В обеденный перерыв только и разговору что об этом визите. Все страшно гордятся, что сумели выставить самого Зайденцопфа, недавнего властителя их судеб…

— Ему только того и надо, чтобы мы ввязались с ним в спор!

— Воображает, что может вправлять нам мозги!

— Жди-пожди, чтоб мы вернулись!

— Не мы будем выть и скулить — сам первый завыл!

— Ловко вы его выставили! Хватка, как у заправских фараонов! Раз — и нету Волосатика!

— Вряд ли опять сюда сунется!

— Это еще вопрос! Скорее всего, сунется. Триста тысяч адресов! Да он за таким заказом высунув язык побежит!

— Наверно, теперь Яух явится!

— Эх, здорово было бы! Я бы со смеху помер!

— Нет, Яуха Марцетус вряд ли пошлет, не хуже нас знает, чего тот стоит. Пес он и есть пес!

— А что, если Марцетус сам к нам заявится?

Все растерянно умолкают.

И кто-то один не очень уверенно говорит:

— Навряд ли. Больно уж важная птица.

— Почему же? Очень даже возможно.

— Конечно, все на свете возможно. Только не верится.

— И мы опять отмолчимся. Никто ему не ответит, он и уйдет.

Но на все лица уже легла тень сомнения.

— Да, Марцетус… Только бы не пришел. Этот ханжа — хитрая бестия.

— Пора за работу, друзья! — напоминает Маак. — Время подпирает, так что давайте в темпе!

Машинки только застрекотали, только разогнались, как вдруг все разом запнулись и — тишина!

Все взгляды прикованы к одной машинке, к той, за которой никого нет. Одно место пустует!

Все обводят глазами комнату, словно стараясь найти того, чье место пустует. Но не находят.

И кто-то издает протяжный свист.

— Эй! Эй! Человек за бортом!

— Где Загер?

— За пивом пошел!

— Будущий помощник заведующего!

— Заведующий помощник будущего!

— Ну, погоди же, собака!

— Эй! Эй! Человек за бортом!

— Друзья! — начинает Маак и умолкает, запнувшись.

— Плевать я хотел на таких друзей! — вдруг срывается на крик бешеный Енш. — И на дружбу со всякой сволочью! Мразь! Вон дверь! Куфальт, открой ее, распахни ее шире! Вот так! А теперь — ну-ка, все спиной к двери, лицом к стене! И подальше друг от друга, чтоб не касаться! Глаза прикрыть руками! Кто откроет, схватит по морде! Ну, быстро! — Он уже вопит во все горло: — Вон отсюда, падлы, скоты, трусы проклятые! Убирайтесь, никто не смотрит на ваши подлые рожи, уматывайте, пока целы и никто не видит! Выкатывайтесь по-тихому! Вон!

Молчание. Все стоят лицом к стене, закрыв глаза, и молчат. Не скрипнула ли половица? Кажется, кто-то ушел? А может, тихонько прокрался, так что никто и не слышал! Где ты, детская доверчивость, где вера в ближнего? Все пошло прахом. Енш шумно дышит, накаляясь, и наконец не выдерживает:

— Ты уже смылся, Монте? И тебя ждет у них теплое местечко!

— Дурак набитый! — тявкает Монте.

Значит, Монте покуда тут.

И Енш уже не рычит, а басисто и раскатисто рокочет в ответ:

— Сознайся уж — небось на меня глаз положил, красавчик!

Безудержный хохот, — и все вновь обретают зрение, и новыми глазами глядят на солнце, на окружающих: нет, больше никто не удрал, кто был, тот и остался.

— Ладно, — буркает Енш. — Завтра утром еще поглядим, может, за ночь кто передумает. Я больше никому не верю.

— А я никогда и не верил.

— Все люди — сволочи!

— Знаешь что, — говорит Маак Еншу. — Будет лучше, если с сегодняшнего дня ты возглавишь нашу контору. У тебя лучше получается.

— Что правда, то правда, Маак, — соглашается Енш пренебрежительным тоном. — Ты слишком тонко воспитан. Я всегда считал: кто тонок — у того просто кишка тонка. А наша жизнь — сплошное дерьмо. Значит, так: за работу! Куфальт, садись за машинку. И поднапрягись, понял?!

— Понял, — кивает Куфальт.

— А как же я? — заныл Монте. — Не могу же я один разложить десять тысяч!

— Вот и убирался бы, пока дверь была нараспах! — отмахивается Енш. — Ну ладно, ладно, не устраивай сцен. Вечером навалимся всем скопом и поможем. За работу!

И работа кипит.

Куфальт, вновь оказавшийся за машинкой, такой новой и такой прекрасной, поистине счастлив. Счастлив, но встревожен.

Счастлив, ибо пальцы сами пускаются порхать над клавишами, едва только глаза успевают прочесть адрес на карточке, и порхают без ошибок и задержек. Куда подевалась прошлая ночь? Забыта, растаяла, он просто переедет на новую квартиру, и все. Все кончено. Лиза, все кончено? Жизнь, слава богу, так устроена, что все время возникает что-то новое, нет нужды цепляться за старое: что ушло, то прошло!

Чистые конверты у него, как и у всех, лежат на столе аккуратно перевязанными пачками по сто штук. Куфальт срывает бандерольку, его сосед, Фассе, сделал то же самое раньше, опередив Куфальта на три-четыре конверта. А когда Куфальт покончил с этой сотней, у Фассе оставались несделанными еще несколько штук. О, Куфальт нынче в хорошей форме! Странно, но факт: никогда ничего не знаешь заранее. Сегодня у него должно бы все идти вкривь и вкось, а все, наоборот, получается удачно. Он счастлив.

Но встревожен. И все остальные тоже. Никогда раньше не перешептывались так часто, не прерывали работу, не насвистывали в раздумье, не бормотали что-то себе под нос. Зайденцопф побыл и ушел, и хоть гремел и грохотал, но на том гроза не кончилась — молнии-то еще не было. Зайденцопф — не удар молнии. И Загер — не удар… Но грозовые тучи все еще висят над ними — когда же ударит молния?

Ровно в тридцать пять минут шестого она ударила. Ровно в тридцать пять минут шестого раздался резкий стук в дверь.

Маак (конечно же Маак, хотя он уже не был здесь старшим!) крикнул: «Войдите!» Все лица повернулись к двери, вошел пастор Марцетус.

— Добрый вечер! — сказал он и, сделав несколько шагов, остановился посреди комнаты.

— Добрый вечер! — робко и послушно откликнулись несколько человек и тут же прикусили языки.

Четверо (Маак, Куфальт, Енш и Дойчман) вновь принялись за работу, машинки вновь застрекотали, и вдруг…

— Тихо! — спокойно сказал Марцетус. И уже более властно: — Тихо!!!

Трое (Маак, Куфальт, Енш) продолжали стучать по клавишам.

— Тихо! — сказал пастор в третий раз. — Надеюсь, у вас достанет вежливости в течение пяти минут соблюдать тишину и выслушать то, что я хочу вам сказать.

Один (один из всех! А именно Енш) продолжает как ни в чем не бывало стучать на машинке, делает опечатку, исправляет ее, вновь стрекочет. Одинокий перестук звучит так беспомощно, так потерянно в большой комнате, которая только что была заполнена шумом до краев. И вдруг Енш злобно роняет:

— А, пошли вы все! — и его машинка тоже смолкает.

— Правильно! — строго говорит пастор, обращаясь к Еншу. — Совершенно правильно изволили заметить. Вы все, как говорится, хорошенько влипли.

Он опять умолкает. Енш что-то злобно бурчит себе под нос, пастор оглядывает комнату и говорит очень вежливо:

— Господин Монте, уступите мне, пожалуйста, ваш стул на пять минут, я старый человек.

Монте послушно вскакивает и слегка заливается краской, Енш уже дрожит от злости, но не мешает Монте поставить стул посреди комнаты.

— Благодарю вас. — Марцетус вежливо благодарит и садится.

Он удобно устраивается на стуле и обводит взглядом всех присутствующих. Куфальту кажется, что на него он смотрит особо пристально и особенно сильно морщит при этом лоб.

— Итак… — неспешно начинает пастор.

Но не доканчивает.

В одной руке Марцетус держит красивую черную велюровую шляпу с жесткой тульей, в другом — большой носовой платок из тонкого полотна. Время от времени он изящным движением вытирает пот со лба. Лицо у него полное, розовое, рот четко очерченный, выразительный, а подбородок энергичный, сильно выступающий вперед. (У всех, находящихся в комнате, подбородки безвольные, скошенные, и только у Енша нижняя челюсть сильно развита, но в другом роде: это скорее челюсть боксера.)

И именно он в конце концов нарушает молчание, злобно бросив в лицо незваному гостю:

— Господин пастор, нам надо работать, у нас не так много свободного времени, как у вас.

Но тот, как бы не слыша сказанного, спрашивает у Енша:

— Вы здесь за старшего, не так ли? То есть заведуете этой конторой? А может быть, все же не вы, а господин Маак?

— Загер вам наврал, — криво усмехается Енш. — Я заведующий.

— Так-так, — говорит пастор, что-то соображая. И потом еще раз: — Так-так. — Он явно что-то тщательно обдумывает. А потом вдруг спрашивает: — Значит, именно вы и производите все операции, как то: выплаты, расчеты и так далее?

Енш тоже начинает напряженно думать. И бросает быстрый взгляд на Маака, но пастор перехватывает его взгляд, так что им не удается объясниться без слов.

Поэтому Енш ворчливо выдавливает:

— Ну, произвожу.

На что пастор замечает ласковым голосом:

— Следовательно, вы, надо полагать, зарегистрировали свое предприятие в соответствующем отделе полиции?

Молчание.

— А также произвели вычеты из заработной платы в счет подоходного налога?

Молчание.

— А также подали списки сотрудников в больничную кассу? И наклеили марки?

Длительное молчание.

Пастор больше не наблюдает за выражением лиц своих слушателей, его задумчивый и мягкий взгляд устремлен к голубому летнему небу, пронизанному золотыми лучами солнца.

Зато сами они обмениваются между собой беглыми взглядами как бы исподтишка, что-то такое чувствуется в воздухе…

— Мы чрезвычайно благодарны вам, господин пастор, за ваши советы, — вежливо говорит Маак. — И непременно воспользуемся ими в ближайшее время. Ведь мы работаем лишь третий день.

— Так-так, — говорит пастор.

— А три дня как раз и даются на оформление всех бумаг, — вворачивает Енш, тоже вежливым тоном. — Не напомни вы, я бы, пожалуй, забыл.

— Так-так, — еще раз говорит пастор. И видно, что он уже не так спокоен, как вначале.

— Дело, которым я занимаюсь, — заводит он разговор с другого конца, — неблагодарное дело. Каждому из вас всегда кажется, что его обсчитали. Потому что вы видите только одну сторону: мы получаем одиннадцать за тысячу, а вам платим только шесть…

— Четыре пятьдесят, — уточняет Енш.

— Хорошо, четыре пятьдесят, — соглашается пастор. — Но вы не учитываете того, что нам приходится платить за аренду помещения, за отопление и освещение, что машинки изнашиваются и что мы выручаем вас в период кризиса и избытка рабочих рук. А ваш заработок — о боже правый! — Он саркастически смеется. — Вы думаете, у меня только и дела, что раз-два в неделю отчитывать вас за грехи. А на самом деле я день-деньской сочиняю прошения в вашу пользу, разыскиваю и привлекаю благотворителей, жертвователей. Один внесет пять марок, другой десять, восемьсот таких взносов, тысяча таких взносов за год — этим и живет все дело…

— А также его глава — пастор Марцетус, — опять вворачивает Енш.

— Да, и его глава — пастор Марцетус, — соглашается тот. — Вы ведь горой стоите за то, чтобы любая работа оплачивалась по справедливости. Почему же вы хотите, чтобы я работал даром?

— Послушайте, господин пастор, — медленно, чеканя каждое слово, вступает в разговор Маак. Он бледен, как мел, очки то и дело сползают с переносицы, и он привычным жестом возвращает их на место. — Все, что вы говорите, вероятно, верно и правильно, мы не хотим с вами спорить, но… — Тут Маак начинает заводиться. — Но почему бы вам не предоставить нас самим себе? Мы сами нашли себе работу, сами взяли на себя весь связанный с нею риск, и если дела у нас пойдут плохо, к вам мы все равно не побежим. Так что оставьте нас в покое. Здесь работа доставляет нам радость, а пока работали у вас, не доставляла. И нечего нам угрожать — «барыш пополам или донесу», этот финт нам давно знаком. Дайте нам идти своей дорогой, ведь мы ничего плохого вам не делаем.

— Правильно! — выкрикивает Енш, и еще кто-то бормочет нечто нечленораздельно-одобрительное.

— Я не буду говорить вам о том, — пастор опять берет инициативу в свои руки, — что именно мы сделали из вас классных профессионалов. Не буду говорить и о том, что считаю некорректным выведывать адреса нашей клиентуры. Не буду говорить о том, что подло сбивать цены, заключая договор по расценкам ниже наших тарифов. И скажу лишь о том, что никто из вас не достигнет намеченной цели, что для всех вас этот неблагодарный поступок станет началом гибели и новых преступлений…

— Это почему же? — ехидничает Енш, ничуть не задетый за живое речью пастора.

— Да потому, что вы… — Но пастор не договаривает и поднимается со стула. — Вот стоят эти ваши новенькие пишущие машинки. Они блестят, они сверкают, они такие чистенькие и красивенькие… Но как они куплены, а? Как они куплены?

Молчание.

Потом Енш говорит:

— В рассрочку, наверное.

Только они собрались разразиться хохотом, как пастор разражается гневом:

— Они куплены путем обмана, наглого преступного обмана!

Куфальт стоит, как под перекрестным огнем, — да, на него устремлены взгляды всех — горящие, злобные, испуганные, уничтожающие…

А пастор тем временем продолжает:

— Когда господин Зайденцопф вернулся от вас и поведал нам сказочку про новехонькие машинки, мы, конечно, сразу же сообщили в полицию. Расследование еще не кончено, но уже установлено, что все машинки приобретены одним и тем же субъектом без гроша в кармане, и трое пострадавших уже предъявили иск…

Долгое, долгое молчание.

Пастор пронзает Куфальта горящим взглядом:

— Да, теперь вам страшно, теперь вам хочется скрыться с глаз долой, но теперь уже поздно. Я вас предупреждал, Куфальт, я вас много раз предупреждал! — И, повернувшись к двери, кричит: — Господин Шпехт, прошу вас, входите!

И дверь отворяется, и в комнату входит широкоплечий приземистый человек с пышными фельдфебельскими усами, тронутыми сединой, густыми, кустистыми седыми бровями и совершенно лысым черепом.

— Вот Куфальт, господин комиссар Шпехт, — указывает пастор.

— Ну что ж, господин Куфальт, следуйте за мной, — говорит комиссар вполне доброжелательно. — Только спокойно и без всяких штучек.

Он легко подхватывает Куфальта под локоток, белые, как мел, лица товарищей проплывают мимо, потом они исчезают, а дверь, наоборот, наплывает («Неужели никто так и не скажет мне ни слова?»), дверь перед ним открывается, потом, уже за ним, закрывается, и они оказываются на лестнице. И тут изнутри, из мансарды, доносится сочный, уверенный голос:

— А теперь, мои юные друзья, мы можем…

Все потеряно, все мимо. Все мимо, все потеряно.