Глава 11

Государственные похороны

Похороны Клавдии Кузьминичны Первомайской организовали по высшему разряду. Видимо, все же на ее юбилей выделили солидные средства из бюджета и сейчас часть их пошла на богатые венки, цветы и дорогие дубовые гробы.

Катя и полковник Гущин присутствовали. Гущину хотелось посмотреть, кто явится хоронить Первомайскую и ее близких. Дочь и внучка словно потерялись на фоне знаменитой бабки, хотя их гробы стояли рядом на возвышении. Однако гора венков с лентами – от министерства культуры, от Союза театральных деятелей, от правительства и кремлевской администрации – окружала лишь ее дубовый лакированный гроб.

А вот желающих проститься и проводить в последний путь классика детской литературы нашлось совсем немного.

Кате все это траурное действо в зале Чайковского показалось таким же призрачным, иррациональным, как полумертвый карнавал на Рублевке и ватная тишина «Светлого пути». Какой уж там концертный зал, от него отказались. Прощание проводили в фойе. Однако и тут собралась горстка людей. Несколько сотрудников издательства, печатавших книги Первомайской, две литературные дамы – коллеги Виктории по переводческому цеху, пожилая супружеская пара – соседи по высотке на Кудринской площади – дипломаты в прошлом. И все. Ни одного писателя, никого из старых друзей – Первомайская пережила всех своих сверстников. Но и ни одного врага-злопыхателя, хейтера, оставляющего злые комментарии в сети. Те тоже проигнорировали похороны. Две съемочные группы центральных телевизионных каналов, снимающих похороны для выпуска новостей. Никаких подруг или друзей Виктории – что было, в общем-то, странно. И никого из друзей Анаис.

У гроба стояли Эсфирь Кленова и сиделка Айгуль – обе в глубоком трауре. Домработница Светлана Титова на похороны не пришла.

На этом фоне чиновник из министерства культуры косноязычно говорил что-то о «светлом пути, пройденном Первомайской», о том, что на ее книгах выросли целые поколения детей. О том, что она до конца осталась хранителем традиций, восходящих к Корнею Чуковскому… В этом месте коллега оратора – тоже чиновник, видимо, лучше знакомый с ситуацией, – что-то шепнул ему на ухо. И оратор поперхнулся на середине фразы.

С другой стороны – катафалк-лимузин сиял, как черное солнце. На него тоже не пожалели бюджетных денег.

До Донского кладбища добрались не все из присутствовавших. Старики-соседи не поехали, переводчики-коллеги Виктории тоже.

Катя шла по этому старому дворянскому кладбищу Москвы, превращенному в монастырский некрополь. Государственные похороны по высшем разряду были пышными, но скудными на чисто человеческие чувства: слезы, печаль… Жизнь длиной в сто лет. Слава, скандалы, восторг, вражда… И что в итоге?

Тень старухи словно накрыла собой и дочь, и внучку Анаис. И они тоже уходят вот так – как в пустыне.

Никому не жаль. Лишь старый литсекретарь оплакивает их безвременный уход.

И в этот момент Катя увидела Германа Лебедева. В черном костюме с белым букетом роз он шел туда, в глубь кладбища, к монастырской стене, где был сдвинут семейный памятник на могиле матери Клавдии Первомайской и где сейчас похоронная команда устанавливала специальный механизм, опускающий гробы в могилу.

Приехал… Черный Лебедь… приехал к Анаис…

Катино внимание отвлек еще один незнакомец. Парень чуть за тридцать – золотоволосый блондин, изящный, стройный, невысокий, чем-то похожий на танцора или учителя танцев – в рваных модных джинсах и черной толстовке с капюшоном. Он шел по аллее стремительной скользящей походкой. Обогнал Германа Лебедева. Они не обратили друг на друга внимания. Не знакомы.

А вот Катя глаз не могла оторвать от блондина. Золотой мальчик… что там говорила барменша-бандерша про парня Виктории, спасенного ею от хулиганов? Егор… золотой мальчик…

Катя прибавила шагу следом за ним. Когда она дошла до монастырской стены, где располагался участок Первомайской, блондин уже стоял рядом с могилой. Только сейчас Катя заметила в его руках скромный букет. Но это были две орхидеи. Очень стильно… в духе хипстеров с Петровки и Дмитровки. Катя увидела, как Эсфирь Кленова повернулась к блондину, скользнула по нему взглядом и потом вежливо кивнула. А он кивнул ей. Знакомы. Итак, литсекретарь знала про молодого бойфренда Виктории. И не удивлена его появлением на похоронах. А хостес из бара плела, что он чуть ли не из подполья вылез. Взгляд Эсфири обратился к подошедшему Герману Лебедеву. Его она разглядывала дольше. А вот он старухе не знаком. Судя по выражению ее лица, она раздумывает – а кто это такой?

Катя подошла к Гущину и глазами указала ему на блондина. Возьмите на заметку, Федор Матвеевич.

И он взял.

Когда похоронная церемония закончилась и холм земли вырос, укрывая их всех троих, и цветы усыпали его, словно яркий ковер, когда все начали медленно расходиться, покидая Донской некрополь, полковник Гущин двинулся следом за «золотым мальчиком».

Катя не пошла за ними. Она пошла за Германом Лебедевым. Объяснить себе она этого не могла. Нет, она уверяла себя, что это ради дела. Ради расследования. А не просто чтобы… потешить свое женское «я».

Он подошел к черному «Лендроверу», припаркованному у ворот Донского монастыря, на тихой улице, являющейся словно продолжением кладбища.

– Простите, можно вас на пару слов?

– Да, – Лебедев оглянулся, окинул Катю взглядом. Узнал.

– Вы приехали проститься с Анаис?

– Посчитал своим долгом.

– Вы нам не сказали в прошлый раз самого главного. Того, что у вас с Анаис был роман.

Он прислонился к двери «ровера». Смотрел на Катю.

– Наши в клубе, да? Языки как помело. Даже если и так, что до этого вам? Полиции?

– Некоторые вещи меняются местами.

– Какие вещи? – Он смотрел на Катю. – Что это сейчас изменит? Воскресит ее? Вернет к жизни?

– Вы профессиональный юрист. Вы же знаете, мы заняты поисками убийцы. В сущности, мы его уже нашли.

– Мальчишку этого? Титова? Ее жениха? – спросил Лебедев. – А это точно он? Что-то не верится.

Катя пожала плечами. Серые глаза твои, Черный Лебедь, прекрасны, но словно пепел их засыпал… Смотришь в упор и не видишь меня. А что ты видишь?

– Анаис погибла из-за вас, – сказала она, желая вывести его из себя. Чтобы он хоть как-то на нее отреагировал, пусть и гневом.

– А что мне было делать тогда? Пополам его перервать? Ну, перервал бы пополам… Или велел охране клуба сдать его вам, полиции, чтобы вы его посадили за драку. Так она… девочка бы мне этого никогда не простила.

– Проще разыграть из себя героя с саблей и в белом колете.

Он глянул на нее. А потом отвернулся.

И Катя поняла, что он…

Мыслями он не здесь. Не на кладбище. А где?

Если бы она спросила его – даже с пристрастием, как это любят полицейские, хотя она была хороша – он сразу это отметил и вынужден был признать, что разговаривать с красавицей-полицейским приятнее, чем с грубоватым полковником, строящим из себя супермена… Так вот, даже если бы она спросила его с пристрастием, он не смог бы облечь в точные слова то, что чувствовал в тот момент.

Хаос…

И глядя на нее, такую самоуверенную, сосредоточенную и привлекательную, он, в сущности, ее не видел, потому что… глаза его в этот момент были обращены внутрь…

Белая подушка смятой постели и разметавшиеся по ней рыжие волосы, лукавый взгляд… Счастье в каждой черточке, в каждой складочке… сдавленный смешок… вздох…

Она прячет румяное лицо в подушку…

Он целует ее полное плечо. Он целует ее ухо, отводя волосы. А потом целует спину, все эти пухлые ямочки, ложбинку поясницы…

Есть такие юные женщины – мягкие, как летние облака.

Белые, как молоко. Упругие. Пышные. Сладкие, как ваниль. И горькие, как миндаль. Ваниль и миндаль – все в один момент. Они порой вызывают жалость и смех, потому что их поступки часто нелепы. А жесты скованны. А щеки пунцовы от постоянного румянца. Но они исполнены удивительной нежности, покоряющей робости, сводящей с ума слабости… Они столь юны и женственны, что и сами не знают, какой силой обладают. И краснеют по любому поводу, сокрушаясь о своем весе, о неуклюжести, о толстой попе и слишком тяжелой груди. А сами сладки, как кленовый сироп.

Стоит только попробовать такую на вкус, как хочется еще. И еще, и еще. А потом еще. Это как карамель… Анаис… карамелька… Анаис – мед, крепкая водка… Кто же знал, что будет так больно…

Так больно потерять… Внутри все закаменело, словно покрылось коркой. Лишь однажды он испытал столь же острое убийственное чувство. И думал, что больше никогда… Пустота, хаос…

Плотское, острое, раздражающее, пьянящее, почти животное чувство притяжения, страсти, желания – оно никуда не делось. Оно растет, созревает, как плод, внутри, оно жжет, как огонь. Но ему нет выхода, потому что Анаис больше нет. И можно мастурбировать сколько угодно, дрочить, как пацан… можно рвать наволочку, бить кулаком по стене их спальни…

Да, наверное, когда-нибудь эта острая телесная жажда схлынула бы, и он бы охладел. У него были десятки женщин. И красивых, и богатых, и стильных. И он никогда не прилагал усилий, чтобы заполучить женщину. Это всегда происходило легко. При всем своем хладнокровии и той аскетичности, которой требует искусство фехтования, он ценил секс и нуждался в нем. Но потом воцарялись скука и пресыщенность. И так бы, наверное, случилось и в этот раз. Но Анаис отняли у него в момент пика их отношений, их страсти, когда он не мог отпустить ее от себя в постели. Когда девять раз за ночь казалось все мало, когда она, теряя под его напором и свою робость, и неуклюжесть, сама становилась ненасытной и страстной…

Рыжие волосы на подушке…

Искусанные губы…

Следы его поцелуев на ее груди…

Розовые соски…

Ее широко распахнутые глаза, точно она до сих пор не верила, что он обнимает ее. Что они вместе, что он прижимает ее к влажной от пота постели, что его бедра ходят неистово, заставляя ее стонать от наслаждения, а потом кричать от страсти…

Крики счастья…

Маленькая Анаис… глупышка… храбрая…

Облако Анаис, в котором он сам тонул и растворялся, не ожидая от себя ни таких поступков, ни слов, всего этого бреда… всей этой страстной белиберды…

Любовь есть плоть. И она сильнее, чем дух. Дух любви – это сказка, а плоть жадно требует своего. И мстит, когда от нее отрывают один любовный кусок за другим.

Любовь тогда превращается в рану. И она кровоточит, как старый шрам.

Как же больно-то, а?

Герман Лебедев в этот момент смотрел на Катю. Она говорила – «это из-за вас она».

А там, в их прошлом, куда были обращены его глаза, грозовое облако Анаис обволакивало его, как молочная река, не принося утоления плотской жажды.

А потом они лежали в постели – она совершенно уже обессиленная, счастливая, тихая, вся мокрая. И он крепко прижимал ее к своей груди, продолжая ласкать ее маленькие тайны, которых она стеснялась поначалу, потому что «не сделала полную эпиляцию».

Какая глупость… Он едва не расхохотался, когда она шепнула это ему, насупившись. Рыженькие завитки… Созданные для поцелуев, как и ее сладкие губы.

Его шрамы привлекали ее. Он чувствовал, что она возбуждается, покрывая их поцелуями. И он крепко прижимал ее лицо к своему боку, к шраму. А потом опрокидывал на спину. И входил. И через мгновение она уже стонала и вскрикивала, впиваясь в его плечи острыми наманикюренными коготками, точно маленький зверек в сезон весеннего спаривания.

Но на дворе стояла уже осень…

А они с Анаис каждую свою минуту возвращались в тот летний день, когда впервые по-настоящему узнали друг друга.

Есть дни, которые невозможно забыть.

И лучше вообще не появляться на белый свет, не рождаться, чтобы потом испытывать такую боль от того лишь, что те дни прошли.

– Как ваша знакомая Алла Ксаветис отреагировала на ваш роман с Анаис? – сухо спросила Катя, понимая, что все ее усилия привлечь его внимание к себе сейчас тщетны.

– Бурно, – ответил Лебедев честно.

– И что вы сами обо всем этом думаете?

– Мне не хочется верить, что этот мальчишка Титов убил их всех. Я его видел с Анаис. Нет. Много шума из ничего. Шумная погремушка.

– Есть еще версия, что ваша приятельница Ксаветис могла вас приревновать так сильно, что…

– Она порядочная женщина, – сказал Герман Лебедев. – И в ней нет злобы. Я очень виноват перед ней. Она хорошо ко мне относилась всегда. Она никогда бы сознательно не причинила мне боль. Это я ей боль причинил. Она уехала.

– Мы это знаем. На Кипр. Это отличное алиби, вы же сами юрист.

– Это не алиби, – Герман Лебедев смотрел на Катю. – Это ее подарок мне. Свобода. Которая в общем-то теперь мне ни к чему.