8
Эмиль Брун жил на Лерхенштрассе далеко за городом, рядом с деревообделочной фабрикой, где он также, как в тюряге, сдельно сколачивал куриные насесты.
В окрашенной а зеленоватую краску каморке он проживал не один. Он делил ее со сторожем с кожевенной фабрики, уходившим в восемь вечера и приходившим в восемь утра, спустя полтора часа после того, как уходил из дома Брун. Они спали на одной кровати. Почти все у них было общим. Если возникали трения, а трения возникали часто, то решались они в воскресенье, когда сторожа с кожевенной фабрики не работали.
За какие-нибудь две недели своего пребывания в городке Куфальт знал их разногласия во всех подробностях, знал, что стервец-сторож никогда не пользовался своим мылом, а всегда брал чужое, что он никогда не убирал свое барахло и каждый воскресный вечер вваливался домой пьяный и с девкой, требуя, чтобы Брун спал на полу. «Погоди чуток, Эмиль. Мы скоро закончим…»
Да, об этих трениях Брун рассказывал долго и подробно. И все же слушать их Куфальту приятнее, чем знать, что Крюгер живет в одной комнате с Бруном.
Слава богу, Крюгер давно попался, он крал у своих коллег по работе. Мелкие, гнусные, бессмысленные кражи табака и запонок. Он снова сидел, и Брун его ничуть не жалел.
Если Эмиль Брун в чем-то изменился, то только в том, что мальчики больше не играли в его жизни никакой роли. Теперь он приударял за девицами, но почему-то у него ничего не получалось. То ли он был слишком робок, то ли слишком дерзок. А может, они чувствовали, что с ним что-то не так, и до серьезного дело не доходило. А он бегал за ними, широко распахнув свои добродушные голубые тюленьи глаза, ходил на танцульки, старался вовсю, покупал для них на свои гроши две-три кружки пива, а они его бросали. Исчезали в темноте или в открытую уходили с другими кавалерами, и Брун оставался в дураках.
Может быть, именно потому он так обрадовался возвращению Куфальта. Такой шикарный парень, так одет, с ним должно все получиться. Девчонки всегда ходят парами. Вот и хорошо, Куфальт возьмет ту, что посимпатичней, ведь та, что покрасивей, обычно ходит с некрасивой, но ведь и у некрасивой есть все, что нужно Эмилю Бруну.
Стоя перед зеркалом, он возился с белым воротничком — в здешних местах его называют крахмальником, — возился, рассказывая, какие симпатичные девочки придут сегодня на танцы в Рендсбургский трактир. Он так надеялся на Куфальта, не подозревая, что у того дела с девицами обстояли ничуть не лучше.
— Только чтобы было не очень дорого, — сказал Куфальт.
— Дорого? — переспросил Эмиль. — Я беру одну кружку пива на весь вечер. Ну конечно, если девочек нужно вначале напоить…
— Это исключено, — произнес Куфальт.
— Еще лучше, — согласился Эмиль. — Я ведь всегда говорил, что с тобой не пропадешь.
— Сколько ты заработал на прошлой неделе? — спросил Куфальт.
— Двадцать одну марку шестьдесят, — ответил Брун. — Эти бандиты каждый раз вычитают у меня все больше, знают, что могут со мной делать что захотят. Недавно рассказали мастеру, что я грабитель и убийца. Теперь тому достаточно открыть рот и шепнуть об этом коллегам, чтобы меня выставили. Ведь если они узнают, то работать с такими, как я, не будут.
Брун стоит перед зеркалом, воротничок и галстук сидят как надо. Он смотрит на Куфальта.
Куфальт — на Эмиля Бруна.
И чувствует прилив нежности. Безвозвратно ушло время, когда они слали друг другу через кальфактора записки, когда в душевой становились под один душ, когда любили друг друга.
И вот они снова рядом. Они разглядывают друг друга. Жизнь не стояла на месте, многое изменилось, в первую голову изменились они сами. Но жив еще дух тех лет, живы еще в памяти прикосновения, жгучие желания, пусть даже и не частые.
Нет, теперь они не жали друг другу рук. Ведь она, эта самая жизнь, шла дальше. Другая плоть, не та, что тогда в тюрьме, другие желания. По улицам спешат девушки, ветер раздувает их юбки; и грудь у них есть. Ах, это прекрасно, это могло бы быть прекрасно!..
— А со сберкнижкой ничего не получилось?
— Не получилось, — произносит Эмиль Брун. — Они меня здорово надули, сволочи. Но если я когда-нибудь попаду в тюрягу…
— Если ты готов, то пошли, — говорит Куфальт.
Нет, все прошло. Другой мир, другие люди, того, что было, не удержишь, не вернешь назад, но всюду — и в доме на Кенигштрассе, и здесь, на Лерхенштрассе. — холодная постель, одни и те же мысли, заботы и лишь желания.
Неужели ничего нельзя изменить?