркале длинные отражения света с кораблей. Кит Аретайн был его другом, его драгоценным другом, но Лопез ничего не мог возразить на последний горький укол Смолевки. «Между отцом и дочерью, сказала она, я не дочь — внебрачный ребенок». Глубокой ночью Лопез смотрел в окно, поверх моста, на запад, и со старой печалью тихо шептал слова:
— Мой друг, мой друг.